Страница:
– Пойми, отец! Просто задержать самозванца, не имея свидетелей и доказательств его преступлений, нельзя. Ведь тогда народ – эта грубая чернь, весь этот сброд голодранцев и бродяг, что толпой ходит за ним, слушает его и боготворит, может и взбунтоваться, если мы схватим их предводителя. Надо основательно подготовиться к задержанию! – говорил Каиафа, горячась и досадуя на то, что тесть не понимает таких простых вещей, и лихорадочно соображая, как же выкрутиться из весьма щекотливого положения, в котором оказался благодаря ненавистному Галилеянину и ещё более ненавидимому прокуратору. Но тесть тогда не принял оправданий своего зятя.
– Вот и готовься, но поспешая! – жёстко ответил Ханан Иосифу Каиафе, – и не бойся! Ведь, если толпа взбунтуется, тогда и прокуратор будет вынужден вмешаться. Он не станет терпеть беспорядки и мятежи на подвластных ему территориях. Вот и получается, что Пилат уже на нашей стороне. Бунт черни в твоих интересах!
– Ты всё правильно говоришь, отец! – радостно ответил Каиафа, удивляясь, как это он сам не додумался до такой мысли.
– Вот и хватай самозванца, как только тот появится в городе или в его окрестностях! – сказал, как отрезал, бывший первосвященник. – Не оплошай!
Разговор их на том и закончился. Первосвященник остался один.
«Говорить и приказывать все мастера, – подумал тогда Каиафа, – а вот попробуй задержать, если никто из моих людей в глаза не видел проповедника и не узнает его в городской толпе. А если во время проповеди попытаться? Да, хотел бы я посмотреть на таких смельчаков. Толпа их раздавит, растопчет в одно мгновение. Горстка стражников с таким делом явно не справится.
Хотя первосвященник и не сидел, сложа руки, а действовал активно: искал, подкупал, но все его труды и старания оказывались напрасными. Было от чего впасть в отчаяние, и тут вдруг такая удача. Каиафа уже предвкушал будущий свой триумф. Он украдкой бросил взгляд на своего нежданного пособника и проговорил:
– Ты молодец! Поступаешь как правоверный иудей. Но вот только как схватить твоего учителя? Толпа народа, что ходит за ним по пятам, разорвёт моих слуг на мелкие кусочки! Но с Божьей помощью…
– Прекрати, первосвященник! Плевать мне на чью-то помощь! – вновь грубо, словно хозяин слугу, перебил Иуда Каиафу. – Я поклоняюсь совсем другому Богу, понял? Если принимаешь моё предложение, то готовь деньги. Приду за ними перед пасхой. Не забудь! Слугам твоим помогу опознать проповедника, а дабы толпа их не разорвала, как ты опасаешься, то я сам организую задержание Иисуса. Кроме рыбарей никого другого с ним не будет, а они защитники никудышные. Время я подберу подходящее. Деньги, деньги готовь, Каиафа!
– И сколько же ты хочешь получить за свою работу? – чуть приподняв бровь вверх, с интересом спросил первосвященник.
– Тридцать монет серебром! – коротко ответил Искариот.
– Тридцать монет серебром? Ого-о-о?! – удивлённо протянул Каиафа, – а не много ли просишь за такую мелочь? Всего-то указать пальцем на нужного человека?
– Я так не думаю, первосвященник! Если же, по-твоему, эта работа такая уж мелочовая, то почему же ты до сих пор не схватил Иисуса? А, впрочем, если ты считаешь, что я запросил слишком дорого, то считай, что разговора у нас не было. Только помни, что на пасху тебе будет уготована незавидная судьба, да и та самая камера в подполье твоего дома, что приготовил ты для Иисуса, вполне возможно, пригодится для тебя самого, твоего тестя и всех членов Синедриона. Прощай, Каиафа!
Ох, и хитёр же был мой тайный соглядатай! В тот момент им можно было искренне восхищаться. Он рассчитал всё правильно. Искариот выбрал самый удачный момент и внезапно прервал разговор, после чего, сделав вид, что обиделся, направился к выходу. Иуда был совершенно уверен, что первосвященник его не отпустит, испугается, следом побежит, ведь тому никогда ещё не представлялась такая возможность, чтобы одним махом покончить со своим личным врагом, коим он считал Иисуса. Если бы всё было по-другому, то храмовая стража уже давно бы задержала проповедника. Каиафа, действительно, испугался и чуть не кинулся вслед за Иудой. Уроженец Кериота не ошибся в своих предположениях. Правда, об одном он пожалел потом, что слишком скромную плату запросил за свою работу.
– Постой, постой! Не торопись! – быстро начал говорить Каиафа, – деньги-то не малые, надо подумать, где раздобыть такую большую сумму!
Первосвященник специально затягивал своим ответом время, чтобы собраться с мыслями. Да и деньги, действительно, были не малые, купить на них большой участок земли в окрестностях города или хороший дом особых трудностей не составило бы. Однако Иуда догадался о хитрости главного жреца.
– Не прибедняйся, первосвященник! Все знают, что ты спишь на золоте и ешь с серебра, и откуда твоё богатство также ни для кого секретом не является. Каждому жителю Иудеи известно, что все вы: и ты, и тесть твой Ханан, и сыновья его, не один раз запускали руку в священную казну. А жертвенные животные, что ты один продаёшь, разве малый доход приносят? Но как только Иисус придёт в Иерусалим, он вас всех выведет на чистую воду! Учитель быстро восстановит справедливость, отдав ваши деньги нищим! – своими словами Иуда специально постарался задеть Каиафу, зная, как тот относится ко всему, что связано со слухами о его несметных богатствах, и страхом потерять их.
– Тридцать монет серебром найдёшь и приготовишь ко дню, что я указал. Да, а если хочешь, что бы я выступил как главный свидетель, готовь ещё сто монет! Накануне пасхи, сказал, приду! Да, Каиафа, чуть не забыл предупредить тебя: не нужно меня обманывать! Я всегда найду способ разделаться с тобой! Страха у меня нет ни перед кем, пожалуй, кроме… но это не твоё дело! Так что не забывай о моём предупреждении, – гость произнёс свою последнюю фразу нарочито громко и отчётливо, дабы слова те гулким эхом отозвались под мрачными сводами.
„Что это он распоряжается, будто…“ – не мог понять первосвященник, почему вдруг его ночной гость ведёт себя так свободно, так строго и грубо с ним разговаривает, будто господин со своим рабом. Внезапно предчувствие смертельной опасности шевельнулось в сердце первосвященника. Он машинально перевёл свой взгляд вниз. От увиденного огонь в руке Каиафы задрожал, и большие тени в страшных корчах и противных кривляньях запрыгали на каменных стенах древнего Храма. Хищным отблеском пламя чадящего фитиля сверкнуло на холодной, и оттого мрачной, стали кривого обоюдоострого ножа, который сжимал в своей руке тайный ночной гость первосвященника.
– Посвети мне, брат, посвети, да не бойся ты! Свети, а то ничего не видно! До встречи! – не попросил, но приказал Иуда, ухмыляясь во весь рот. Каиафа словно завороженный, ступая не сгибавшимися в коленях ногами, подошёл поближе к выходу и поднял над головой горевшую тусклым огнём лампу. У порога Каиафа остановился и замер, не шелохнувшись, словно пригвождённый к полу, пока его гость не покинул Храм. Сердце жреца захолонуло, и кровь гулко застучала в висках, а перед глазами поплыли разноцветные круги. Он покачнулся и, чтобы не упасть, опёрся рукой о холодную каменную стену. Животный страх сковал тело Каиафы, ибо кошмар его ночной явился, дабы стать явью. Первосвященник вдруг вспомнил, где слышал этот чуть хрипловатый голос и видел руку эту трёхпалую, сжимавшую сейчас кривой кинжал. Ночной же гость резко развернулся лицом к Каиафе и вновь с угрозой проговорил:
– С удовольствием вобью в твой лоб железный гвоздь, дабы кошмар ночной стал бы реальностью твоей, если вздумаешь обмануть! У меня хозяин строгий!
После слов этих, подельник Каиафы тихо выскользнул за дверь и растворился в кромешной темноте ненастной ночи. Кстати, сон страшный, кошмар ночной, что измучил первосвященника, доведя его почти до нервного изнеможения, после той неожиданной встречи, закончившейся столь выгодной сделкой, перестал докучать первосвященнику, и Каиафа вообще вскоре совсем забыл о нём.
– Ну, а кто собственно сказал, что самозванец из Галилеи не виновен? Да, за такие слова, что он произносит, за такие слова… – Каиафа от негодования даже не мог придумать, что бы он сделал с богохульником, посмевшим покуситься на святость древнего иудейского Закона.
Время было раннее. Иосиф Каиафа сегодня опять встал затемно, не спалось ему что-то в предчувствии встречи с Иудой, который обещал прийти накануне пасхи, а праздник приближался, и до него оставались считанные дни. Вот и в этот раз первосвященник вскочил, трясясь как в лихорадке, ибо неожиданно во сне пришла ему мысль странная, неприятная, которая начала нудно сверлить его голову и порождать сомнения: „Что же сделать, дабы люди забыли о проповеднике, чтобы даже память о нём не осталась в народе? А уж если бы и помнили, то содрогались бы от страха и ужаса, вспоминая о наказании, какое последует за попрание Закона. Осудить-то мы самозванца осудим, и приговор ему вынесем жестокий, а дальше что? Побить камнями? Но это слишком обыденно. У нас всех так наказывают. А вот Галилеянина бы, да в назидание другим…?“ – но именно в этом месте мысль Каиафа останавливалась, заходя в тупик. Ну, никак не мог он придумать, что же следует ему сделать с Иисусом такое необычное, дабы чернь и простолюдины не могли бы даже подумать о невиновности самозванного пророка и не только не возвысить сего богоотступника после смерти его, но и навсегда забыть о сём человеке.
Каиафа вытер выступивший на лбу пот и, натянув оделяло на голову, решил не думать о плохом. Рядом приятно посапывала молоденькая служанка его жены. Уже сколько лет прожил он со своей Рахилью, а детей у них не было. А несколько месяцев назад жена сама привела ему эту девочку и сказала:
– Иосиф, войди в неё, а я буду рядом. Даст Бог и она родит нам нашего ребёнка».
Первосвященник лёг поближе к девушке и постарался уснуть, но всякие сомнения прочно засели в его голове. Поворочавшись добрых полчаса с бока на бок, Каиафа понял, что спать уже не сможет. Он, тяжело вздыхая, сел на край кровати. Мягкий лунный свет, попадая в спальню через большое окно, делал ночь не слишком тёмной. Иосиф спустил ноги на пол, сунул их в сандалии и, накинув на плечи тёплый халат, вышел в зал, где обычно проходили заседания Синедриона. Там было тихо и спокойно. Первосвященник, не торопясь, прошёлся из конца в конец, однако, на сердце было как-то тревожно. Беспокойные мысли о предстоящем суде над самозванным мессией мучили его. В том, что суд тот состоится, Каиафа нисколько не сомневался. Тогда от чего же он страдал и переживал, если был столь уверен в своём будущем успехе? Вот этого понять первосвященник и сам не мог.
– Надо ещё помимо приговора как-то обесчестить, опозорить его! Но как это сделать, как? – мучительно размышлял первосвященник, меряя шагами зал. Он чувствовал, что обязан что-то сделать, что-то предпринять, но вот что?
«Я растопчу этого бродягу! Ну и что из того? Синедрион его осудит, а вдруг он в глазах всех останется мучеником, у нас ведь любят после смерти оправдывать людей и воздавать им незаслуженные почести. Вон, как стали поклоняться брату самозванца, Иоанну, после смерти того, а при жизни единицы всего-то почитали и принимали обряд его языческий в водах Иордана. А ведь когда-то он был правоверным иудеем, сыном правоверного иудея, священника, хотя какие они были правоверные? Ячменное зерно не может упасть далеко от своего колоса. Недаром священник Захария, отец Иоанна, был убит у алтаря за свой слишком длинный язык. Антипа правильно поступил, послал тайно палача, и нет головы! Хотя, это не смерть иудейская, мы должны камнями побивать отступников и богохульников. Но тетрарх Галилеи считает себя римским гражданином, поэтому и отдаляется от наших обычаев и традиций… Господи, не дай рухнуть вере нашей. Помоги мне Боже», – горестно думал Каиафа. Мысли в голове жреца беспорядочно метались, и он всё больше расстраивался оттого, что не может ничего толком придумать, – Не расстраивайся Иосиф! Помощь тебе будет! – услышал первосвященник вдруг незнакомый голос, донёсшийся из дальнего угла большого зала. – А вот тетрарх всё правильно сделал! Вернее было бы правильнее осудить его за отступление от древних обычаев, но ведь ради святого дела, а не корысти личной, голову Иоанну, брату Иисусову, отрубили.
– Вот и готовься, но поспешая! – жёстко ответил Ханан Иосифу Каиафе, – и не бойся! Ведь, если толпа взбунтуется, тогда и прокуратор будет вынужден вмешаться. Он не станет терпеть беспорядки и мятежи на подвластных ему территориях. Вот и получается, что Пилат уже на нашей стороне. Бунт черни в твоих интересах!
– Ты всё правильно говоришь, отец! – радостно ответил Каиафа, удивляясь, как это он сам не додумался до такой мысли.
– Вот и хватай самозванца, как только тот появится в городе или в его окрестностях! – сказал, как отрезал, бывший первосвященник. – Не оплошай!
Разговор их на том и закончился. Первосвященник остался один.
«Говорить и приказывать все мастера, – подумал тогда Каиафа, – а вот попробуй задержать, если никто из моих людей в глаза не видел проповедника и не узнает его в городской толпе. А если во время проповеди попытаться? Да, хотел бы я посмотреть на таких смельчаков. Толпа их раздавит, растопчет в одно мгновение. Горстка стражников с таким делом явно не справится.
Хотя первосвященник и не сидел, сложа руки, а действовал активно: искал, подкупал, но все его труды и старания оказывались напрасными. Было от чего впасть в отчаяние, и тут вдруг такая удача. Каиафа уже предвкушал будущий свой триумф. Он украдкой бросил взгляд на своего нежданного пособника и проговорил:
– Ты молодец! Поступаешь как правоверный иудей. Но вот только как схватить твоего учителя? Толпа народа, что ходит за ним по пятам, разорвёт моих слуг на мелкие кусочки! Но с Божьей помощью…
– Прекрати, первосвященник! Плевать мне на чью-то помощь! – вновь грубо, словно хозяин слугу, перебил Иуда Каиафу. – Я поклоняюсь совсем другому Богу, понял? Если принимаешь моё предложение, то готовь деньги. Приду за ними перед пасхой. Не забудь! Слугам твоим помогу опознать проповедника, а дабы толпа их не разорвала, как ты опасаешься, то я сам организую задержание Иисуса. Кроме рыбарей никого другого с ним не будет, а они защитники никудышные. Время я подберу подходящее. Деньги, деньги готовь, Каиафа!
– И сколько же ты хочешь получить за свою работу? – чуть приподняв бровь вверх, с интересом спросил первосвященник.
– Тридцать монет серебром! – коротко ответил Искариот.
– Тридцать монет серебром? Ого-о-о?! – удивлённо протянул Каиафа, – а не много ли просишь за такую мелочь? Всего-то указать пальцем на нужного человека?
– Я так не думаю, первосвященник! Если же, по-твоему, эта работа такая уж мелочовая, то почему же ты до сих пор не схватил Иисуса? А, впрочем, если ты считаешь, что я запросил слишком дорого, то считай, что разговора у нас не было. Только помни, что на пасху тебе будет уготована незавидная судьба, да и та самая камера в подполье твоего дома, что приготовил ты для Иисуса, вполне возможно, пригодится для тебя самого, твоего тестя и всех членов Синедриона. Прощай, Каиафа!
Ох, и хитёр же был мой тайный соглядатай! В тот момент им можно было искренне восхищаться. Он рассчитал всё правильно. Искариот выбрал самый удачный момент и внезапно прервал разговор, после чего, сделав вид, что обиделся, направился к выходу. Иуда был совершенно уверен, что первосвященник его не отпустит, испугается, следом побежит, ведь тому никогда ещё не представлялась такая возможность, чтобы одним махом покончить со своим личным врагом, коим он считал Иисуса. Если бы всё было по-другому, то храмовая стража уже давно бы задержала проповедника. Каиафа, действительно, испугался и чуть не кинулся вслед за Иудой. Уроженец Кериота не ошибся в своих предположениях. Правда, об одном он пожалел потом, что слишком скромную плату запросил за свою работу.
– Постой, постой! Не торопись! – быстро начал говорить Каиафа, – деньги-то не малые, надо подумать, где раздобыть такую большую сумму!
Первосвященник специально затягивал своим ответом время, чтобы собраться с мыслями. Да и деньги, действительно, были не малые, купить на них большой участок земли в окрестностях города или хороший дом особых трудностей не составило бы. Однако Иуда догадался о хитрости главного жреца.
– Не прибедняйся, первосвященник! Все знают, что ты спишь на золоте и ешь с серебра, и откуда твоё богатство также ни для кого секретом не является. Каждому жителю Иудеи известно, что все вы: и ты, и тесть твой Ханан, и сыновья его, не один раз запускали руку в священную казну. А жертвенные животные, что ты один продаёшь, разве малый доход приносят? Но как только Иисус придёт в Иерусалим, он вас всех выведет на чистую воду! Учитель быстро восстановит справедливость, отдав ваши деньги нищим! – своими словами Иуда специально постарался задеть Каиафу, зная, как тот относится ко всему, что связано со слухами о его несметных богатствах, и страхом потерять их.
– Тридцать монет серебром найдёшь и приготовишь ко дню, что я указал. Да, а если хочешь, что бы я выступил как главный свидетель, готовь ещё сто монет! Накануне пасхи, сказал, приду! Да, Каиафа, чуть не забыл предупредить тебя: не нужно меня обманывать! Я всегда найду способ разделаться с тобой! Страха у меня нет ни перед кем, пожалуй, кроме… но это не твоё дело! Так что не забывай о моём предупреждении, – гость произнёс свою последнюю фразу нарочито громко и отчётливо, дабы слова те гулким эхом отозвались под мрачными сводами.
„Что это он распоряжается, будто…“ – не мог понять первосвященник, почему вдруг его ночной гость ведёт себя так свободно, так строго и грубо с ним разговаривает, будто господин со своим рабом. Внезапно предчувствие смертельной опасности шевельнулось в сердце первосвященника. Он машинально перевёл свой взгляд вниз. От увиденного огонь в руке Каиафы задрожал, и большие тени в страшных корчах и противных кривляньях запрыгали на каменных стенах древнего Храма. Хищным отблеском пламя чадящего фитиля сверкнуло на холодной, и оттого мрачной, стали кривого обоюдоострого ножа, который сжимал в своей руке тайный ночной гость первосвященника.
– Посвети мне, брат, посвети, да не бойся ты! Свети, а то ничего не видно! До встречи! – не попросил, но приказал Иуда, ухмыляясь во весь рот. Каиафа словно завороженный, ступая не сгибавшимися в коленях ногами, подошёл поближе к выходу и поднял над головой горевшую тусклым огнём лампу. У порога Каиафа остановился и замер, не шелохнувшись, словно пригвождённый к полу, пока его гость не покинул Храм. Сердце жреца захолонуло, и кровь гулко застучала в висках, а перед глазами поплыли разноцветные круги. Он покачнулся и, чтобы не упасть, опёрся рукой о холодную каменную стену. Животный страх сковал тело Каиафы, ибо кошмар его ночной явился, дабы стать явью. Первосвященник вдруг вспомнил, где слышал этот чуть хрипловатый голос и видел руку эту трёхпалую, сжимавшую сейчас кривой кинжал. Ночной же гость резко развернулся лицом к Каиафе и вновь с угрозой проговорил:
– С удовольствием вобью в твой лоб железный гвоздь, дабы кошмар ночной стал бы реальностью твоей, если вздумаешь обмануть! У меня хозяин строгий!
После слов этих, подельник Каиафы тихо выскользнул за дверь и растворился в кромешной темноте ненастной ночи. Кстати, сон страшный, кошмар ночной, что измучил первосвященника, доведя его почти до нервного изнеможения, после той неожиданной встречи, закончившейся столь выгодной сделкой, перестал докучать первосвященнику, и Каиафа вообще вскоре совсем забыл о нём.
***
Близилась пасха. Но чем меньше оставалось дней до наступления праздника, тем большее волнение охватывало главного жреца Иудеи. Нет, его не тревожили сомнения: схватит ли он проповедника или нет. Каиафа был уверен в человеке, с которым заключил ночной договор несколько месяцев назад, но его томило совсем другое, доводя до бешенства, до полного изнурения. Он долго размышлял, злился, мучился, но найти подходящее решение никак не мог, а дело ведь было серьёзное – обвинить невиновного, причём обвинить так, дабы пощады к тому ни у кого не имелось, и не возникло бы ни малейшего сострадания у простых людей. Ведь в реальной жизни иногда происходит, что тот, кто сегодня считался врагом, и кого хотели тут же убить, порвать на куски, завтра вдруг становился кумиром толпы, и его готовы были носить на руках, петь ему осанну, провозглашая чуть ли не царём.– Ну, а кто собственно сказал, что самозванец из Галилеи не виновен? Да, за такие слова, что он произносит, за такие слова… – Каиафа от негодования даже не мог придумать, что бы он сделал с богохульником, посмевшим покуситься на святость древнего иудейского Закона.
Время было раннее. Иосиф Каиафа сегодня опять встал затемно, не спалось ему что-то в предчувствии встречи с Иудой, который обещал прийти накануне пасхи, а праздник приближался, и до него оставались считанные дни. Вот и в этот раз первосвященник вскочил, трясясь как в лихорадке, ибо неожиданно во сне пришла ему мысль странная, неприятная, которая начала нудно сверлить его голову и порождать сомнения: „Что же сделать, дабы люди забыли о проповеднике, чтобы даже память о нём не осталась в народе? А уж если бы и помнили, то содрогались бы от страха и ужаса, вспоминая о наказании, какое последует за попрание Закона. Осудить-то мы самозванца осудим, и приговор ему вынесем жестокий, а дальше что? Побить камнями? Но это слишком обыденно. У нас всех так наказывают. А вот Галилеянина бы, да в назидание другим…?“ – но именно в этом месте мысль Каиафа останавливалась, заходя в тупик. Ну, никак не мог он придумать, что же следует ему сделать с Иисусом такое необычное, дабы чернь и простолюдины не могли бы даже подумать о невиновности самозванного пророка и не только не возвысить сего богоотступника после смерти его, но и навсегда забыть о сём человеке.
Каиафа вытер выступивший на лбу пот и, натянув оделяло на голову, решил не думать о плохом. Рядом приятно посапывала молоденькая служанка его жены. Уже сколько лет прожил он со своей Рахилью, а детей у них не было. А несколько месяцев назад жена сама привела ему эту девочку и сказала:
– Иосиф, войди в неё, а я буду рядом. Даст Бог и она родит нам нашего ребёнка».
Первосвященник лёг поближе к девушке и постарался уснуть, но всякие сомнения прочно засели в его голове. Поворочавшись добрых полчаса с бока на бок, Каиафа понял, что спать уже не сможет. Он, тяжело вздыхая, сел на край кровати. Мягкий лунный свет, попадая в спальню через большое окно, делал ночь не слишком тёмной. Иосиф спустил ноги на пол, сунул их в сандалии и, накинув на плечи тёплый халат, вышел в зал, где обычно проходили заседания Синедриона. Там было тихо и спокойно. Первосвященник, не торопясь, прошёлся из конца в конец, однако, на сердце было как-то тревожно. Беспокойные мысли о предстоящем суде над самозванным мессией мучили его. В том, что суд тот состоится, Каиафа нисколько не сомневался. Тогда от чего же он страдал и переживал, если был столь уверен в своём будущем успехе? Вот этого понять первосвященник и сам не мог.
– Надо ещё помимо приговора как-то обесчестить, опозорить его! Но как это сделать, как? – мучительно размышлял первосвященник, меряя шагами зал. Он чувствовал, что обязан что-то сделать, что-то предпринять, но вот что?
«Я растопчу этого бродягу! Ну и что из того? Синедрион его осудит, а вдруг он в глазах всех останется мучеником, у нас ведь любят после смерти оправдывать людей и воздавать им незаслуженные почести. Вон, как стали поклоняться брату самозванца, Иоанну, после смерти того, а при жизни единицы всего-то почитали и принимали обряд его языческий в водах Иордана. А ведь когда-то он был правоверным иудеем, сыном правоверного иудея, священника, хотя какие они были правоверные? Ячменное зерно не может упасть далеко от своего колоса. Недаром священник Захария, отец Иоанна, был убит у алтаря за свой слишком длинный язык. Антипа правильно поступил, послал тайно палача, и нет головы! Хотя, это не смерть иудейская, мы должны камнями побивать отступников и богохульников. Но тетрарх Галилеи считает себя римским гражданином, поэтому и отдаляется от наших обычаев и традиций… Господи, не дай рухнуть вере нашей. Помоги мне Боже», – горестно думал Каиафа. Мысли в голове жреца беспорядочно метались, и он всё больше расстраивался оттого, что не может ничего толком придумать, – Не расстраивайся Иосиф! Помощь тебе будет! – услышал первосвященник вдруг незнакомый голос, донёсшийся из дальнего угла большого зала. – А вот тетрарх всё правильно сделал! Вернее было бы правильнее осудить его за отступление от древних обычаев, но ведь ради святого дела, а не корысти личной, голову Иоанну, брату Иисусову, отрубили.
Каиафа вздрогнул от неожиданности, ибо невидимый некто правильно угадал его тайные мысли, высказав их громко вслух. Жрец резко обернулся назад, но там никого не было. Тогда Иосиф стал внимательно вглядываться в темноту, царившую в зале, но опять никого не увидел в кромешном мраке, лишь зловещее молчание было ему ответом. «Но не мог же мне так явственно послышаться чей-то голос?» – подумал первосвященник.
– Конечно, не мог! – вновь прозвучал в звенящей тишине довольно низкий голос. Каиафа даже не успел удивиться тому, как мог узнать о его сокровенных мыслях некто, или кто там находился в темноте зала, если они, мысли те были в его голове, но не на языке. Поняв же, наконец, что голос доносился с того самого места, где стояло кресло первосвященника, Каиафа двинулся прямо туда. Но не успел он даже сделать и двух шагов, как вдруг почувствовал, что кто-то сзади положил на его плечо свою тяжёлую руку, мертвенный холод которой чувствовался сквозь одежду. Первосвященник мгновенно обернулся и увидел перед собой человека. Каиафа мог поклясться в том, что до сегодняшнего утра нигде и никогда не встречался с незнакомцем, хотя какие-то черты лица, особенно толстые жилы, идущие от бровей вверх к залысинам он уже явно где-то видел.
Странный гость выглядел весьма необычно не потому, что был безбородым. Иосиф Каиафа успел уже давно привыкнуть к гладковыбритым лицам римлян, хотя поначалу они казались ему уродливыми и смешными. Удивительно и необычно смотрелась одежда незнакомца. На его ногах было надето что-то наподобие лёгких сапог, что носили римские воины, но у легионеров они были мягкие и короткие, а эти достигали колен человека, и на них не имелось ни единой складки. К тому же, сапоги незнакомца были радикально чёрного цвета и блестели, словно отполированное серебряное блюдо. Такой необычной одежды Каиафа прежде не видел. На плечи незнакомца был плащ с капюшоном, наброшенным на голову. Шею незваного посетителя украшала толстая золотая цепь. На ней в обрамлении белого металла висел большой ограненный чёрный алмаз, светившийся и переливавшийся, когда на него падал лунный свет. На пальцах незнакомца блестели драгоценные камни, украшавшие массивные перстни. Гость стоял перед первосвященником и широко улыбался. Каиафа почему-то совсем не испугался внезапно появившегося человека, хотя лёгкое чувство опасности вначале и зародилось внутри, но затем тревога, охватившая немного первосвященника, незаметно сама по себе ушла.
Незнакомец смотрел на Иосифа своими большими, казалось безжизненными глазами, на которые были прикреплены два каких-то непонятных круглых прозрачных, словно вода, предмета с жёлтыми нитями, почему-то закручёнными за ушами. В своих руках человек держал посох, но не длинный, как у священников, а наоборот весьма короткий с круглым набалдашником белого цвета на конце.
– Кто ты? Как твоё имя? – спросил, наконец, Каиафа, когда немного пришёл в себя. – Как попал ты в мой дом?
– О, как я попал сюда? Конечно, конечно, сейчас объясню! Да, я просто вошёл через дверь, – весело заявил незнакомец, подошёл к креслу, предназначенному только первосвященнику, и медленно опустился в него. Каиафа этот поступок даже не возмутил, хотя в другое время столь неучтивое поведение незнакомого человека привело бы его в неописуемую ярость. Первосвященник даже близким родственникам не позволял более безобидных вольностей, а сесть в кресло главного жреца посчитал бы за нарушение, достойного самого сурового наказания.
– Пришёл же я помочь тебе, Каиафа, ибо узнал, что чувства сомнения гложут твой разум. Не бойся никого! Тому, трёхпалому, который приходил ночью в Храм, можешь верить! Он обещал выдать проповедника и сдержит своё слово, ибо слишком тщеславен и жаден. Теперь об Иисусе из Назарета. В нашем деле казнить самозванца не самое главное, дружище. Здесь надо всё обдумать! – продолжал тем временем говорить незваный гость, удобно усевшись на законное место Каиафы, а первосвященник с таким интересом стал вдруг слушать незнакомца, что даже не обратил внимания на столь вольное его поведение.
– Так вот я и говорю, что, ведь даже будучи казнённым, он останется иудеем. Никто не станет отрицать того, что пройдёт немного времени, и люди вдруг захотят почитать его как святого. Опасно это для нашей веры! Очень даже вредно и опасно! Нельзя такое допустить!
– Так что же делать? Посоветуй, коли знаешь! – с надеждой в голосе попросил первосвященник.
– Знать-то я знаю, да вот только ты, Иосиф, сможешь ли воплотить мою, вернее нашу с тобой идею в жизнь? – с сомнением в голосе сказал незнакомец.
– Всё сделаю, дабы очистить нашу веру от скверны ереси! – твёрдо и решительно заверил своего гостя Каиафа. Тот, услышав эти слова, довольно ухмыльнулся и пристально всмотрелся в глаза первосвященнику.
Главный жрец Иерусалимского храма вдруг ощутил дикий ужас и даже немного отпрянул назад, так как под недобрым взглядом незнакомца почувствовал тяжёлое дыхание вечности и забвения. Но страх Каиафы был мимолётен и скор, словно вспышка молнии. А потому его внезапная боязнь так же быстро ушла, как и возникла, ибо в голове первосвященника в тот миг не было никаких других мыслей, кроме, одной, единственной и сокровенной, живущей в нём и сросшейся с ним в одно целое, подчинившей себе всё его сознание. Не борьба за чистоту веры, за единого Бога занимала в тот момент Каиафу, но совершенно о другом думал правоверный книжник Иосиф. Размышлял он тогда не столько о том, как убить, казнить, растерзать самозванного пророка, но как унизить того, осквернить тело его и память о нём выкинуть навсегда. Да вот только придумать ничего толкового не смог, дабы претворить мысли свои тайные в жизнь, а посему и понадеялся на помощь неизвестно как оказавшегося в его доме незнакомца. А совет незваного гостя того был весьма краток.
– Распять его надо! На кресте! – коротко, как отрезал, бросил незнакомец в чёрном плаще.
– На кресте? Распять? Но ведь это не наша казнь, а нечестивых римлян-язычников, – разочаровано проговорил Иосиф Каиафа. Он надеялся получить действительно толковый совет, а на деле, как показалось ему на первый взгляд, услышал пустое предложение. – Нет, спасибо, конечно, за совет, но это для нас, иудеев, не приемлемо. Да, у меня и нет такого человека, которому я мог бы поручить распять самозванца. Здесь хороший мастер нужен.
– А для этого тебе потребуется помощь римского прокуратора, врага твоего первейшего! Ты должен сделать его своим союзником, причём помимо воли его. Если не можешь придумать, как привлечь Пилата, то я кое-что присоветую. Нежели какие другие трудности возникнут, то можешь смело надеяться на мою помощь. Я никогда ещё не подводил своих людей, – вкрадчивым голосом произнёс незнакомец.
– Советчиков-то много, да вот только исполнителей найти трудно! – недовольно проворчал первосвященник, вспомнив не к месту своего грозного тестя. – Совет твой распять, конечно, может и прекрасный, но…
– Стоп! Молчи, Каиафа! Прошу, не говори: «Но»! Ты сказал сейчас совершенно правильно, что совет мой «пре-крас-ный»! – по слогам выговорил последнее слово ночной гость. После этого он, неизвестно почему или для чего, потёр руки и, закатив глаза кверху, мечтательно заговорил:
– Представь себе только, Каиафа, что за мучения ожидают отступника от нашей веры! Каков, однако, пример для других, сомневающихся в Законе! А для тех, кто вдруг захотел стать последователем Назорея? Думаю, эта казнь многих отрезвит и заставит пересмотреть своё опрометчивое решение! Они все тут же откажутся от своих симпатий к самозванцу, как только посмотрят на кованые гвозди, которые смачно от удара молотка войдут в его плоть, разрывая сухожилия и ломая кости, услышат их хруст и крик боли осуждённого. Ведь вопли казнённого проповедника будут слышны на многие стадии вокруг. Ужас и страх заполнит город и даже проникнет за стены Храма. Но не всякий человек может искусно приладить к кресту. А? Что скажешь, Иосиф? – подмигнул гость хозяину. – Даже у меня таких умельцев нет, а вот среди римлян, я знаю одного мастера, под ударами кнута которого люди сходят с ума. Но не будем отвлекаться, Иосиф Каиафа. Итак, представь себе, как вначале руки твоего врага толстыми верёвками крепко прикрутят к деревянному брусу. Сильно привяжут, надёжно, дабы не упал, ненароком, с гвоздей, когда прибьют. А прибьют ведь так, чтобы ноги его едва касались земли, но чтобы опереться на неё он не смог бы. Ты спросишь: «Зачем и почему?» Отвечу! Хотя сейчас весна, но солнце к полудню достигает почти зенита, и лучи его начинают основательно припекать. Жажда, нестерпимая, а оттого мучительная будет изнурять распятого на кресте. Представь себе жажду, что сильнее, нежели боль от ран. А воды-то не будет, и вот тогда жажда станет иссушать его рот и жечь израненное тело. Сгустки запёкшейся его же крови из разбитых губ, скапливаясь в глотке, будут душить твоего врага, Каиафа. Только вот умереть быстро он не сможет, ибо молод и крепок, а потому жизнь так быстро не покинет его истерзанное, избитое, измученное тело. Сердце не позволит этого сделать. Оно у него сильное, бьётся уверенно и мощно, радуется своей силе, только вот принесёт сердце его ему же теперь уже не радость бытия, а желание умереть поскорее. Самозванец твой будет мечтать о смерти, как о свободе, ибо каждое мгновение жизни принесёт ему столько физических страданий, что он не испытал за все свои тридцать три года пребывания на земле. Крест намного страшнее, нежели побитие камнями. Вскоре у него начнут цепенеть ноги, коченеть руки, потому, как сердце не сможет закачивать в них кровь. Оно погонит её вверх, к голове. Его ожидает очень мучительная смерть. Он умрёт от головной боли, или сердце порвёт само себя на мелкие куски. Кровь своим напором станет разрывать в его голове мозг, который станет сочиться наружу через глаза, уши, нос, рот, – вдохновенно говорил незнакомец, и первосвященник, закрыв глаза, внимательно слушал эту самозабвенную речь своего необычного гостя. Каиафе было хорошо и радостно. Перед ним мысленно представали красочные картины предстоящего распятия нищего бродячего проповедника и сцены его смерти, лютой и мучительной.
– Я понял, понял твою мысль, добрый незнакомец! – вдруг проговорил, почти прокричал Каиафа, – ведь римляне так наказывают своих рабов. После того, как его распнут, он не будет иметь права считаться иудеем, но грязным рабом, казнённым рядом с убийцами, ворами и бандитами. А такоё отребье никогда не останется в памяти людей, а тем более не вызовет у них сочувствия. Я прикажу похоронить его в общей могиле, а ещё лучше – тайно закопать где-нибудь за стенами города. Я лишу его могилы, ибо нет более страшного позора для иудея, чем отсутствие её. Пройдёт пару дней и всё забудется. О нём никто даже не вспомнить, кроме его учеников и нескольких последователей, которым я найду возможность заткнуть рот!
– Умный ты человек, Иосиф Каиафа, первосвященник иерусалимского Храма. Теперь дело за тобой. Ну, а мне пора. Спешу, работы полно, – заторопился незнакомец.
– Но кто ты? – вновь спросил его первосвященник. – Скажи хотя бы имя своё, дабы я смог вознести за тебя молитву Богу в знак благодарности.
– Зачем же возносить мне молитву, коли я здесь! Ты звал меня, я пришёл. Можешь поблагодарить меня лично, Каиафа, – усмехнувшись, ответил незнакомец, увидев, как после его слов, побледнело и вытянулось от удивления лицо первосвященника.
– Так ты, так ты…. Ты Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Моисея? – судорожно глотая воздух, и еле-еле шевеля холодеющими губами, прошептал Каиафа. Он ещё хотел что-то сказать, но гость властным движением руки перебил его. Незнакомец резко обернулся к первосвященнику и, глядя своими чёрными, как смола, и холодными, словно могильный камень, глазами, хрипло спросил: «А кто тебе сказал, что я Бог Авраама, Исаака и Моисея?»
– Конечно, не мог! – вновь прозвучал в звенящей тишине довольно низкий голос. Каиафа даже не успел удивиться тому, как мог узнать о его сокровенных мыслях некто, или кто там находился в темноте зала, если они, мысли те были в его голове, но не на языке. Поняв же, наконец, что голос доносился с того самого места, где стояло кресло первосвященника, Каиафа двинулся прямо туда. Но не успел он даже сделать и двух шагов, как вдруг почувствовал, что кто-то сзади положил на его плечо свою тяжёлую руку, мертвенный холод которой чувствовался сквозь одежду. Первосвященник мгновенно обернулся и увидел перед собой человека. Каиафа мог поклясться в том, что до сегодняшнего утра нигде и никогда не встречался с незнакомцем, хотя какие-то черты лица, особенно толстые жилы, идущие от бровей вверх к залысинам он уже явно где-то видел.
Странный гость выглядел весьма необычно не потому, что был безбородым. Иосиф Каиафа успел уже давно привыкнуть к гладковыбритым лицам римлян, хотя поначалу они казались ему уродливыми и смешными. Удивительно и необычно смотрелась одежда незнакомца. На его ногах было надето что-то наподобие лёгких сапог, что носили римские воины, но у легионеров они были мягкие и короткие, а эти достигали колен человека, и на них не имелось ни единой складки. К тому же, сапоги незнакомца были радикально чёрного цвета и блестели, словно отполированное серебряное блюдо. Такой необычной одежды Каиафа прежде не видел. На плечи незнакомца был плащ с капюшоном, наброшенным на голову. Шею незваного посетителя украшала толстая золотая цепь. На ней в обрамлении белого металла висел большой ограненный чёрный алмаз, светившийся и переливавшийся, когда на него падал лунный свет. На пальцах незнакомца блестели драгоценные камни, украшавшие массивные перстни. Гость стоял перед первосвященником и широко улыбался. Каиафа почему-то совсем не испугался внезапно появившегося человека, хотя лёгкое чувство опасности вначале и зародилось внутри, но затем тревога, охватившая немного первосвященника, незаметно сама по себе ушла.
Незнакомец смотрел на Иосифа своими большими, казалось безжизненными глазами, на которые были прикреплены два каких-то непонятных круглых прозрачных, словно вода, предмета с жёлтыми нитями, почему-то закручёнными за ушами. В своих руках человек держал посох, но не длинный, как у священников, а наоборот весьма короткий с круглым набалдашником белого цвета на конце.
– Кто ты? Как твоё имя? – спросил, наконец, Каиафа, когда немного пришёл в себя. – Как попал ты в мой дом?
– О, как я попал сюда? Конечно, конечно, сейчас объясню! Да, я просто вошёл через дверь, – весело заявил незнакомец, подошёл к креслу, предназначенному только первосвященнику, и медленно опустился в него. Каиафа этот поступок даже не возмутил, хотя в другое время столь неучтивое поведение незнакомого человека привело бы его в неописуемую ярость. Первосвященник даже близким родственникам не позволял более безобидных вольностей, а сесть в кресло главного жреца посчитал бы за нарушение, достойного самого сурового наказания.
– Пришёл же я помочь тебе, Каиафа, ибо узнал, что чувства сомнения гложут твой разум. Не бойся никого! Тому, трёхпалому, который приходил ночью в Храм, можешь верить! Он обещал выдать проповедника и сдержит своё слово, ибо слишком тщеславен и жаден. Теперь об Иисусе из Назарета. В нашем деле казнить самозванца не самое главное, дружище. Здесь надо всё обдумать! – продолжал тем временем говорить незваный гость, удобно усевшись на законное место Каиафы, а первосвященник с таким интересом стал вдруг слушать незнакомца, что даже не обратил внимания на столь вольное его поведение.
– Так вот я и говорю, что, ведь даже будучи казнённым, он останется иудеем. Никто не станет отрицать того, что пройдёт немного времени, и люди вдруг захотят почитать его как святого. Опасно это для нашей веры! Очень даже вредно и опасно! Нельзя такое допустить!
– Так что же делать? Посоветуй, коли знаешь! – с надеждой в голосе попросил первосвященник.
– Знать-то я знаю, да вот только ты, Иосиф, сможешь ли воплотить мою, вернее нашу с тобой идею в жизнь? – с сомнением в голосе сказал незнакомец.
– Всё сделаю, дабы очистить нашу веру от скверны ереси! – твёрдо и решительно заверил своего гостя Каиафа. Тот, услышав эти слова, довольно ухмыльнулся и пристально всмотрелся в глаза первосвященнику.
Главный жрец Иерусалимского храма вдруг ощутил дикий ужас и даже немного отпрянул назад, так как под недобрым взглядом незнакомца почувствовал тяжёлое дыхание вечности и забвения. Но страх Каиафы был мимолётен и скор, словно вспышка молнии. А потому его внезапная боязнь так же быстро ушла, как и возникла, ибо в голове первосвященника в тот миг не было никаких других мыслей, кроме, одной, единственной и сокровенной, живущей в нём и сросшейся с ним в одно целое, подчинившей себе всё его сознание. Не борьба за чистоту веры, за единого Бога занимала в тот момент Каиафу, но совершенно о другом думал правоверный книжник Иосиф. Размышлял он тогда не столько о том, как убить, казнить, растерзать самозванного пророка, но как унизить того, осквернить тело его и память о нём выкинуть навсегда. Да вот только придумать ничего толкового не смог, дабы претворить мысли свои тайные в жизнь, а посему и понадеялся на помощь неизвестно как оказавшегося в его доме незнакомца. А совет незваного гостя того был весьма краток.
– Распять его надо! На кресте! – коротко, как отрезал, бросил незнакомец в чёрном плаще.
– На кресте? Распять? Но ведь это не наша казнь, а нечестивых римлян-язычников, – разочаровано проговорил Иосиф Каиафа. Он надеялся получить действительно толковый совет, а на деле, как показалось ему на первый взгляд, услышал пустое предложение. – Нет, спасибо, конечно, за совет, но это для нас, иудеев, не приемлемо. Да, у меня и нет такого человека, которому я мог бы поручить распять самозванца. Здесь хороший мастер нужен.
– А для этого тебе потребуется помощь римского прокуратора, врага твоего первейшего! Ты должен сделать его своим союзником, причём помимо воли его. Если не можешь придумать, как привлечь Пилата, то я кое-что присоветую. Нежели какие другие трудности возникнут, то можешь смело надеяться на мою помощь. Я никогда ещё не подводил своих людей, – вкрадчивым голосом произнёс незнакомец.
– Советчиков-то много, да вот только исполнителей найти трудно! – недовольно проворчал первосвященник, вспомнив не к месту своего грозного тестя. – Совет твой распять, конечно, может и прекрасный, но…
– Стоп! Молчи, Каиафа! Прошу, не говори: «Но»! Ты сказал сейчас совершенно правильно, что совет мой «пре-крас-ный»! – по слогам выговорил последнее слово ночной гость. После этого он, неизвестно почему или для чего, потёр руки и, закатив глаза кверху, мечтательно заговорил:
– Представь себе только, Каиафа, что за мучения ожидают отступника от нашей веры! Каков, однако, пример для других, сомневающихся в Законе! А для тех, кто вдруг захотел стать последователем Назорея? Думаю, эта казнь многих отрезвит и заставит пересмотреть своё опрометчивое решение! Они все тут же откажутся от своих симпатий к самозванцу, как только посмотрят на кованые гвозди, которые смачно от удара молотка войдут в его плоть, разрывая сухожилия и ломая кости, услышат их хруст и крик боли осуждённого. Ведь вопли казнённого проповедника будут слышны на многие стадии вокруг. Ужас и страх заполнит город и даже проникнет за стены Храма. Но не всякий человек может искусно приладить к кресту. А? Что скажешь, Иосиф? – подмигнул гость хозяину. – Даже у меня таких умельцев нет, а вот среди римлян, я знаю одного мастера, под ударами кнута которого люди сходят с ума. Но не будем отвлекаться, Иосиф Каиафа. Итак, представь себе, как вначале руки твоего врага толстыми верёвками крепко прикрутят к деревянному брусу. Сильно привяжут, надёжно, дабы не упал, ненароком, с гвоздей, когда прибьют. А прибьют ведь так, чтобы ноги его едва касались земли, но чтобы опереться на неё он не смог бы. Ты спросишь: «Зачем и почему?» Отвечу! Хотя сейчас весна, но солнце к полудню достигает почти зенита, и лучи его начинают основательно припекать. Жажда, нестерпимая, а оттого мучительная будет изнурять распятого на кресте. Представь себе жажду, что сильнее, нежели боль от ран. А воды-то не будет, и вот тогда жажда станет иссушать его рот и жечь израненное тело. Сгустки запёкшейся его же крови из разбитых губ, скапливаясь в глотке, будут душить твоего врага, Каиафа. Только вот умереть быстро он не сможет, ибо молод и крепок, а потому жизнь так быстро не покинет его истерзанное, избитое, измученное тело. Сердце не позволит этого сделать. Оно у него сильное, бьётся уверенно и мощно, радуется своей силе, только вот принесёт сердце его ему же теперь уже не радость бытия, а желание умереть поскорее. Самозванец твой будет мечтать о смерти, как о свободе, ибо каждое мгновение жизни принесёт ему столько физических страданий, что он не испытал за все свои тридцать три года пребывания на земле. Крест намного страшнее, нежели побитие камнями. Вскоре у него начнут цепенеть ноги, коченеть руки, потому, как сердце не сможет закачивать в них кровь. Оно погонит её вверх, к голове. Его ожидает очень мучительная смерть. Он умрёт от головной боли, или сердце порвёт само себя на мелкие куски. Кровь своим напором станет разрывать в его голове мозг, который станет сочиться наружу через глаза, уши, нос, рот, – вдохновенно говорил незнакомец, и первосвященник, закрыв глаза, внимательно слушал эту самозабвенную речь своего необычного гостя. Каиафе было хорошо и радостно. Перед ним мысленно представали красочные картины предстоящего распятия нищего бродячего проповедника и сцены его смерти, лютой и мучительной.
– Я понял, понял твою мысль, добрый незнакомец! – вдруг проговорил, почти прокричал Каиафа, – ведь римляне так наказывают своих рабов. После того, как его распнут, он не будет иметь права считаться иудеем, но грязным рабом, казнённым рядом с убийцами, ворами и бандитами. А такоё отребье никогда не останется в памяти людей, а тем более не вызовет у них сочувствия. Я прикажу похоронить его в общей могиле, а ещё лучше – тайно закопать где-нибудь за стенами города. Я лишу его могилы, ибо нет более страшного позора для иудея, чем отсутствие её. Пройдёт пару дней и всё забудется. О нём никто даже не вспомнить, кроме его учеников и нескольких последователей, которым я найду возможность заткнуть рот!
– Умный ты человек, Иосиф Каиафа, первосвященник иерусалимского Храма. Теперь дело за тобой. Ну, а мне пора. Спешу, работы полно, – заторопился незнакомец.
– Но кто ты? – вновь спросил его первосвященник. – Скажи хотя бы имя своё, дабы я смог вознести за тебя молитву Богу в знак благодарности.
– Зачем же возносить мне молитву, коли я здесь! Ты звал меня, я пришёл. Можешь поблагодарить меня лично, Каиафа, – усмехнувшись, ответил незнакомец, увидев, как после его слов, побледнело и вытянулось от удивления лицо первосвященника.
– Так ты, так ты…. Ты Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Моисея? – судорожно глотая воздух, и еле-еле шевеля холодеющими губами, прошептал Каиафа. Он ещё хотел что-то сказать, но гость властным движением руки перебил его. Незнакомец резко обернулся к первосвященнику и, глядя своими чёрными, как смола, и холодными, словно могильный камень, глазами, хрипло спросил: «А кто тебе сказал, что я Бог Авраама, Исаака и Моисея?»