Страница:
– Так зачем же тогда умирать? Может лучше продолжить борьбу? Умирают ведь один раз. А из царства теней не возвращаются, я, по крайней мере, таковых не видел, кто бы переплыл обратно Лету и вновь вступил на берег бытия.
– Ты хочешь спросить, игемон, страшит ли меня смерть? Что ж, в единственную ночь откровений, подаренную нам с тобой, скажу честно: «Да! Я боюсь умирать!» Тебе ведь, наверняка, доносили, что обо мне люди придумали очень много слухов, порой доходящих до полного бреда. Про мои знахарские дела мы уже говорили, и то не чудеса, но простые знания. Я долго жил в Египте и многому там научился, а потому никогда не поднимал из гробниц мёртвых, ибо пробуждал спящих, пребывающих в глубоком сне. Да, у меня бывали всякие знамения и видения, но спроси кого-нибудь, хотя бы самого себя, разве не было у тебя, например, вещих снов, или не было такого чувства, что ты здесь уже когда-то был, и эти слова уже однажды слышал, и того человека где-то видел? Всем нам страшно уходить из этой жизни, ибо мы не знаем, что ждёт нас в другой и есть ли она – та, другая. Смерть – это главная загадка природы и человеческого бытия. Никто и никогда не возвращался оттуда, с той стороны земли, и в этом ты прав, прокуратор! Только сумасшедший может не бояться смерти…
Мы разговаривали уже несколько часов, а утро всё ещё не приходило, словно кто-то нарочно задержал солнце где-то за горами на подходе к Иудее, остановив рассвет. Осуждённый внешне вёл себя совершенно спокойно, хотя чувствовалось, что страх приближающейся смерти постепенно охватывает его. Он украдкой поглядывал на восток, про себя, наверное, молясь, чтобы темнота не торопилась бы уходить, уступая своё место восходу дневного светила. Казалось, что только ночь, длинная и печальная, сейчас была единственным союзником несчастного Назорея, ибо она всё никак не хотела заканчиваться, продлевая тем самым жизнь моего собеседника. Но время неумолимо, и нельзя остановить быстрый и стремительный бег его. Это для меня ночь чудилась долгой и бесконечной, но для осуждённого на смерть узника она, наоборот, казалась короткой и скорой. Рассвет был просто обречён прийти. Он и пришёл, как положено, ибо уже потихоньку начинал забирать предназначенное ему время, заканчивая своим наступлением и без того короткий отрезок оставшейся жизни, отведённой проповеднику. Пора было вызывать стражу, что я и хотел сделать, но неожиданно для самого себя вдруг сказал:
– Я не хочу смерти твоей, а посему прикажу сейчас своим воинам схватить на улице первого попавшегося бродягу, дабы он занял бы твоё место. Чтобы его не узнали и не смогли бы заметить подмены, легионеры отделают его кнутами так, что никто на свете не сможет распознать – кто се есть на самом деле, ты или другой человек. Дабы хитрые жрецы ничего не заподозрили бы, подмену проведём после суда Синедриона. Тебе же дам лошадь, денег на дорогу и сопровождение, чтобы смог ты спокойно под покровом следующей ночи уехать навсегда отсюда. Беги, иудей!!! И беги подальше! Например, в Галлию, а лучше в Сарматию, что лежит за Понтом Эвксинским. То земля не римская, но варварам принадлежащая, дикая и малолюдная, там сможешь продолжить своё дело. Подмену, думаю, никто не обнаружит. Снимай свои грязные лохмотья. Я распоряжусь принести тебе одежду римского легионера. Помощь сию оказать желаю не потому, что ты убедил меня в правоте своей, и я учение твоё принял за истину, но за доброе дело и услугу, оказанную одному человеку.
– Я знаю, игемон, о ком идёт речь: о красивой, молодой женщине, приходившей в Кайфу. Платье служанки, в которое она был переодета, не смогло скрыть её знатного происхождения. Это твоя жена? Я рад, что болезнь от неё отступила. Значит, помощь моя была не бесполезной. Но не так сильно помог ей я, как её любовь к тебе, прокуратор, жажда жизни и вера в мои слова. Чудес никаких не было и не бывает. Я просто почувствовал, что ей очень хочется выздороветь и жить, поэтому только и укрепил её в том желании.
– Спасибо тебе, Иисус! – я впервые за всё время нашего разговора назвал пленника по имени, отчего он особенно внимательно посмотрел на меня. Немного помолчав, проповедник вдруг неожиданно изрёк:
– Пожалуй, можно было бы принять твоё предложение, прокуратор Иудеи, но при одном условии.
– Ты, ставишь мне условия? Интересно!
– Так вот, игемон, – спокойно сказал Назорей, будто не услышал моего саркастического тона, – согласен ли ты, пойти со мной? Прямо сейчас, бросив всё, дабы нести в земли те, куда побежим, слово истины?
Предложение проповедника было столь внезапным, что я буквально остолбенел от услышанных слов. Но моё замешательство длилось не долго.
«Что он говорит? Да как этот грязный и нищий оборванец осмелился предложить мне такое? Да чтобы…» – пронеслось в моей голове, и чувство безудержной ярости заклокотало внутри меня. В первое мгновение я даже захотел выхватить из ножен свой меч и отрезать язык подлому наглецу, сделавшему римскому прокуратору столь непристойное предложение. Мне стоило большой воли, сдержаться от немедленного наказания, ибо никогда не считал себя палачом, но воином, которому негоже было марать свои руки ремеслом заплечных дел мастера. Стараясь не кричать, чтобы не поднять на ноги весь дворец, я тихо и медленно выговорил:
– Да ты видно сошёл с ума? Ты что говоришь, безумец? Кому делаешь сие гнусное предложение? Мне!?… Римскому прокуратору? Наместнику в Иудее? – я буквально задыхался от ярости, душившей меня, но говорить старался при этом спокойно, – ты предлагаешь преступить мне через клятву? Ведь я присягнул на верность империи, и нет большего бесчестия, чем предательство. Не испытывай моё терпение, иудей, своими глупыми словами, ибо последствия за них могут быть весьма плачевными для тебя!
– Прости, прокуратор! Ты прав! Но и я тоже! Не торопись осудить меня, ибо не может быть терпимым тот, кто уверен, что он вполне прав, а другие совершенно не правы. Я не хотел обидеть тебя, но другого ответа, кстати, от тебя и не ожидал, хотя сожалею, что и ты меня понял неправильно. Я не предлагал тебе совершить предательство, но дружбу и приглашение послужить благому делу. Может, потом вспомнишь, поймёшь и согласишься? Только я тоже не приму твоего предложения, так как имею понятие о чести, и, хотя жить желаю не менее других, смерть выбираю и потому отвергаю с благодарностью твой добрый порыв, идущий от сердца. Нет за тобой ничего, в чём бы можно было обвинить тебя за смерть мою. Искушение избежать вероятной казни во мне весьма велико, но я просто обязан преодолеть его, иначе не будет истинной веры, но посмеются потомки над слабостью моей и назовут все дела мои пустыми словами и тленом, а меня самого обманщиком и негодяем. Ведь это то же самое, что бежать с поля боя, а трусов, как сказал ты, положено убивать. Нельзя, чтобы из-за обычной человеческой слабости окончательно забылось всё, что говорил я и чему учил, иначе быть мне преданным забвению и проклятию. Не должны люди, вспоминая обо мне, думать, что я прожил жизнь болтуном, пустословом или трусом, тем самым, списывая пороки свои на пример моего поступка. Нет, игемон! Мне должно и нужно идти на суд Синедриона и, если придётся, то и на крест, хотя очень не хочу этого, ибо страшно боюсь умирать. Я не Бог, но обычный человек, желающий жить. Никто и ничто не в праве отобрать у человека жизнь его, данную ему по рождению, потому как в момент появления на свет вкладывает в него Господь душу, которая принадлежит тому, кто даёт её, и только он может забрать, однажды данное, обратно. С верой и надеждой иду я на смерть! Будущее покажет – прав ли был я или нет? Ты ведь знаешь, прокуратор, что побеждающий никогда не потерпит вреда от смерти. И отпусти меня, игемон! Я очень устал, к тому же мне ещё надо подготовиться к завтрашнему суду Синедриона и, возможно… – договаривать пленник не стал, но я понял, о чём в тот миг подумал несчастный узник, ведь умирать проповедник не хотел.
Действительно было пора заканчивать разговор, ведь заседание Синедриона было назначена на раннее утро, да и солнце уже начинало своими первыми лучами брызгать из-за горизонта, раскрашивая ими ещё тёмное небо в нежно розовые цвета.
– Значит, я ничего не смог сделать для тебя, Галилеянин?
– Значит так, прокуратор Иудеи! Ты ничего не смог и не сможешь сделать для меня, даже если бы захотел, ибо не в твоих это силах и власти! Хотя ты и наместник Рима, но не во власти даже всех великих и могучих правителей изменить что-либо, потому как есть на свете и посильнее. А про судьбу твои рассуждения не верны! Судьба, не познаваемая человеком никогда, может быть изменена самим человеком, потому как она, что дорога, длинная и трудная, со множеством искушений и соблазнов на ней, а посему вкусит ли идущий по дороге той соблазнов или обойдёт их, такая и судьба будет у него в конце жизненного пути, а дорога та у всех разная, но ведет к одному – истине, коей и является Бог! Крепко запомни слова мои эти, прокуратор Иудеи, Понтий Пилат!
– Запомню, Назорей! Но и ты запомни, что ни в чём меня не убедил! Я остаюсь при своём мнении! Прощай Иисус! Если ты окажешься прав, то после смерти встретимся и поговорим! Не суди меня тогда слишком строго, по знакомству хотя бы, – пошутил я напоследок, – если нет, то…. А сейчас иди!
За дверями зала ждал вызванная мною стража, чтобы отвести осуждённого обратно в крепостную тюрьму. Шаги воин и узника вскоре перестали доноситься из коридора, и вновь наступила тишина. Я остался один. Ночной разговор с проповедником был слишком длинен и тяжёл, но усталости не чувствовалось.
– Марк, – сказал я своему легионеру, выйдя во двор, – передай Артериксу, чтобы перед тем как отправить пленника в Синедрион, он всыпал бы ему тридцать девять ударов. Но пусть это сделает осторожно. У проповедника действительно длинноват язык, за что и следует его наказать, но он должен жить!
– Ладно, тогда буду сидеть здесь до утра, и ждать, ждать, ждать…., – твёрдо решила девушка.
Но вот только что или кого она думала дожидаться у моего дворца, Мария и сама точно не знала. Светало. Просительница, желавшая увидеть наместника Иудеи, была близка к отчаянию, ибо не представляла, как найти выход из создавшейся ситуации. Ещё несколько часов назад большой компанией они готовились к празднику пасхи, сидели у костра, Иисус как всегда был весел и радостен, много шутил и смеялся, когда внезапно на поляну вышел отряд храмовников. Девушка тогда немного опоздала, поэтому она уже увидела, как стражники, посланные первосвященником, накинулись на Иисуса, к ногам которого, обливаясь кровью и потеряв сознание, рухнул Иуда, а все остальные ученики, охваченные жуткой паникой, бросились врассыпную. Марию поразила тогда до глубины души развернувшаяся перед её глазами картина позорного бегства тех, кто сидел за одним костром рядом с учителем, ел с ним, пил вино. Девушке некогда было кричать им вслед, взывать к их совести, ибо она, не раздумывая, как это когда-то сделал Иисус, спасая Марию от насильников, ринулась на помощь своему другу. Дралась девушка неистово и отчаянно. Она царапалась, кусалась, била своими маленькими, но крепкими кулачками налево и направо всех, не разбирая, в кого и куда попадала, пинала ногами своих противников, а одному даже откусила ухо. Но разве могла она, хрупкая юная девочка, по существу ещё ребёнок, противостоять почти трём десяткам крепких и вооружённых мужчин, служивших стражниками в Храме? Девушку сильно ударили по голове и после того, как она потеряла сознание, её грубо, словно сноп соломы, отбросили в кусты колючего терновника.
Мария быстро пришла в себя, вскочила с земли и, не обращая внимания на боль, бросилась следом за отрядом храмовников, благо он не успел далеко уйти.
Осторожно крадясь за стражниками, девушка проникла во внутренний двор дома главного священника Иерусалима. Она своими глазами видела, как закованного в цепи Иисуса завели в дом Каиафы. Во дворе тогда было много слуг и челяди. Неожиданно девушка заметила среди толпы одного из двенадцати учеников, которого все звали Кифой. Мария только хотела подойти к нему и предложить что-то предпринять для освобождения учителя, но её опередила какая-то незнакомая женщина, похожая на кухарку. Закричав, что она видела Кифу вместе с пленником на базаре и что он так же из бандитской шайки нищих галилеян, пришедших вместе со своим главарём в город, дабы в праздники грабить людей и прохожих, женщина вцепилась мёртвой хваткой в испуганного ученика Иисуса. Кифу тут же окружили слуги первосвященника и стали ему угрожать, если окажется, что он действительно пришёл в город вместе с проповедником.
– Что вы, что вы? Это ошибка! Я один проходил мимо этого дома, вижу, толпа собралась, дай, думаю, зайду любопытства ради, посмотреть, что случилось,… – растерянно улыбаясь и трусливо озираясь, оправдывался ученик Иисуса. Он хотел ещё что-то добавить, но, видимо, почувствовав на себе чей-то презрительный взгляд, внимательно осмотрелся и увидел Марию…
Девушка разозлилась. Она была удивлена, огорчена, поражена, как мог этот человек, которого учитель искренне любил и уважал, так скоро и трусливо отказался от дружбы с Иисусом. Мария, интенсивно работая локтями, постаралась пробиться сквозь толпу слуг к предателю, как она уже стала про себя величать своего бывшего единомышленника. Марии очень хотелось посмотреть тому в глаза, сказать несколько слов, но Кифа вдруг исчез. Он пропал, будто его здесь никогда и не было, и сколько девушка ни искала, она так и не смогла обнаружить его ни во дворе, ни на улице, ни на площади перед домом главного жреца.
Это уже потом, когда пройдёт какое-то время, ученик Иисуса будет вымаливать прощение у Марии за проявленное им мимолётное малодушие и трусость, умолять её никому не рассказывать о том позорном и публичном отречении, заискивать перед ней и втайне ненавидеть, как единственного свидетеля своего предательства. Мне даже не было известно, простила ли Мария его, но тогда, во дворе возле дома первосвященника галилейскому рыбаку здорово повезло, что ему удалось скрыться и от Мария, и вовремя отказаться от учителя. Однако поступок тот давний одного из учеников проповедника не остался навсегда тайным. Несмотря на то, что прошли недели, минули месяцы, но только нашлись доброхоты, которые донесли до людей правду о слабости ли, подлости ли, предательстве ли, но поступке мерзком и неправедном одного из ближайших друзей Иисуса. Однако произойдёт это не скоро, а пока девушка прямо от дома первосвященника пришла к моему дворцу.
Почему Мария совершила столь странный поступок, что она хотела добиться своим приходом, девушка, наверное, и сама не смогла бы ответить на данный вопрос, спроси её кто-нибудь тогда об этом. Но произошло всё случайно. Мария очень долго стояла возле дома Каиафы. Она дождалась, когда на улицу вывели задержанного проповедника и, не думая ни о чём, машинально двинулась следом за конвоем. Так Мария оказалась около ворот крепости Антония. Ждать там долго ей не пришлось. После того, как по моему приказу пленника Синедриона доставили в царский дворец, в котором я той ночью имел с проповедником неспешный разговор, юная галилеянка естественно очутилась возле моей иерусалимской резиденции.
Мария могла бы ещё очень долго стоять возле входа: и ночь, и весь следующий день, ибо ей было не ведомо, что учителя никогда не поведут через парадные двери, но на её счастье мой помощник, Савл, именно в то время решил проверить караулы. Вот он как раз и заприметил сидевшую на земле возле ворот и безутешно плакавшую юную девушку.
– Что ты здесь делаешь? – строго спросил Савл галилеянку.
– Я хотела поговорить с прокуратором, но меня не пускают, – всхлипывая и вытирая безудержно бежавшие из глаз слёзы, ответила Мария.
– О чём же ты хотела поговорить с генералом? Он отдыхает! Ещё ведь только утро! – сказал мой помощник.
– Он не спит! – заверила девушка.
– Это почему? – удивлённо вскинул вверх брови Савл.
– Прокуратор сейчас беседует с проповедником. Я своими глазами видела, как того завели во дворец, но ещё не выводили. Мне нужно сказать правителю что-то важное, но только ему лично!
– А ты кто такая, что хочешь говорить с игемоном? Кем ты приходишься пленнику? – спросил мой помощник и увидел, как девушка в смущении отвела глаза в сторону.
– Жена! – только и ответила Мария, залившись румянцем и потупив взгляд.
Савл понимающе кивнул и, бросив девушке короткую фразу: «Будь здесь!» – он пошёл во дворец, дабы доложить мне о просьбе юной галилеянки.
Пленника только увели, когда внезапно за моей спиной раздалось негромкое покашливание. Я обернулся и увидел своего помощника, центуриона Савла. Удивительно, когда он только успевал спать, ибо его можно было вызвать в любое время дня и ночи, и всегда он приходил свежим и бодрым. Почти семь лет, что он находился при мне, я ни разу не усомнился в правильности давно принятого решения взять с собой молодого иудея, семь лет назад пришедшего ко мне в Риме с просьбой поехать в Палестину.
– В чём дело, Савл? Разве ты не отдыхаешь? – несколько удивлённо спросил я.
Центурион подошёл ко мне и тихо, будто кто посторонний мог услышать слова его, сказал:
– Игемон, у ворот дворца уже почти целую ночь сидит молодая женщина, вернее девочка, она умоляет, чтобы ты принял её. Говорит, что жена задержанного проповедника.
– Разве он женат?
– Не знаю, но она так утверждает!
– Хорошо! Прикажи привести её сюда! – приказал я, одновременно размышляя: «Интересно, а про жену он ничего не сказал. Да и в доносах тайных осведомителей никогда не говорилось о том, что проповедник имеет семью.
Через некоторое время девушка, о которой я уже успел как-то немного позабыть, ибо было о чём подумать и без неё, не вбежала, но ворвалась в зал, словно ураганный ветер, шумно и громко, принеся с собой свежий запах росы и аромат цветущего миндаля. Она стремительно пересекла огромный зал и с разбегу упала прямо к моим ногам, распластавшись на каменном полу. Я замер в полном недоумении. Всё произошло столь быстро и неожиданно, что мне невозможно было сделать ни шагу в сторону, так как светлые длинные волосы девушки роскошными волнистыми прядями рассыпались по отполированным мраморным плитам вокруг меня. Тело девушки содрогалось от сильных рыданий.
– Встань, дитя моё! И скажи, что привело тебя ко мне? – я присел и осторожно взял её за плечи.
Девушка подняла на меня свои удивительно красивые, в обрамлёнии густых длинных ресниц, глаза. Из них ручьями текли крупные, словно капли ливневого дождя, слёзы. Посетительница оказалась весьма привлекательной и обворожительной. Даже бедное платье, скорее похожее на лохмотья, не могло скрыть безукоризненную фигуру девушки. С такой внешностью она вполне могла бы соперничать с любой римской аристократкой.
– Откуда ты, красавица, и чего желаешь от меня? Времени у меня немного, а посему отвечай быстро! Итак, какое у тебя ко мне дело? – вновь задал я вопрос, не в силах злиться и быть строгим, ибо девушка была столь расстроена какими-то своими переживаниями, что сразу не смогла ответить.
– Поднимись и рассказывай поскорее, ибо времени у нас мало! Кто ты, откуда и чего желаешь? – уже несколько сурово приказал я, так как, несмотря на раннее время, у меня ещё оставались незавершёнными кое-какие дела, а потом нельзя было посвятить всё своё время решению трудностей неизвестной горожанки. Я вообще никогда не принимал простолюдинов, а эта аудиенция была каким-то необъяснимым исключением.
Тем временем, немного успокоившись, девушка сквозь редкие всхлипывания сказала:
– Я Мария, родом из Меджделя, что в Галилее, недалеко от города Тивериады, который близ озера, называемым Галилейским морем. Однако понять из сказанного просьбу девушки было совершенно не возможно.
– Хорошо, Мария из Меджделя, что ты делаешь здесь, так далеко от дома? И для чего пришла ко мне?
– Я пришла к тебе, игемон, просить милости за Иисуса, которого вчера схватила храмовая стража. Сегодня утром его будут судить иерусалимские священники, – быстро заговорила девушка, чуть улыбнувшись мне сквозь слёзы.
– А от меня-то чего ты хочешь? Я же ведь не вхожу в состав Синедриона.
Но, казалось, девушка не услышала моих слов, ибо она только повторяла и повторяла одни и те же слова.
– Они не простят его! Они никогда не простят Иисуса! У них приговор один – побитие камнями!
– Ты ему кем приходишься, сестрой или женой? – неожиданным вопросом перебил я причитавшую красавицу.
– Я? Я кто ему? Я ему… – девушка немного стушевалась, не зная, как ответить. Заметив её возбуждённое и неуверенное состояние, я тут же решил спросить свою посетительницу совершенно о другом, ибо и без ответа молодой галилеянки мне стало ясно, что она доводится проповеднику кем угодно, но только не женой.
– А почему не пришли ходатайствовать за своего учителя его ближайшие ученики? Почему прислали девушку? Где они?
– Не знаю, повелитель! Я не видела их после того, как Иисуса схватили стражники первосвященника в Гефсиманском саду. Отпусти его, игемон, очень прошу! Ведь он ни в чём не виноват! Поверь мне!
– Знаю, Мария, и верю тебе! Только поделать ничего не могу! Я не в праве отменить того, чего ещё не было. Суд Синедриона назначен на утро сегодняшнего дня, и приговор официально ему ещё не вынесен. Но скажи мне честно, ты кто ему? Если будешь утверждать, что просто прислуживаешь, не поверю! За хозяина так не просят! – вновь задал я свой вопрос, так как догадки оставались всего лишь догадками, но мне было интересно услышать признание из уст самой Марии.
Девушка ответила не сразу. Она стеснительно молчала, и затем, набравшись смелости, громко и даже чуть вызывающе сказала:
– Я его невеста! Я люблю его! Мне без него не жить!»
– Ну, если так, то иди и уговори своего возлюбленного бежать! Я предложил ему свободу. Империя наша столь велика, что, когда солнце восходит на одном её конце, на другом ещё властвует ночь! Иудея только сотая часть римского государства, поэтому спрятаться можно так, что вас никто и никогда не найдёт! Только вот он…
Мария перебила меня, не дослушав даже до конца. Она, кажется, поняла, что от неё требуется.
– Согласна, я согласна! Я уговорю его! – быстро заговорила красавица.
– Причём здесь твоё согласие, дитя, – продолжил я, даже не обратив внимания на то, что она меня перебила, – он не захотел бежать! Отказался! Умереть решил!
– Как решил умереть? Почему? Иисус отказался от предложения бежать? Он просто ещё ничего не знает! – сделала удивлённые глаза Мария. Она искренне не понимала, как и почему любимый ею человек добровольно отказался остаться в живых, не захотел бежать подальше от этого страшного города, где его ожидала близкая и жуткая смерть.
– Долго объяснять, Мария! Мне целой ночи не хватило, чтобы понять его и убедить. Одно я понял: твой жених решил умереть!
– Но я уговорю Иисуса! Разреши мне увидеть его, игемон! Разреши, прошу!
– Это невозможно, Мария! Твоего жениха уже увели в крепость Антония, в темницу. К тому же уже наступило утро, и скоро его оттуда поведут в дом первосвященника Каиафы. Там ведь состоится суд Синедриона? Время ушло! Ты, к сожалению, опоздала, Мария!
– Почему опоздала? Нет, нет, нет! Я не опоздала! Я… я заплачу. Правда, у меня сейчас нет денег, но я молода, мне всего девятнадцать лет! Я сильная, могу быть служанкой, я отработаю! Меня можно продать, меня купят, дадут хорошую цену… я согласна… – бессвязно лепетала девушка, и слёзы вновь безудержно потекли по её прекрасным щекам. Она судорожно начала что-то развязывать на платье, которое через мгновение упало на пол к её ногам, и красавица предстала передо мной полностью обнажённой. Глаза Марии были опущены вниз, и красавица-галилеянка, смущаясь оттого, что стоит перед посторонним мужчиной без одежды, старалась прикрыть чуть дрожавшими руками свою ослепительную молодую наготу. Девушка была не просто прекрасна, она была божественно хороша собой.
– Ты хочешь спросить, игемон, страшит ли меня смерть? Что ж, в единственную ночь откровений, подаренную нам с тобой, скажу честно: «Да! Я боюсь умирать!» Тебе ведь, наверняка, доносили, что обо мне люди придумали очень много слухов, порой доходящих до полного бреда. Про мои знахарские дела мы уже говорили, и то не чудеса, но простые знания. Я долго жил в Египте и многому там научился, а потому никогда не поднимал из гробниц мёртвых, ибо пробуждал спящих, пребывающих в глубоком сне. Да, у меня бывали всякие знамения и видения, но спроси кого-нибудь, хотя бы самого себя, разве не было у тебя, например, вещих снов, или не было такого чувства, что ты здесь уже когда-то был, и эти слова уже однажды слышал, и того человека где-то видел? Всем нам страшно уходить из этой жизни, ибо мы не знаем, что ждёт нас в другой и есть ли она – та, другая. Смерть – это главная загадка природы и человеческого бытия. Никто и никогда не возвращался оттуда, с той стороны земли, и в этом ты прав, прокуратор! Только сумасшедший может не бояться смерти…
Мы разговаривали уже несколько часов, а утро всё ещё не приходило, словно кто-то нарочно задержал солнце где-то за горами на подходе к Иудее, остановив рассвет. Осуждённый внешне вёл себя совершенно спокойно, хотя чувствовалось, что страх приближающейся смерти постепенно охватывает его. Он украдкой поглядывал на восток, про себя, наверное, молясь, чтобы темнота не торопилась бы уходить, уступая своё место восходу дневного светила. Казалось, что только ночь, длинная и печальная, сейчас была единственным союзником несчастного Назорея, ибо она всё никак не хотела заканчиваться, продлевая тем самым жизнь моего собеседника. Но время неумолимо, и нельзя остановить быстрый и стремительный бег его. Это для меня ночь чудилась долгой и бесконечной, но для осуждённого на смерть узника она, наоборот, казалась короткой и скорой. Рассвет был просто обречён прийти. Он и пришёл, как положено, ибо уже потихоньку начинал забирать предназначенное ему время, заканчивая своим наступлением и без того короткий отрезок оставшейся жизни, отведённой проповеднику. Пора было вызывать стражу, что я и хотел сделать, но неожиданно для самого себя вдруг сказал:
– Я не хочу смерти твоей, а посему прикажу сейчас своим воинам схватить на улице первого попавшегося бродягу, дабы он занял бы твоё место. Чтобы его не узнали и не смогли бы заметить подмены, легионеры отделают его кнутами так, что никто на свете не сможет распознать – кто се есть на самом деле, ты или другой человек. Дабы хитрые жрецы ничего не заподозрили бы, подмену проведём после суда Синедриона. Тебе же дам лошадь, денег на дорогу и сопровождение, чтобы смог ты спокойно под покровом следующей ночи уехать навсегда отсюда. Беги, иудей!!! И беги подальше! Например, в Галлию, а лучше в Сарматию, что лежит за Понтом Эвксинским. То земля не римская, но варварам принадлежащая, дикая и малолюдная, там сможешь продолжить своё дело. Подмену, думаю, никто не обнаружит. Снимай свои грязные лохмотья. Я распоряжусь принести тебе одежду римского легионера. Помощь сию оказать желаю не потому, что ты убедил меня в правоте своей, и я учение твоё принял за истину, но за доброе дело и услугу, оказанную одному человеку.
– Я знаю, игемон, о ком идёт речь: о красивой, молодой женщине, приходившей в Кайфу. Платье служанки, в которое она был переодета, не смогло скрыть её знатного происхождения. Это твоя жена? Я рад, что болезнь от неё отступила. Значит, помощь моя была не бесполезной. Но не так сильно помог ей я, как её любовь к тебе, прокуратор, жажда жизни и вера в мои слова. Чудес никаких не было и не бывает. Я просто почувствовал, что ей очень хочется выздороветь и жить, поэтому только и укрепил её в том желании.
– Спасибо тебе, Иисус! – я впервые за всё время нашего разговора назвал пленника по имени, отчего он особенно внимательно посмотрел на меня. Немного помолчав, проповедник вдруг неожиданно изрёк:
– Пожалуй, можно было бы принять твоё предложение, прокуратор Иудеи, но при одном условии.
– Ты, ставишь мне условия? Интересно!
– Так вот, игемон, – спокойно сказал Назорей, будто не услышал моего саркастического тона, – согласен ли ты, пойти со мной? Прямо сейчас, бросив всё, дабы нести в земли те, куда побежим, слово истины?
Предложение проповедника было столь внезапным, что я буквально остолбенел от услышанных слов. Но моё замешательство длилось не долго.
«Что он говорит? Да как этот грязный и нищий оборванец осмелился предложить мне такое? Да чтобы…» – пронеслось в моей голове, и чувство безудержной ярости заклокотало внутри меня. В первое мгновение я даже захотел выхватить из ножен свой меч и отрезать язык подлому наглецу, сделавшему римскому прокуратору столь непристойное предложение. Мне стоило большой воли, сдержаться от немедленного наказания, ибо никогда не считал себя палачом, но воином, которому негоже было марать свои руки ремеслом заплечных дел мастера. Стараясь не кричать, чтобы не поднять на ноги весь дворец, я тихо и медленно выговорил:
– Да ты видно сошёл с ума? Ты что говоришь, безумец? Кому делаешь сие гнусное предложение? Мне!?… Римскому прокуратору? Наместнику в Иудее? – я буквально задыхался от ярости, душившей меня, но говорить старался при этом спокойно, – ты предлагаешь преступить мне через клятву? Ведь я присягнул на верность империи, и нет большего бесчестия, чем предательство. Не испытывай моё терпение, иудей, своими глупыми словами, ибо последствия за них могут быть весьма плачевными для тебя!
– Прости, прокуратор! Ты прав! Но и я тоже! Не торопись осудить меня, ибо не может быть терпимым тот, кто уверен, что он вполне прав, а другие совершенно не правы. Я не хотел обидеть тебя, но другого ответа, кстати, от тебя и не ожидал, хотя сожалею, что и ты меня понял неправильно. Я не предлагал тебе совершить предательство, но дружбу и приглашение послужить благому делу. Может, потом вспомнишь, поймёшь и согласишься? Только я тоже не приму твоего предложения, так как имею понятие о чести, и, хотя жить желаю не менее других, смерть выбираю и потому отвергаю с благодарностью твой добрый порыв, идущий от сердца. Нет за тобой ничего, в чём бы можно было обвинить тебя за смерть мою. Искушение избежать вероятной казни во мне весьма велико, но я просто обязан преодолеть его, иначе не будет истинной веры, но посмеются потомки над слабостью моей и назовут все дела мои пустыми словами и тленом, а меня самого обманщиком и негодяем. Ведь это то же самое, что бежать с поля боя, а трусов, как сказал ты, положено убивать. Нельзя, чтобы из-за обычной человеческой слабости окончательно забылось всё, что говорил я и чему учил, иначе быть мне преданным забвению и проклятию. Не должны люди, вспоминая обо мне, думать, что я прожил жизнь болтуном, пустословом или трусом, тем самым, списывая пороки свои на пример моего поступка. Нет, игемон! Мне должно и нужно идти на суд Синедриона и, если придётся, то и на крест, хотя очень не хочу этого, ибо страшно боюсь умирать. Я не Бог, но обычный человек, желающий жить. Никто и ничто не в праве отобрать у человека жизнь его, данную ему по рождению, потому как в момент появления на свет вкладывает в него Господь душу, которая принадлежит тому, кто даёт её, и только он может забрать, однажды данное, обратно. С верой и надеждой иду я на смерть! Будущее покажет – прав ли был я или нет? Ты ведь знаешь, прокуратор, что побеждающий никогда не потерпит вреда от смерти. И отпусти меня, игемон! Я очень устал, к тому же мне ещё надо подготовиться к завтрашнему суду Синедриона и, возможно… – договаривать пленник не стал, но я понял, о чём в тот миг подумал несчастный узник, ведь умирать проповедник не хотел.
Действительно было пора заканчивать разговор, ведь заседание Синедриона было назначена на раннее утро, да и солнце уже начинало своими первыми лучами брызгать из-за горизонта, раскрашивая ими ещё тёмное небо в нежно розовые цвета.
– Значит, я ничего не смог сделать для тебя, Галилеянин?
– Значит так, прокуратор Иудеи! Ты ничего не смог и не сможешь сделать для меня, даже если бы захотел, ибо не в твоих это силах и власти! Хотя ты и наместник Рима, но не во власти даже всех великих и могучих правителей изменить что-либо, потому как есть на свете и посильнее. А про судьбу твои рассуждения не верны! Судьба, не познаваемая человеком никогда, может быть изменена самим человеком, потому как она, что дорога, длинная и трудная, со множеством искушений и соблазнов на ней, а посему вкусит ли идущий по дороге той соблазнов или обойдёт их, такая и судьба будет у него в конце жизненного пути, а дорога та у всех разная, но ведет к одному – истине, коей и является Бог! Крепко запомни слова мои эти, прокуратор Иудеи, Понтий Пилат!
– Запомню, Назорей! Но и ты запомни, что ни в чём меня не убедил! Я остаюсь при своём мнении! Прощай Иисус! Если ты окажешься прав, то после смерти встретимся и поговорим! Не суди меня тогда слишком строго, по знакомству хотя бы, – пошутил я напоследок, – если нет, то…. А сейчас иди!
За дверями зала ждал вызванная мною стража, чтобы отвести осуждённого обратно в крепостную тюрьму. Шаги воин и узника вскоре перестали доноситься из коридора, и вновь наступила тишина. Я остался один. Ночной разговор с проповедником был слишком длинен и тяжёл, но усталости не чувствовалось.
– Марк, – сказал я своему легионеру, выйдя во двор, – передай Артериксу, чтобы перед тем как отправить пленника в Синедрион, он всыпал бы ему тридцать девять ударов. Но пусть это сделает осторожно. У проповедника действительно длинноват язык, за что и следует его наказать, но он должен жить!
***
У ворот дворца стояла совсем молодая девушка и упрашивала караульного воина проводить её по очень важному делу к римскому прокуратору. Но легионер не только не хотел пропустить неизвестную просительницу, но даже не желал её слушать, а тем паче пойти и доложить о ней. Время было позднее, далеко за полночь, и Мария, поняв тщетность своих попыток добиться встречи со мной, уставшая от всех переживаний за сегодняшний вечер в изнеможении опустилась на землю. Плакать она уже не могла, сил просто не хватало, так как все они ушли на то, чтобы отбить Иисуса от храмовников, когда те напали на него в Гефсиманском саду.– Ладно, тогда буду сидеть здесь до утра, и ждать, ждать, ждать…., – твёрдо решила девушка.
Но вот только что или кого она думала дожидаться у моего дворца, Мария и сама точно не знала. Светало. Просительница, желавшая увидеть наместника Иудеи, была близка к отчаянию, ибо не представляла, как найти выход из создавшейся ситуации. Ещё несколько часов назад большой компанией они готовились к празднику пасхи, сидели у костра, Иисус как всегда был весел и радостен, много шутил и смеялся, когда внезапно на поляну вышел отряд храмовников. Девушка тогда немного опоздала, поэтому она уже увидела, как стражники, посланные первосвященником, накинулись на Иисуса, к ногам которого, обливаясь кровью и потеряв сознание, рухнул Иуда, а все остальные ученики, охваченные жуткой паникой, бросились врассыпную. Марию поразила тогда до глубины души развернувшаяся перед её глазами картина позорного бегства тех, кто сидел за одним костром рядом с учителем, ел с ним, пил вино. Девушке некогда было кричать им вслед, взывать к их совести, ибо она, не раздумывая, как это когда-то сделал Иисус, спасая Марию от насильников, ринулась на помощь своему другу. Дралась девушка неистово и отчаянно. Она царапалась, кусалась, била своими маленькими, но крепкими кулачками налево и направо всех, не разбирая, в кого и куда попадала, пинала ногами своих противников, а одному даже откусила ухо. Но разве могла она, хрупкая юная девочка, по существу ещё ребёнок, противостоять почти трём десяткам крепких и вооружённых мужчин, служивших стражниками в Храме? Девушку сильно ударили по голове и после того, как она потеряла сознание, её грубо, словно сноп соломы, отбросили в кусты колючего терновника.
Мария быстро пришла в себя, вскочила с земли и, не обращая внимания на боль, бросилась следом за отрядом храмовников, благо он не успел далеко уйти.
Осторожно крадясь за стражниками, девушка проникла во внутренний двор дома главного священника Иерусалима. Она своими глазами видела, как закованного в цепи Иисуса завели в дом Каиафы. Во дворе тогда было много слуг и челяди. Неожиданно девушка заметила среди толпы одного из двенадцати учеников, которого все звали Кифой. Мария только хотела подойти к нему и предложить что-то предпринять для освобождения учителя, но её опередила какая-то незнакомая женщина, похожая на кухарку. Закричав, что она видела Кифу вместе с пленником на базаре и что он так же из бандитской шайки нищих галилеян, пришедших вместе со своим главарём в город, дабы в праздники грабить людей и прохожих, женщина вцепилась мёртвой хваткой в испуганного ученика Иисуса. Кифу тут же окружили слуги первосвященника и стали ему угрожать, если окажется, что он действительно пришёл в город вместе с проповедником.
– Что вы, что вы? Это ошибка! Я один проходил мимо этого дома, вижу, толпа собралась, дай, думаю, зайду любопытства ради, посмотреть, что случилось,… – растерянно улыбаясь и трусливо озираясь, оправдывался ученик Иисуса. Он хотел ещё что-то добавить, но, видимо, почувствовав на себе чей-то презрительный взгляд, внимательно осмотрелся и увидел Марию…
Девушка разозлилась. Она была удивлена, огорчена, поражена, как мог этот человек, которого учитель искренне любил и уважал, так скоро и трусливо отказался от дружбы с Иисусом. Мария, интенсивно работая локтями, постаралась пробиться сквозь толпу слуг к предателю, как она уже стала про себя величать своего бывшего единомышленника. Марии очень хотелось посмотреть тому в глаза, сказать несколько слов, но Кифа вдруг исчез. Он пропал, будто его здесь никогда и не было, и сколько девушка ни искала, она так и не смогла обнаружить его ни во дворе, ни на улице, ни на площади перед домом главного жреца.
Это уже потом, когда пройдёт какое-то время, ученик Иисуса будет вымаливать прощение у Марии за проявленное им мимолётное малодушие и трусость, умолять её никому не рассказывать о том позорном и публичном отречении, заискивать перед ней и втайне ненавидеть, как единственного свидетеля своего предательства. Мне даже не было известно, простила ли Мария его, но тогда, во дворе возле дома первосвященника галилейскому рыбаку здорово повезло, что ему удалось скрыться и от Мария, и вовремя отказаться от учителя. Однако поступок тот давний одного из учеников проповедника не остался навсегда тайным. Несмотря на то, что прошли недели, минули месяцы, но только нашлись доброхоты, которые донесли до людей правду о слабости ли, подлости ли, предательстве ли, но поступке мерзком и неправедном одного из ближайших друзей Иисуса. Однако произойдёт это не скоро, а пока девушка прямо от дома первосвященника пришла к моему дворцу.
Почему Мария совершила столь странный поступок, что она хотела добиться своим приходом, девушка, наверное, и сама не смогла бы ответить на данный вопрос, спроси её кто-нибудь тогда об этом. Но произошло всё случайно. Мария очень долго стояла возле дома Каиафы. Она дождалась, когда на улицу вывели задержанного проповедника и, не думая ни о чём, машинально двинулась следом за конвоем. Так Мария оказалась около ворот крепости Антония. Ждать там долго ей не пришлось. После того, как по моему приказу пленника Синедриона доставили в царский дворец, в котором я той ночью имел с проповедником неспешный разговор, юная галилеянка естественно очутилась возле моей иерусалимской резиденции.
Мария могла бы ещё очень долго стоять возле входа: и ночь, и весь следующий день, ибо ей было не ведомо, что учителя никогда не поведут через парадные двери, но на её счастье мой помощник, Савл, именно в то время решил проверить караулы. Вот он как раз и заприметил сидевшую на земле возле ворот и безутешно плакавшую юную девушку.
– Что ты здесь делаешь? – строго спросил Савл галилеянку.
– Я хотела поговорить с прокуратором, но меня не пускают, – всхлипывая и вытирая безудержно бежавшие из глаз слёзы, ответила Мария.
– О чём же ты хотела поговорить с генералом? Он отдыхает! Ещё ведь только утро! – сказал мой помощник.
– Он не спит! – заверила девушка.
– Это почему? – удивлённо вскинул вверх брови Савл.
– Прокуратор сейчас беседует с проповедником. Я своими глазами видела, как того завели во дворец, но ещё не выводили. Мне нужно сказать правителю что-то важное, но только ему лично!
– А ты кто такая, что хочешь говорить с игемоном? Кем ты приходишься пленнику? – спросил мой помощник и увидел, как девушка в смущении отвела глаза в сторону.
– Жена! – только и ответила Мария, залившись румянцем и потупив взгляд.
Савл понимающе кивнул и, бросив девушке короткую фразу: «Будь здесь!» – он пошёл во дворец, дабы доложить мне о просьбе юной галилеянки.
Пленника только увели, когда внезапно за моей спиной раздалось негромкое покашливание. Я обернулся и увидел своего помощника, центуриона Савла. Удивительно, когда он только успевал спать, ибо его можно было вызвать в любое время дня и ночи, и всегда он приходил свежим и бодрым. Почти семь лет, что он находился при мне, я ни разу не усомнился в правильности давно принятого решения взять с собой молодого иудея, семь лет назад пришедшего ко мне в Риме с просьбой поехать в Палестину.
– В чём дело, Савл? Разве ты не отдыхаешь? – несколько удивлённо спросил я.
Центурион подошёл ко мне и тихо, будто кто посторонний мог услышать слова его, сказал:
– Игемон, у ворот дворца уже почти целую ночь сидит молодая женщина, вернее девочка, она умоляет, чтобы ты принял её. Говорит, что жена задержанного проповедника.
– Разве он женат?
– Не знаю, но она так утверждает!
– Хорошо! Прикажи привести её сюда! – приказал я, одновременно размышляя: «Интересно, а про жену он ничего не сказал. Да и в доносах тайных осведомителей никогда не говорилось о том, что проповедник имеет семью.
Через некоторое время девушка, о которой я уже успел как-то немного позабыть, ибо было о чём подумать и без неё, не вбежала, но ворвалась в зал, словно ураганный ветер, шумно и громко, принеся с собой свежий запах росы и аромат цветущего миндаля. Она стремительно пересекла огромный зал и с разбегу упала прямо к моим ногам, распластавшись на каменном полу. Я замер в полном недоумении. Всё произошло столь быстро и неожиданно, что мне невозможно было сделать ни шагу в сторону, так как светлые длинные волосы девушки роскошными волнистыми прядями рассыпались по отполированным мраморным плитам вокруг меня. Тело девушки содрогалось от сильных рыданий.
– Встань, дитя моё! И скажи, что привело тебя ко мне? – я присел и осторожно взял её за плечи.
Девушка подняла на меня свои удивительно красивые, в обрамлёнии густых длинных ресниц, глаза. Из них ручьями текли крупные, словно капли ливневого дождя, слёзы. Посетительница оказалась весьма привлекательной и обворожительной. Даже бедное платье, скорее похожее на лохмотья, не могло скрыть безукоризненную фигуру девушки. С такой внешностью она вполне могла бы соперничать с любой римской аристократкой.
– Откуда ты, красавица, и чего желаешь от меня? Времени у меня немного, а посему отвечай быстро! Итак, какое у тебя ко мне дело? – вновь задал я вопрос, не в силах злиться и быть строгим, ибо девушка была столь расстроена какими-то своими переживаниями, что сразу не смогла ответить.
– Поднимись и рассказывай поскорее, ибо времени у нас мало! Кто ты, откуда и чего желаешь? – уже несколько сурово приказал я, так как, несмотря на раннее время, у меня ещё оставались незавершёнными кое-какие дела, а потом нельзя было посвятить всё своё время решению трудностей неизвестной горожанки. Я вообще никогда не принимал простолюдинов, а эта аудиенция была каким-то необъяснимым исключением.
Тем временем, немного успокоившись, девушка сквозь редкие всхлипывания сказала:
– Я Мария, родом из Меджделя, что в Галилее, недалеко от города Тивериады, который близ озера, называемым Галилейским морем. Однако понять из сказанного просьбу девушки было совершенно не возможно.
– Хорошо, Мария из Меджделя, что ты делаешь здесь, так далеко от дома? И для чего пришла ко мне?
– Я пришла к тебе, игемон, просить милости за Иисуса, которого вчера схватила храмовая стража. Сегодня утром его будут судить иерусалимские священники, – быстро заговорила девушка, чуть улыбнувшись мне сквозь слёзы.
– А от меня-то чего ты хочешь? Я же ведь не вхожу в состав Синедриона.
Но, казалось, девушка не услышала моих слов, ибо она только повторяла и повторяла одни и те же слова.
– Они не простят его! Они никогда не простят Иисуса! У них приговор один – побитие камнями!
– Ты ему кем приходишься, сестрой или женой? – неожиданным вопросом перебил я причитавшую красавицу.
– Я? Я кто ему? Я ему… – девушка немного стушевалась, не зная, как ответить. Заметив её возбуждённое и неуверенное состояние, я тут же решил спросить свою посетительницу совершенно о другом, ибо и без ответа молодой галилеянки мне стало ясно, что она доводится проповеднику кем угодно, но только не женой.
– А почему не пришли ходатайствовать за своего учителя его ближайшие ученики? Почему прислали девушку? Где они?
– Не знаю, повелитель! Я не видела их после того, как Иисуса схватили стражники первосвященника в Гефсиманском саду. Отпусти его, игемон, очень прошу! Ведь он ни в чём не виноват! Поверь мне!
– Знаю, Мария, и верю тебе! Только поделать ничего не могу! Я не в праве отменить того, чего ещё не было. Суд Синедриона назначен на утро сегодняшнего дня, и приговор официально ему ещё не вынесен. Но скажи мне честно, ты кто ему? Если будешь утверждать, что просто прислуживаешь, не поверю! За хозяина так не просят! – вновь задал я свой вопрос, так как догадки оставались всего лишь догадками, но мне было интересно услышать признание из уст самой Марии.
Девушка ответила не сразу. Она стеснительно молчала, и затем, набравшись смелости, громко и даже чуть вызывающе сказала:
– Я его невеста! Я люблю его! Мне без него не жить!»
– Ну, если так, то иди и уговори своего возлюбленного бежать! Я предложил ему свободу. Империя наша столь велика, что, когда солнце восходит на одном её конце, на другом ещё властвует ночь! Иудея только сотая часть римского государства, поэтому спрятаться можно так, что вас никто и никогда не найдёт! Только вот он…
Мария перебила меня, не дослушав даже до конца. Она, кажется, поняла, что от неё требуется.
– Согласна, я согласна! Я уговорю его! – быстро заговорила красавица.
– Причём здесь твоё согласие, дитя, – продолжил я, даже не обратив внимания на то, что она меня перебила, – он не захотел бежать! Отказался! Умереть решил!
– Как решил умереть? Почему? Иисус отказался от предложения бежать? Он просто ещё ничего не знает! – сделала удивлённые глаза Мария. Она искренне не понимала, как и почему любимый ею человек добровольно отказался остаться в живых, не захотел бежать подальше от этого страшного города, где его ожидала близкая и жуткая смерть.
– Долго объяснять, Мария! Мне целой ночи не хватило, чтобы понять его и убедить. Одно я понял: твой жених решил умереть!
– Но я уговорю Иисуса! Разреши мне увидеть его, игемон! Разреши, прошу!
– Это невозможно, Мария! Твоего жениха уже увели в крепость Антония, в темницу. К тому же уже наступило утро, и скоро его оттуда поведут в дом первосвященника Каиафы. Там ведь состоится суд Синедриона? Время ушло! Ты, к сожалению, опоздала, Мария!
– Почему опоздала? Нет, нет, нет! Я не опоздала! Я… я заплачу. Правда, у меня сейчас нет денег, но я молода, мне всего девятнадцать лет! Я сильная, могу быть служанкой, я отработаю! Меня можно продать, меня купят, дадут хорошую цену… я согласна… – бессвязно лепетала девушка, и слёзы вновь безудержно потекли по её прекрасным щекам. Она судорожно начала что-то развязывать на платье, которое через мгновение упало на пол к её ногам, и красавица предстала передо мной полностью обнажённой. Глаза Марии были опущены вниз, и красавица-галилеянка, смущаясь оттого, что стоит перед посторонним мужчиной без одежды, старалась прикрыть чуть дрожавшими руками свою ослепительную молодую наготу. Девушка была не просто прекрасна, она была божественно хороша собой.