Страница:
Кажется, не было в этой войне момента, когда нельзя было бы ощутить плеча товарища!
– Значит, порядок?! – воскликнул я. – Теперь и ты можешь с нами…
– Нет, не “значит”, никто не разрешал мне покидать Ригу, – сердито откликнулся Виктор. – И вообще, товарищ майор, почему вы нарушаете приказ? В машину, на самолет, и попрошу больше не задерживаться!
Я не мог не подчиниться и побежал обратно к машине.
Однако на сердце у меня стало как-то спокойнее…
– Давай-давай, майор, теперь дорога каждая минута, – сказал Лунякин. – Что там за стрельба?
– Партизаны! – объяснил я. – Специально, чтобы обеспечить нашу операцию.
– Добро, – довольно сказал Лунякин. – Сейчас рванем!
Мы проскочили аллею и помчались через луг к самолету. Стрельба становилась все ожесточеннее, видно, бой завязался всерьез…
Специальные части напоролись на неожиданное сопротивление.
Я тормознул прямо с хода…
Штурман подбежал к машине.
– Долгонько.
– Ладно, – сказал Лунякин. – Ребят в сторожке не осталось?
Штурман помотал головой.
– Тогда по местам…
Летчики очень спешили. Янковскую бросили внутрь. Подсадили меня.
Через несколько минут мы оторвались от земли.
Когда мы набирали высоту, до нас донеся глухой взрыв.
Вскоре мы уже не слышали ничего. Впервые с момента выезда из Риги я взглянул на часы. Мне казалось, что прошло бесконечно много времени. На самом деле все наши перипетии заняли немногим более часа. Мотор рычал все яростнее: Лунякин набирал высоту. Я нащупал в кармане свой сверток и почувствовал, как во мне нарастает желание поскорей от него освободиться…
Земля под нами пропала совсем, и мы взмыли в черное бездонное небо.
– Значит, порядок?! – воскликнул я. – Теперь и ты можешь с нами…
– Нет, не “значит”, никто не разрешал мне покидать Ригу, – сердито откликнулся Виктор. – И вообще, товарищ майор, почему вы нарушаете приказ? В машину, на самолет, и попрошу больше не задерживаться!
Я не мог не подчиниться и побежал обратно к машине.
Однако на сердце у меня стало как-то спокойнее…
– Давай-давай, майор, теперь дорога каждая минута, – сказал Лунякин. – Что там за стрельба?
– Партизаны! – объяснил я. – Специально, чтобы обеспечить нашу операцию.
– Добро, – довольно сказал Лунякин. – Сейчас рванем!
Мы проскочили аллею и помчались через луг к самолету. Стрельба становилась все ожесточеннее, видно, бой завязался всерьез…
Специальные части напоролись на неожиданное сопротивление.
Я тормознул прямо с хода…
Штурман подбежал к машине.
– Долгонько.
– Ладно, – сказал Лунякин. – Ребят в сторожке не осталось?
Штурман помотал головой.
– Тогда по местам…
Летчики очень спешили. Янковскую бросили внутрь. Подсадили меня.
Через несколько минут мы оторвались от земли.
Когда мы набирали высоту, до нас донеся глухой взрыв.
Вскоре мы уже не слышали ничего. Впервые с момента выезда из Риги я взглянул на часы. Мне казалось, что прошло бесконечно много времени. На самом деле все наши перипетии заняли немногим более часа. Мотор рычал все яростнее: Лунякин набирал высоту. Я нащупал в кармане свой сверток и почувствовал, как во мне нарастает желание поскорей от него освободиться…
Земля под нами пропала совсем, и мы взмыли в черное бездонное небо.
20. РАЗГОВОР НАЧИСТОТУ
То, что произошло в Риге после нашего отбытия, стало известно мне лишь со слов Пронина, и много времени спустя.
Расставшись со мною, Польман отправился к Гренеру, но Гонзалес, как я и рассчитывал, очутился там раньше.
Из цирка он прямиком помчался на квартиру к Гренеру, где и узнал, что тот действительно женится на Янковской и готовится вместе с ней к отъезду, – об этом ему без всяких обиняков объявил сам Гренер и тут же приказал денщикам выбросить буянящего артиста вон.
Гонзалес впал в неистовство.
Тут как раз прибыл Польман, потребовал, чтобы Гонзалес его пропустил, но это только подлило масла в огонь.
На шум появились Гренер и Янковская, снизу принеслась охрана. У входа в квартиру произошла форменная свалка. Обезумевший от ревности Гонзалес с ножом кинулся на Гренера, Польман попытался вмешаться. Гонзалес замахнулся на Польмана, и кто-то из эсэсовцев, спасая своего начальника, пристрелил незадачливого ковбоя.
Во всяком случае, такова была версия, услышанная на следующий день Прониным, хотя он допускал, что Янковская сама могла воспользоваться возникшей сумятицей и собственноручно пристрелить Гонзалеса или же надоумить на это кого-либо из эсэсовцев. Ей была выгодна эта смерть: она разом избавлялась и от назойливого поклонника, и от свидетеля многих темных ее дел.
Все же Гонзалес успел ранить Польмана, рана, как выяснилось во время перевязки, оказалась неопасной, но в первый момент растерялись все, начиная с самого Польмана.
Гренер кинулся оказывать Польману помощь. Тот пытался еще во время перевязки узнать, насколько справедливы слова Блейка о передаче списка и новом задании, полученном от генерала Тейлора, но Гренер, поглощенный перевязкой, не сразу сообразил, чего добивается Польман, и, пока они дотолковались, прошло какое-то время.
Зато Янковская моментально все поняла, ей вспомнились мои расспросы об аэродроме, она выскочила из комнаты, кинулась вниз к машине Польмана и от его имени приказала шоферу везти ее в Лиелупе.
Нужно было во что бы то ни стало воспрепятствовать моему отъезду, а может быть, и уничтожить меня: вырвавшись из-под ее опеки, я тоже превращался в лишнего и опасного свидетеля ее дел…
Тем временем Польман выяснил наконец у Гренера все, что было нужно. Установить, куда проследовала машина гаулейтера Риги, не представляло труда, он немедленно отдал команду выслать к даче отряд специального назначения и тут же выехал сам…
Но история с Гонзалесом отняла достаточно времени, и, когда Польман устремился в Лиелупе, мы уже собирались в путь-дорогу.
О приземлении самолета Польман узнал уже на месте.
Прибыв в Лиелупе в тот момент, когда мы набирали скорость, он сразу поднял на ноги противовоздушную оборону и приказал прибывшим одновременно с ним солдатам атаковать дачу и сбить поднимающийся самолет…
Не их вина, что Лунякин ушел и от зенитного обстрела, и от высланных в погоню “мессершмиттов”!
Эсэсовцы еще прежде, чем кинулись в атаку, были обстреляны партизанами со стороны шоссе, а Железнов и Штамм, один с вышки, а другой с крыши сторожки, взяли под перекрестный огонь тех, кто пытался проникнуть за ограду.
И здесь о Штамме следует сказать особо.
Кто он такой, я узнал после войны. Механик машиностроительного завода, рабочий, сочувствовавший социал-демократам, он по возможности старался держаться подальше от политики. Приход нацистов к власти его не слишком обрадовал, но и не вызвал с его стороны особого протеста: он хотел посмотреть, что из этого получится. А когда увидел, стал держаться от политики еще дальше: поддерживать политику нацистов честному человеку было стыдно, а бороться против нее опасно. Когда началась война и Штамма мобилизовали в армию, было установлено, что политикой он никогда не занимался, и его назначили шофером, сперва в какую-то эсэсовскую часть, а потом в штаб охранных отрядов, и, наконец, он попал к гаулейтеру Риги.
Однако во время войны оставаться нейтральным было нельзя, приходилось или самому участвовать в убийствах и бесчинствах, или стараться этому помешать…
Неверно было бы сказать, что Пронин и Штамм случайно нашли друг друга.
Гашке внимательно присматривался ко всем, с кем ему приходилось сталкиваться в немецком тылу.
– Что должен делать в моих условиях честный человек? – спросил как-то Штамм у Гашке.
– Ну, знаете ли, честный человек должен сам ответить себе на этот вопрос, – уклончиво отозвался Гашке.
Постепенно они сблизились, и Штамм начал помогать Пронину сперва в мелочах, а затем и в серьезных делах.
И поэтому, когда пришла трудная минута, Пронин обратился к нему.
Пронин рассказывал, что, когда он пришел к Штамму и познакомил его с существом дела, тот ограничился немногими словами:
– О чем говорить, товарищ Гашке? Каждый честный человек обязан бороться против фашизма. Я отвезу товарищей в Лиелупе. Подумаем, как нам это организовать.
Однако он не только отвез нас, но и с оружием в руках прикрывал наш отъезд.
Конечно, долго сопротивляться Железнов и Штамм не могли, но на какое-то время задержали эсэсовцев. В конце концов эсэсовские пули настигли обоих, раненые, они принялись отходить в глубину парка… Сами бы они оттуда не выбрались, но их нашли партизаны и, отступая, унесли с собой.
Самолет, пилотируемый Лунякиным, избежав обстрела зенитных орудий и встреч с вражескими истребителями, приземлился в расположении нашей армии.
Лунякин совершил посадку и пошел доложиться своему командиру. Мы со штурманом вывели из самолета голодных и перепуганных детей и вызвали санитарные машины.
Медики опередили особистов: детей погрузили в машины – только мы их и видели.
Впрочем, одна женщина-врач с капитанскими погонами успела подойти ко мне и спросить:
– Это вы доставили детей?
– Пожалуй что и я, – признался я.
– Эх вы! – сказала тогда она. – Вас бы судить надо за такое обращение с детьми…
Но она, к счастью, уехала: накормить детей для нее было важнее, чем отдать меня под суд.
Потом из штаба армии пришел “виллис”, мы со штурманом завезли Янковскую в особый отдел, я сдал свой пакет, доложился о прибытии и отпросился спать.
Меня вызвали в особый отдел на следующий день и в течение трех дней допрашивали в качестве свидетеля по делу Янковской, а еще через день я был вызван на заседание военного трибунала.
Я не буду подробно описывать этот суд, здесь не место для газетного отчета, скажу только, что суд шел по всем правилам, и даже без обычной спешки, свойственной судам в военной обстановке.
Янковская признала себя виновной в шпионаже.
– Да, это моя профессия, – заявила она. – Да, моя деятельность была направлена против Советского Союза.
В качестве свидетелей были вызваны Лунякин и я.
Председатель суда предложил мне рассказать все, что я знаю о Янковской.
В моем рассказе было много неясностей. Скорее я возбудил в членах суда любопытство, чем удовлетворил его. Гораздо больше своими показаниями я поразил Янковскую. Вероятно, она не ожидала, что я скажу всю правду, не скрывая собственных оплошностей и просчетов.
– Может быть, вы все-таки сообщите нам все обстоятельства своего знакомства с Макаровым? – обратился к ней председатель. – Это послужит на пользу делу и даже вам.
Янковская наклонила голову.
– Хорошо, – сказала она. – Хотя вряд ли мне от этого будет польза.
И она стала рассказывать…
Нет нужды полностью пересказывать показания Янковской, но, для того чтобы многое наконец стало понятным, придется вкратце вернуться к событиям того памятного вечера, когда мы с нею познакомились.
Да, собственно говоря, она с них и начала.
Она коротко и в общем правильно охарактеризовала обстановку, сложившуюся тогда в Риге, и очень просто объяснила загадочные явления, так поразившие меня, когда я впервые увидел эту женщину.
Буржуазная Рига всегда была сборищем шпионов, по своему географическому и политическому положению она занимала на западе такое же место, какое Шанхай, например, или Харбин занимали на востоке.
Янковская была связана с тремя разведками: в капиталистическом мире один шпион нередко работает на две, и даже на три, разведки одновременно, их называют “двойниками” и “тройниками”. Янковская и являлась таким “тройником”, хорошо понимая, какой из трех спорящих богинь должен отдать предпочтение умный Парис.
Блейк, разумеется, не знал всего этого о своей помощнице. Офицер английской секретной службы, он честно служил своему правительству, он и погиб потому, что принадлежал к тем англичанам, которые не хотели служить на побегушках у заокеанских дельцов.
Собирая военную информацию и выполняя поручения, связанные с подготовкой к войне, Блейк думал не только о предстоящей войне, но и о том, что будет после войны, он уже готовился к деятельности, которая и после войны помогала бы капиталистам извлекать свои прибыли и которая в наше время именуется “холодной войной”.
Тревожная атмосфера, в которой действовали все эти крупные и мелкие агенты капиталистических держав, достигла особого накала в связи с появлением в Риге некоего господина Хэндшема, одного из представителей секретной службы Великобритании, который приехал в Ригу под видом богатого коммерсанта, путешествовавшего по Советскому Союзу вместе со своей супругой.
Хэндшему необходимо было встретиться с Блейком, но так, чтобы не бросить на последнего никакой тени. Через Янковскую Блейку было передано поручение встретиться вечером с Хэндшемом в ресторане: сразу после свидания ночным рейсом Хэндшем должен был вылететь в Стокгольм.
Янковской представилась единственная возможность перехватить сведения о подготовленной Блейком агентуре, на чем категорически настаивала заокеанская разведка, с которой к тому времени была основательно связана Янковская.
Янковская отлично понимала, что приказание достать список равнозначно приказанию убить Блейка. У нее, в общем, было безвыходное положение: не выполнить приказания – значило быть наказанной, то есть попросту убитой, убийство же Блейка грозило преследованиями со стороны Интеллидженс сервис. Янковская предпочла не сориться со своими заокеанскими начальниками.
На помощь она взяла Смита, который был приставлен к ней для выполнения отдельных поручений и которому она откровенно сказала, что придется убить Блейка – в таких делах от Смита нечего было прятаться. Смиту на это было тем легче согласиться, что он ревновал Янковскую к Блейку, впрочем, как и ко всем, с кем она общалась.
Но за деятельностью Блейка не менее тщательно наблюдали и немцы. После провозглашения в прибалтийских республиках Советской власти немцам, жившим в Прибалтике, была предоставлена широкая возможность репатриироваться. В связи с этим из Германии понаехали множество всяких уполномоченных по репатриации, и среди них было достаточно шпионов. Немецкие разведчики даже опекали Блейка, имея, конечно, на него свои виды, и всячески оберегали от посягательств заокеанской разведки.
События развивались в такой последовательности. Янковская передала Блейку, что его будут ждать вечером в ресторане отеля “Рим”, а несколько позже предупредила Смита, что ей приказано убить Блейка. Вечером Янковская пришла к Блейку, между ними произошел неприятный разговор, и затем она его убила. В это время позвонил телефон. Янковская сказала, что господин Берзинь не может подойти и просит сказать, что от него нужно. Тот, кто звонил, не называя себя, сказал, что место свидания переносится, с господином Берзинем встретятся в назначенное время на набережной Даугавы. Янковская не узнала голоса Хэндшема, но она могла ошибиться. Если же это был не Хэндшем, то это могли быть только немцы.
Янковская вышла из квартиры Блейка, дошла до здания, занимаемого штабом нашего военного округа, и дождалась моего появления.
Еще впервые, увидев меня, она обратила внимание на мое сходство с Блейком, и в тот вечер решила использовать это сходство в своих интересах.
А обо мне ей стало известно вскоре после моего приезда в Ригу. Один из монтеров, обслуживавших здания нашего военного ведомства, сообщал ей о всех новых офицерах, появлявшихся в штабе.
С целью выпытать от меня какие-либо военные секреты она была не прочь познакомиться со мной, а если возможно, то и влюбить в себя, но повода для знакомства найти не удавалось.
Однако обстоятельства, в которых она запуталась вследствие своей сложной игры, заставили ее обратиться ко мне с просьбой проводить ее по набережной.
Если бы нам повстречался Хэндшем, она отошла бы к нему, объяснив, что за мной идет слежка. Мельком увидев меня и получив от Янковской список, Хэндшем не усомнился бы в подлинности Блейка.
Но едва появилась машина, как у Янковской исчезли всякие сомнения в том, что свидание на набережной назначено немцами, пронюхавшими о предстоящей встрече. Машина принадлежала одному из германских уполномоченных по репатриации. Немцы не могли не предположить, что Блейк передаст Хэндшему какие-то документы. Приняв меня за Блейка, они могли меня или захватить, или убить.
Поэтому Янковская и изобразила из нас влюбленную пару. Немцы помчались дальше, а Янковская заторопилась на свидание с Хэндшемом.
За Блейка принял меня Смит, который решил, что Янковской не удалось покушение. Они условились, что Смит пристрелит Блейка, если тот появится на улице. Смит предупредил свою сообщницу свистом, но Янковская предотвратила ненужное убийство.
Когда мы дошли до угла, Смит, издали следовавший за нами, убедился в своей ошибке, но снова выстрелил, заметив, как ему показалось, мою попытку похитить сумку Янковской…
На этом бы все и закончилось, не вздумай я отправиться в ресторан на поиски таинственной незнакомки.
Янковская нашла Хэндшема за столиком и сказала, что Блейк подвергся нападению и тяжело ранен. Хэндшем встревожился, но она успокоила его, сказав, что убийцам список похитить не удалось, и отдала ему один экземпляр списка, умолчав, разумеется, о другом. Она высказала предположение, что это – дело рук советской разведки. В это время появился я и, увы, не сумел скрыть своего внимания к Янковской. Хэндшем заинтересовался мною. Янковская сказала, что я офицер советской разведки, давно интересуюсь Блейком и ею, что она только что встретила меня на набережной, и вполне возможно, что это я и пытался убить Блейка.
Хэндшем приказал меня убрать, предупредив, что еще до отъезда проверит, как выполнено его поручение. Янковской не оставалось ничего другого, как опередить меня и отравиться к моему дому.
Она взяла с собой Смита, и они вдвоем притаились на лестнице. Смит и осветил меня сверху, когда я поднимался…
Покушение на мою жизнь совпало с первой бомбардировкой Риги. Янковская сразу догадалась, что означают донесшиеся до нее взрывы, и с обычной для себя быстротой решила сохранить мне жизнь.
В новой ситуации Блейк, послушный и ничего не знающий о ней новый Блейк, мог очень и очень ей пригодиться…
Идея выдать меня за Блейка озарила ее в то самое мгновение, когда она хладнокровно выполняла приказание Хэндшема. Можно сказать, эта мысль отвела ее руку от моего сердца, но… не от груди, если я в этой ситуации и нужен был Янковской, то только в беспомощном состоянии.
Она меня не убила, но тяжело ранила. Вытащить меня в бессознательном состоянии из дома с помощью Смита не представляло особого труда, они проделывали вещи и посложнее. Меня перевезли на квартиру Блей-ка, а труп Блейка забрал Смит. Утром этот труп, изуродованный настолько, чтобы не было заметно разницы между Блейком и Макаровым, был найден в одном из переулков под обломками дома, разрушенного немецкой бомбой. Одежда и документы подтверждали, что это Макаров. Макарова похоронили товарищи, а тяжело раненного Берзиня Янковская поместила в больницу.
Покуда Берзинь находился между жизнью и смертью, Рига была оккупирована немцами. Они и сами знали, кто скрывается под именем Берзиня, и Янковская поставила их об этом в известность, тем более что по линии заокеанской разведки ее непосредственным начальником стал профессор Гренер, давно уже связанный с этой разведкой.
В общем, все, о чем она рассказывала, было известно, и она мало отклонялась от истины.
Судебное разбирательство шло к концу.
Председатель суда, пожилой полковник в очках, бросил на меня вопросительный взгляд и больше для проформы спросил:
– Имеете что-либо добавить?
Я покачал головой:
– Нет, что же… Все правильно…
Да, все, что говорила Янковская, было правильно, и тем не менее она уходила от ответственности. Да, собирала информацию для одних, для других, мне даже спасла жизнь, во всяком случае после ее рассказа могло создаться такое впечатление, и если бы не покушение на Лунякина, которое она склонна была объяснить своей экзальтированностью, она могла бы даже рассчитывать на снисходительный приговор…
Но снисходительное отношение к таким преступникам – глубочайшая несправедливость по отношению к тысячам невинных людей, которыми играют и жертвуют себялюбивые и циничные личности вроде Янковской ради удовлетворения своих корыстных интересов!
– Правильно, – повторил я. – Но…
Председатель взглянул на меня.
– Госпоже Янковской следовало бы сказать о своем сотрудничестве с профессором Гренером, – сказал я. – Это сотрудничества заслуживает внимания суда!
– Суд не должен интересоваться моими отношениями с этим человеком! – запальчиво перебила меня Янковская. – Никто не имеет права касаться моей интимной жизни!
Ей очень, очень хотелось скрыть некоторые стороны этой жизни!
– А дети? – задал я ей вопрос.
– Что “дети”? – переспросила она.
– Дети, которых вы доставляли профессору Гренеру для его преступных экспериментов?
– Что-что? – переспросил председатель суда.
И я рассказал суду обо всем, что мне довелось видеть в оккупированной Риге.
И о повешенных на бульварах, и о подростках, угоняемых в Германию, и о детях на даче Гренера, и о том, что Янковская самолично отбирала детей для опытов своего ученого поклонника…
Председатель суда склонился над столом и принялся заново перелистывать следственное дело.
– Преступление против человечности, – сухо заметил он и повернулся к Янковской. – Что вы можете сказать по этому поводу?
Но у Янковской хватило храбрости усмехнуться.
– Макаров все это говорит из ревности, – сказала она, щуря свои дерзкие глаза. – Они с Гренером постоянно ревновали меня друг к другу…
Тут Янковская внезапно поднялась, какими-то совершенно умоляющими глазами посмотрела на своих судей и протянула ко мне руки:
– Андрей Семенович, ведь мы никогда уже с вами не увидимся! Не обижайтесь на меня! Но неужели вы способны забыть вечера, проведенные нами вместе?..
И я, правду сказать, смутился…
Председатель пожал плечами, провел ладонью по залысине и поправил очки.
Янковская не замедлила разъяснить сказанное.
– Как видите, майор Макаров не может отрицать нашей близости, – обратилась она к председателю суда, посматривая то на него, то на меня своими кошачьими глазами. – Только он спешит уйти от ответственности!
Председатель строго посмотрел на Янковскую и опять поправил очки:
– Что вы хотите этим сказать?
– Только то, что Макаров – такой же шпион, как и я, – отчетливо произнесла она звенящим и чуть дрожащим голосом. – И даже чуть покрупнее!
Янковская замолчала.
– Мы вас слушаем, – поторопил ее председатель. – Говорите-говорите!
– Он заслан сюда заокеанской разведкой, – с каким-то отчаянием произнесла Янковская.
И принялась рассказывать о моем свидания с господином Тейлором, о том, что я им завербован, о том, что я снабжал его ведомство ценной информацией и что это я выдал гестаповцам коммуниста и партизана, скрывавшегося у меня под фамилией Чарушина… Да, она сказала все это, пытаясь утопить меня вместе с собой.
– Чем вы это можете доказать? – холодно спросил председатель.
– Спросите его! – с какой-то пронзительностью выкрикнула она, как бы нанося мне удар. – Почему он скрывает, что в Стокгольме на его текущем счету лежат пятьдесят тысяч долларов?
Все-таки она была убеждена, что деньги – это самое главное в мире!
Она привела факты и думала, что мне от них никуда не деться, но я даже не успел обратиться к суду.
– Вы можете быть свободны, товарищ Макаров, – повторил председатель с неизменной холодностью в голосе, но в глазах его засветилась какая-то теплота. – Суду известно, кем санкционированы ваши переговоры с генералом Тейлором, а что касается денег, переведенных на ваше имя… – Председатель назвал даже банк, на который был получен аккредитив, слегка наклонился в сторону Янковской и продолжал уже как бы специально для нее: – Что касается денег, они были получены, по поручению товарища Макарова, и даже израсходованы, но только не на его надобности…
Я посмотрел на председателя суда, и он кивнул мне, давая понять, что я могу удалиться. Я пошел к выходу.
– Андрей Семенович! – внезапно услышал я за своей спиной дрожащий голос Янковской. – Все это неправда, неправда! Я все это говорила для того, чтобы вы разделили мою судьбу… Потому что… Да обернитесь же! Потому что я вас любила…
Но я не обернулся.
Я понимал, что ей хотелось исправить впечатление от своей лжи, но я хорошо знал, что и эти ее последние слова – такая же невозможная ложь, как и вся ее жизнь.
Расставшись со мною, Польман отправился к Гренеру, но Гонзалес, как я и рассчитывал, очутился там раньше.
Из цирка он прямиком помчался на квартиру к Гренеру, где и узнал, что тот действительно женится на Янковской и готовится вместе с ней к отъезду, – об этом ему без всяких обиняков объявил сам Гренер и тут же приказал денщикам выбросить буянящего артиста вон.
Гонзалес впал в неистовство.
Тут как раз прибыл Польман, потребовал, чтобы Гонзалес его пропустил, но это только подлило масла в огонь.
На шум появились Гренер и Янковская, снизу принеслась охрана. У входа в квартиру произошла форменная свалка. Обезумевший от ревности Гонзалес с ножом кинулся на Гренера, Польман попытался вмешаться. Гонзалес замахнулся на Польмана, и кто-то из эсэсовцев, спасая своего начальника, пристрелил незадачливого ковбоя.
Во всяком случае, такова была версия, услышанная на следующий день Прониным, хотя он допускал, что Янковская сама могла воспользоваться возникшей сумятицей и собственноручно пристрелить Гонзалеса или же надоумить на это кого-либо из эсэсовцев. Ей была выгодна эта смерть: она разом избавлялась и от назойливого поклонника, и от свидетеля многих темных ее дел.
Все же Гонзалес успел ранить Польмана, рана, как выяснилось во время перевязки, оказалась неопасной, но в первый момент растерялись все, начиная с самого Польмана.
Гренер кинулся оказывать Польману помощь. Тот пытался еще во время перевязки узнать, насколько справедливы слова Блейка о передаче списка и новом задании, полученном от генерала Тейлора, но Гренер, поглощенный перевязкой, не сразу сообразил, чего добивается Польман, и, пока они дотолковались, прошло какое-то время.
Зато Янковская моментально все поняла, ей вспомнились мои расспросы об аэродроме, она выскочила из комнаты, кинулась вниз к машине Польмана и от его имени приказала шоферу везти ее в Лиелупе.
Нужно было во что бы то ни стало воспрепятствовать моему отъезду, а может быть, и уничтожить меня: вырвавшись из-под ее опеки, я тоже превращался в лишнего и опасного свидетеля ее дел…
Тем временем Польман выяснил наконец у Гренера все, что было нужно. Установить, куда проследовала машина гаулейтера Риги, не представляло труда, он немедленно отдал команду выслать к даче отряд специального назначения и тут же выехал сам…
Но история с Гонзалесом отняла достаточно времени, и, когда Польман устремился в Лиелупе, мы уже собирались в путь-дорогу.
О приземлении самолета Польман узнал уже на месте.
Прибыв в Лиелупе в тот момент, когда мы набирали скорость, он сразу поднял на ноги противовоздушную оборону и приказал прибывшим одновременно с ним солдатам атаковать дачу и сбить поднимающийся самолет…
Не их вина, что Лунякин ушел и от зенитного обстрела, и от высланных в погоню “мессершмиттов”!
Эсэсовцы еще прежде, чем кинулись в атаку, были обстреляны партизанами со стороны шоссе, а Железнов и Штамм, один с вышки, а другой с крыши сторожки, взяли под перекрестный огонь тех, кто пытался проникнуть за ограду.
И здесь о Штамме следует сказать особо.
Кто он такой, я узнал после войны. Механик машиностроительного завода, рабочий, сочувствовавший социал-демократам, он по возможности старался держаться подальше от политики. Приход нацистов к власти его не слишком обрадовал, но и не вызвал с его стороны особого протеста: он хотел посмотреть, что из этого получится. А когда увидел, стал держаться от политики еще дальше: поддерживать политику нацистов честному человеку было стыдно, а бороться против нее опасно. Когда началась война и Штамма мобилизовали в армию, было установлено, что политикой он никогда не занимался, и его назначили шофером, сперва в какую-то эсэсовскую часть, а потом в штаб охранных отрядов, и, наконец, он попал к гаулейтеру Риги.
Однако во время войны оставаться нейтральным было нельзя, приходилось или самому участвовать в убийствах и бесчинствах, или стараться этому помешать…
Неверно было бы сказать, что Пронин и Штамм случайно нашли друг друга.
Гашке внимательно присматривался ко всем, с кем ему приходилось сталкиваться в немецком тылу.
– Что должен делать в моих условиях честный человек? – спросил как-то Штамм у Гашке.
– Ну, знаете ли, честный человек должен сам ответить себе на этот вопрос, – уклончиво отозвался Гашке.
Постепенно они сблизились, и Штамм начал помогать Пронину сперва в мелочах, а затем и в серьезных делах.
И поэтому, когда пришла трудная минута, Пронин обратился к нему.
Пронин рассказывал, что, когда он пришел к Штамму и познакомил его с существом дела, тот ограничился немногими словами:
– О чем говорить, товарищ Гашке? Каждый честный человек обязан бороться против фашизма. Я отвезу товарищей в Лиелупе. Подумаем, как нам это организовать.
Однако он не только отвез нас, но и с оружием в руках прикрывал наш отъезд.
Конечно, долго сопротивляться Железнов и Штамм не могли, но на какое-то время задержали эсэсовцев. В конце концов эсэсовские пули настигли обоих, раненые, они принялись отходить в глубину парка… Сами бы они оттуда не выбрались, но их нашли партизаны и, отступая, унесли с собой.
Самолет, пилотируемый Лунякиным, избежав обстрела зенитных орудий и встреч с вражескими истребителями, приземлился в расположении нашей армии.
Лунякин совершил посадку и пошел доложиться своему командиру. Мы со штурманом вывели из самолета голодных и перепуганных детей и вызвали санитарные машины.
Медики опередили особистов: детей погрузили в машины – только мы их и видели.
Впрочем, одна женщина-врач с капитанскими погонами успела подойти ко мне и спросить:
– Это вы доставили детей?
– Пожалуй что и я, – признался я.
– Эх вы! – сказала тогда она. – Вас бы судить надо за такое обращение с детьми…
Но она, к счастью, уехала: накормить детей для нее было важнее, чем отдать меня под суд.
Потом из штаба армии пришел “виллис”, мы со штурманом завезли Янковскую в особый отдел, я сдал свой пакет, доложился о прибытии и отпросился спать.
Меня вызвали в особый отдел на следующий день и в течение трех дней допрашивали в качестве свидетеля по делу Янковской, а еще через день я был вызван на заседание военного трибунала.
Я не буду подробно описывать этот суд, здесь не место для газетного отчета, скажу только, что суд шел по всем правилам, и даже без обычной спешки, свойственной судам в военной обстановке.
Янковская признала себя виновной в шпионаже.
– Да, это моя профессия, – заявила она. – Да, моя деятельность была направлена против Советского Союза.
В качестве свидетелей были вызваны Лунякин и я.
Председатель суда предложил мне рассказать все, что я знаю о Янковской.
В моем рассказе было много неясностей. Скорее я возбудил в членах суда любопытство, чем удовлетворил его. Гораздо больше своими показаниями я поразил Янковскую. Вероятно, она не ожидала, что я скажу всю правду, не скрывая собственных оплошностей и просчетов.
– Может быть, вы все-таки сообщите нам все обстоятельства своего знакомства с Макаровым? – обратился к ней председатель. – Это послужит на пользу делу и даже вам.
Янковская наклонила голову.
– Хорошо, – сказала она. – Хотя вряд ли мне от этого будет польза.
И она стала рассказывать…
Нет нужды полностью пересказывать показания Янковской, но, для того чтобы многое наконец стало понятным, придется вкратце вернуться к событиям того памятного вечера, когда мы с нею познакомились.
Да, собственно говоря, она с них и начала.
Она коротко и в общем правильно охарактеризовала обстановку, сложившуюся тогда в Риге, и очень просто объяснила загадочные явления, так поразившие меня, когда я впервые увидел эту женщину.
Буржуазная Рига всегда была сборищем шпионов, по своему географическому и политическому положению она занимала на западе такое же место, какое Шанхай, например, или Харбин занимали на востоке.
Янковская была связана с тремя разведками: в капиталистическом мире один шпион нередко работает на две, и даже на три, разведки одновременно, их называют “двойниками” и “тройниками”. Янковская и являлась таким “тройником”, хорошо понимая, какой из трех спорящих богинь должен отдать предпочтение умный Парис.
Блейк, разумеется, не знал всего этого о своей помощнице. Офицер английской секретной службы, он честно служил своему правительству, он и погиб потому, что принадлежал к тем англичанам, которые не хотели служить на побегушках у заокеанских дельцов.
Собирая военную информацию и выполняя поручения, связанные с подготовкой к войне, Блейк думал не только о предстоящей войне, но и о том, что будет после войны, он уже готовился к деятельности, которая и после войны помогала бы капиталистам извлекать свои прибыли и которая в наше время именуется “холодной войной”.
Тревожная атмосфера, в которой действовали все эти крупные и мелкие агенты капиталистических держав, достигла особого накала в связи с появлением в Риге некоего господина Хэндшема, одного из представителей секретной службы Великобритании, который приехал в Ригу под видом богатого коммерсанта, путешествовавшего по Советскому Союзу вместе со своей супругой.
Хэндшему необходимо было встретиться с Блейком, но так, чтобы не бросить на последнего никакой тени. Через Янковскую Блейку было передано поручение встретиться вечером с Хэндшемом в ресторане: сразу после свидания ночным рейсом Хэндшем должен был вылететь в Стокгольм.
Янковской представилась единственная возможность перехватить сведения о подготовленной Блейком агентуре, на чем категорически настаивала заокеанская разведка, с которой к тому времени была основательно связана Янковская.
Янковская отлично понимала, что приказание достать список равнозначно приказанию убить Блейка. У нее, в общем, было безвыходное положение: не выполнить приказания – значило быть наказанной, то есть попросту убитой, убийство же Блейка грозило преследованиями со стороны Интеллидженс сервис. Янковская предпочла не сориться со своими заокеанскими начальниками.
На помощь она взяла Смита, который был приставлен к ней для выполнения отдельных поручений и которому она откровенно сказала, что придется убить Блейка – в таких делах от Смита нечего было прятаться. Смиту на это было тем легче согласиться, что он ревновал Янковскую к Блейку, впрочем, как и ко всем, с кем она общалась.
Но за деятельностью Блейка не менее тщательно наблюдали и немцы. После провозглашения в прибалтийских республиках Советской власти немцам, жившим в Прибалтике, была предоставлена широкая возможность репатриироваться. В связи с этим из Германии понаехали множество всяких уполномоченных по репатриации, и среди них было достаточно шпионов. Немецкие разведчики даже опекали Блейка, имея, конечно, на него свои виды, и всячески оберегали от посягательств заокеанской разведки.
События развивались в такой последовательности. Янковская передала Блейку, что его будут ждать вечером в ресторане отеля “Рим”, а несколько позже предупредила Смита, что ей приказано убить Блейка. Вечером Янковская пришла к Блейку, между ними произошел неприятный разговор, и затем она его убила. В это время позвонил телефон. Янковская сказала, что господин Берзинь не может подойти и просит сказать, что от него нужно. Тот, кто звонил, не называя себя, сказал, что место свидания переносится, с господином Берзинем встретятся в назначенное время на набережной Даугавы. Янковская не узнала голоса Хэндшема, но она могла ошибиться. Если же это был не Хэндшем, то это могли быть только немцы.
Янковская вышла из квартиры Блейка, дошла до здания, занимаемого штабом нашего военного округа, и дождалась моего появления.
Еще впервые, увидев меня, она обратила внимание на мое сходство с Блейком, и в тот вечер решила использовать это сходство в своих интересах.
А обо мне ей стало известно вскоре после моего приезда в Ригу. Один из монтеров, обслуживавших здания нашего военного ведомства, сообщал ей о всех новых офицерах, появлявшихся в штабе.
С целью выпытать от меня какие-либо военные секреты она была не прочь познакомиться со мной, а если возможно, то и влюбить в себя, но повода для знакомства найти не удавалось.
Однако обстоятельства, в которых она запуталась вследствие своей сложной игры, заставили ее обратиться ко мне с просьбой проводить ее по набережной.
Если бы нам повстречался Хэндшем, она отошла бы к нему, объяснив, что за мной идет слежка. Мельком увидев меня и получив от Янковской список, Хэндшем не усомнился бы в подлинности Блейка.
Но едва появилась машина, как у Янковской исчезли всякие сомнения в том, что свидание на набережной назначено немцами, пронюхавшими о предстоящей встрече. Машина принадлежала одному из германских уполномоченных по репатриации. Немцы не могли не предположить, что Блейк передаст Хэндшему какие-то документы. Приняв меня за Блейка, они могли меня или захватить, или убить.
Поэтому Янковская и изобразила из нас влюбленную пару. Немцы помчались дальше, а Янковская заторопилась на свидание с Хэндшемом.
За Блейка принял меня Смит, который решил, что Янковской не удалось покушение. Они условились, что Смит пристрелит Блейка, если тот появится на улице. Смит предупредил свою сообщницу свистом, но Янковская предотвратила ненужное убийство.
Когда мы дошли до угла, Смит, издали следовавший за нами, убедился в своей ошибке, но снова выстрелил, заметив, как ему показалось, мою попытку похитить сумку Янковской…
На этом бы все и закончилось, не вздумай я отправиться в ресторан на поиски таинственной незнакомки.
Янковская нашла Хэндшема за столиком и сказала, что Блейк подвергся нападению и тяжело ранен. Хэндшем встревожился, но она успокоила его, сказав, что убийцам список похитить не удалось, и отдала ему один экземпляр списка, умолчав, разумеется, о другом. Она высказала предположение, что это – дело рук советской разведки. В это время появился я и, увы, не сумел скрыть своего внимания к Янковской. Хэндшем заинтересовался мною. Янковская сказала, что я офицер советской разведки, давно интересуюсь Блейком и ею, что она только что встретила меня на набережной, и вполне возможно, что это я и пытался убить Блейка.
Хэндшем приказал меня убрать, предупредив, что еще до отъезда проверит, как выполнено его поручение. Янковской не оставалось ничего другого, как опередить меня и отравиться к моему дому.
Она взяла с собой Смита, и они вдвоем притаились на лестнице. Смит и осветил меня сверху, когда я поднимался…
Покушение на мою жизнь совпало с первой бомбардировкой Риги. Янковская сразу догадалась, что означают донесшиеся до нее взрывы, и с обычной для себя быстротой решила сохранить мне жизнь.
В новой ситуации Блейк, послушный и ничего не знающий о ней новый Блейк, мог очень и очень ей пригодиться…
Идея выдать меня за Блейка озарила ее в то самое мгновение, когда она хладнокровно выполняла приказание Хэндшема. Можно сказать, эта мысль отвела ее руку от моего сердца, но… не от груди, если я в этой ситуации и нужен был Янковской, то только в беспомощном состоянии.
Она меня не убила, но тяжело ранила. Вытащить меня в бессознательном состоянии из дома с помощью Смита не представляло особого труда, они проделывали вещи и посложнее. Меня перевезли на квартиру Блей-ка, а труп Блейка забрал Смит. Утром этот труп, изуродованный настолько, чтобы не было заметно разницы между Блейком и Макаровым, был найден в одном из переулков под обломками дома, разрушенного немецкой бомбой. Одежда и документы подтверждали, что это Макаров. Макарова похоронили товарищи, а тяжело раненного Берзиня Янковская поместила в больницу.
Покуда Берзинь находился между жизнью и смертью, Рига была оккупирована немцами. Они и сами знали, кто скрывается под именем Берзиня, и Янковская поставила их об этом в известность, тем более что по линии заокеанской разведки ее непосредственным начальником стал профессор Гренер, давно уже связанный с этой разведкой.
В общем, все, о чем она рассказывала, было известно, и она мало отклонялась от истины.
Судебное разбирательство шло к концу.
Председатель суда, пожилой полковник в очках, бросил на меня вопросительный взгляд и больше для проформы спросил:
– Имеете что-либо добавить?
Я покачал головой:
– Нет, что же… Все правильно…
Да, все, что говорила Янковская, было правильно, и тем не менее она уходила от ответственности. Да, собирала информацию для одних, для других, мне даже спасла жизнь, во всяком случае после ее рассказа могло создаться такое впечатление, и если бы не покушение на Лунякина, которое она склонна была объяснить своей экзальтированностью, она могла бы даже рассчитывать на снисходительный приговор…
Но снисходительное отношение к таким преступникам – глубочайшая несправедливость по отношению к тысячам невинных людей, которыми играют и жертвуют себялюбивые и циничные личности вроде Янковской ради удовлетворения своих корыстных интересов!
– Правильно, – повторил я. – Но…
Председатель взглянул на меня.
– Госпоже Янковской следовало бы сказать о своем сотрудничестве с профессором Гренером, – сказал я. – Это сотрудничества заслуживает внимания суда!
– Суд не должен интересоваться моими отношениями с этим человеком! – запальчиво перебила меня Янковская. – Никто не имеет права касаться моей интимной жизни!
Ей очень, очень хотелось скрыть некоторые стороны этой жизни!
– А дети? – задал я ей вопрос.
– Что “дети”? – переспросила она.
– Дети, которых вы доставляли профессору Гренеру для его преступных экспериментов?
– Что-что? – переспросил председатель суда.
И я рассказал суду обо всем, что мне довелось видеть в оккупированной Риге.
И о повешенных на бульварах, и о подростках, угоняемых в Германию, и о детях на даче Гренера, и о том, что Янковская самолично отбирала детей для опытов своего ученого поклонника…
Председатель суда склонился над столом и принялся заново перелистывать следственное дело.
– Преступление против человечности, – сухо заметил он и повернулся к Янковской. – Что вы можете сказать по этому поводу?
Но у Янковской хватило храбрости усмехнуться.
– Макаров все это говорит из ревности, – сказала она, щуря свои дерзкие глаза. – Они с Гренером постоянно ревновали меня друг к другу…
Тут Янковская внезапно поднялась, какими-то совершенно умоляющими глазами посмотрела на своих судей и протянула ко мне руки:
– Андрей Семенович, ведь мы никогда уже с вами не увидимся! Не обижайтесь на меня! Но неужели вы способны забыть вечера, проведенные нами вместе?..
И я, правду сказать, смутился…
Председатель пожал плечами, провел ладонью по залысине и поправил очки.
Янковская не замедлила разъяснить сказанное.
– Как видите, майор Макаров не может отрицать нашей близости, – обратилась она к председателю суда, посматривая то на него, то на меня своими кошачьими глазами. – Только он спешит уйти от ответственности!
Председатель строго посмотрел на Янковскую и опять поправил очки:
– Что вы хотите этим сказать?
– Только то, что Макаров – такой же шпион, как и я, – отчетливо произнесла она звенящим и чуть дрожащим голосом. – И даже чуть покрупнее!
Янковская замолчала.
– Мы вас слушаем, – поторопил ее председатель. – Говорите-говорите!
– Он заслан сюда заокеанской разведкой, – с каким-то отчаянием произнесла Янковская.
И принялась рассказывать о моем свидания с господином Тейлором, о том, что я им завербован, о том, что я снабжал его ведомство ценной информацией и что это я выдал гестаповцам коммуниста и партизана, скрывавшегося у меня под фамилией Чарушина… Да, она сказала все это, пытаясь утопить меня вместе с собой.
– Чем вы это можете доказать? – холодно спросил председатель.
– Спросите его! – с какой-то пронзительностью выкрикнула она, как бы нанося мне удар. – Почему он скрывает, что в Стокгольме на его текущем счету лежат пятьдесят тысяч долларов?
Все-таки она была убеждена, что деньги – это самое главное в мире!
Она привела факты и думала, что мне от них никуда не деться, но я даже не успел обратиться к суду.
– Вы можете быть свободны, товарищ Макаров, – повторил председатель с неизменной холодностью в голосе, но в глазах его засветилась какая-то теплота. – Суду известно, кем санкционированы ваши переговоры с генералом Тейлором, а что касается денег, переведенных на ваше имя… – Председатель назвал даже банк, на который был получен аккредитив, слегка наклонился в сторону Янковской и продолжал уже как бы специально для нее: – Что касается денег, они были получены, по поручению товарища Макарова, и даже израсходованы, но только не на его надобности…
Я посмотрел на председателя суда, и он кивнул мне, давая понять, что я могу удалиться. Я пошел к выходу.
– Андрей Семенович! – внезапно услышал я за своей спиной дрожащий голос Янковской. – Все это неправда, неправда! Я все это говорила для того, чтобы вы разделили мою судьбу… Потому что… Да обернитесь же! Потому что я вас любила…
Но я не обернулся.
Я понимал, что ей хотелось исправить впечатление от своей лжи, но я хорошо знал, что и эти ее последние слова – такая же невозможная ложь, как и вся ее жизнь.
ЭПИЛОГ
Вот, пожалуй, и все.
Сравнительно много времени прошло с тех пор, но из памяти никак не изгладятся события, описанные мною в этой рукописи.
Окончилась война, я встретился с девушкой, которую любил. Получив известие о моей гибели, она не поверила в мою смерть, а если немного и поверила, в ее сердце не нашлось места другому. Она терпеливо ждала меня. С неизменным волнением слушает жена мои рассказы о Риге, и только всегда хмурится, когда я называю имя Янковской…
Разыскал меня после войны и Иван Николаевич Пронин, мы встретились с ним у меня дома. Естественно, что первым долгом я тотчас осведомился о Железнове.
– Где он? Как он? Что с ним?
Но Пронин уклонился от прямого ответа на мои расспросы.
– Когда-нибудь после, – сказал он. – Это сложный вопрос…
И так ничего больше мне не сказал, и я понял, что дальнейшая судьба Железнова – это, очевидно, целый роман, который еще не время опубликовывать.
Потом мы коснулись нашей жизни в Риге, наших поисков, наших общих огорчений и удач.
– Ну а что сталось с вашей агентурой, знаете? – спросил Пронин. – Со всеми этими “гиацинтами” и “тюльпанами”?
– Те, кто уцелел, вероятно, арестованы? – высказал я догадку.
– Да, большинство арестованы, – подтвердил Пронин и усмехнулся. – Но трех или четырех не стоило даже трогать, на всякий случай за ними присматривают, хотя оставили их на свободе.
Мы еще поговорили о том о сем…
Я выразил и удивление, и восхищение быстротой и тщательностью, с какой Пронин сумел оборудовать рацию капитана Блейка.
Пронин снисходительно усмехнулся:
– Обычная практика. В таких обстоятельствах мы не то что английский передатчик, черта бы из-под земли выкопали…
Несколько лет спустя после этой встречи мне довелось проездом побывать в Риге, задержаться там я мог всего на один день.
Я походил по городу, он был по-прежнему красив и наряден, зданий, разрушенных войной, я уже не нашел, на смену им поднимались другие. Подошел я и к дому, в котором квартировал у Цеплисов, дом сохранился, но жили в нем другие жильцы.
Сравнительно много времени прошло с тех пор, но из памяти никак не изгладятся события, описанные мною в этой рукописи.
Окончилась война, я встретился с девушкой, которую любил. Получив известие о моей гибели, она не поверила в мою смерть, а если немного и поверила, в ее сердце не нашлось места другому. Она терпеливо ждала меня. С неизменным волнением слушает жена мои рассказы о Риге, и только всегда хмурится, когда я называю имя Янковской…
Разыскал меня после войны и Иван Николаевич Пронин, мы встретились с ним у меня дома. Естественно, что первым долгом я тотчас осведомился о Железнове.
– Где он? Как он? Что с ним?
Но Пронин уклонился от прямого ответа на мои расспросы.
– Когда-нибудь после, – сказал он. – Это сложный вопрос…
И так ничего больше мне не сказал, и я понял, что дальнейшая судьба Железнова – это, очевидно, целый роман, который еще не время опубликовывать.
Потом мы коснулись нашей жизни в Риге, наших поисков, наших общих огорчений и удач.
– Ну а что сталось с вашей агентурой, знаете? – спросил Пронин. – Со всеми этими “гиацинтами” и “тюльпанами”?
– Те, кто уцелел, вероятно, арестованы? – высказал я догадку.
– Да, большинство арестованы, – подтвердил Пронин и усмехнулся. – Но трех или четырех не стоило даже трогать, на всякий случай за ними присматривают, хотя оставили их на свободе.
Мы еще поговорили о том о сем…
Я выразил и удивление, и восхищение быстротой и тщательностью, с какой Пронин сумел оборудовать рацию капитана Блейка.
Пронин снисходительно усмехнулся:
– Обычная практика. В таких обстоятельствах мы не то что английский передатчик, черта бы из-под земли выкопали…
Несколько лет спустя после этой встречи мне довелось проездом побывать в Риге, задержаться там я мог всего на один день.
Я походил по городу, он был по-прежнему красив и наряден, зданий, разрушенных войной, я уже не нашел, на смену им поднимались другие. Подошел я и к дому, в котором квартировал у Цеплисов, дом сохранился, но жили в нем другие жильцы.