Страница:
Время уже было позднее. В центральном зале, где обычно проходили собрания Синедриона и Высшего совета, сидели двое: сам первосвященник Каиафа и его тесть Ханан, как всегда сдержанный и строгий. Они вели между собой неспешный и серьёзный разговор. Лица первосвященников, бывшего и нынешнего, были весьма сосредоточены, да и говорили они очень тихо, чуть ли не шёпотом, чтобы даже слуги не смогли бы узнать об их сокровенных мыслях и тайных планах.
– У меня есть надёжный человек, который поможет нам опознать самозванца и схватить его. До полуночи четверга, я думаю, преступник будет здесь, в моём доме! – доверительно сказал своему родственнику Иосиф Каиафа, не скрывая ноток торжества в голосе.
– Ты полностью доверяешь своему человеку? Может, это всё козни прокуратора? – недоверчиво поинтересовался Ханан, всегда относившийся ко мне, римскому прорукатору, с большим подозрением, нежели его зять. Старик выжидающе смотрел на своего родственника и ждал ответа. Каиафа молчал. Он вспоминал свою недавнюю встречу со странным ночным гостем в чёрном плаще и необычном одеянии, имени которого так и не узнал, но признал за хозяина. Однако та беседа придала главному жрецу уверенность в успехе предстоящего дела, ибо советы незнакомца Каиафа вообще посчитал особенно полезными и своевременными. Да и добровольному своему помощнику, что приходил в Храм и обещал указать на проповедника, первосвященник уже приготовил серебро. Каиафа даже не мог понять, на чём зиждется эта его уверенность, но после того, как на кресле в зале заседаний Синедриона он нашёл два длинных железных гвоздя, неизвестно как попавшие туда или оставленные кем-то, сомнений в успехе не вообще не возникало. Он, правда, поспрашивал своих слуг, не приносил, не передавал ли кто-либо ему эти кованые штыри длиной в пол-локтя? Но никто из челяди и стражников толком не смог ответить. Вот только мысль одна вдруг появилась в голове Иосифа Каиафы. Произнёс её вроде кто-то голосом привидевшегося первосвященнику человека в чёрном плаще с большим капюшоном: «Посылаю выкованную по специальному заказу пару гвоздей, а третий получишь от моего доверенного лица, дабы укрепить твёрдость твою и жёсткость в защите Закона. Верь мне! Поклоняйся мне!» Мысль, правда, та была мимолётна и скоротечна, да и забыл вскоре Каиафа о ней, тем более.
– Так можно ли доверять твоему человеку? – вновь задал свой вопрос Ханан, ибо ему показалось, что Каиафа не слушал его, а пребывал совершенно в другом месте, но бывший первосвященник ошибался. Вот уже в который раз зять удивлял Ханана своей способностью слушать собеседника, одновременно думая совершенно о посторонних делах, однако, не упуская из внимания главную тему разговора. Так произошло и сейчас. Услышав к себе обращение своего тестя, первосвященник чуть вздрогнул.
– Да, доверяю! – убеждённо ответил Каиафа. – Человек, что обещал выдать самозванца, слишком тщеславен и жаден до денег, к тому же сильно завидует своему нищему наставнику. Мне доподлинно известно, что бродяга уже в Иерусалиме, одну из ночей, а точнее с четверга на пятницу, он проведёт в Гефсиманском саду. Храмовая стража уже готова. Мой человек из его окружения приходил сегодня и обещал указать на него. Думаю, надо заранее собрать всех членов Синедриона и подготовить их, да и свидетелей заодно подговорить, дабы прокуратору Пилату оставить только одно дело – утвердить наш приговор. Толпу я беру на себя, а вот Высший совет придётся нам уговаривать вместе, отец! – тихим, вкрадчивым голосом продолжал говорить первосвященник своему собеседнику.
– А, что, если мы самозванца схватим прямо в Храме? Ведь уже канун праздника, и он обязательно придёт на Храмовую гору, или надо сделать так, чтобы пришёл, ну а там… чего проще! И не надо с кем-то связываться, дабы не быть обманутым, – как бы думая вслух, сказал Ханан.
– Нельзя, отец! Нельзя задерживать Галилеянина в Храме! Вдруг это вызовет волнение среди черни? Мы его схватим вечером наступающего четверга со всеми мерами предосторожности. Пусть он ещё поживёт на свободе, пусть поговорит, пусть наболтает ещё на дополнительные обвинения! Ведь все слова, что изрекают уста его, против Закона. Следуя же нашему обычаю не казнить преступников в праздник, но делать это накануне, мы без долгого разбирательства приговорим самозванного пророка к смерти, дабы другим внушить страх и послушание, – уверенно ответил первосвященник Каиафа.
«Да, я не ошибся, что помог Иосифу стать главным жрецом Иерусалима. Хватка у него железная, да и сметлив он, хитёр и жаден. Доходы от храмовой торговли смог увеличить в несколько раз. Я-то, вон, не додумался, а он раз… и сделал дело. Всех менял из города заставил сидеть на территории Храма, а за это с них дополнительно берёт пошлину. Опять же торговлю жертвенными животными приказал проводить только в приделах Храма, да и курс обмена храмовых денег на мирские устанавливает самолично. Всё у него под контролем. Молодец! Правда, с женой есть проблемы, но это не моё дело. Женщина на то и становится женой, чтобы не перечить мужу своему», – полуприкрыв глаза, Ханан сидел в кресле и, казалось, совсем не слушал, что говорит ему его зять. Но это могло показаться только несведущему человеку, на самом деле, бывший первосвященник, прекрасно слышал, о чём ему ведал его родственник.
– А ты разве забыл Каиафа, что суд над самозванцем проводить ночью мы не можем. То не соответствует Закону. Ведь я понял так, что судить его ты собираешься ночью? Не многие члены Синедриона согласятся с этим, – сказал вдруг Ханан, точно угадав самое слабое место в разработанном зятем плане действий. Каиафа, услышав эти слова, с досады ударил кулаком по столу.
– Поэтому я и говорю, отец, что нам придётся вместе уламывать Высший совет. А потом что есть Закон? Бог дал Моисею десять заповедей, все же остальные написаны людьми. Разве Господь лично своей рукой водил по пергаменту, когда давал нам законы?
– Но… – хотел, было, что-то сказать или возразить Ханан, но всегда послушный зять на этот раз даже не стал слушать своего строгого тестя.
– Мы не должны затягивать время, – торопливо говорил первосвященник, будто чего-то боялся, или опасался, что, если сейчас его рассуждения и доводы будут вдруг прерваны, то он забудет сказать о самом главном. – Действовать надо, отец! Действовать незамедлительно, только в этом случае успех будет за нами, – горячась, убеждал тестя Каиафа, будто тот отказывался помочь своему зятю. – Галилеянина любит толпа, за ним ходят нищие и прочая чернь и сброд. Не могу же я подкупить полгорода и всех, кто приедёт в Иерусалим на праздник?
«Ты-то не сможешь? С твоим-то золотом?» – с сарказмом подумал Ханан, но вслух высказывать эти мысли не стал. План Каиафы представлялся ему довольно толковым, но главное заключалось в том, что недавно бывший первосвященник уже обсуждал с одним весьма влиятельным господином во время долгой ночной беседы, как бы поскорее расправиться со строптивым проповедником, и их мысли тогда полностью совпали. Иосиф Каиафа, тем временем, не обращая внимания на задумавшегося тестя, продолжал излагать свои замыслы.
– Вначале мы сзватим самозванца, притащим его в мой дом. Суд состоится здесь же, в этом зале. Но перед окончательным принятием решения каждому из членов суда будет вручён небольшой кошелёк с определённым количеством серебряных монет, – многозначительно улыбнувшись, сказал жрец. Он, взглянув своему тестю в глаза, как бы ища его поддержку, – к тому же почти все члены Синедриона ваши родственники, отец. Вы, я думаю, их уговорите в течение нескольких минут принять правильное решение и не обращать внимания на некоторое отклонение от Закона.
– И много ты собираешься дать им денег?
– Да по тридцать монет серебром каждому! Думаю, этого будет вполне достаточно! А уже после… – и не закончив фразу, с интонацией, не терпящей возражений, первосвященник вдруг воскликнул скорее для себя, нежели для своего собеседника, перейдя неожиданно совершенно на другую тему, удивив смелостью своего суждения старого и мудрого тестя. – Мессия должен быть из нашего колена, рода Левия, левитом по рождению! – громко провозгласил он.
– Но в Писании, сын мой, ясно сказано, что тот должен быть из мессианского колена Иуды и потомком царя Давида, – осторожно возразил своему зятю Ханан. В последнее время он не только зауважал Каиафу, но и начал даже немного опасаться своего зятя за крутой нрав и навязчивую идею при жизни стать наместником самого Бога на земле. Однако слова тестя совершенно не смутили Иосифа. Напротив, тот заговорил ещё более решительно и убеждённо.
– Мы внесём изменения в святое Писание, отец. Почему существует со стороны Господа такая несправедливость по отношению к нам, левитам? У нас нет своей земли, хотя каждому колену израильскому принадлежит свой кусок Палестины. Но, мы ведь призваны служить Богу! Так почему же тогда посланец должен явиться из колена Иуды? Когда и кому сказал Господь, что Иудово племя мессианское? Мы перепишем Закон, и вы мне в этом поможете, – вновь сказал Каиафа таким тоном, что было не понято, то ли это просьба, то ли требование, не терпящее отказа.
Первосвященник прошёлся в раздумьях по залу и начал свою речь издалека:
– Многие безвестные личности в храмах и вне храмов, некоторые даже нищенствующие и бродящие по городам или около них, очень легко, когда представляется случай, начинают держать себя как прорицатели. Каждому удобно и привычно заявлять: Я – бог, или дух божий, или сын божий, или посланец божий. Я явился! Мир погибает и вы, люди, гибнете за грехи. Я хочу вас спасти! И вы скоро увидите меня возвращающегося с силой небесной. Блажен, кто теперь меня почтит, на всех же прочих, на их города и земли я пошлю вечный огонь. А, кто послушается меня, тем я дарую вечное спасение. К этим угрозам они вслед за тем прибавляют непонятные, полусумасшедшие невнятные речи, смысла которых ни один здравомыслящий человек не откроет; ибо речи те сбивчивы и пусты, но дураку или шарлатану они дают повод использовать сказанное, в каком направлении ему будет угодно.
После столь длинного выступления первосвященник замолчал, оглядев присутствовавших в зале членов Синедриона. Ему хотелось понять, какое впечатление произвела на них его вступительная речь. Каиафа остался доволен. Все внимательно смотрели на него и ждали продолжения. Первосвященник уже хотел, было, вновь начать говорить, как неожиданно его перебил один из членов Высшего совета. Он всегда не нравился Каиафе, ибо был слишком независимым и часто позволял себе спорить с первосвященником, даже не соглашаться с ним по многим принципиальным вопросам управления храмовыми делами. Вот и сейчас Никодим, так звали человека посмевшего перечить главному жрецу, встал со своего места и спокойно, с чуть заметной усмешкой на губах, сказал:
– Я внимательно прочитал все протоколы, что представил нам первосвященник, и не нашёл ничего предосудительного в действиях Галилеянина, называющего себя Христом. Он лечил людей и помогал им в их физических недугах. Что же в этом плохого? Он несёт слово божье язычникам, и в этом также нет никакого преступления. Его же призыв: жить по совести и чести – не является богохульством. Разве милосердие к людям или братство людей, к которому он призывает, не угодны Господу? Бог не может и не должен наказывать человека, который пожелает жить в мире с другими людьми. Я согласен с Галилеянином. Наш Бог слишком строг и жесток, а Иисус из Назарета взял на себя смелость попросить Господа любить людей, не оставлять их в искушении и прощать за большие и малые ошибки. Где же здесь преступление и нарушение Закона? А мы сами, не нарушаем ли Закон, проводя суд ночью и вынося приговор человеку, даже не увидев его и поговорив с ним? К тому же, как можно судить, не представив обвиняемого? Это обман, первосвященник Каиафа!
– И ты не из Галилеи ли? Рассмотри и увидишь, что из Галилеи не приходит пророк. Да к тому же, он разорил Храм, обидел честных людей! – гневно вскричал главный жрец, злобно подумав, что этот борец за правду вновь встал поперёк его дороги, которую с таким превеликим трудом первосвященнику удалось вымостить для себя.
– Он правильно сделал, что выгнал торговцев из Храма, ибо то место святое, предназначенное для общения с Богом, а не базарная площадь. И не к лицу первому среди нас защищать корысть, – настаивал на высказанном мнении член Высшего совета, своим несогласием окончательно разозлив Каиафу. Первосвященник лихорадочно соображал, что же предпринять, ведь заседание, так удачно начавшееся, грозило затянуться и закончиться совершенно непредсказуемым результатом. Этого допустить главный жрец не мог.
– Так я, по-твоему, сделал из Храма базар? – первосвященник грубо перебил оратора. Каиафа начал багроветь от злости и негодования. Торговля в храме была, пожалуй, самой его больной темой. До Каиафы уже стали доходить слухи, что многие священники недовольны тем, как он руководит общинными делами и единолично распоряжается храмовыми доходами и священной казной.
– Да, Каиафа, ты превратил Храм в торговую площадь, в базар! Я ещё раз повторяю: Галилеянин правильно сделал, что повыгонял всех торговцев и менял на улицу – это, во-первых! Во-вторых, мне не приходилось слышать, чтобы он призывал к бунту. Я сам, лично, побывал на его проповедях, и ничего запретного в них не услышал. И ещё мне хотелось бы сказать. Зачем как воры мы собрались глубокой ночью? Что мы собираемся вершить? Справедливый суд или тайный грабёж? Мы сами нарушаем Закон, проводя заседание Синедриона ночью. Я не хочу принимать в таком суде участие, ибо он тайный и потому неправедный. Тебя заела гордыня, первосвященник Каиафа. Уж не метишь ли ты сам на место мессии? И забери деньги твои, тридцать сребреников, что дал мне, я не продаю свою честь и совесть. Больше мне здесь делать нечего! Посмотрим, что скажут простые честные люди, когда узнают об этом судилище? – сказал священник Никодим, побледнев от волнения. Он обвёл взглядом всех сидевших в зале членов Высшего совета. В их глазах Каиафа увидел у кого настороженность, а у кого и сомнения, и только. Он даже немного растерялся. Однако, Ханан, тесть его, поняв затруднения своего зятя, поднялся с места и постарался загасить искры возникшего недоверия единоверцев. Бывший первосвященник всем лицом повернулся к нарушителю спокойствия.
– Погоди, погоди, Никодим! Не горячись! Разве Иосиф Каиафа хочет несправедливости? Но лучше, чтобы один человек умер за людей, ибо гибель одного лучше, чем гибель народа! – медленно проговорил Ханан, давая тем самым возможность и время своему зятю, что-то придумать, дабы исправить внезапно осложнившуюся ситуацию.
Каиафа был благодарен своему родственнику за его поддержку. Первосвященник в этот момент, пока Ханан говорил, лихорадочно соображал, чтобы такое ему предпринять, дабы задержать, оставить, не выпустить из зала неожиданно взбунтовавшегося члена Синедриона.
«Этот правдолюбец может испортить дело! Все молчат, все согласны, все деньги взяли, один он! Что же делать? Как его задержать? Как остановить? А что если его вообще не выпускать из дома? А лучше, – мысль, пришедшая на ум Каиафе, была кощунственна, ибо перед ним находился не просто мирянин, но священник. Да, чего только не сделаешь ради навязчивой идеи стать вторым после Бога. – Так тому и быть!» – не раздумывая долго, решил про себя главный жрец, и ничто уже на свете не смогло бы остановить его в осуществлении моментально придуманного им плана.
Пока Каиафа мыслил, как бы ему остановить взбунтовавшегося священника, в зале поднялся сильный шум. Все присутствовавшие начали бурно спорить между собой, стараясь, перекричать друг друга. Степенность и спокойствие, с каким присутствовавшие в зале члены Синедриона слушали сначала первосвященника, а потом, раскрыв от удивления рты – Никодима, улетучилась в один миг. Они кричали, шумели и готовы были кинуться в драку.
«Теперь эти споры будут длиться долго, и я успею», – радостно подумал первосвященник, неожиданно подвернувшемуся случаю незаметно покинуть заседание. Он быстро встал со своего места и тихо вышел из зала через боковую дверь, что вела в узкий и длинный коридор.
Комната, куда пришёл Каиафа, была довольно маленькой. В неё никто и никогда не входил, ибо ни домочадцы, ни слуги не знали о существовании этой потайной каморки. Правда, только один человек, начальник храмовой стражи, ведал о секретной комнате, но он умел держать язык за зубами, потому и пользовался полным доверием главного жреца.
Первосвященник в два шага пересёк каморку и в дальнем её углу, отбросив со стены ковёр, открыл дверь, которая вела в глубокое подземелье, где находились тюремные камеры. Иосиф Каиафа осторожно, почти на ощупь, спустился вниз по крутым ступенькам каменной лестницы. Стражники, увидев своего хозяина, тут же запалили факелы и молча застыли в ожидании его приказаний. Первосвященник, взяв из рук одного из них огонь, направился в дальний конец подземелья, коротко бросил через плечо почтительно согнувшимся слугам:
– Пойду один!
Те, поклонившись ещё ниже, остались на месте, никто не посмел двинуться вслед за Каиафой и ослушаться его приказа. Первосвященник стремительно прошёл по длинному коридору и остановился около последней камеры. С большим трудом, чертыхаясь и ругаясь про себя, он отодвинул в сторону тяжёлую щеколду и открыл массивную, обитую железом, дверь. Внутри камеры в полной темноте прямо на голом полу сидел человек, который при ярком свете факела сразу вскинул руки вверх и закрыл глаза.
– Вар-равван, тебе назначена смертная казнь, но я, первосвященник иерусалимского Храма, обещаю жизнь, если выполнишь одно моё важное поручение, – наклонившись к сидевшему на соломе пленнику и озираясь по сторонам, почти шёпотом проговорил Каиафа. Даже будучи наедине со смертником жрец опасался посторонних ушей, ибо дело, задуманное им, было слишком серьёзным, чтобы о нём кто-то узнал, а тем более, если этим кем-то стану я, римский прокуратор.
– Будь в моей власти, я и прокуратора отправил бы на крест. Они хорошо смотрелись бы вместе: бунтарь и его покровитель. Вот закончу со всеми делами и обязательно отпишу жалобу в Рим. Слишком уж много ошибок понаделал Понтий Пилат, да и мы тестем кое-что ещё от себя додумаем, – будучи в прекрасном расположении, размышлял первосвященник, когда в зал стремительно вошёл его тесть.
– Как дела? – прямо с порога взволновано спросил Ханан, забыв даже поздороваться.
– Всё хорошо отец! Человек, что обещал показать самозванца, приходил, и я отправил уже в Гефсиманский сад храмовую стражу. Думаю, скоро преступника приведут.
– Ты, уверен, что никто и ничто не помешает его схватить? Меня несколько беспокоит твоя уверенность и спокойствие, Иосиф. Мало ли что…
Но дальнейшему разговору двух священников помешал сильный шум, внезапно донёсшийся со двора. Каиафа мгновенно вскочил со своего места и быстро, чуть ли не бегом, подошёл к окну. Внизу, возле парадного входа, толпилось множество его слуг с факелами, огонь которых превратил ранний весенний вечер в светлый день. Через открытые настежь ворота во двор входил отряд храмовых стражников. Они шли плотным кольцом, и в середине их строя, гремя цепями, пошатываясь и еле переставляя ноги, брёл какой-то человек. Лица его первосвященник сверху рассмотреть не смог, но понял сразу, что привели именно того, за кем он посылал, Иисуса, самозванного пророка.
«Ну, слава Богу! Не обманул меня его ученик», – радуясь своему предстоящему триумфу, подумал Каиафа, громко крикнув тестю, – бродягу схватили, отец! Его только что привели в мой двор. Это наша победа!
Неожиданно снизу донеслись какие-то громкие крики, пронзительные вопли, женский визг и даже возникла небольшая потасовка, грозившая перейти в драку. Правда, невозможно было понять, кто и кого хватал, валил на землю, кто от кого отбивался, вырывался и звал на помощь. Все слуги вдруг беспорядочно забегали, громко закричали, замахали руками. Первосвященник даже испугался, не убежал ли часом проповедник, задержанный с такими большими трудностями.
– У меня есть надёжный человек, который поможет нам опознать самозванца и схватить его. До полуночи четверга, я думаю, преступник будет здесь, в моём доме! – доверительно сказал своему родственнику Иосиф Каиафа, не скрывая ноток торжества в голосе.
– Ты полностью доверяешь своему человеку? Может, это всё козни прокуратора? – недоверчиво поинтересовался Ханан, всегда относившийся ко мне, римскому прорукатору, с большим подозрением, нежели его зять. Старик выжидающе смотрел на своего родственника и ждал ответа. Каиафа молчал. Он вспоминал свою недавнюю встречу со странным ночным гостем в чёрном плаще и необычном одеянии, имени которого так и не узнал, но признал за хозяина. Однако та беседа придала главному жрецу уверенность в успехе предстоящего дела, ибо советы незнакомца Каиафа вообще посчитал особенно полезными и своевременными. Да и добровольному своему помощнику, что приходил в Храм и обещал указать на проповедника, первосвященник уже приготовил серебро. Каиафа даже не мог понять, на чём зиждется эта его уверенность, но после того, как на кресле в зале заседаний Синедриона он нашёл два длинных железных гвоздя, неизвестно как попавшие туда или оставленные кем-то, сомнений в успехе не вообще не возникало. Он, правда, поспрашивал своих слуг, не приносил, не передавал ли кто-либо ему эти кованые штыри длиной в пол-локтя? Но никто из челяди и стражников толком не смог ответить. Вот только мысль одна вдруг появилась в голове Иосифа Каиафы. Произнёс её вроде кто-то голосом привидевшегося первосвященнику человека в чёрном плаще с большим капюшоном: «Посылаю выкованную по специальному заказу пару гвоздей, а третий получишь от моего доверенного лица, дабы укрепить твёрдость твою и жёсткость в защите Закона. Верь мне! Поклоняйся мне!» Мысль, правда, та была мимолётна и скоротечна, да и забыл вскоре Каиафа о ней, тем более.
– Так можно ли доверять твоему человеку? – вновь задал свой вопрос Ханан, ибо ему показалось, что Каиафа не слушал его, а пребывал совершенно в другом месте, но бывший первосвященник ошибался. Вот уже в который раз зять удивлял Ханана своей способностью слушать собеседника, одновременно думая совершенно о посторонних делах, однако, не упуская из внимания главную тему разговора. Так произошло и сейчас. Услышав к себе обращение своего тестя, первосвященник чуть вздрогнул.
– Да, доверяю! – убеждённо ответил Каиафа. – Человек, что обещал выдать самозванца, слишком тщеславен и жаден до денег, к тому же сильно завидует своему нищему наставнику. Мне доподлинно известно, что бродяга уже в Иерусалиме, одну из ночей, а точнее с четверга на пятницу, он проведёт в Гефсиманском саду. Храмовая стража уже готова. Мой человек из его окружения приходил сегодня и обещал указать на него. Думаю, надо заранее собрать всех членов Синедриона и подготовить их, да и свидетелей заодно подговорить, дабы прокуратору Пилату оставить только одно дело – утвердить наш приговор. Толпу я беру на себя, а вот Высший совет придётся нам уговаривать вместе, отец! – тихим, вкрадчивым голосом продолжал говорить первосвященник своему собеседнику.
– А, что, если мы самозванца схватим прямо в Храме? Ведь уже канун праздника, и он обязательно придёт на Храмовую гору, или надо сделать так, чтобы пришёл, ну а там… чего проще! И не надо с кем-то связываться, дабы не быть обманутым, – как бы думая вслух, сказал Ханан.
– Нельзя, отец! Нельзя задерживать Галилеянина в Храме! Вдруг это вызовет волнение среди черни? Мы его схватим вечером наступающего четверга со всеми мерами предосторожности. Пусть он ещё поживёт на свободе, пусть поговорит, пусть наболтает ещё на дополнительные обвинения! Ведь все слова, что изрекают уста его, против Закона. Следуя же нашему обычаю не казнить преступников в праздник, но делать это накануне, мы без долгого разбирательства приговорим самозванного пророка к смерти, дабы другим внушить страх и послушание, – уверенно ответил первосвященник Каиафа.
«Да, я не ошибся, что помог Иосифу стать главным жрецом Иерусалима. Хватка у него железная, да и сметлив он, хитёр и жаден. Доходы от храмовой торговли смог увеличить в несколько раз. Я-то, вон, не додумался, а он раз… и сделал дело. Всех менял из города заставил сидеть на территории Храма, а за это с них дополнительно берёт пошлину. Опять же торговлю жертвенными животными приказал проводить только в приделах Храма, да и курс обмена храмовых денег на мирские устанавливает самолично. Всё у него под контролем. Молодец! Правда, с женой есть проблемы, но это не моё дело. Женщина на то и становится женой, чтобы не перечить мужу своему», – полуприкрыв глаза, Ханан сидел в кресле и, казалось, совсем не слушал, что говорит ему его зять. Но это могло показаться только несведущему человеку, на самом деле, бывший первосвященник, прекрасно слышал, о чём ему ведал его родственник.
– А ты разве забыл Каиафа, что суд над самозванцем проводить ночью мы не можем. То не соответствует Закону. Ведь я понял так, что судить его ты собираешься ночью? Не многие члены Синедриона согласятся с этим, – сказал вдруг Ханан, точно угадав самое слабое место в разработанном зятем плане действий. Каиафа, услышав эти слова, с досады ударил кулаком по столу.
– Поэтому я и говорю, отец, что нам придётся вместе уламывать Высший совет. А потом что есть Закон? Бог дал Моисею десять заповедей, все же остальные написаны людьми. Разве Господь лично своей рукой водил по пергаменту, когда давал нам законы?
– Но… – хотел, было, что-то сказать или возразить Ханан, но всегда послушный зять на этот раз даже не стал слушать своего строгого тестя.
– Мы не должны затягивать время, – торопливо говорил первосвященник, будто чего-то боялся, или опасался, что, если сейчас его рассуждения и доводы будут вдруг прерваны, то он забудет сказать о самом главном. – Действовать надо, отец! Действовать незамедлительно, только в этом случае успех будет за нами, – горячась, убеждал тестя Каиафа, будто тот отказывался помочь своему зятю. – Галилеянина любит толпа, за ним ходят нищие и прочая чернь и сброд. Не могу же я подкупить полгорода и всех, кто приедёт в Иерусалим на праздник?
«Ты-то не сможешь? С твоим-то золотом?» – с сарказмом подумал Ханан, но вслух высказывать эти мысли не стал. План Каиафы представлялся ему довольно толковым, но главное заключалось в том, что недавно бывший первосвященник уже обсуждал с одним весьма влиятельным господином во время долгой ночной беседы, как бы поскорее расправиться со строптивым проповедником, и их мысли тогда полностью совпали. Иосиф Каиафа, тем временем, не обращая внимания на задумавшегося тестя, продолжал излагать свои замыслы.
– Вначале мы сзватим самозванца, притащим его в мой дом. Суд состоится здесь же, в этом зале. Но перед окончательным принятием решения каждому из членов суда будет вручён небольшой кошелёк с определённым количеством серебряных монет, – многозначительно улыбнувшись, сказал жрец. Он, взглянув своему тестю в глаза, как бы ища его поддержку, – к тому же почти все члены Синедриона ваши родственники, отец. Вы, я думаю, их уговорите в течение нескольких минут принять правильное решение и не обращать внимания на некоторое отклонение от Закона.
– И много ты собираешься дать им денег?
– Да по тридцать монет серебром каждому! Думаю, этого будет вполне достаточно! А уже после… – и не закончив фразу, с интонацией, не терпящей возражений, первосвященник вдруг воскликнул скорее для себя, нежели для своего собеседника, перейдя неожиданно совершенно на другую тему, удивив смелостью своего суждения старого и мудрого тестя. – Мессия должен быть из нашего колена, рода Левия, левитом по рождению! – громко провозгласил он.
– Но в Писании, сын мой, ясно сказано, что тот должен быть из мессианского колена Иуды и потомком царя Давида, – осторожно возразил своему зятю Ханан. В последнее время он не только зауважал Каиафу, но и начал даже немного опасаться своего зятя за крутой нрав и навязчивую идею при жизни стать наместником самого Бога на земле. Однако слова тестя совершенно не смутили Иосифа. Напротив, тот заговорил ещё более решительно и убеждённо.
– Мы внесём изменения в святое Писание, отец. Почему существует со стороны Господа такая несправедливость по отношению к нам, левитам? У нас нет своей земли, хотя каждому колену израильскому принадлежит свой кусок Палестины. Но, мы ведь призваны служить Богу! Так почему же тогда посланец должен явиться из колена Иуды? Когда и кому сказал Господь, что Иудово племя мессианское? Мы перепишем Закон, и вы мне в этом поможете, – вновь сказал Каиафа таким тоном, что было не понято, то ли это просьба, то ли требование, не терпящее отказа.
***
Члены Синедриона собрались около полуночи. В зале заседаний было довольно светло, ибо Каиафа приказал принести и расставить во всех углах достаточное количество масляных ламп, факелов и светильников, чтобы все присутствовавшие смогли бы прочитать заранее подготовленные протоколы допроса подсудимого, которого сегодняшней ночью им даже не собирались представлять.Первосвященник прошёлся в раздумьях по залу и начал свою речь издалека:
– Многие безвестные личности в храмах и вне храмов, некоторые даже нищенствующие и бродящие по городам или около них, очень легко, когда представляется случай, начинают держать себя как прорицатели. Каждому удобно и привычно заявлять: Я – бог, или дух божий, или сын божий, или посланец божий. Я явился! Мир погибает и вы, люди, гибнете за грехи. Я хочу вас спасти! И вы скоро увидите меня возвращающегося с силой небесной. Блажен, кто теперь меня почтит, на всех же прочих, на их города и земли я пошлю вечный огонь. А, кто послушается меня, тем я дарую вечное спасение. К этим угрозам они вслед за тем прибавляют непонятные, полусумасшедшие невнятные речи, смысла которых ни один здравомыслящий человек не откроет; ибо речи те сбивчивы и пусты, но дураку или шарлатану они дают повод использовать сказанное, в каком направлении ему будет угодно.
После столь длинного выступления первосвященник замолчал, оглядев присутствовавших в зале членов Синедриона. Ему хотелось понять, какое впечатление произвела на них его вступительная речь. Каиафа остался доволен. Все внимательно смотрели на него и ждали продолжения. Первосвященник уже хотел, было, вновь начать говорить, как неожиданно его перебил один из членов Высшего совета. Он всегда не нравился Каиафе, ибо был слишком независимым и часто позволял себе спорить с первосвященником, даже не соглашаться с ним по многим принципиальным вопросам управления храмовыми делами. Вот и сейчас Никодим, так звали человека посмевшего перечить главному жрецу, встал со своего места и спокойно, с чуть заметной усмешкой на губах, сказал:
– Я внимательно прочитал все протоколы, что представил нам первосвященник, и не нашёл ничего предосудительного в действиях Галилеянина, называющего себя Христом. Он лечил людей и помогал им в их физических недугах. Что же в этом плохого? Он несёт слово божье язычникам, и в этом также нет никакого преступления. Его же призыв: жить по совести и чести – не является богохульством. Разве милосердие к людям или братство людей, к которому он призывает, не угодны Господу? Бог не может и не должен наказывать человека, который пожелает жить в мире с другими людьми. Я согласен с Галилеянином. Наш Бог слишком строг и жесток, а Иисус из Назарета взял на себя смелость попросить Господа любить людей, не оставлять их в искушении и прощать за большие и малые ошибки. Где же здесь преступление и нарушение Закона? А мы сами, не нарушаем ли Закон, проводя суд ночью и вынося приговор человеку, даже не увидев его и поговорив с ним? К тому же, как можно судить, не представив обвиняемого? Это обман, первосвященник Каиафа!
– И ты не из Галилеи ли? Рассмотри и увидишь, что из Галилеи не приходит пророк. Да к тому же, он разорил Храм, обидел честных людей! – гневно вскричал главный жрец, злобно подумав, что этот борец за правду вновь встал поперёк его дороги, которую с таким превеликим трудом первосвященнику удалось вымостить для себя.
– Он правильно сделал, что выгнал торговцев из Храма, ибо то место святое, предназначенное для общения с Богом, а не базарная площадь. И не к лицу первому среди нас защищать корысть, – настаивал на высказанном мнении член Высшего совета, своим несогласием окончательно разозлив Каиафу. Первосвященник лихорадочно соображал, что же предпринять, ведь заседание, так удачно начавшееся, грозило затянуться и закончиться совершенно непредсказуемым результатом. Этого допустить главный жрец не мог.
– Так я, по-твоему, сделал из Храма базар? – первосвященник грубо перебил оратора. Каиафа начал багроветь от злости и негодования. Торговля в храме была, пожалуй, самой его больной темой. До Каиафы уже стали доходить слухи, что многие священники недовольны тем, как он руководит общинными делами и единолично распоряжается храмовыми доходами и священной казной.
– Да, Каиафа, ты превратил Храм в торговую площадь, в базар! Я ещё раз повторяю: Галилеянин правильно сделал, что повыгонял всех торговцев и менял на улицу – это, во-первых! Во-вторых, мне не приходилось слышать, чтобы он призывал к бунту. Я сам, лично, побывал на его проповедях, и ничего запретного в них не услышал. И ещё мне хотелось бы сказать. Зачем как воры мы собрались глубокой ночью? Что мы собираемся вершить? Справедливый суд или тайный грабёж? Мы сами нарушаем Закон, проводя заседание Синедриона ночью. Я не хочу принимать в таком суде участие, ибо он тайный и потому неправедный. Тебя заела гордыня, первосвященник Каиафа. Уж не метишь ли ты сам на место мессии? И забери деньги твои, тридцать сребреников, что дал мне, я не продаю свою честь и совесть. Больше мне здесь делать нечего! Посмотрим, что скажут простые честные люди, когда узнают об этом судилище? – сказал священник Никодим, побледнев от волнения. Он обвёл взглядом всех сидевших в зале членов Высшего совета. В их глазах Каиафа увидел у кого настороженность, а у кого и сомнения, и только. Он даже немного растерялся. Однако, Ханан, тесть его, поняв затруднения своего зятя, поднялся с места и постарался загасить искры возникшего недоверия единоверцев. Бывший первосвященник всем лицом повернулся к нарушителю спокойствия.
– Погоди, погоди, Никодим! Не горячись! Разве Иосиф Каиафа хочет несправедливости? Но лучше, чтобы один человек умер за людей, ибо гибель одного лучше, чем гибель народа! – медленно проговорил Ханан, давая тем самым возможность и время своему зятю, что-то придумать, дабы исправить внезапно осложнившуюся ситуацию.
Каиафа был благодарен своему родственнику за его поддержку. Первосвященник в этот момент, пока Ханан говорил, лихорадочно соображал, чтобы такое ему предпринять, дабы задержать, оставить, не выпустить из зала неожиданно взбунтовавшегося члена Синедриона.
«Этот правдолюбец может испортить дело! Все молчат, все согласны, все деньги взяли, один он! Что же делать? Как его задержать? Как остановить? А что если его вообще не выпускать из дома? А лучше, – мысль, пришедшая на ум Каиафе, была кощунственна, ибо перед ним находился не просто мирянин, но священник. Да, чего только не сделаешь ради навязчивой идеи стать вторым после Бога. – Так тому и быть!» – не раздумывая долго, решил про себя главный жрец, и ничто уже на свете не смогло бы остановить его в осуществлении моментально придуманного им плана.
Пока Каиафа мыслил, как бы ему остановить взбунтовавшегося священника, в зале поднялся сильный шум. Все присутствовавшие начали бурно спорить между собой, стараясь, перекричать друг друга. Степенность и спокойствие, с каким присутствовавшие в зале члены Синедриона слушали сначала первосвященника, а потом, раскрыв от удивления рты – Никодима, улетучилась в один миг. Они кричали, шумели и готовы были кинуться в драку.
«Теперь эти споры будут длиться долго, и я успею», – радостно подумал первосвященник, неожиданно подвернувшемуся случаю незаметно покинуть заседание. Он быстро встал со своего места и тихо вышел из зала через боковую дверь, что вела в узкий и длинный коридор.
Комната, куда пришёл Каиафа, была довольно маленькой. В неё никто и никогда не входил, ибо ни домочадцы, ни слуги не знали о существовании этой потайной каморки. Правда, только один человек, начальник храмовой стражи, ведал о секретной комнате, но он умел держать язык за зубами, потому и пользовался полным доверием главного жреца.
Первосвященник в два шага пересёк каморку и в дальнем её углу, отбросив со стены ковёр, открыл дверь, которая вела в глубокое подземелье, где находились тюремные камеры. Иосиф Каиафа осторожно, почти на ощупь, спустился вниз по крутым ступенькам каменной лестницы. Стражники, увидев своего хозяина, тут же запалили факелы и молча застыли в ожидании его приказаний. Первосвященник, взяв из рук одного из них огонь, направился в дальний конец подземелья, коротко бросил через плечо почтительно согнувшимся слугам:
– Пойду один!
Те, поклонившись ещё ниже, остались на месте, никто не посмел двинуться вслед за Каиафой и ослушаться его приказа. Первосвященник стремительно прошёл по длинному коридору и остановился около последней камеры. С большим трудом, чертыхаясь и ругаясь про себя, он отодвинул в сторону тяжёлую щеколду и открыл массивную, обитую железом, дверь. Внутри камеры в полной темноте прямо на голом полу сидел человек, который при ярком свете факела сразу вскинул руки вверх и закрыл глаза.
– Вар-равван, тебе назначена смертная казнь, но я, первосвященник иерусалимского Храма, обещаю жизнь, если выполнишь одно моё важное поручение, – наклонившись к сидевшему на соломе пленнику и озираясь по сторонам, почти шёпотом проговорил Каиафа. Даже будучи наедине со смертником жрец опасался посторонних ушей, ибо дело, задуманное им, было слишком серьёзным, чтобы о нём кто-то узнал, а тем более, если этим кем-то стану я, римский прокуратор.
– Что нужно сделать? – так же тихо спросил преступник по имени Вар-равван, который почти месяц тому назад был схвачен по приказу Каиафы, как разбойник и грабитель.
– Я укажу потайную лестницу, она выведет тебя наверх. Ты попадёшь сначала в коридор, пройдя по которому, выйдешь в сад. От моего дома к воротам будет идти человек в светлой накидке. Он чуть прихрамывает на левую ногу, поэтому не ошибёшься. Так вот! Этот человек не должен дойти до ворот. Никогда!!! Слуг во дворе не будет. Никто и ничего не увидит. Ты понял? После этого жизнь тебе обещаю, причём очень хорошую жизнь!
– А не боишься, что я убегу? – ехидно и даже немного нахально спросил пленник.
– Нет, не боюсь! Тебе некуда бежать. А потом далеко ли ты сможешь уйти? Тебя завтра же схватят римляне и по приказу прокуратора тут же казнят. Пилат не любит бандитов и убийц. Следы от кандалов лучшее свидетельство твоих преступлений для прокуратора. Ладно, в сторону пустые разговоры! Можно, конечно, и в коридоре подождать, но там будет очень темно, уж лучше во дворе. У тебя хватит сил? – спрашивал Каиафа узника, но, мысленно находясь в зале заседания, где члены Синедриона уже наверняка приняли предварительное решение по делу самозванного пророка, единогласно осудив того на смертную казнь. А в том, что осудили, первосвященник даже не сомневался.
– Да, и постарайся, чтобы было поменьше крови! – сказал напоследок Каиафа, уже покидая камеру.
– Погоди жрец! Не уходи! Я выполню твоё поручение, а меня потом задушит твой раб Малх, как ненужного свидетеля? – остановил Варраван первосвященника своим неожиданным вопросом.
– Нет! Душить тебя никто не будет. Ты ещё пригодишься мне, ибо тебе следует ещё сыграть одну важную роль в задуманной мной игре! А потом я возьму тебя на свою службу, в храмовую стражу. Мне нужны такие слуги, как ты! – послышался ответ из-за уже закрываемой двери.
Священник Никодим так и не покинул дом Иосифа Каиафы, хотя много свидетелей видели, как тот выходил через калитку сада на улицу. Но никто даже не догадался, что под одеждой, снятой с убитого Никодима, скрывался сам первосвященник, который, немного постояв за оградой собственного дома, через чёрный вход тайно вернулся в сад. А в зале тем временем продолжались споры и разговоры, и были они не о том, казнить Галилеянина или помиловать, спорили о другом. Спорили: кто и за кем должен поставить свою подпись под приговором суда. А исчезновение на неопределённое время первосвященника, кстати, ни у кого не вызвало особого подозрения, а если кто и заметил его отсутствие, то просто не придал тому событию никакого значения.
Каиафа, немного уставший от дел, но довольный тем, что непредвиденный противник теперь не сможет ему помешать, медленно, заложив руки за спину, прохаживался по большому залу. Все члены Синедриона подписали смертный приговор самозванцу и уже покинули дом первосвященника. Время было позднее, но спать не хотелось. Возбуждение от одержанной победы заставляло Каиафу вспоминать вновь и вновь нынешнее заседание суда, где он выступил, продемонстрировав перед членами Синедриона свою готовность, защитить Закон, единственно правильный и неукоснительный в исполнении. «Теперь никакого недовольства и разговоров о моём смещении не будет», – только и успел подумать Каиафа, как к нему подошёл Ханан. Тесть ещё не ушёл. Он тихо сидел на своём месте, наблюдая за своим зятем. Бывшему первосвященнику нравилась убеждённость и злость Иосифа, его крепость и ненависть, ему нравилось, как говорил Каиафа.
– Самозванца должно распять на кресте, дабы через эту позорную и языческую казнь лишить его права не только быть истинным иудеем, но даже называться евреем, – сказал вдруг Ханан только одну эту фразу, услышав которую, Каиафа удивлённо взглянул на своего тестя. Своими раздумьями о распятии Иосиф ни с кем не делился. О тайном его замысле знали только двое: он сам, первосвященник, и его ночной гость в чёрном плаще. Ханан уже был у дверей, когда вдруг обернулся и сказал:
– Да, дорогой мой зять, чуть было не забыл. Вот, просили передать тебе! – После этих слов бывший первосвященник что-то вытащил из-за пояса и протянул Иосифу.
Каиафа взглянул и увидел на ладони своего тестя длинный, кованый из железа гвоздь.
– Я укажу потайную лестницу, она выведет тебя наверх. Ты попадёшь сначала в коридор, пройдя по которому, выйдешь в сад. От моего дома к воротам будет идти человек в светлой накидке. Он чуть прихрамывает на левую ногу, поэтому не ошибёшься. Так вот! Этот человек не должен дойти до ворот. Никогда!!! Слуг во дворе не будет. Никто и ничего не увидит. Ты понял? После этого жизнь тебе обещаю, причём очень хорошую жизнь!
– А не боишься, что я убегу? – ехидно и даже немного нахально спросил пленник.
– Нет, не боюсь! Тебе некуда бежать. А потом далеко ли ты сможешь уйти? Тебя завтра же схватят римляне и по приказу прокуратора тут же казнят. Пилат не любит бандитов и убийц. Следы от кандалов лучшее свидетельство твоих преступлений для прокуратора. Ладно, в сторону пустые разговоры! Можно, конечно, и в коридоре подождать, но там будет очень темно, уж лучше во дворе. У тебя хватит сил? – спрашивал Каиафа узника, но, мысленно находясь в зале заседания, где члены Синедриона уже наверняка приняли предварительное решение по делу самозванного пророка, единогласно осудив того на смертную казнь. А в том, что осудили, первосвященник даже не сомневался.
– Да, и постарайся, чтобы было поменьше крови! – сказал напоследок Каиафа, уже покидая камеру.
– Погоди жрец! Не уходи! Я выполню твоё поручение, а меня потом задушит твой раб Малх, как ненужного свидетеля? – остановил Варраван первосвященника своим неожиданным вопросом.
– Нет! Душить тебя никто не будет. Ты ещё пригодишься мне, ибо тебе следует ещё сыграть одну важную роль в задуманной мной игре! А потом я возьму тебя на свою службу, в храмовую стражу. Мне нужны такие слуги, как ты! – послышался ответ из-за уже закрываемой двери.
Священник Никодим так и не покинул дом Иосифа Каиафы, хотя много свидетелей видели, как тот выходил через калитку сада на улицу. Но никто даже не догадался, что под одеждой, снятой с убитого Никодима, скрывался сам первосвященник, который, немного постояв за оградой собственного дома, через чёрный вход тайно вернулся в сад. А в зале тем временем продолжались споры и разговоры, и были они не о том, казнить Галилеянина или помиловать, спорили о другом. Спорили: кто и за кем должен поставить свою подпись под приговором суда. А исчезновение на неопределённое время первосвященника, кстати, ни у кого не вызвало особого подозрения, а если кто и заметил его отсутствие, то просто не придал тому событию никакого значения.
Каиафа, немного уставший от дел, но довольный тем, что непредвиденный противник теперь не сможет ему помешать, медленно, заложив руки за спину, прохаживался по большому залу. Все члены Синедриона подписали смертный приговор самозванцу и уже покинули дом первосвященника. Время было позднее, но спать не хотелось. Возбуждение от одержанной победы заставляло Каиафу вспоминать вновь и вновь нынешнее заседание суда, где он выступил, продемонстрировав перед членами Синедриона свою готовность, защитить Закон, единственно правильный и неукоснительный в исполнении. «Теперь никакого недовольства и разговоров о моём смещении не будет», – только и успел подумать Каиафа, как к нему подошёл Ханан. Тесть ещё не ушёл. Он тихо сидел на своём месте, наблюдая за своим зятем. Бывшему первосвященнику нравилась убеждённость и злость Иосифа, его крепость и ненависть, ему нравилось, как говорил Каиафа.
– Самозванца должно распять на кресте, дабы через эту позорную и языческую казнь лишить его права не только быть истинным иудеем, но даже называться евреем, – сказал вдруг Ханан только одну эту фразу, услышав которую, Каиафа удивлённо взглянул на своего тестя. Своими раздумьями о распятии Иосиф ни с кем не делился. О тайном его замысле знали только двое: он сам, первосвященник, и его ночной гость в чёрном плаще. Ханан уже был у дверей, когда вдруг обернулся и сказал:
– Да, дорогой мой зять, чуть было не забыл. Вот, просили передать тебе! – После этих слов бывший первосвященник что-то вытащил из-за пояса и протянул Иосифу.
Каиафа взглянул и увидел на ладони своего тестя длинный, кованый из железа гвоздь.
***
Четверг 13 нисана тянулся необыкновенно медленно. Никогда в жизни первосвященник с таким нетерпением не ждал наступавший вечер. Он уже предвкушал свою победу и потому радовался. Главный жрец живо представлял, как сегодняшней ночью, решив важнейший для себя вопрос, покончит сразу с двумя самыми ненавистными ему людьми. Причём, одного Каиафа хотел убить, ну а второго, то есть меня, прокуратора Иудеи, если получится, сделать своим невольным сообщником. Хотя, наверняка, мечтал-то он тайно совсем о другом.– Будь в моей власти, я и прокуратора отправил бы на крест. Они хорошо смотрелись бы вместе: бунтарь и его покровитель. Вот закончу со всеми делами и обязательно отпишу жалобу в Рим. Слишком уж много ошибок понаделал Понтий Пилат, да и мы тестем кое-что ещё от себя додумаем, – будучи в прекрасном расположении, размышлял первосвященник, когда в зал стремительно вошёл его тесть.
– Как дела? – прямо с порога взволновано спросил Ханан, забыв даже поздороваться.
– Всё хорошо отец! Человек, что обещал показать самозванца, приходил, и я отправил уже в Гефсиманский сад храмовую стражу. Думаю, скоро преступника приведут.
– Ты, уверен, что никто и ничто не помешает его схватить? Меня несколько беспокоит твоя уверенность и спокойствие, Иосиф. Мало ли что…
Но дальнейшему разговору двух священников помешал сильный шум, внезапно донёсшийся со двора. Каиафа мгновенно вскочил со своего места и быстро, чуть ли не бегом, подошёл к окну. Внизу, возле парадного входа, толпилось множество его слуг с факелами, огонь которых превратил ранний весенний вечер в светлый день. Через открытые настежь ворота во двор входил отряд храмовых стражников. Они шли плотным кольцом, и в середине их строя, гремя цепями, пошатываясь и еле переставляя ноги, брёл какой-то человек. Лица его первосвященник сверху рассмотреть не смог, но понял сразу, что привели именно того, за кем он посылал, Иисуса, самозванного пророка.
«Ну, слава Богу! Не обманул меня его ученик», – радуясь своему предстоящему триумфу, подумал Каиафа, громко крикнув тестю, – бродягу схватили, отец! Его только что привели в мой двор. Это наша победа!
Неожиданно снизу донеслись какие-то громкие крики, пронзительные вопли, женский визг и даже возникла небольшая потасовка, грозившая перейти в драку. Правда, невозможно было понять, кто и кого хватал, валил на землю, кто от кого отбивался, вырывался и звал на помощь. Все слуги вдруг беспорядочно забегали, громко закричали, замахали руками. Первосвященник даже испугался, не убежал ли часом проповедник, задержанный с такими большими трудностями.