Страница:
творениями, прижимать эти творения к груди, будто драгоценных
друзей; мы же, живущие в мире отвратительного уродства,
явственно стали побаиваться ясных, но полных упрека обликов
этих творений. Ах, мистер ван Коппен, то был век утонченности,
золотой век! Ныне -- ныне мы возим с собой лишь наши заботы.
Эти проникновенные слова глубоко тронули епископа.
Мистер ван Коппен, глаза которого благодушно искрились,
сказал сам себе:
-- Что за божественный врун! Почти такой же, как я.
Слуга объявил, что завтрак подан.
-- Вы совершенно правы, -- говорил, обращаясь к мистеру
Херду, граф. -- Идеальное поварское искусство должно выявлять
индивидуальные свойства характера, оно должно предлагать вам
меню, блюда которого продуманно выбраны из кухонь самых разных
стран и народов, меню, отражающее живой и разборчивый вкус
хозяина дома. Существует ли, к примеру, на свете что-нибудь
вкуснее настоящего турецкого плова? У поляков и испанцев также
имеются выдающиеся кулинарные достижения. И если бы я имел
возможность следовать в этой области моим идеалам, я бы
непременно добавил к списку блюд кое-что из удивительных
восточных сладостей, приготовлению которых Кит с таким успехом
обучил своего повара-итальянца. Они обладают способностью
наводить вас на размышления, вызывая видения роскошного и
пылкого Востока, ради посещения которого я бы отдал многие из
еще оставшихся мне лет.
-- Так почему бы вам не сделать то, что я уже несколько
раз предлагал? -- спросил миллионер. -- Я каждую зиму навещаю
Восток; в этом году мы собираемся в первые недели ноября
добраться до Бангкока. Место на борту для вас найдется. А не
найдется, так мы его расчистим! Ваше общество доставило бы мне
невыразимое наслаждение.
Граф Каловеглиа был, вероятно, единственным на земле
существом мужского пола, когда-либо получавшим подобное
приглашение от владельца "Попрыгуньи".
-- Мой дорогой друг! -- ответил он. -- В моем положении я
ничем не смогу отплатить вам за вашу доброту. Увы, это
невозможно, во всяком случае сейчас. И не думаете ли вы, --
продолжал он, возвращаясь к прежней теме, -- что нам следует
возродить некоторые забытые рецепты прошлого? Я подразумеваю не
чрезмерно напичканные пряностями приправы -- не огромные
окорока и пироги, не лебедей и павлинов, -- но, скажем, рецепты
приготовления пресноводной рыбы. Щука, на мой взгляд, существо
малоаппетитное, отдающее тиной. Но если приложить, как
попытался однажды я, достаточные усилия и разделать ее в
соответствии со сложными указаниями одной старинной поварской
книги, вы получите нечто вполне съедобное и уж во всяком случае
ни на что не похожее.
-- Из вас вышел бы великолепный повар!
-- Ясно, что граф не считает ниже своего достоинства
практиковаться в самом древнем и почтенном из домашних
искусств, -- добавил мистер Херд.
-- Ничуть не считаю. Я мог бы стряпать con amore(58), имей я
досуг и необходимые материалы. Любую кулинарную работу следует
выполнять с уважительной любовью к делу, вам так не кажется?
Утверждение, что кухарка должна иметь утварь и темперамент,
необходимые для упражнений в кулинарном искусстве, не более
осмысленно, чем утверждение, что солдат обязан носить мундир. И
одетый в мундир солдат может оказаться плохим солдатом.
Настоящая кухарка должна обладать не только этими внешними
атрибутами, но и немалым жизненным опытом. Настоящая кухарка
это совершенное -- единственно совершенное сочетание философа и
художника. Она сознает свою ценность: в ее руках счастье
человечества, благополучие еще не рожденных поколений. Вот
почему девушка или юноша никогда не смогут накормить вас
по-настоящему. Они годятся для любой домашней работы, но только
не для кухонной. Ни в коем случае! Никто не способен обратиться
в философа, не завершив своего физического развития. Настоящая
кухарка должна быть женщиной зрелой, она должна знать мир хотя
бы в пределах, отпущенных человеку, занимающему ее положение в
обществе, сколь бы скромным это положение ни было; она должна
уже определить для себя, что есть добро и что зло, пусть даже
самым непритязательным и неказистым образом; она должна пройти
через испытания грехом и страданием или по крайней мере, -- что
зачастую сводится к тому же, -- супружеской жизнью. Самое
лучшее, если у нее будет любовник, пылкий и грубый любовник,
который попеременно ласкает и поколачивает ее; ибо как всякая
женщина, достойная такого названия, она испытывает, и с полным
на то правом, изменчивые физические потребности, которые должны
удовлетворяться исчерпывающим образом, если хозяин ее хочет
иметь доброкачественный и здоровый стол.
-- Мы не всегда допускаем, чтобы они отвечали всем этим
условиям, -- заметил мистер Херд.
-- Я знаю. Поэтому нас так часто травят или морят голодом
вместо того, чтобы радовать полноценной пищей.
-- Но вы ведь говорили только о кухарках? -- спросил ван
Коппен.
-- Конечно. Впрочем, само собой разумеется, что столь
ответственное дело -- я бы назвал его священной миссией --
нельзя доверить ни одной женщине, живущей к югу от Бордо или к
востоку от Вены. Причин тому много и одна из них в том, что
женщины, проживающие вне этих пределов, отличаются чрезмерной
сонливостью. Так вот, о кухарке, -- если она еще и попивает
немного...
-- Попивает?
-- Если она попивает, то лучшего и желать не приходится.
Это показывает, что и со второй составляющей ее двойственной
природы все в порядке. Это доказывает, что она обладает
важнейшими качествами художника -- чувствительностью и
способностью испытывать восторг. По правде сказать, я порой
сомневаюсь, может ли вообще что-либо вкусное выйти из рук
человека, честно презирающего или страшащегося -- что одно и то
же -- лучшего среди даров Божиих. Мой Андреа -- трезвенник до
мозга костей; не из каких-либо, и это меня радует, убеждений
или дурного здоровья, что опять-таки одно и то же, но из
необоримой потребности сэкономить мои деньги. И что же? Вы уже
вкусили от его аскетизма, отведав вот этого zabbaglione, за
которое я обязан принести вам мои извинения. Остается
надеяться, что кофе будет отличаться большей гармоничностью.
-- А вы включили бы в ваш перечень какие-либо американские
блюда?
-- Можете быть уверены, и немалое их число. Я сохранил
приятнейшие воспоминания о балтиморской кухне.
-- Все это можно получить и в Нью-Йорке.
-- Несомненно, несомненно. Но что неизменно расстраивало
меня во время заокеанских обедов, так это неуместная спешка с
которой там покидают стол. Можно подумать, что люди стыдятся
того естественного и дарующего радость занятия, для которого
предназначена обеденная зала. Кроме того, не замечали ли вы,
что когда гости садятся за стол, нечувствительным образом
возникает определенного рода атмосфера, некий интеллектуальный
тон -- независимо от того, о чем ведется беседа? Наличие такой
атмосферы часто остается незамеченным, но она тем не менее
окутывает комнату, на какое-то время объединяя всех, кто в ней
собрался. И вот нам вдруг приходится вставать, переходить
куда-то еще, усаживаться в другие кресла, в другой обстановке,
при другой температуре. Это тяжелое испытание. Уникальная
атмосфера гибнет; гений, только что правивший нами, изгоняется,
его уже не вернуть; нам приходится приспосабливаться к новым
условиям, что часто требует немалых усилий и часто, очень часто
оказывается нам совсем не по душе! По-моему, это порочный
обычай. Из любого душевного состояния, пребываем ли мы в
обществе или наедине с собой, необходимо выжимать все до
последней капли, безотносительно к тому, успели мы проглотить
последнюю ложку еды или не успели. Когда разговор закончится,
как кончается все, лишаясь последних остатков жизни, тогда и
наступит время разорвать прежнюю, соединявшую нас цепь мыслей и
выковать новую, в новом, если потребуется, окружении.
-- Признаюсь, стремление поскорей разбежаться в стороны
всегда казалось мне несколько варварским, -- сказал американец.
-- Я предпочитаю засиживаться за столом. Но дамы этого не
любят. Они понимают, что их платья гораздо лучше смотрятся в
гостиной, чем под красным деревом стола; возможно и дамские
голоса приятнее звучат среди ковров и кресел. Так что нам
приходится, как обычно, бежать за ними следом вместо того,
чтобы заставить их бегать за нами ("как делаю я", -- добавил он
про себя). Однако граф! Если вам нравятся наши американские
блюда, почему бы не послать вашего человека к Герцогине, чтобы
она обучила его готовить некоторые из них? Я уверен, что она с
удовольствием научит его; она не так ревниво оберегает свои
познания, как профессиональный повар.
-- Я давно уже попросил бы ее об этой услуге, если бы
Андреа был прирожденным поваром, подобным тому, что служит у
Кита. К несчастью он совсем не таков. Философ в его натуре
представлен, а художник -- увы. Он всего лишь старательный
обитатель Аркадии, переполненный благими намерениями.
-- А разве они в счет не идут? -- осведомился епископ.
-- Мне говорили, что в искусстве и в литературе они
способны искупить отсутствие прирожденного дара. Все может
быть. По крайней мере, некоторым удается так улестить свой
разум, чтобы тот в это поверил. Но как бы там ни было, не
думаю, что это правило распространяется на поварское искусство.
Благие намерения -- увольте! Кому приспеет охота испытывать
подобное надувательство на собственном желудке, органе честном
и бескомпромиссном, не желающем выслушивать всякую чушь? Или
позволить ему самому ставить опыты? Благие намерения чреваты
гастритом...
Мистер Херд вытянул ноги. Он чувствовал себя все более
непринужденно. Ему нравился этот приятный старик; что-то
прочное, неизменное было в его взглядах, во всей его личности.
Да и в окружавшей их обстановке мистер Херд чувствовал себя как
дома. Выражение простоты и изящества присутствовало в этой
лежавшей на одном уровне с землей покойной зале, в приглушенном
свете, проникавшем в нее сквозь выходящие в сад окна, в ее
благородных пропорций крестовых сводах, в написанном прямо по
штукатурке фризе, приобретшем от времени оттенок слоновой
кости, и в иных украшениях, которые граф, верный традициям
сельской архитектуры прежних времен, благоговейно оставил
нетронутыми -- а может быть, приспособил к современным нуждам,
произведя изменения с такой искусностью, что проявленное им
совершенное мастерство оставило их незримыми. В открытую дверь,
через которую они сюда вошли, задувал теплый ветер, принося с
собою вкрадчивый аромат белых лилий, наполовину запущенных,
росших в тенистом углу двора. Епископ приметил их, когда
входил, -- они стояли гордыми купами, с мощным усилием клонясь,
чтобы достигнуть света.
Его глаза прошлись по дворику, по полумраку, созданному
могучей кроной смоковницы, по обломкам скульптур,
полупогребенным в гуще листвы и кивающих цветов, и услужливо
остановились на узорчатом, "в елочку", кирпичном полу дворика,
отливающем красноватым, бархатистым теплом. Пол, местами
немного вытертый человеческими ногами, оживляли пятна
изумрудно-зеленой травы и прожилки янтарного света, игравшего
на его поверхности там, где солнечным лучам удавалось пробиться
сквозь накрывавшую дворик плотную листву.
Со своего места епископ видел стоявшего на пьедестале
"Локрийского фавна". Фигурка тонула в сумраке. Казалось, она
дремлет.
Между тем Андреа, непривычно церемонный во фраке и нитяных
белых перчатках, подал кофе. Кофе оказался необычайно хорош.
-- Абсолютно гармоничен, -- объявил епископ и, сделав пару
глотков, без колебаний распространил одобрение и на обладающий
удивительным вкусом ликер, распознать составные части которого
ему не удалось.
-- Он из моих крошечных владений на материке, -- пояснил
граф. -- Будь воздух яснее, я пригласил бы вас на крышу, чтобы
показать это место, хотя оно находится во многих лигах отсюда.
Но в такое время дня южный ветер всегда окутывает материковые
земли дымкой, своего рода вуалью.
Знаток и ценитель сигар, мистер ван Коппен, открыл свой
объемистый портсигар и предложил собеседникам воспользоваться
его содержимым, не сообщая, впрочем, того, что сигары эти за
баснословные деньги изготавливаются специально для него.
-- Надеюсь, они вам покажутся достойными того, чтобы их
курить. Хотя вообще говоря, пытаться, живя на яхте, сохранить
сигары в приличном состоянии -- дело пустое. Да и на острове
вроде этого наверное тоже. В том, что касается табака, Непенте
ничем не отличается от стоящего на якоре судна.
-- Вы правы, -- сказал граф. -- Для хороших сортов влажный
сирокко опасен.
-- Южный ветер! -- воскликнул мистер Херд. -- Этакая
африканская язва! А другие ветра здесь бывают? Скажите, граф,
неужели сирокко дует всегда?
-- По моим наблюдениям, он постоянно дует весной и летом.
Едва ли с меньшим постоянством осенью, -- добавил он. -- Ну и
зимой иногда по целым неделям.
-- Звучит многообещающе, -- заметил епископ. -- И что же,
он как-либо сказывается на поведении людей?
-- Местные жители привыкли к нему или махнули на него
рукой. Но иностранцы порой совершают под его воздействием
странные поступки.
Американец сказал:
-- Вот вы говорили о том, чтобы создать сплав нашей кухни
с вашей или наоборот. Этого несомненно можно достичь и обе
стороны только выиграют. Но почему бы не пойти дальше? Почему
не соединить в один сплав наши цивилизации?
-- Приятная греза, друг мой, которой и сам я временами
обманываюсь! Наш вклад в благоденствие рода людского и вклад
Америки -- разве они не являются несовместимыми? В чем состоит
ваш? В комфорте, в приспособлениях, позволяющих сберегать время
и силы, в изобилии, словом, во всем, что, объединяясь, образует
понятие полезности. Наш, если позволено будет так выразиться,
-- в красоте. Несомненно, мы можем к взаимной выгоде внушить
друг другу наши идеалы. Но сплава все равно не получится, место
соединения так и останется заметным. То будет скорее успешное
сращивание, чем слияние элементов. Нет, я не вижу, как можно
синкретизировать красоту и полезность, получив однородную
концепцию. Они слишком антагонистичны, чтобы соединиться в
одно.
-- Но в жизни современной Америки, -- сказал миллионер, --
много прекрасного и величественного -- помимо ее природы, хотел
я сказать. Замечательные паровозы, к примеру -- я называю их
прекрасными, в совершенстве приспособленными для выполнения
своего назначения. Так ли уж их красота антагонистична тому, в
чем усматривает красоту ваша цивилизация?
-- Я знаю, что кое-кто из выдающихся людей писал в
последнее время о красоте стремительно летящего автомобиля и
тому подобных вещах. В определенном смысле этого слова они
правы. Ибо существует красота механической целесообразности,
которую никаким искусством не усовершенствуешь. Но это не та
красота, о которой я говорил.
-- И потому, -- заметил епископ, -- нам следует придумать
для нее новое слово.
-- Совершенно справедливо, мой дорогой сэр! Нам следует
придумать новое слово. Все существующие ценности постоянно
пересматриваются и испытываются заново. Разве не так? Последние
полвека мы заново формулируем моральные ценности, то же самое
происходит и с художественными. То и дело возникают новые
каноны вкуса, новые мерки, происходит общее расширение и
умножение понятий. Полагаю, это должно заставить нас с большей
осторожностью относиться к словам, которыми мы пользуемся, и
быть готовыми к созданию новых слов в тех случаях, когда
предстоит выразить новую идею. Если наши представления
обогащаются, нужно соответственно обогащать словарь. Когда я
говорю о красоте, я использую это слово в его узком
классическом значении, значении быть может и вышедшем из моды,
но очень удобном хотя бы тем, что оно неоспоримо закреплено и
определено для нас всем, что мы унаследовали от древних по
части искусства и художественной критики. И вот эта-то красота,
утверждаю я, несовместима с той, другой красотой, о которой вы
говорите.
-- Почему же? -- спросил миллионер.
-- Ну, например, эллинистической скульптуре присуще некое
качество -- как бы нам его назвать? Назовем его фактором
необычайности, тайны! Такие произведения искусства излучают
нечто неясное, сообщая нам чувство их универсальной
приемлемости для нас, какие бы настроения и страсти нами не
владели. Полагаю, потому мы и называем их вечно юными. Они
притягивают нас, будучи словно бы и знакомыми, но тем не менее
принадлежащими как бы к неисследованному нами миру. Когда бы мы
ни обратились к ним, они беседуют с нами на каком-то любовном и
все-таки загадочном языке, на том языке, слова которого мы
порою читаем в глазах просыпающегося ребенка. Между тем, самый
быстрый и красивый паровоз в мире не является вечно юным, он
устаревает и, прожив краткую жизнь, попадает на свалку. Иначе
говоря, дух тайны, вечной юности улетучивается оттуда, куда
вторгается полезность. Существует и еще один элемент
классической красоты, столь же несовместимый с вашей
современной ее концепцией: элемент авторитета. Увидев
Праксителева "Эрота" даже совершенно неотесанный человек
проникается уважением и к самому изваянию, и к его творцу. "Что
за человек его сделал?" -- интересуется он, ибо сознает, что
эта скульптура как-то воздействует на его неразвитый ум.
Возьмем теперь некоего мсье Кадиллака, который строит
прекрасные автомобили. Что за человек их делает? Нас это и на
йоту не интересует. Он, может быть, и не человек вовсе, а
еврейский синдикат. Ничего не попишешь, я не могу принудить
себя чтить мсье Кадиллака с его машинами. Они комфортабельны,
но фактор авторитета, вынуждающий нас склониться перед
"Эротом", в них отсутствует полностью. Тем не менее и то, и
другое называют прекрасным. Что же доказывает применение нами
одного и того же слова к произведениям столь различным, столь
безнадежно антагонистичным одно другому, как произведения
Праксителя и мсье Кадиллака? Лишь недостаточность нашей
изобретательности. А о чем оно свидетельствует? О том, что в
головах у нас царит неразбериха.
Миллионер заметил:
-- Думаю, с годами взгляды людей меняются. Демократия
наверняка изменила прежние ваши воззрения.
-- Безусловно. Насколько я понимаю, ни американцы, ни
какие-либо иные из наших современников, к какой бы расе они ни
принадлежали, не способны отделаться от представлений, согласно
которым все люди равны: в глазах Господа, добавляют они,
подразумевая свои собственные. И опять-таки насколько я
понимаю, ни древние греки, ни какие-либо иные древние, к какой
бы расе они ни принадлежали, не могли бы впасть в столь нелепое
заблуждение. Демократия не изменила моих воззрений, она их
уничтожила. Она заменила цивилизацию прогрессом. Для восприятия
обладающих красотою творений, на что способны и американцы,
человеку нужен разум. Разум совместим с прогрессом. Для
создания их, на что были способны греки, необходим разум и
кое-что еще -- время. Демократия, покончив с рабством,
устранила и элемент времени -- элемент, для цивилизации
обязательный.
-- У нас в Америке рабства и поныне хватает.
-- Я использую это слово в его античном смысле. Ваше
современное рабство другого рода. Ему присущи все недочеты и
лишь очень немногие положительные стороны классической
разновидности. Оно снабжает досугом не тех, кого следует --
людей, воспевающих достоинство труда. Тем, кто рассуждает о
Достоинстве Труда, лучше избегать разговоров о цивилизации --
из опасения перепутать ее с Северным полюсом.
Американец рассмеялся.
-- Это камушек в мой огород, -- заметил он.
-- Напротив! Вы являетесь восхитительным примером удачного
слияния, о котором мы только что говорили.
-- Цивилизация и прогресс! -- воскликнул мистер Херд. -- В
той сфере деятельности, где я подвизаюсь, эти два слова
используют так часто, что я начал подумывать, а имеют ли они
хоть какое-то значение, кроме следующего: все постепенно
меняется к лучшему. Предполагается, будто они указывают на
восходящее движение, на некоторый шаг в сторону улучшений,
которых я, честно говоря, углядеть не способен. Что толку в
цивилизации, если она делает людей несчастными и больными?
Нецивилизованный африканский туземец наслаждается здоровьем и
счастьем. Жалкие создания, среди которых я работал в лондонских
трущобах, не имеют ни того, ни другого, зато они цивилизованы.
Я окидываю взглядом столетия и не вижу ничего, кроме
незначительных перемен! Да и в этом я не уверен. Пожалуй, одни
лишь различия в мнениях относительно ценности того или этого в
разные времена и в разных краях.
-- Простите! Я пользовался этими словами в специфическом
смысле. Под прогрессом я подразумевал сплочение общества, не
важно ради какой цели. Прогресс это центростремительное
движение, растворяющее человека в массе. Цивилизация
центробежна, она допускает и даже утверждает обособленность
личности. Потому эти два термина и не синонимичны. Они
обозначают враждебные, разнонаправленные движения. Прогресс
подчиняет. Цивилизация координирует. Личность возникает в
рамках цивилизации. И поглощается прогрессом.
-- Можно назвать цивилизацию спокойным озером, -- сказал
американец, -- а прогресс -- рекой или потоком.
-- Точно! -- откликнулся мистер Херд. -- Одна статична,
другой динамичен. И кто же из них по-вашему, граф, более
благодетелен для человечества?
-- Ах! Лично я не стал бы заходить так далеко в
рассуждениях. Вникая в эволюцию общества, мы можем заключить,
что прогресс представляет собой движение более юное, ибо
сплачивающее людей Государство появилось позднее обособленной
семьи или клана. Это тот предел, до которого я решаюсь дойти.
Споры на тему, что лучше для человечества, а что хуже, обличают
то, что я называю антропоморфным складом мышления, поэтому для
меня такой проблемы просто не существует. Мне достаточно
установления факта несовместимости, взаимоисключаемости
цивилизации и прогресса.
-- Вы хотите сказать, -- спросил миллионер, -- что
невозможно быть в одно и то же время цивилизованным и
прогрессивным?
-- Да, именно это. Так вот, если Америка выступает за
прогресс, нашему старому миру можно, пожалуй, разрешить --
сказав о нем несколько лестных слов, не больше, чем причитается
любому покойнику -- представлять цивилизацию. Объясните же мне,
мистер ван Коппен, как вы предполагаете соединить или примирить
столь яро антагонистические устремления? Боюсь, нам придется
подождать, пока не наступит рай на земле.
-- Рай на земле! -- эхом откликнулся мистер Херд. -- Еще
три несчастных слова, без которых в моей профессии никак не
обойтись.
-- Отчего же несчастных? -- спросил мистер ван Коппен.
-- Оттого что они ничего не значат. Рай на земле никогда
не наступит.
-- Но почему?
-- Да потому что он никому не нужен. Людям требуется нечто
осязаемое. А к раю на земле никто не стремится.
-- И это довольно удачно, -- заметил граф. -- Поскольку
будь все иначе, Творцу пришлось бы потрудиться, устраивая его,
тем более, что каждый из людей представляет себе рай на земле
по-своему, совсем не так, как его сосед. Мой ничуть не схож с
вашими. Интересно было бы узнать, мистер ван Коппен, на что
походит ваш?
-- И мне интересно! Я как-то никогда об этом не думал. То
и дело приходилось решать другие задачи.
И миллионер стал обдумывать вопрос с обычной для него
ясной определенностью мысли. "Без женщин не обойдешься", --
вскоре заключил он про себя. Но вслух сказал:
-- Думаю, мой рай принадлежит к довольно противоречивой
разновидности. Прежде всего, мне потребуется табак. Кроме того,
мой рай безусловно нельзя будет считать настоящим, если я не
смогу подолгу наслаждаться вашим обществом, граф. У других
людей все может оказаться гораздо проще. Скажем, рай Герцогини
уже близок. Она вот-вот перейдет в лоно Католической церкви.
-- Вы мне напомнили, -- сказал мистер Херд. -- Некоторое
время назад Герцогиня угощала меня замечательными булочками.
Восхитительно вкусными. И говорила, что они по вашей части.
-- А, так вы их тоже распробовали? -- рассмеялся
американец. -- Я много раз говорил ей, что стоит человеку
приняться за ее булочки и его уже ничем не остановишь, я во
всяком случае такого представить себе не могу. Я позавчера едва
не объелся ими. Пришлось перенести второй завтрак на яхте на
более позднее время. Больше этого никогда не случится -- я имею
в виду поздний завтрак. Кстати, вы не знаете, чем закончилась
затея с мисс Уилберфорс?
Мистер Херд покачал головой.
-- Это та особа, -- поинтересовался граф, -- которая много
пьет? Я ни разу не беседовал с ней. Она, по-видимому,
принадлежит к какому-то из низших сословий, представители
которого достигают с помощью алкоголя приятных эмоций, даруемых
нам хорошей пьесой, музыкой, картинной галереей.
-- Нет, она леди.
-- Вот как? Значит, она грешит невоздержанностью, присущей
тем, кто ниже ее. Это некрасиво.
-- Воздержанность! -- сказал епископ. -- Еще одно слово,
которым мне вечно приходится пользоваться. Умоляю вас, граф,
объясните мне, что вы подразумеваете под воздержанностью?
-- Я сказал бы, что это такое употребление наших
способностей и телесных органов, которое позволяет сочетать
максимум наслаждения с минимумом страданий.
друзей; мы же, живущие в мире отвратительного уродства,
явственно стали побаиваться ясных, но полных упрека обликов
этих творений. Ах, мистер ван Коппен, то был век утонченности,
золотой век! Ныне -- ныне мы возим с собой лишь наши заботы.
Эти проникновенные слова глубоко тронули епископа.
Мистер ван Коппен, глаза которого благодушно искрились,
сказал сам себе:
-- Что за божественный врун! Почти такой же, как я.
Слуга объявил, что завтрак подан.
-- Вы совершенно правы, -- говорил, обращаясь к мистеру
Херду, граф. -- Идеальное поварское искусство должно выявлять
индивидуальные свойства характера, оно должно предлагать вам
меню, блюда которого продуманно выбраны из кухонь самых разных
стран и народов, меню, отражающее живой и разборчивый вкус
хозяина дома. Существует ли, к примеру, на свете что-нибудь
вкуснее настоящего турецкого плова? У поляков и испанцев также
имеются выдающиеся кулинарные достижения. И если бы я имел
возможность следовать в этой области моим идеалам, я бы
непременно добавил к списку блюд кое-что из удивительных
восточных сладостей, приготовлению которых Кит с таким успехом
обучил своего повара-итальянца. Они обладают способностью
наводить вас на размышления, вызывая видения роскошного и
пылкого Востока, ради посещения которого я бы отдал многие из
еще оставшихся мне лет.
-- Так почему бы вам не сделать то, что я уже несколько
раз предлагал? -- спросил миллионер. -- Я каждую зиму навещаю
Восток; в этом году мы собираемся в первые недели ноября
добраться до Бангкока. Место на борту для вас найдется. А не
найдется, так мы его расчистим! Ваше общество доставило бы мне
невыразимое наслаждение.
Граф Каловеглиа был, вероятно, единственным на земле
существом мужского пола, когда-либо получавшим подобное
приглашение от владельца "Попрыгуньи".
-- Мой дорогой друг! -- ответил он. -- В моем положении я
ничем не смогу отплатить вам за вашу доброту. Увы, это
невозможно, во всяком случае сейчас. И не думаете ли вы, --
продолжал он, возвращаясь к прежней теме, -- что нам следует
возродить некоторые забытые рецепты прошлого? Я подразумеваю не
чрезмерно напичканные пряностями приправы -- не огромные
окорока и пироги, не лебедей и павлинов, -- но, скажем, рецепты
приготовления пресноводной рыбы. Щука, на мой взгляд, существо
малоаппетитное, отдающее тиной. Но если приложить, как
попытался однажды я, достаточные усилия и разделать ее в
соответствии со сложными указаниями одной старинной поварской
книги, вы получите нечто вполне съедобное и уж во всяком случае
ни на что не похожее.
-- Из вас вышел бы великолепный повар!
-- Ясно, что граф не считает ниже своего достоинства
практиковаться в самом древнем и почтенном из домашних
искусств, -- добавил мистер Херд.
-- Ничуть не считаю. Я мог бы стряпать con amore(58), имей я
досуг и необходимые материалы. Любую кулинарную работу следует
выполнять с уважительной любовью к делу, вам так не кажется?
Утверждение, что кухарка должна иметь утварь и темперамент,
необходимые для упражнений в кулинарном искусстве, не более
осмысленно, чем утверждение, что солдат обязан носить мундир. И
одетый в мундир солдат может оказаться плохим солдатом.
Настоящая кухарка должна обладать не только этими внешними
атрибутами, но и немалым жизненным опытом. Настоящая кухарка
это совершенное -- единственно совершенное сочетание философа и
художника. Она сознает свою ценность: в ее руках счастье
человечества, благополучие еще не рожденных поколений. Вот
почему девушка или юноша никогда не смогут накормить вас
по-настоящему. Они годятся для любой домашней работы, но только
не для кухонной. Ни в коем случае! Никто не способен обратиться
в философа, не завершив своего физического развития. Настоящая
кухарка должна быть женщиной зрелой, она должна знать мир хотя
бы в пределах, отпущенных человеку, занимающему ее положение в
обществе, сколь бы скромным это положение ни было; она должна
уже определить для себя, что есть добро и что зло, пусть даже
самым непритязательным и неказистым образом; она должна пройти
через испытания грехом и страданием или по крайней мере, -- что
зачастую сводится к тому же, -- супружеской жизнью. Самое
лучшее, если у нее будет любовник, пылкий и грубый любовник,
который попеременно ласкает и поколачивает ее; ибо как всякая
женщина, достойная такого названия, она испытывает, и с полным
на то правом, изменчивые физические потребности, которые должны
удовлетворяться исчерпывающим образом, если хозяин ее хочет
иметь доброкачественный и здоровый стол.
-- Мы не всегда допускаем, чтобы они отвечали всем этим
условиям, -- заметил мистер Херд.
-- Я знаю. Поэтому нас так часто травят или морят голодом
вместо того, чтобы радовать полноценной пищей.
-- Но вы ведь говорили только о кухарках? -- спросил ван
Коппен.
-- Конечно. Впрочем, само собой разумеется, что столь
ответственное дело -- я бы назвал его священной миссией --
нельзя доверить ни одной женщине, живущей к югу от Бордо или к
востоку от Вены. Причин тому много и одна из них в том, что
женщины, проживающие вне этих пределов, отличаются чрезмерной
сонливостью. Так вот, о кухарке, -- если она еще и попивает
немного...
-- Попивает?
-- Если она попивает, то лучшего и желать не приходится.
Это показывает, что и со второй составляющей ее двойственной
природы все в порядке. Это доказывает, что она обладает
важнейшими качествами художника -- чувствительностью и
способностью испытывать восторг. По правде сказать, я порой
сомневаюсь, может ли вообще что-либо вкусное выйти из рук
человека, честно презирающего или страшащегося -- что одно и то
же -- лучшего среди даров Божиих. Мой Андреа -- трезвенник до
мозга костей; не из каких-либо, и это меня радует, убеждений
или дурного здоровья, что опять-таки одно и то же, но из
необоримой потребности сэкономить мои деньги. И что же? Вы уже
вкусили от его аскетизма, отведав вот этого zabbaglione, за
которое я обязан принести вам мои извинения. Остается
надеяться, что кофе будет отличаться большей гармоничностью.
-- А вы включили бы в ваш перечень какие-либо американские
блюда?
-- Можете быть уверены, и немалое их число. Я сохранил
приятнейшие воспоминания о балтиморской кухне.
-- Все это можно получить и в Нью-Йорке.
-- Несомненно, несомненно. Но что неизменно расстраивало
меня во время заокеанских обедов, так это неуместная спешка с
которой там покидают стол. Можно подумать, что люди стыдятся
того естественного и дарующего радость занятия, для которого
предназначена обеденная зала. Кроме того, не замечали ли вы,
что когда гости садятся за стол, нечувствительным образом
возникает определенного рода атмосфера, некий интеллектуальный
тон -- независимо от того, о чем ведется беседа? Наличие такой
атмосферы часто остается незамеченным, но она тем не менее
окутывает комнату, на какое-то время объединяя всех, кто в ней
собрался. И вот нам вдруг приходится вставать, переходить
куда-то еще, усаживаться в другие кресла, в другой обстановке,
при другой температуре. Это тяжелое испытание. Уникальная
атмосфера гибнет; гений, только что правивший нами, изгоняется,
его уже не вернуть; нам приходится приспосабливаться к новым
условиям, что часто требует немалых усилий и часто, очень часто
оказывается нам совсем не по душе! По-моему, это порочный
обычай. Из любого душевного состояния, пребываем ли мы в
обществе или наедине с собой, необходимо выжимать все до
последней капли, безотносительно к тому, успели мы проглотить
последнюю ложку еды или не успели. Когда разговор закончится,
как кончается все, лишаясь последних остатков жизни, тогда и
наступит время разорвать прежнюю, соединявшую нас цепь мыслей и
выковать новую, в новом, если потребуется, окружении.
-- Признаюсь, стремление поскорей разбежаться в стороны
всегда казалось мне несколько варварским, -- сказал американец.
-- Я предпочитаю засиживаться за столом. Но дамы этого не
любят. Они понимают, что их платья гораздо лучше смотрятся в
гостиной, чем под красным деревом стола; возможно и дамские
голоса приятнее звучат среди ковров и кресел. Так что нам
приходится, как обычно, бежать за ними следом вместо того,
чтобы заставить их бегать за нами ("как делаю я", -- добавил он
про себя). Однако граф! Если вам нравятся наши американские
блюда, почему бы не послать вашего человека к Герцогине, чтобы
она обучила его готовить некоторые из них? Я уверен, что она с
удовольствием научит его; она не так ревниво оберегает свои
познания, как профессиональный повар.
-- Я давно уже попросил бы ее об этой услуге, если бы
Андреа был прирожденным поваром, подобным тому, что служит у
Кита. К несчастью он совсем не таков. Философ в его натуре
представлен, а художник -- увы. Он всего лишь старательный
обитатель Аркадии, переполненный благими намерениями.
-- А разве они в счет не идут? -- осведомился епископ.
-- Мне говорили, что в искусстве и в литературе они
способны искупить отсутствие прирожденного дара. Все может
быть. По крайней мере, некоторым удается так улестить свой
разум, чтобы тот в это поверил. Но как бы там ни было, не
думаю, что это правило распространяется на поварское искусство.
Благие намерения -- увольте! Кому приспеет охота испытывать
подобное надувательство на собственном желудке, органе честном
и бескомпромиссном, не желающем выслушивать всякую чушь? Или
позволить ему самому ставить опыты? Благие намерения чреваты
гастритом...
Мистер Херд вытянул ноги. Он чувствовал себя все более
непринужденно. Ему нравился этот приятный старик; что-то
прочное, неизменное было в его взглядах, во всей его личности.
Да и в окружавшей их обстановке мистер Херд чувствовал себя как
дома. Выражение простоты и изящества присутствовало в этой
лежавшей на одном уровне с землей покойной зале, в приглушенном
свете, проникавшем в нее сквозь выходящие в сад окна, в ее
благородных пропорций крестовых сводах, в написанном прямо по
штукатурке фризе, приобретшем от времени оттенок слоновой
кости, и в иных украшениях, которые граф, верный традициям
сельской архитектуры прежних времен, благоговейно оставил
нетронутыми -- а может быть, приспособил к современным нуждам,
произведя изменения с такой искусностью, что проявленное им
совершенное мастерство оставило их незримыми. В открытую дверь,
через которую они сюда вошли, задувал теплый ветер, принося с
собою вкрадчивый аромат белых лилий, наполовину запущенных,
росших в тенистом углу двора. Епископ приметил их, когда
входил, -- они стояли гордыми купами, с мощным усилием клонясь,
чтобы достигнуть света.
Его глаза прошлись по дворику, по полумраку, созданному
могучей кроной смоковницы, по обломкам скульптур,
полупогребенным в гуще листвы и кивающих цветов, и услужливо
остановились на узорчатом, "в елочку", кирпичном полу дворика,
отливающем красноватым, бархатистым теплом. Пол, местами
немного вытертый человеческими ногами, оживляли пятна
изумрудно-зеленой травы и прожилки янтарного света, игравшего
на его поверхности там, где солнечным лучам удавалось пробиться
сквозь накрывавшую дворик плотную листву.
Со своего места епископ видел стоявшего на пьедестале
"Локрийского фавна". Фигурка тонула в сумраке. Казалось, она
дремлет.
Между тем Андреа, непривычно церемонный во фраке и нитяных
белых перчатках, подал кофе. Кофе оказался необычайно хорош.
-- Абсолютно гармоничен, -- объявил епископ и, сделав пару
глотков, без колебаний распространил одобрение и на обладающий
удивительным вкусом ликер, распознать составные части которого
ему не удалось.
-- Он из моих крошечных владений на материке, -- пояснил
граф. -- Будь воздух яснее, я пригласил бы вас на крышу, чтобы
показать это место, хотя оно находится во многих лигах отсюда.
Но в такое время дня южный ветер всегда окутывает материковые
земли дымкой, своего рода вуалью.
Знаток и ценитель сигар, мистер ван Коппен, открыл свой
объемистый портсигар и предложил собеседникам воспользоваться
его содержимым, не сообщая, впрочем, того, что сигары эти за
баснословные деньги изготавливаются специально для него.
-- Надеюсь, они вам покажутся достойными того, чтобы их
курить. Хотя вообще говоря, пытаться, живя на яхте, сохранить
сигары в приличном состоянии -- дело пустое. Да и на острове
вроде этого наверное тоже. В том, что касается табака, Непенте
ничем не отличается от стоящего на якоре судна.
-- Вы правы, -- сказал граф. -- Для хороших сортов влажный
сирокко опасен.
-- Южный ветер! -- воскликнул мистер Херд. -- Этакая
африканская язва! А другие ветра здесь бывают? Скажите, граф,
неужели сирокко дует всегда?
-- По моим наблюдениям, он постоянно дует весной и летом.
Едва ли с меньшим постоянством осенью, -- добавил он. -- Ну и
зимой иногда по целым неделям.
-- Звучит многообещающе, -- заметил епископ. -- И что же,
он как-либо сказывается на поведении людей?
-- Местные жители привыкли к нему или махнули на него
рукой. Но иностранцы порой совершают под его воздействием
странные поступки.
Американец сказал:
-- Вот вы говорили о том, чтобы создать сплав нашей кухни
с вашей или наоборот. Этого несомненно можно достичь и обе
стороны только выиграют. Но почему бы не пойти дальше? Почему
не соединить в один сплав наши цивилизации?
-- Приятная греза, друг мой, которой и сам я временами
обманываюсь! Наш вклад в благоденствие рода людского и вклад
Америки -- разве они не являются несовместимыми? В чем состоит
ваш? В комфорте, в приспособлениях, позволяющих сберегать время
и силы, в изобилии, словом, во всем, что, объединяясь, образует
понятие полезности. Наш, если позволено будет так выразиться,
-- в красоте. Несомненно, мы можем к взаимной выгоде внушить
друг другу наши идеалы. Но сплава все равно не получится, место
соединения так и останется заметным. То будет скорее успешное
сращивание, чем слияние элементов. Нет, я не вижу, как можно
синкретизировать красоту и полезность, получив однородную
концепцию. Они слишком антагонистичны, чтобы соединиться в
одно.
-- Но в жизни современной Америки, -- сказал миллионер, --
много прекрасного и величественного -- помимо ее природы, хотел
я сказать. Замечательные паровозы, к примеру -- я называю их
прекрасными, в совершенстве приспособленными для выполнения
своего назначения. Так ли уж их красота антагонистична тому, в
чем усматривает красоту ваша цивилизация?
-- Я знаю, что кое-кто из выдающихся людей писал в
последнее время о красоте стремительно летящего автомобиля и
тому подобных вещах. В определенном смысле этого слова они
правы. Ибо существует красота механической целесообразности,
которую никаким искусством не усовершенствуешь. Но это не та
красота, о которой я говорил.
-- И потому, -- заметил епископ, -- нам следует придумать
для нее новое слово.
-- Совершенно справедливо, мой дорогой сэр! Нам следует
придумать новое слово. Все существующие ценности постоянно
пересматриваются и испытываются заново. Разве не так? Последние
полвека мы заново формулируем моральные ценности, то же самое
происходит и с художественными. То и дело возникают новые
каноны вкуса, новые мерки, происходит общее расширение и
умножение понятий. Полагаю, это должно заставить нас с большей
осторожностью относиться к словам, которыми мы пользуемся, и
быть готовыми к созданию новых слов в тех случаях, когда
предстоит выразить новую идею. Если наши представления
обогащаются, нужно соответственно обогащать словарь. Когда я
говорю о красоте, я использую это слово в его узком
классическом значении, значении быть может и вышедшем из моды,
но очень удобном хотя бы тем, что оно неоспоримо закреплено и
определено для нас всем, что мы унаследовали от древних по
части искусства и художественной критики. И вот эта-то красота,
утверждаю я, несовместима с той, другой красотой, о которой вы
говорите.
-- Почему же? -- спросил миллионер.
-- Ну, например, эллинистической скульптуре присуще некое
качество -- как бы нам его назвать? Назовем его фактором
необычайности, тайны! Такие произведения искусства излучают
нечто неясное, сообщая нам чувство их универсальной
приемлемости для нас, какие бы настроения и страсти нами не
владели. Полагаю, потому мы и называем их вечно юными. Они
притягивают нас, будучи словно бы и знакомыми, но тем не менее
принадлежащими как бы к неисследованному нами миру. Когда бы мы
ни обратились к ним, они беседуют с нами на каком-то любовном и
все-таки загадочном языке, на том языке, слова которого мы
порою читаем в глазах просыпающегося ребенка. Между тем, самый
быстрый и красивый паровоз в мире не является вечно юным, он
устаревает и, прожив краткую жизнь, попадает на свалку. Иначе
говоря, дух тайны, вечной юности улетучивается оттуда, куда
вторгается полезность. Существует и еще один элемент
классической красоты, столь же несовместимый с вашей
современной ее концепцией: элемент авторитета. Увидев
Праксителева "Эрота" даже совершенно неотесанный человек
проникается уважением и к самому изваянию, и к его творцу. "Что
за человек его сделал?" -- интересуется он, ибо сознает, что
эта скульптура как-то воздействует на его неразвитый ум.
Возьмем теперь некоего мсье Кадиллака, который строит
прекрасные автомобили. Что за человек их делает? Нас это и на
йоту не интересует. Он, может быть, и не человек вовсе, а
еврейский синдикат. Ничего не попишешь, я не могу принудить
себя чтить мсье Кадиллака с его машинами. Они комфортабельны,
но фактор авторитета, вынуждающий нас склониться перед
"Эротом", в них отсутствует полностью. Тем не менее и то, и
другое называют прекрасным. Что же доказывает применение нами
одного и того же слова к произведениям столь различным, столь
безнадежно антагонистичным одно другому, как произведения
Праксителя и мсье Кадиллака? Лишь недостаточность нашей
изобретательности. А о чем оно свидетельствует? О том, что в
головах у нас царит неразбериха.
Миллионер заметил:
-- Думаю, с годами взгляды людей меняются. Демократия
наверняка изменила прежние ваши воззрения.
-- Безусловно. Насколько я понимаю, ни американцы, ни
какие-либо иные из наших современников, к какой бы расе они ни
принадлежали, не способны отделаться от представлений, согласно
которым все люди равны: в глазах Господа, добавляют они,
подразумевая свои собственные. И опять-таки насколько я
понимаю, ни древние греки, ни какие-либо иные древние, к какой
бы расе они ни принадлежали, не могли бы впасть в столь нелепое
заблуждение. Демократия не изменила моих воззрений, она их
уничтожила. Она заменила цивилизацию прогрессом. Для восприятия
обладающих красотою творений, на что способны и американцы,
человеку нужен разум. Разум совместим с прогрессом. Для
создания их, на что были способны греки, необходим разум и
кое-что еще -- время. Демократия, покончив с рабством,
устранила и элемент времени -- элемент, для цивилизации
обязательный.
-- У нас в Америке рабства и поныне хватает.
-- Я использую это слово в его античном смысле. Ваше
современное рабство другого рода. Ему присущи все недочеты и
лишь очень немногие положительные стороны классической
разновидности. Оно снабжает досугом не тех, кого следует --
людей, воспевающих достоинство труда. Тем, кто рассуждает о
Достоинстве Труда, лучше избегать разговоров о цивилизации --
из опасения перепутать ее с Северным полюсом.
Американец рассмеялся.
-- Это камушек в мой огород, -- заметил он.
-- Напротив! Вы являетесь восхитительным примером удачного
слияния, о котором мы только что говорили.
-- Цивилизация и прогресс! -- воскликнул мистер Херд. -- В
той сфере деятельности, где я подвизаюсь, эти два слова
используют так часто, что я начал подумывать, а имеют ли они
хоть какое-то значение, кроме следующего: все постепенно
меняется к лучшему. Предполагается, будто они указывают на
восходящее движение, на некоторый шаг в сторону улучшений,
которых я, честно говоря, углядеть не способен. Что толку в
цивилизации, если она делает людей несчастными и больными?
Нецивилизованный африканский туземец наслаждается здоровьем и
счастьем. Жалкие создания, среди которых я работал в лондонских
трущобах, не имеют ни того, ни другого, зато они цивилизованы.
Я окидываю взглядом столетия и не вижу ничего, кроме
незначительных перемен! Да и в этом я не уверен. Пожалуй, одни
лишь различия в мнениях относительно ценности того или этого в
разные времена и в разных краях.
-- Простите! Я пользовался этими словами в специфическом
смысле. Под прогрессом я подразумевал сплочение общества, не
важно ради какой цели. Прогресс это центростремительное
движение, растворяющее человека в массе. Цивилизация
центробежна, она допускает и даже утверждает обособленность
личности. Потому эти два термина и не синонимичны. Они
обозначают враждебные, разнонаправленные движения. Прогресс
подчиняет. Цивилизация координирует. Личность возникает в
рамках цивилизации. И поглощается прогрессом.
-- Можно назвать цивилизацию спокойным озером, -- сказал
американец, -- а прогресс -- рекой или потоком.
-- Точно! -- откликнулся мистер Херд. -- Одна статична,
другой динамичен. И кто же из них по-вашему, граф, более
благодетелен для человечества?
-- Ах! Лично я не стал бы заходить так далеко в
рассуждениях. Вникая в эволюцию общества, мы можем заключить,
что прогресс представляет собой движение более юное, ибо
сплачивающее людей Государство появилось позднее обособленной
семьи или клана. Это тот предел, до которого я решаюсь дойти.
Споры на тему, что лучше для человечества, а что хуже, обличают
то, что я называю антропоморфным складом мышления, поэтому для
меня такой проблемы просто не существует. Мне достаточно
установления факта несовместимости, взаимоисключаемости
цивилизации и прогресса.
-- Вы хотите сказать, -- спросил миллионер, -- что
невозможно быть в одно и то же время цивилизованным и
прогрессивным?
-- Да, именно это. Так вот, если Америка выступает за
прогресс, нашему старому миру можно, пожалуй, разрешить --
сказав о нем несколько лестных слов, не больше, чем причитается
любому покойнику -- представлять цивилизацию. Объясните же мне,
мистер ван Коппен, как вы предполагаете соединить или примирить
столь яро антагонистические устремления? Боюсь, нам придется
подождать, пока не наступит рай на земле.
-- Рай на земле! -- эхом откликнулся мистер Херд. -- Еще
три несчастных слова, без которых в моей профессии никак не
обойтись.
-- Отчего же несчастных? -- спросил мистер ван Коппен.
-- Оттого что они ничего не значат. Рай на земле никогда
не наступит.
-- Но почему?
-- Да потому что он никому не нужен. Людям требуется нечто
осязаемое. А к раю на земле никто не стремится.
-- И это довольно удачно, -- заметил граф. -- Поскольку
будь все иначе, Творцу пришлось бы потрудиться, устраивая его,
тем более, что каждый из людей представляет себе рай на земле
по-своему, совсем не так, как его сосед. Мой ничуть не схож с
вашими. Интересно было бы узнать, мистер ван Коппен, на что
походит ваш?
-- И мне интересно! Я как-то никогда об этом не думал. То
и дело приходилось решать другие задачи.
И миллионер стал обдумывать вопрос с обычной для него
ясной определенностью мысли. "Без женщин не обойдешься", --
вскоре заключил он про себя. Но вслух сказал:
-- Думаю, мой рай принадлежит к довольно противоречивой
разновидности. Прежде всего, мне потребуется табак. Кроме того,
мой рай безусловно нельзя будет считать настоящим, если я не
смогу подолгу наслаждаться вашим обществом, граф. У других
людей все может оказаться гораздо проще. Скажем, рай Герцогини
уже близок. Она вот-вот перейдет в лоно Католической церкви.
-- Вы мне напомнили, -- сказал мистер Херд. -- Некоторое
время назад Герцогиня угощала меня замечательными булочками.
Восхитительно вкусными. И говорила, что они по вашей части.
-- А, так вы их тоже распробовали? -- рассмеялся
американец. -- Я много раз говорил ей, что стоит человеку
приняться за ее булочки и его уже ничем не остановишь, я во
всяком случае такого представить себе не могу. Я позавчера едва
не объелся ими. Пришлось перенести второй завтрак на яхте на
более позднее время. Больше этого никогда не случится -- я имею
в виду поздний завтрак. Кстати, вы не знаете, чем закончилась
затея с мисс Уилберфорс?
Мистер Херд покачал головой.
-- Это та особа, -- поинтересовался граф, -- которая много
пьет? Я ни разу не беседовал с ней. Она, по-видимому,
принадлежит к какому-то из низших сословий, представители
которого достигают с помощью алкоголя приятных эмоций, даруемых
нам хорошей пьесой, музыкой, картинной галереей.
-- Нет, она леди.
-- Вот как? Значит, она грешит невоздержанностью, присущей
тем, кто ниже ее. Это некрасиво.
-- Воздержанность! -- сказал епископ. -- Еще одно слово,
которым мне вечно приходится пользоваться. Умоляю вас, граф,
объясните мне, что вы подразумеваете под воздержанностью?
-- Я сказал бы, что это такое употребление наших
способностей и телесных органов, которое позволяет сочетать
максимум наслаждения с минимумом страданий.