Павлоу Стэл. Троянский конь

   – Она восстала.– Я прижал руку к сердцу.– Она живет здесь.
   – Киклад, ты получил дар. Дар, который по праву принадлежит мне,– но это не важно, я позабочусь, чтобы в конце концов он мне достался. И ты ждал семьсот лет ради того, чтобы провести пять минут со мной? Надеюсь, ты не считаешь, что это время потрачено впустую. Твоя мстительность ничего не исправит. Это осталось в прошлом. Двигайся дальше.
   Атанатос говорил ровным, спокойным голосом, но инструменты, которые он отложил, звонко лязгнули, и я понял, что у него дрожат руки. Он боялся меня больше, чем желал показать.
 
   Меня напоили успокоительным, зашили мои раны, вымыли и смазали маслом мое тело, грязные лохмотья выбросили. Ухаживал за мной угрюмый раб Атанатоса. Его очень удивляло, что таким, как я, кто-то заинтересовался. Раб бросил мне ломоть хлеба и велел идти за ним.
   Я едва мог стоять, магия Атанатоса вымотала из меня последние силы. Помню, что трава под моими босыми ногами была холодной и мокрой. Не было запаха цветов – они пока не вернулись, зато в воздухе несло гнилью и разложением, испарениями перепревших листьев, дымом и влажной черной почвой, смоченной дождем.
   Я плохо понимал, что происходит на вилле Нерона. Ярко окрашенные стены здания как будто пульсировали, словно вилла дышала. Комнаты были заполнены звуками музыки и негромкого хрипловатого смеха.
   Раб заставил меня ждать в темноте под дождем, пока не подошел преторианский гвардеец, который впустил меня внутрь.
   Я шел по мраморным залам и коридорам, ощущая загрубевшей кожей ступней трещины в мозаике на полу. Что это за животное смотрело на меня с мозаичных полов? Бык?
   – Отвечай, когда к тебе обращается Цезарь!
   Резкий удар сзади по ногам – и я рухнул на колени. Раздался громкий смех, который пробудил меня от дремоты. Значит, ко мне обратились?
   Я огляделся. Это был обеденный зал Нерона, и пиршество уже началось.
   Мои чувства возмутились – не из-за прекрасного мяса и тонких вин, а из-за лужи желчи, потому что оказалось, что я стою на коленях посреди разлагающихся остатков непереваренной пищи. Это совсем не походило на пир в императорском дворце, каким я его себе представлял. Безумное обжорство не останавливалось здесь из-за такой банальной причины, как потеря аппетита. Когда гости наедались, они опорожняли желудок прямо на пол позади своих сидений, после чего вновь приступали к еде.
   Я с трудом поднялся на ноги и понял, что мне нечем вытереть руки, потому что я стоял перед ними полностью обнаженный.
   Кто же из них Цезарь? Кто тот великий предводитель римлян, который убил свою мать, убил свою жену и намеревался убить еще очень многих? Я поискал взглядом пурпурное облачение и увидел полноватого молодого человека с толстым носом и слабым подбородком. Он полулежал за столом и смотрел на меня мутным взглядом пьяницы.
   – Я спросил, как тебя зовут.
   – Мое имя – Киклад.
   Он сполоснул рот вином.
   – Твой ланиста утверждает иное. Он был совершенно уверен, что твое имя начинается на «А».
   Я знал, что Нерон платит зрителям, чтобы те встречали аплодисментами его артистические потуги. Наверное, сейчас был как раз такой случай.
   Какая-то толстая старуха уставилась на мое тело, захихикала, а потом принялась ощупывать меня жирными пальцами. Она крепко схватила меня ладонью за задницу и, весело усмехаясь, обратилась к Нерону с просьбой – когда он со мной закончит, она бы с радостью меня поимела. Я предпочел бы умереть. С меня вполне хватило того, что я перемазался в ее блевотине.
   Снаружи донесся оглушительный раскат грома, и от него содрогнулась вся комната. Рабы, которые что-то готовили на берегу озера, бросились прочь, спасаясь от проливного дождя и пытаясь спасти еду.
   – Из какого ты народа? – лениво полюбопытствовал Цезарь.
   – Я критянин.
   Нерон резко поднялся.
   – Удивительно! Твой ланиста сказал, что ты – пленник из Ликии. Так кто же ты – грек или ликиец?
   Об этом я еще не думал. Сначала я был греком, но сейчас возродился в Ликии. Стал ли я от этого ликийцем? Наверное, да. Значит ли это, что я как будто растворяюсь? Как я могу называть себя греком, если уже много сотен лет не бывал в Греции?
   Я ответил несколько неуверенно:
   – Я и то и другое. Телом я ликиец. А душой – грек.
   – Как необычно.– Цезарь поманил меня пальцем.– Подойди ко мне.
   Преторианец пинком поторопил меня. Толстая карга шлепнула меня по заднице, когда я отошел. Сейчас я был так же испуган, как тот молоденький мирмиллон.
   Нерон взял в руки лиру.
   – Я сочиняю песню,– сообщил он и громко рыгнул.– О том, как сгорела Троя. Ты говорил моему лекарю, что ты – его память о Трое. Его рабы сказали мне, что ты сражался там и возродился заново.
   Он перебрал струны – ужасно неуклюже,– потом указал на меня лирой и улыбнулся.
   – Ответь мне, это правда?
   – Правда.
   Нерон засмеялся как ребенок. Он взял со стола половинку плода и обратился к гостям:
   – Я вам говорил, что он развлечет нас!
   Гости дружно согласились.
   Нерон сказал:
   – Троянская война – это война царей. Но я никогда не слышал о царе Кикладе. Если ты не Ахиллес, не Агамемнон, не Одиссей и не царь Приам, то кто же ты такой? Ты простой человек и должен знать свое место.
   – Я служил царю,– ответил я.
   – Каждый служит своему царю.
   – Я служил царю Идоменею в его дворце в Кноссе, на острове Крит.
   Я так ясно представлял себе этот дворец, словно только что вышел из-за массивных красных колонн внутреннего двора. Голубые дельфины танцевали на стенах, а ворота были открыты, чтобы впустить солнце. Какие воспоминания…
   Нерон быстро оборвал их.
   – Значит, ты привычен к рабству.
   – Я привык покоряться своей судьбе.
   В глазах Нерона сверкнули озорные огоньки.
   – Скажи мне, ты бывал в Лабиринте?
   – А где же еще мне было сражаться?
   Он повернулся ко мне, как нетерпеливый ребенок.
   – Ты сражался с Минотавром?
   Мне не хотелось отвечать на этот вопрос.
   – Царь Тесей из Афин совершил свой подвиг задолго до моего времени.
   – Но ты наверняка знаешь другие истории и можешь их рассказать.
   – Немного знаю.
   – Так расскажи мне. Я люблю слушать рассказы о деяниях древних героев. Скажи, зачем возродился вновь простой воин, погибший в троянской войне, если он не совершил ничего такого, что запомнили бы в веках?
   – Чтобы свершить правосудие.
   Нерон почесал в затылке и с отвращением отбросил лиру.
   – Какая никчемная, мелкая история!
   – Прости, что я не могу развлечь тебя лучше.
   – Атанатос может. Правда, мой смиренный лекарь?
   Я не заметил Атанатоса, который стоял в тени. Он поклонился своему Цезарю.
   – Какой она была, твоя жена?
   Это был жестокий удар. Я не смог сказать ни слова. С каждым мгновением дождь лил все сильнее. Грохот капель по черепице на крыше участился в такт моему пульсу.
   – Мой лекарь сказал, что она кричала, когда умирала. Однако он не уточнил, кричала она от боли или от наслаждения.
   Мои блестящие мускулы задергались. Кровь бежала по жилам так быстро, что я ощутил ее напор в паху. Преторианец приставил клинок к моему горлу прежде, чем я смог что-то сделать. Но гнусные подхалимы за столом ясно увидели, какое напряжение вызвало во мне желание убить его.
   – В какой книге ты прочитал это, Атанатос, от чего мой гость пришел в такое возбуждение?
   Я не дал ему заговорить.
   – Он не читал об этом в книге, он сам был там.
   Нерон засмеялся.
   – Ну да, конечно! Мой лекарь – чародей, и ему уже тысяча лет! Нет, это уже слишком! – Он выпил еще вина.– Всем известно, что Троянская война началась, когда Парис похитил Елену из Аргоса.
   – Много было похищено изо всех греческих земель. Год за годом наши города страдали от набегов. Мы должны были это прекратить. Елена – лишь олицетворение многих.
   – Но если ты был на Крите, ты не мог знать, что случилось в Аргосе,– только то, что войну объявили после похищения Елены.
   – Парис украл Елену и сокровища Аргоса. Ему представилась такая возможность из-за несчастного стечения обстоятельств, случившегося на земле Крита,– возлюбленный супруг Елены, царь Менелай, отправился на мою родину для участия в погребальном обряде. Разве этого нет в исторических книгах?
   – Ну, кое-где есть. И кто же тогда умер?
   – Дед царя Менелая Катрий, сын Миноса, который путешествовал на Родос, чтобы повидать своего сына. Когда Катрий прибыл на Родос, он был убит там, прямо на берегу.
   – И при чем тут Атанатос?
   – Это Атанатос поджидал Катрия в засаде и убил его. Это Атанатос привез его тело обратно на Крит для похорон. Атанатос подстроил этот предательский похоронный обряд и на десять лет вверг нас в войну.
   Нерон улыбнулся, отхлебнул вина и кивнул гостям. Гости разразились аплодисментами. Нерон весело посмотрел на Атанатоса.
   – Он действительно верит в это. Чудесно! Кто-нибудь записал?
   Цезарь поднялся на ноги и, пошатываясь, пошел по комнате, расплескивая вино на пол.
   – Выделяю полмиллиона сестерциев, если понадобится – больше. Я желаю воссоздать Трою. Марсово поле слишком мало. Пусть это поставят в Большом Цирке. Я желаю, чтобы с каждой стороны сражалось по десять тысяч! – Он повернулся ко мне и хлопнул меня по плечу.– А ты, Аквило, или Киклад, или как там еще тебя зовут… Ты так хорошо знаешь историю… Ты поведешь в бой греков. Только, пожалуйста, выбери себе какое-нибудь известное имя. Сделаешь это ради меня? Покажешь мне Трою, какой она была на самом деле?
   Я задохнулся от волнения. Атанатос стоял слишком далеко, не дотянуться, и ехидно усмехался, когда я заговорил:
   – Ты, хитрый ублюдок!
   В зал вбежал какой-то грязный раб и испуганно сообщил:
   – Цезарь! Молния ударила прямо в твой стол и расколола его на две половины.
   Я посмотрел на преторианцев. Сперва комета, теперь еще и это. Темные, устрашающие знамения.
   Пухлое лицо Нерона затуманилось страданием. Гости встревоженно загомонили. Цезарь швырнул свой кубок в стену и стремительно вышел из зала, не говоря ни слова.
 
   «Идущие на смерть приветствуют тебя!»
   Идущие на смерть? Какая извращенная насмешка! Сколько раз придется мне умереть, прежде чем мои возвращения закончатся?
   Взвыли трубы, и начался парад – катились колесницы, за ними рядами и колоннами маршировали гладиаторы. В позолоченных кабинках на спинах могучих слонов ехали лучники. Нубийцы скакали на конях рядом с кавалерией Нерона. Укротители вели на цепях львов, медведей и тигров, заклинатели змей с питонами держали в узде антилоп и жирафов.
   Перед обедом амазонки сражались с толпами карликов, пигмеев и загнанных преторианцами гиен. Мужчин калечили, женщин избивали и насиловали ради праздных увеселений.
   К вечеру настал черед Трои. Троянцы выстроились в боевые порядки, а колесницы ринулись на них, кроша в куски крепких, сильных мужчин.
   Когда подошло время, я повел в бой своих гоплитов. Мы кололи и рубили, не щадили никого. И когда после долгих часов массового убийства Нерон всласть насладился зрелищем, он повелел посадить меня на кол, облить смолой и поджечь вместо факела для ночных игр.
   Я дал клятву. Я был римским гладиатором. Я поклялся, что выдержу все, что бы со мной ни делали – жгли, связывали, избивали, убивали мечом. И я сдержал свою клятву.
   Я получил урок – хотя и не тот, который они хотели мне преподать.
   Глядя вниз на Большой Цирк сквозь огненный ад моего собственного горящего тела, я забирал с собой из Рима ненависть, которая поможет мне выдержать все. Атанатос знал, что я вернусь, хотя и ухожу сейчас. Я буду преследовать его сквозь века безжалостно и непреклонно, а остальным достанется такое буйство стихии, о котором они не просили.
   Сгорая над Римом, я знал, что, как только меня зароют в землю, Рим будет гореть надо мной.

22.41

   Норта разбудила медсестра. Открытый зеленый блокнот Портера лежал у него на груди. Когда Норт пошевелился, блокнот упал на пол с громким шлепком, который эхом прокатился по пустому коридору отделения скорой помощи нью-йоркской городской больницы.
   Блокнот нашли в кармане пальто англичанина. Он все время носил его при себе. Когда его раздели, вещи и блокнот передали Норту, и тот сразу же заинтересовался содержимым блокнота.
   Ниточки воспоминаний из других жизней, больше похожие на бусы из жемчужин, чем на железную цепочку,– эти воспоминания притягивали его с неодолимой силой. Мучительные воспоминания по-прежнему были слишком живыми и яркими, запертые в глубине его костей.
   Медсестра наклонилась, подняла блокнот и спросила, готов ли он к разговору. Норт знал, что это означает.
   – Когда? – спросил он.
   – Через десять минут,– ответила сестра.
   Норт поднялся на ноги. К этому он не был готов. Ему показалось, что его обманули. Он почувствовал, как нарастает раздражение, и постарался успокоиться.
   – Я могу увидеть его?
   Медсестра сказала, что его уже перевезли, но она постарается все устроить.

23.13

   Она провела Норта по стерильным коридорам, сквозь множество внутренних дверей, после чего они спустились в подвальное помещение, где за двойной дверью располагался темный и холодный морг.
   Медсестра включила освещение и подождала, пока глаза привыкнут к ослепительному свету неоновых ламп.
   Тело Уильяма Портера в черном пластиковом мешке лежало на каталке, ожидая отправки на вскрытие.
   – Мы должны связаться с его ближайшими родственниками,– сказала медсестра, расстегивая молнию на мешке.
   «Похоже, это я».
   Норт сказал, что позаботится об этом.
   Медсестра открыла мешок и показала лицо Портера. Больничный морг – не похоронная контора, здесь покойникам не придают благообразный вид. На коже Портера осталась запекшаяся кровь, в волосах засохла уличная грязь. Были видны даже вмятины от трубок и прочего медицинского оборудования. Но осталось немного и от живого человека – родимое пятно под глазом.
   Только сейчас Норт почувствовал себя совершенно одиноким.
   «У меня так много вопросов. Что же делать?»
   Норт не сразу заметил, что медсестра что-то говорит. Он попытался прислушаться, хотя это было трудно.
   – Он просто не мог вылечиться, – говорила она. – Все его тело покрыто рубцами. У него была нелегкая жизнь. А в конце он как будто просто отступил, перестал бороться.
   «Проиграл все свои битвы».
   – Вы хорошо его знали?
   Норт подумал об этом и ответил:
   – Да, я знал его всю жизнь.

Книга шестая

   В темные времена глаз начинает видеть.

Ретке

Слияние памяти

   Никогда еще он так не паниковал.
   Они перешли в другую лабораторию, чтобы продолжить работу, когда на главном мониторе появилось сообщение. Мегера приняла вызов. Ее изящные тонкие пальцы намертво впились в белую пластиковую трубку. Какие-то неприятности.
   Лоулесс встал. Поначалу он казался слегка раздраженным, но как будто не слишком беспокоился. Но потом он вырвал трубку у дочери и вмешался в разговор, стянул латексные перчатки со сморщенных пальцев и со злостью швырнул их на пол.
   Он принялся расхаживать по комнате, громко стуча тростью при каждом шаге.
   Ген спросил, что не так, потому что понимал: одно-единственное проявление доброты, малейший проблеск сочувствия, и заботы разорвут его на части.
   Он не слишком удивился, когда Мегера просто отпустила его и сказала, что ничего особенного не произошло. Она была очень красива. И очень умна. Но всего остального ей недоставало.
   Казалось, вся эта стерильная комната вычищена одной лишь силой их гиперборейского духа.
   Большая деревянная дверь распахнулась, и на пороге появился Саваж. И почти сразу же между ними троими завязался спор.
   – Ген нашел еще одного,– сообщил Саваж.
   – Чьего? – нетерпеливо спросила Лоулесс.
   – Одного из моих.
   Ни Лоулесс, ни Мегера не встали, чтобы приветствовать его, и зал заседаний поглотил обреченного Саважа.
 
   «Мы нашли еще одного?»
   Ген посмотрел на своего сопровождающего, зная, что его не удастся вызвать на откровенность. Поэтому он не стал и пытаться. Мало шансов, что ему позволят что-нибудь подслушать. Не стоит даже пробовать. Ему придется найти ответы на свои вопросы в другом месте.
   Охранник внимательно следил за ним, но молчал. Он был настороже.
   Они молча поднялись на лифте на тридцать пятый этаж. Охранник был бдителен и хорошо обучен. Он не тратил время, тупо разглядывая пол. Он смотрел на Гена. Он наблюдал за Геном, даже когда они подошли к двери, выкрашенной в непроницаемый черный цвет.
   Маленький тревожный красный огонек на замке сменился умиротворенно-зеленым, когда охранник провел над ним своим пропуском.
   Охранник толчком распахнул дверь и вошел, а Ген остался на пороге. Комната была обставлена скромно – компьютер, стол, телефон, несколько книг и множество таблиц, диаграмм и клинических данных, которыми, словно бумажной чешуей, были полностью увешаны две стены.
   В комнате было еще две двери. Охранник убедился, что они заперты, отошел в угол и стал ждать.
   «Что он делает?»
   – Ты что, собираешься смотреть, как я буду работать?
   Охранник был невозмутим, словно каменная колонна.
   «Он должен уйти».
   – Куда я отсюда денусь? Уйду через запертые двери, от которых у меня нет ключей? Убирайся отсюда. Или ты забыл, кем я стану?
   Охранник попытался переварить эту неприятную информацию. А Ген приступил к работе. Он уселся за широкий деревянный стол и молча приник к компьютеру, не оглядываясь на охранника.
   Сначала охранник стоял не шевелясь, но время шло, он внимательно следил за Геном и наконец решил немного расслабиться. Через несколько минут он еще раз проверил, надежно ли заперты те две двери, после чего направился к выходу. По пути он сообщил, что будет рядом.
   Дверь за охранником закрылась, и Ген задался вопросом: что в этой комнате особенного? Из-за чего они не хотели его сюда пускать?
 
   Ген изучил таблицы и клинические данные, развешанные на стенах. Оказалось, что это не результаты генетических экспериментов, а сведения по эмбриологии. Это были карты распределения.
   Результаты методичного обследования тысяч эмбрионов, оформленные в виде таблиц и схем,– они показывали, какие группы зародышевых клеток разовьются в различные органы будущего тела под воздействием генов.
   Количество генов; отвечающих за формирование тела человека, составляет меньше десяти процентов ДНК. Но, если присмотреться внимательнее, в этом хаосе обнаруживается некая закономерность. Целесообразная, простая и элегантная. Это память.
   Миллионы мутаций в нитях ДНК, о появлении которых говорила Лета,– оказывается, это были воспоминания. Ген знал, что создание новой ДНК похоже на перетасовывание двух колод игральных карт. Сперматозоиды несут в себе лишь половинный набор хромосом – в каждом из них отобраны разные части ДНК, из которых сформированы новые половинные комплекты по двадцать три хромосомы. Эта генетическая рекомбинация, этот мейоз крошечных, всего в одну букву, изменений и генетических преобразований – это память, которая закладывается во фрагменты ДНК. Она будет прочитана, как телеграфная лента, и структурирует сознание эмбриона так, чтобы ребенок мог воспринять и осознать заложенные в ДНК воспоминания.
   Но эти воспоминания, упрятанные в мозгу, нельзя прокрутить обратно, как пленку в видеомагнитофоне. Каждое воспоминание подобно карте местности, где города обозначены разными цветами, формами или запахами. Генетическая память воздействует на развивающийся мозг зародыша, образуя в нем карту всех дорог, соединяющих элементы памяти. Да только, из соображений экономии, на этой карте отсутствуют названия городов – то есть сами элементы памяти.
   По мере того как ребенок растет, он набирается опыта и за счет собственного опыта восполняет пробелы на карте. На ней появляются названия городов в виде цветов, форм и запахов, и цепи дорог замыкаются. Воспоминания восстанавливаются, а вместе с ними и личность, которой они изначально принадлежали.
   Теперь Ген понял, откуда взялись эти пробелы в памяти и почему Саваж и Лоулесс так беспокоились, что их система не подойдет Атанатосу.
   Ведь если у кого-либо из потомков не хватит опыта и ключевые элементы памяти не будут восстановлены – например, если родится ребенок с цветовой слепотой,– то все воспоминания, связанные с этим, навсегда исчезнут из генетической памяти рода.
   Но Ген не понял, почему они так уверены, что то, чем обладает Киклад, восполнит такие потери воспоминаний.
   Потом Ген более внимательно изучил ультразвуковые фотографии развития эмбрионов. И ужаснулся тому, что обнаружил в записях.
   Каждый из этих эмбрионов был его ребенком. Недоразвитые зародыши с руками вместо ног или совсем без ног получились такими, потому что метод Лоулесса по наращиванию содержания генетической памяти в ДНК был всего лишь экспериментом с отвратительными и жестокими результатами.
   Ген снял с крючка на стене свой файл и вчитался в него. Он, Ген, появился в результате честолюбивого и чрезвычайно рискованного эксперимента Атанатоса.
   Хотя женщины не могут создавать генетических воспоминаний, они несут в себе воспоминания своих отцов. В течение многих веков Атанатос, ожидая возвращения Киклада, тщательно отслеживал все линии его потомков, какие смог обнаружить. Мать Гена происходила как раз из такой генетической линии.
   Это подтверждало все подозрения Гена – значит, целью эксперимента было создать гибрид с телом Киклада и сознанием Атанатоса. Человека, который может при желании стать отцом своего следующего перерождения, безо всяких зелий и эликсиров. Человека, который будет воистину бессмертным.
   Эмбрионы, изображенные на стенах, убедительно подтверждали, что память Киклада успешно выделили из его ДНК, оставив только гены Атанатоса и те гены, которые нужны были Кикладу, чтобы возрождаться.
   Ген догадался, а не вспомнил, почему в его памяти так много необъяснимых пробелов. На местах недостающих участков ДНК образовались огромные зияющие провалы в памяти. Три тысячи лет его жизни постепенно исчезали, рассеивались в его сознании. Воспоминания ускользали от него всякий раз, когда он пытался припомнить еще немного. Как будто он пришел туда, где, как он знал, когда-то была ясная, живая картина, но теперь там осталась лишь темнота. Словно светильники его мыслей погасили один за другим.
   Однако Ген не догадывался, что во всей этой затее он сам принимал добровольное и весьма активное участие. Сначала он помогал Атанатосу. Он сам сделал это с собой. Но процесс, который вытащил на поверхность Киклада – для того, чтобы стереть его личность,– каким-то образом заставил Гена почувствовать, что он и есть Киклад. Это было временное и безосновательное ощущение.
   На самом деле в нем соединились и Киклад, и Атанатос. Это было седьмое испытание. Битва, которая длилась уже три тысячи лет, продолжалась теперь внутри его. Он сам стал полем битвы.
   И из его файла явственно следовало, что не один только Ген страдал от кошмара конфликтующих побуждений.

Осколки

Суббота, 4.07

   Она послала Норту воздушный поцелуй у входа в туннель Линкольна, а теперь он срывал с нее блузку, сгорая от желания сжать ладонями ее маленькую упругую грудь. Она была молода. Полна жизни. Совсем еще свежая, не потасканная. Темные волосы, кожа – мягкая пуэрто-риканская карамель.
   Рассеянный свет далекого уличного фонаря, проникавший сквозь ветровое стекло, едва обрисовывал ее тонкие черты,– одинокий луч в темном провале между двумя грязными многоквартирными домами.
   Она была невыносимо прекрасна. Он крепко обнял ее и увлек в спасительную темноту.
   – Осторожно!
   Ее мольба упала на каменистую землю.
   – Эй, полегче!
   Ба-бах!
   – Ты делаешь мне больно!
   Ба-бах! Ба-бах!
   На его плечах бугрились мышцы. Обуянный животной страстью, он извергнул семя в кондом и сжал ее так сильно, что она стала задыхаться.
   Ба-бах!
   Норт не шевелился. Он просто сжимал ее в объятиях, дыша тяжело и неровно.
   Ба-бах!
   Она высвободила руку и стукнула его, но он ее не отпустил.
   Ба-бах!
   Тогда она попробовала другой способ.
   Ба-бах…
   Она положила ладонь ему на шею и погладила его теплыми пальцами, притворяясь, что все было по-настоящему. Что ей все-таки было с ним хорошо.
   Норт в ужасе отпрянул.
   Ему не хотелось обмана. Если бы она спросила, он признался бы, что почти не думал о той, что утолила его страстное желание. Но она была не настолько наивна, чтобы спрашивать, да и вообще задумываться об этом.
   – Ты не сказал, что хочешь жестко! За это плати вдвое, – сердито сказала она.
   Норт достал еще денег.
   – Скажи Мойре, что я снова хочу с ней встретиться.
   – Говорила же тебе, Мойру уже давно никто не видел. Может, ты заплатил ей слишком много и она ушла из бизнеса.
   Норт отвернулся. Ему стало стыдно.
   – Проваливай.
   – С удовольствием, психопат долбаный!
   Она проверила, на месте ли деньги, и убежала в темноту, оставив Норта наедине с его душевным разладом. Секс не принес ему облегчения. Его беспокойная мстительная душа вечно искала трещинку, через которую можно было излиться наружу, но тщетно. Норт был облачен в такой толстый слой отвращения к самому себе, что лезвия гнева только терзали его изнутри и больше ничего не могли поделать.