Страница:
обмануть бдительность итальянского правительства и свободно
показывать "Локрийского фавна" американской публике, ибо сэр
Герберт Стрит был скорее всего прав, предсказывая, что "Фавн"
станет главной достопримечательностью основанного миллионером
музея -- художники и любители древностей будут стекаться со
всех концов света, чтобы посмотреть на него.
И вот теперь, дорогою к яхте, мистер ван Коппен размышлял
об этом чеке, переводя доллары во франки. Цифра получалась
какой-то неуклюжей. Он решил округлить ее, хотя бы для
благообразия -- еще одна причина, чтобы отправить чек в
последний момент, вместе с тщательно составленным письмом,
которое успокоит щекотливые принципы графа. Иначе старик может
в приступе совестливости возвратить разницу. Подобно
миллионеру, граф Каловеглиа был, как то и следует, человеком
отчаянно скрупулезным -- в мелочах.
Да, в положении миллионера есть своя прелесть. Собственно
говоря, и в положении скульптора тоже! Ведь очевидно же, что
вещица вроде "Локрийского фавна" потребовала кое-каких трудов.
Кое-каких трудов она безусловно потребовала. И она их стоила --
вот что самое главное. Человек, сумевший облапошить сэра
Герберта Стрита, такой человек заслуживает, чтобы его
поддержали. А что случится, если правда все же выйдет наружу?
Но разве он действовал не из лучших побуждений, разве он не
основывался на письменной рекомендации эксперта? Ни малейшего
беспокойства мистер ван Коппен не испытывал, напротив, он
улыбался, думая о том, что его миллионы вкупе с мнением
обладающего международной репутацией знатока позволили ему
сыграть еще один трюк с великой Республикой, бездонное
легковерие которой никто пока не сумел направить на дело, более
достойное, чем только что совершенное им...
Мистер Эймз, как и было условлено, поджидал епископа.
-- Так что насчет миссис Мидоуз? -- сразу начал он.
-- Оказалось невидимой, ушла. Я прождал почти два часа, а
потом завтракал у графа Каловеглиа. Кстати, вы не видели в
последнее время Дениса?
-- Нет. А что?
-- Старик, похоже, тревожится за него. Он попросил меня
выяснить, что с ним такое. Ван Коппен считает, что он влип в
неприятности с какой-то девушкой. Но мне это кажется
маловероятным. Может быть, он немного тоскует по дому,
чувствует себя одиноко, так далеко уехав от матери.
Библиограф сказал:
-- Мистер ван Коппен, насколько я понимаю, большой
авторитет по части девушек. Что касается Дениса, я в последний
раз видел его -- когда же это было? Да, совсем недавно. Как раз
в тот день, когда случились все эти странности, знамения. Мы с
ним прогуливались вот по этой самой террасе. Может быть, он
покинул остров, как этот несчастный минералог, который обещал
мне -- впрочем, не важно! Мне он показался тогда вполне
нормальным. Возможно, немного подавленным. Да, если как следует
вдуматься, немного подавленным. Но графу совершенно не о чем
беспокоиться. На этом острове то и дело возникают всякие страхи
и слухи.
Мистера Херда сказанное не удовлетворило.
-- Как вы считаете, может Непенте довести северянина до
того, что тот перестанет отвечать за свои поступки? Кит думает
именно так. И как насчет сирокко? Способен ли он до такой
степени истрепать человеку нервы?
-- Мои, во всяком случае, нет. Мне приходилось слышать о
людях, которые вели себя как последние дураки, а после во всем
винили Создателя. Очень часто! И разумеется, если человек
начинает жаловаться на пустяки вроде погоды, можно с
уверенностью сказать, что он рано или поздно спятит. Погода
совсем не для того создана. Если подумать, много ли существует
дней, о которых человек может честно сказать, что они его
вполне устраивают? Человеку почти всегда либо слишком жарко,
либо слишком холодно, либо слишком влажно, либо слишком сухо,
либо слишком ветрено. Я никакого внимания на сирокко не
обращаю. Почему же Денис должен обращать? Он, в отличие от
многих, на дурака совсем не похож. И на вашем месте я бы не
стал слушать Кита. Кит слишком склонен к преувеличениям.
Мистер Херд почувствовал некоторое облегчение. Какой
все-таки разумный человек, уравновешенный, твердо стоящий на
земле. Идеальный ученый. Сирокко для него не существует. Он
держится в стороне от человеческих слабостей и страстей.
Было совершенно ясно, что епископ ничего не слышал об
истории с baloon captif.
-- О себе могу сказать только, что мне ваш южный ветер
начинает досаждать, -- сказал он. -- Я давно уже не чувствовал
себя хуже, чем сегодня. Ффу! Душно! Дышать нечем. Рубашка
липнет к спине. Давайте присядем.
Они нашли скамью с видом на море и на вулкан. Население
острова успокоительно прогуливалось перед ними туда-сюда.
-- Здесь всегда такая погода? -- осведомился мистер Херд.
-- Эта весна немного теплее обычной. Или может быть
следует сказать, что лето началось несколько раньше. Сирокко
год за годом один и тот же, хотя между живущими здесь
иностранцами существует что-то вроде договоренности, в силу
которой они каждый сезон утверждают, что так худо здесь еще не
было. Каждый год повторяют одно и тоже.
-- А что на этот счет говорит ваш Перрелли?
Мистер Эймз недоверчиво взглянул на епископа.
-- Подсмеиваетесь надо мной, -- сказал он. -- И по
заслугам, нечего было утром столько болтать. Боюсь, я вам
страшно наскучил.
Но епископа и вправду интересовал ответ на этот вопрос.
-- Ну что же, тогда могу вам сказать, что монсиньор
Перрелли едва упоминает о южном ветре. Он перечисляет другие
ветра, называет некоторые из основных якорных стоянок острова,
отвечающих разным ветрам и временам года. Он также извлек из
старых хроник записи о больших штормах 1136-го, 1342-го,
1373-го, 1460-го годов и так далее, нигде, впрочем, не говоря,
что они приходили с юга. Он сообщает, что воздух здесь приятен,
ибо смягчен мягким морским бризом. Само слово сирокко
встречается на его страницах только один раз и то в связи с
жалобой по поводу преобладания этого ветра на материке.
-- Старый пустозвон!
По телу мистера Эймза прошла легкая дрожь. Но он снова
заговорил несколько более увещевательным тоном:
-- Он был историком своего времени, покладистым
господином, рассказывающим таким же людям, как он, то, что
должно было их заинтересовать. Именно это и делает его труд
привлекательным для меня: в нем видна личность автора. Факты,
которые он записывает, будучи сведенными воедино с теми,
которые он замалчивает или скрывает, позволяют так глубоко
проникнуть в изменчивую человеческую натуру! Реконструировать
характер человека и его время можно ведь не только по тому, что
он делает или говорит, но и по тому, что ему не удается сказать
или сделать.
-- Современные историки не таковы, -- сказал мистер Херд.
-- Они из всех сил стараются дать вам истинную картину. И
читать их иногда довольно скучно. Я бы с удовольствием
позаимствовал у вас Перрелли на день, на два, если бы вы не
возражали.
-- Я вам его пришлю вместе с кое-какими старинными
гравюрами и современными фотографиями. Тогда вы поймете, что я
имел в виду. Гравюры не вполне верны природе, да люди того
времени и не стремились сохранять ей верность. И все же,
создаваемое ими ощущение этих мест полнее того, которое дают
современные изображения. Возможно, существуют истины двух
родов: истина факта и истина его осмысления. Перрелли будит
мысль, он прививает к эрудиции романтичность, отчего та
расцветает пышным цветом. А какое воображение! У него есть
целый трактат о рыбах Непенте -- читается, как поэма, и вместе
с тем переполнен практическими кулинарными советами.
Представьте себе Вергилия, пишущего в соавторстве с Апицием.
Епископ сказал:
-- Пожалуй, Гораций быстрее сговорился бы с этим старинным
bon-vivant(60).
-- Вряд ли Гораций мог бы приложить руку к этой главе. Для
такой работы он был недостаточным идеалистом. Он никогда не
смог бы написать о красной кефали так, как Перрелли, который
сравнивает ее чешую с яростными волнами Флегетона, с мантией
розовоперстой зари, со стыдливым румянцем застигнутой во время
купания девы, а после этого рассказывает как готовить эту рыбу
тридцатью различными способами и как выплевывать ее кости
наиболее бесшумным и благородным образом. Таков Перрелли --
оригинальный, неторопливый. И всегда остающийся самим собой! Он
улыбался, когда писал, я в этом совершенно уверен. В другом
разделе, описывая источники острова, он намеренно перенимает
слог некоторых старинных средневековых схоластов. И есть еще
глава, посвященная положению духовенства при Флоризеле Тучном,
она полна завуалированных нападок на современные ему монашеские
ордена, подозреваю, что эта глава доставила ему немало
неприятностей. Должен с сожалением сказать, что распущенной
болтовни на его страницах тоже хватает. Боюсь, он был человеком
не очень нравственным. Но я не могу заставить себя осудить его.
Что вы об этом думаете? Некоторые проблемы возникают так
неожиданно, правда?
Вид у мистер Эймза вдруг стал совершенно несчастным.
-- Да, пожалуй, -- ответил епископ, которому в ту минуту
совсем не хотелось разговаривать на этические темы. -- И как же
вы намерены поступить в этом случае? -- добавил он.
-- В каком?
-- Я говорю о поэтической вольности, допущенной Перрелли,
не упомянувшем о сирокко.
-- Можете мне поверить, она потребовала от меня большой
дополнительной работы. Пришлось вплотную заняться этим
вопросом. Я свел в таблицу не менее пятидесяти семи
разновидностей сирокко. По большей части это названия, которыми
пользуются моряки, плюс некоторое количество архаических.
Пятьдесят семь вариантов. К настоящему времени у меня написано
о южном ветре двадцать три тысячи слов.
-- Объемистое примечание, -- рассмеялся епископ. -- Я бы
назвал его изрядным куском книги.
-- Мои примечания придется печатать мелким шрифтом.
Собственно, я подумываю о том, чтобы выделить все, что касается
южного ветра в особое приложение. Вы думаете, я написал слишком
много? Но такое количество слов вовсе не находится в
диспропорции с предметом. Разве южный ветер не составляет
изрядного куска непентинской жизни?... Смотрите-ка! Облако все
же надумало двинуться в нашу сторону. Опять посыплется пепел.
Как видите, сирокко...
Тем временем террасу заполнила людская толпа. Вечернее
солнце уже заволоклось буроватой дымкой. Пепел движется быстро.
Вскоре он начал мягко опускаться на остров.
Что было делать? Памятуя о предыдущем опыте, все
склонялись к тому, что следует немедленно устроить второй
крестный ход. Того же мнения придерживался и "парроко". Однако,
ради проформы он отправил доверенного посланника, которому
надлежало выяснить мнение мистера Паркера, отрешенно сидевшего
в кабинете, уставясь в незаконченный Финансовый доклад. С
достойной всяческих похвал готовностью Консул собрал воедино
разбредшиеся мысли и основательно обдумал заданный ему вопрос.
Нет. По благом размышлении он высказался против идеи
крестного хода. Обладая приобретенным на разных континентах и в
самых разных обстоятельствах обширным опытом по части повторных
ставок на одну и ту же кобылу, мистер Паркер не считал разумным
снова рассчитывать на благосклонность Святого. Так можно все
испортить, сказал он. Лучше подождать до утра. Если опять
навалит столько же, сколько в прошлый раз, опыт возможно и
придется повторить. Но не сейчас! Он допускает, что делать
что-то надо, но столь безответственная игра на репутации
Святого представляется ему опасной.
Его Преподобие, на которого эти соображения произвели
должное впечатление, решил с полчаса обождать. И вновь
оказалось, что Представитель республики Никарагуа подал
чрезвычайно резонный совет. В тот миг, когда солнце опустилось
в море, пепел вдруг перестал падать. Никакого вреда он
причинить не успел.
Попозже ночью можно было наблюдать еще одно явление
природы. Началось бурное извержение вулкана. Казалось,
гигантский факел воздвигся в небесах. Потоки лавы стекали по
горным склонам, окрашивая небо и море в багровые тона.
Непентинцев это зрелище успокоило. Демон наконец отыскал
выход -- теперь все стихнет. И пепла больше не будет. То
обстоятельство, что огненный потоп поглотил целые деревни, что
в эту минуту выжигаются виноградники, что сотни невинных людей,
отрезанных жгучими реками, поджариваются заживо, островитян не
волновало. Оно лишь доказывало то, что им и так давно было
известно: на материк юрисдикция их Святого покровителя не
распространяется.
В каждой из этих деревень имеется собственный Святой,
прямая обязанность которого -- предотвращать такого рода
несчастья. Если он по неумению или по тупости не способен
выполнять свой долг, нет ничего проще, чем избавиться от него,
-- Святые целыми дюжинами маются без дела, выбирай не хочу!
Думая об этом, островитяне испускали вздохи огромного
облегчения. Они желали долгих лет жизни своему Святому
покровителю, причин для недовольства которым не имели. Их
посевам и жизням ничто не грозит и большое спасибо за это
Святому мученику Додеканусу. Он любит свой народ, и народ его
любит. Настоящий покровитель, достойный своего звания -- не то
что эти неотесанные ублюдки с материка.
Мистер Херд только что покончил с ранним итальянским
завтраком. Проникнутый чувством глубокого довольства, он сидел
над чашкой кофе и курил, глядя по-над зеркальной гладью моря на
вулкан, пиротехнические эффекты которого вчера не давали ему
заснуть до позднего часа. Наступает еще один ослепительный
день! Каждый из них горячей предыдущего, только ветер всегда
остается неизменным! Через несколько минут он на час-другой
укроется в своей прохладной и темной спальне.
Один пустяк никак не шел у него из головы. Он так и не
получил ответа на записку -- записку с выражением дружеской
озабоченности, оставленную им вчера на вилле "Мон-Репо". Он
хоть и мало знал кузину, а все же невольно тревожился. Такая
одинокая в своем домике, возможно, страдающая -- и слишком
гордая или застенчивая, чтобы пожаловаться. Да и рассказ
мистера Эймза разбередил его душу. Почему она выглядела, будто
призрак? Что это может значить? Библиограф человек явно
здравомыслящий, ничуть не склонный отдаваться игре воображения.
Мистер Херд чувствовал, что между ним и этой одинокой женщиной,
которую, похоже, все здесь любили, установились неощутимые,
подспудные токи взаимной приязни. Она отличалась от обычных
женщин, такую женщину мужчина не может не уважать. Она
безусловно выигрывала на фоне дам, с которыми ему довелось
познакомиться в последнее время и которые при всем их обаянии и
остроумии так или иначе разочаровывали его какой-либо своей
чертой. Преданность кузины ребенку и мужу была мила его сердцу.
Она казалась лучшей среди ей подобных.
Африка вытопила большую часть чопорности, которой мистер
Херд когда-либо обладал. Однако даже знакомство с самыми
прискорбными и дикими проявлениями женской натуры лишь
усугубили его убежденность в безгрешности этого пола. Кое-кто
называл его дон Кихотом, старомодным человеком -- по той
причине, что он не питал симпатии к современному движению
феминисток; его называли также идеалистом, поскольку он
сохранял веру в священную миссию женщины на земле, детскую веру
в чистоту женской души. Женщины, полагал он, облагораживают
нравы, это ангелы-хранители рода людского, вдохновительницы,
матери, защитницы невинности. Ему нравилось думать, что именно
женщина смягчила грубость, с которой прежде относились друг к
другу мужчины, что всякое умаление варварства, всякое
героическое деяние вдохновлено ее нежными речами, ее
побудительным примером. С самой зари истории женщина
противостояла насилию. Как там сказал граф Каловеглиа?
"Воздержанность. Все прочее -- лишь прикрасы". Как точно умеет
выразить мысль этот старик! Воздержанность... Кузина, насколько
он смог проникнуть в ее характер, отвечала этому определению.
Мистер Херд готов был вопреки всему на свете настаивать на том,
что истинная женщина, женщина подобная ей, не способна сделать
ничего дурного.
И вот теперь ему начинало казаться, что она попала в
какую-то беду. Но почему же не позволить ему помочь? Он просил
ее поскорее ответить на записку. Что ж, возможно ответ придет с
вечерней почтой.
Немного все-таки раздосадованный, он положил в пепельницу
окурок, намереваясь отправиться в спальню, чтобы переждать в
ней самые жаркие часы. В конце концов, есть же у человека
обязательства перед самим собой: n'est-ce pas? И тут в дверь
постучали.
Вошел Денис. Лицо его под широкими полями шляпы рдело от
жары. На нем был легкий фланелевый костюм, впрочем, пиджак он
нес перекинутым через руку. В другой руке -- большой пакет.
Денис выглядел олицетворением здоровья.
Мистер Херд, вставая, окинул его критическим взглядом. Он
вспомнил катание на лодке, скалу самоубийц, этот черный,
зловещий утес, вспомнил мысли, возникшие у него в тот день.
Способен ли подобный юноша покончить с собой? Определенно нет.
Может быть Кит ошибся? А граф Каловеглиа -- он тоже?
По-видимому. Никакого трагизма в Денисе не наблюдалось. Жизнь
переполняла его. Какие бы невзгоды ни одолевали юношу до сей
поры, ныне они явно были забыты.
-- Я завтракал с Китом, -- начал Денис. -- Он заставил
меня рассказать ему сказку.
-- Присядьте, выпейте кофе. Вы очень рано выходите из
дому.
-- Он сказал, что хочет поспать после завтрака. И прибавил
еще пару-тройку приятных вещей.
Ага, подумал мистер Херд, Кит действует в духе того, о чем
говорил в лодке, старается быть с ним поласковее -- молодец.
-- Я уверен, -- сказал он, -- что Кит разговаривал с вами
ласково.
-- Ласково? С ним говорить все равно что с землетрясением.
Он сказал, что мне следует управлять моими рефлексами. Обозвал
меня блуждающим эхо. Сказал, что я амеба в человеческом
облике...
-- Амеба? Это кто же такая?
-- Существо, плавающее туда-сюда, пытаясь прилепиться к
кому-то, кого она не может найти.
-- Я понимаю, что он имел в виду. Что-нибудь еще?
-- Сказал, что я хамелеон.
-- Хамелеон?
-- Хамелеон, которому необходимо влияние достойной
женщины. После чего всучил мне вот эту коробку кубинского
шоколада, видимо для того, чтобы я не расплакался. Попробуйте!
Он далеко не так гадок, как выглядит.
-- Спасибо. Хамелеон. Как сказал бы Кит, это действительно
интересно. Я видел тысячи хамелеонов. Диковинные существа.
Висят на хвостах и жмурятся. Позвольте-ка я разгляжу вас как
следует, Денис. Нет, никакого сходства не наблюдаю.
-- По-моему, он хотел сказать, что я перенимаю окраску
других людей, а своей не имею. Потом он велел мне пойти и убить
кого-нибудь.
-- Я бы не стал этого делать, Денис, -- рассмеялся
епископ. -- Убийства так ужасно вульгарны.
-- Сказал, что это обратит меня в мужчину. Видимо, забыл,
что я еще не достиг его возраста.
-- Лучше и не напоминайте ему! Еще что-нибудь он вам
посоветовал?
-- Ничего нового. Сказал, что я ошибаюсь, обращая внимание
на то, что говорят и делают люди, и что мне следует на время
забыть о человечестве, искусстве, книгах и тому подобном. Ну,
вы же знаете его разговоры! Сказал, что если я найду контакт с
природой и все нужное мне обдумаю сам, вместо того чтобы
прислушиваться к людям, то это укрепит мою личность.
Посоветовал почаще сидеть среди скал в полночь и в
послеполуденный зной, беседуя с духами земли и воздуха. Это-де
позволит мне видеть мир таким, как он есть. Думаю, он по-своему
прав. Так что я попросил его сию же минуту отправиться со мной
в горы, чтобы там соприкоснуться с первичными Силами. Он
ответил, что высоко ценит мою отвагу, но тащиться в горы в
такую жару -- он скорее сгорит в адском пламени, чем полезет
туда. Именно так и сказал. И вообще ему хочется спать. Староват
он уже для таких приключений.
-- По-моему, очень разумно.
-- Вы думаете? Потому что следом -- следом он сказал, что
самый подходящий человек для такой экспедиции это вы. И
предложил мне немедленно отправиться к вам -- дескать, это
позволит ему спокойно поспать после полудня. Поэтому я и здесь.
Пойдемте! Там, если привыкнуть, не так уж и жарко. Мы наверняка
увидим что-то забавное.
-- О!
А вот это, подумал епископ, пример претворения в жизнь
доктрины благожелательного эгоизма, которую Кит раз или два ему
излагал. Очень хороший пример!
-- Так и сказал?
Денис кивнул.
Даже мысль о чем-либо подобном была неприятна мистеру
Херду. Выйти под палящее солнце... Он тоже не так чтобы молод,
более того, здоровье его еще не окрепло, ему следует отдыхать,
как можно больше отдыхать. К тому же, он с таким удовольствием
предвкушал, как проведет ближайшие несколько часов в прохладной
спальне.
-- Вы действительно хотите, чтобы я в это время дня лез на
вершину горы и сидел там на жаре, поджидая, когда появится
какой-нибудь несчастный демон? Да и сами вы разве не выросли
уже из подобных затей? Ну, скажите честно! Вам это кажется
разумным предложением? При том, что вот здесь, в этой комнате
термометр показывает семьдесят восемь градусов?
-- Кит сказал, что вы страшно обрадуетесь. Сказал, что вы
обидитесь, если я не попрошу вас пойти со мной.
Казалось, он разочарован.
Не много существовало на свете людей, ради которых мистер
Херд пошел бы на подобные жертвы, и еще несколько дней назад
Денис в их число определенно не входил. Епископу этот довольно
манерный юноша вовсе не казался привлекательным. Мистеру Херду
он был не по вкусу. Ему не хватало твердости, стойкости --
что-то бесформенное присутствовало и в наружности его, и в
повадке, что-то мечтательное, двусмысленное, почти бесполое.
Мистер Херд еще не утратил окончательно присущего издавна
всякому истинному британцу инстинктивного отношения к любому
искусству, как к чему-то в основе своей бесполезному. Молодой
человек, который вместо того, чтобы избрать разумную профессию,
рассуждает о Чимабуэ и Джакопо Беллини... что-то у него не так.
Джакопо Беллини! Но еще не придумав, что ответить, епископ уже
осознал, что в последние дни претерпел некоторые изменения. Он
становился все более терпимым и мягким, даже в таких мелочах.
Джакопо Беллини так Джакопо Беллини: почему бы и нет? Ему
пришлось напомнить себе, что следует найти какой-то способ
отказаться.
-- А может быть, вы пойдете один? Или вот что, не
попробовать ли нам сначала ночной поход? С ним я пожалуй
справлюсь.
-- Я уже пробовал.
-- В одиночку? -- рассмеялся епископ. -- И как успехи?
-- Никак, -- ответил Денис. И при этих словах по лицу его
словно скользнула тень.
Эта тень, изменившаяся интонация, что они обозначают?
Выходит, с ним все-таки что-то неладно. Возможно, Кит правильно
поставил диагноз, заметив, что такое податливое сознание может
под воздействием Непенте утратить равновесие и стать "способным
на все в этом ясном языческом свете". Мистер Херд не имел
привычки копаться в чувствах других людей, что же касается
Дениса и ему подобных, то разобраться в них он и не надеялся.
Артистические натуры! Непредсказуемые! Непоследовательные! На
все смотрят совсем по-иному! И все-таки мистер Херд никак не
мог забыть о скорбном черном утесе и бирюзовой воде у его
подножья. Вспомнив о них, он ощутил неожиданный прилив
сочувствия к этому одинокому молодому человеку. И вместо того,
чтобы дальше препираться по поводу экспедиции, внезапно
спросил:
-- Скажите, Денис, вы счастливы здесь?
-- Как странно, что вы задаете этот вопрос! Сегодня утром
я получил письмо от матери. Она спрашивает о том же. И пусть
меня повесят, если я знаю, что ответить.
Мистер Херд решился.
-- Пусть вас повесят, говорите? Тогда я вам вот что скажу.
Напишите ей, что вы познакомились с епископом Бампопо, который
представляется вам чрезвычайно респектабельным старичком.
Невидано респектабельным! Напишите, что вам он, пожалуй,
понравился. Напишите, что она может все о нем выяснить в
"Крокфорде" или в "Красной книге". Напишите, что если она
позволит, епископ с радостью вступит с ней в переписку.
Напишите, что он будет присматривать за вами последние
несколько дней, оставшиеся до нашего отъезда. Напишите -- ох,
да все, что сумеете придумать приятного. Сделайте это, ладно? А
теперь я готов залезть с вами на любую гору. Куда пойдем?
-- Я придумал хорошее место. Оно довольно высоко, но
трудов стоит. Я совершенно уверен, что сегодня должно случиться
нечто забавное. Вы не ощущаете в воздухе ничего демонического?
-- Я ощущаю только адскую жару, если это одно и то же.
Семьдесят восемь градусов в помещении. Вам придется идти
помедленнее. Я еще не вполне окреп. Подождите минутку. Прихвачу
бинокль. Я без него никуда не выхожу.
Смирившегося со своей участью мистера Херда томило
беспокойство. Он никак не мог выкинуть из головы слова Кита. А
вдруг Денис и впрямь решился на что-то недоброе. Кто может
знать? Его порывистость -- и эти странные речи! Откровенная
нелепость всего предприятия. Нотка экзальтации в голосе... И
что он подразумевал, говоря, будто должно случиться нечто
забавное? Уж не задумал ли он...? И самое главное, его боязнь
остаться без спутника! Мистер Херд свято верил, что люди
неуравновешенные незадолго до какой-нибудь опасной выходки
показывать "Локрийского фавна" американской публике, ибо сэр
Герберт Стрит был скорее всего прав, предсказывая, что "Фавн"
станет главной достопримечательностью основанного миллионером
музея -- художники и любители древностей будут стекаться со
всех концов света, чтобы посмотреть на него.
И вот теперь, дорогою к яхте, мистер ван Коппен размышлял
об этом чеке, переводя доллары во франки. Цифра получалась
какой-то неуклюжей. Он решил округлить ее, хотя бы для
благообразия -- еще одна причина, чтобы отправить чек в
последний момент, вместе с тщательно составленным письмом,
которое успокоит щекотливые принципы графа. Иначе старик может
в приступе совестливости возвратить разницу. Подобно
миллионеру, граф Каловеглиа был, как то и следует, человеком
отчаянно скрупулезным -- в мелочах.
Да, в положении миллионера есть своя прелесть. Собственно
говоря, и в положении скульптора тоже! Ведь очевидно же, что
вещица вроде "Локрийского фавна" потребовала кое-каких трудов.
Кое-каких трудов она безусловно потребовала. И она их стоила --
вот что самое главное. Человек, сумевший облапошить сэра
Герберта Стрита, такой человек заслуживает, чтобы его
поддержали. А что случится, если правда все же выйдет наружу?
Но разве он действовал не из лучших побуждений, разве он не
основывался на письменной рекомендации эксперта? Ни малейшего
беспокойства мистер ван Коппен не испытывал, напротив, он
улыбался, думая о том, что его миллионы вкупе с мнением
обладающего международной репутацией знатока позволили ему
сыграть еще один трюк с великой Республикой, бездонное
легковерие которой никто пока не сумел направить на дело, более
достойное, чем только что совершенное им...
Мистер Эймз, как и было условлено, поджидал епископа.
-- Так что насчет миссис Мидоуз? -- сразу начал он.
-- Оказалось невидимой, ушла. Я прождал почти два часа, а
потом завтракал у графа Каловеглиа. Кстати, вы не видели в
последнее время Дениса?
-- Нет. А что?
-- Старик, похоже, тревожится за него. Он попросил меня
выяснить, что с ним такое. Ван Коппен считает, что он влип в
неприятности с какой-то девушкой. Но мне это кажется
маловероятным. Может быть, он немного тоскует по дому,
чувствует себя одиноко, так далеко уехав от матери.
Библиограф сказал:
-- Мистер ван Коппен, насколько я понимаю, большой
авторитет по части девушек. Что касается Дениса, я в последний
раз видел его -- когда же это было? Да, совсем недавно. Как раз
в тот день, когда случились все эти странности, знамения. Мы с
ним прогуливались вот по этой самой террасе. Может быть, он
покинул остров, как этот несчастный минералог, который обещал
мне -- впрочем, не важно! Мне он показался тогда вполне
нормальным. Возможно, немного подавленным. Да, если как следует
вдуматься, немного подавленным. Но графу совершенно не о чем
беспокоиться. На этом острове то и дело возникают всякие страхи
и слухи.
Мистера Херда сказанное не удовлетворило.
-- Как вы считаете, может Непенте довести северянина до
того, что тот перестанет отвечать за свои поступки? Кит думает
именно так. И как насчет сирокко? Способен ли он до такой
степени истрепать человеку нервы?
-- Мои, во всяком случае, нет. Мне приходилось слышать о
людях, которые вели себя как последние дураки, а после во всем
винили Создателя. Очень часто! И разумеется, если человек
начинает жаловаться на пустяки вроде погоды, можно с
уверенностью сказать, что он рано или поздно спятит. Погода
совсем не для того создана. Если подумать, много ли существует
дней, о которых человек может честно сказать, что они его
вполне устраивают? Человеку почти всегда либо слишком жарко,
либо слишком холодно, либо слишком влажно, либо слишком сухо,
либо слишком ветрено. Я никакого внимания на сирокко не
обращаю. Почему же Денис должен обращать? Он, в отличие от
многих, на дурака совсем не похож. И на вашем месте я бы не
стал слушать Кита. Кит слишком склонен к преувеличениям.
Мистер Херд почувствовал некоторое облегчение. Какой
все-таки разумный человек, уравновешенный, твердо стоящий на
земле. Идеальный ученый. Сирокко для него не существует. Он
держится в стороне от человеческих слабостей и страстей.
Было совершенно ясно, что епископ ничего не слышал об
истории с baloon captif.
-- О себе могу сказать только, что мне ваш южный ветер
начинает досаждать, -- сказал он. -- Я давно уже не чувствовал
себя хуже, чем сегодня. Ффу! Душно! Дышать нечем. Рубашка
липнет к спине. Давайте присядем.
Они нашли скамью с видом на море и на вулкан. Население
острова успокоительно прогуливалось перед ними туда-сюда.
-- Здесь всегда такая погода? -- осведомился мистер Херд.
-- Эта весна немного теплее обычной. Или может быть
следует сказать, что лето началось несколько раньше. Сирокко
год за годом один и тот же, хотя между живущими здесь
иностранцами существует что-то вроде договоренности, в силу
которой они каждый сезон утверждают, что так худо здесь еще не
было. Каждый год повторяют одно и тоже.
-- А что на этот счет говорит ваш Перрелли?
Мистер Эймз недоверчиво взглянул на епископа.
-- Подсмеиваетесь надо мной, -- сказал он. -- И по
заслугам, нечего было утром столько болтать. Боюсь, я вам
страшно наскучил.
Но епископа и вправду интересовал ответ на этот вопрос.
-- Ну что же, тогда могу вам сказать, что монсиньор
Перрелли едва упоминает о южном ветре. Он перечисляет другие
ветра, называет некоторые из основных якорных стоянок острова,
отвечающих разным ветрам и временам года. Он также извлек из
старых хроник записи о больших штормах 1136-го, 1342-го,
1373-го, 1460-го годов и так далее, нигде, впрочем, не говоря,
что они приходили с юга. Он сообщает, что воздух здесь приятен,
ибо смягчен мягким морским бризом. Само слово сирокко
встречается на его страницах только один раз и то в связи с
жалобой по поводу преобладания этого ветра на материке.
-- Старый пустозвон!
По телу мистера Эймза прошла легкая дрожь. Но он снова
заговорил несколько более увещевательным тоном:
-- Он был историком своего времени, покладистым
господином, рассказывающим таким же людям, как он, то, что
должно было их заинтересовать. Именно это и делает его труд
привлекательным для меня: в нем видна личность автора. Факты,
которые он записывает, будучи сведенными воедино с теми,
которые он замалчивает или скрывает, позволяют так глубоко
проникнуть в изменчивую человеческую натуру! Реконструировать
характер человека и его время можно ведь не только по тому, что
он делает или говорит, но и по тому, что ему не удается сказать
или сделать.
-- Современные историки не таковы, -- сказал мистер Херд.
-- Они из всех сил стараются дать вам истинную картину. И
читать их иногда довольно скучно. Я бы с удовольствием
позаимствовал у вас Перрелли на день, на два, если бы вы не
возражали.
-- Я вам его пришлю вместе с кое-какими старинными
гравюрами и современными фотографиями. Тогда вы поймете, что я
имел в виду. Гравюры не вполне верны природе, да люди того
времени и не стремились сохранять ей верность. И все же,
создаваемое ими ощущение этих мест полнее того, которое дают
современные изображения. Возможно, существуют истины двух
родов: истина факта и истина его осмысления. Перрелли будит
мысль, он прививает к эрудиции романтичность, отчего та
расцветает пышным цветом. А какое воображение! У него есть
целый трактат о рыбах Непенте -- читается, как поэма, и вместе
с тем переполнен практическими кулинарными советами.
Представьте себе Вергилия, пишущего в соавторстве с Апицием.
Епископ сказал:
-- Пожалуй, Гораций быстрее сговорился бы с этим старинным
bon-vivant(60).
-- Вряд ли Гораций мог бы приложить руку к этой главе. Для
такой работы он был недостаточным идеалистом. Он никогда не
смог бы написать о красной кефали так, как Перрелли, который
сравнивает ее чешую с яростными волнами Флегетона, с мантией
розовоперстой зари, со стыдливым румянцем застигнутой во время
купания девы, а после этого рассказывает как готовить эту рыбу
тридцатью различными способами и как выплевывать ее кости
наиболее бесшумным и благородным образом. Таков Перрелли --
оригинальный, неторопливый. И всегда остающийся самим собой! Он
улыбался, когда писал, я в этом совершенно уверен. В другом
разделе, описывая источники острова, он намеренно перенимает
слог некоторых старинных средневековых схоластов. И есть еще
глава, посвященная положению духовенства при Флоризеле Тучном,
она полна завуалированных нападок на современные ему монашеские
ордена, подозреваю, что эта глава доставила ему немало
неприятностей. Должен с сожалением сказать, что распущенной
болтовни на его страницах тоже хватает. Боюсь, он был человеком
не очень нравственным. Но я не могу заставить себя осудить его.
Что вы об этом думаете? Некоторые проблемы возникают так
неожиданно, правда?
Вид у мистер Эймза вдруг стал совершенно несчастным.
-- Да, пожалуй, -- ответил епископ, которому в ту минуту
совсем не хотелось разговаривать на этические темы. -- И как же
вы намерены поступить в этом случае? -- добавил он.
-- В каком?
-- Я говорю о поэтической вольности, допущенной Перрелли,
не упомянувшем о сирокко.
-- Можете мне поверить, она потребовала от меня большой
дополнительной работы. Пришлось вплотную заняться этим
вопросом. Я свел в таблицу не менее пятидесяти семи
разновидностей сирокко. По большей части это названия, которыми
пользуются моряки, плюс некоторое количество архаических.
Пятьдесят семь вариантов. К настоящему времени у меня написано
о южном ветре двадцать три тысячи слов.
-- Объемистое примечание, -- рассмеялся епископ. -- Я бы
назвал его изрядным куском книги.
-- Мои примечания придется печатать мелким шрифтом.
Собственно, я подумываю о том, чтобы выделить все, что касается
южного ветра в особое приложение. Вы думаете, я написал слишком
много? Но такое количество слов вовсе не находится в
диспропорции с предметом. Разве южный ветер не составляет
изрядного куска непентинской жизни?... Смотрите-ка! Облако все
же надумало двинуться в нашу сторону. Опять посыплется пепел.
Как видите, сирокко...
Тем временем террасу заполнила людская толпа. Вечернее
солнце уже заволоклось буроватой дымкой. Пепел движется быстро.
Вскоре он начал мягко опускаться на остров.
Что было делать? Памятуя о предыдущем опыте, все
склонялись к тому, что следует немедленно устроить второй
крестный ход. Того же мнения придерживался и "парроко". Однако,
ради проформы он отправил доверенного посланника, которому
надлежало выяснить мнение мистера Паркера, отрешенно сидевшего
в кабинете, уставясь в незаконченный Финансовый доклад. С
достойной всяческих похвал готовностью Консул собрал воедино
разбредшиеся мысли и основательно обдумал заданный ему вопрос.
Нет. По благом размышлении он высказался против идеи
крестного хода. Обладая приобретенным на разных континентах и в
самых разных обстоятельствах обширным опытом по части повторных
ставок на одну и ту же кобылу, мистер Паркер не считал разумным
снова рассчитывать на благосклонность Святого. Так можно все
испортить, сказал он. Лучше подождать до утра. Если опять
навалит столько же, сколько в прошлый раз, опыт возможно и
придется повторить. Но не сейчас! Он допускает, что делать
что-то надо, но столь безответственная игра на репутации
Святого представляется ему опасной.
Его Преподобие, на которого эти соображения произвели
должное впечатление, решил с полчаса обождать. И вновь
оказалось, что Представитель республики Никарагуа подал
чрезвычайно резонный совет. В тот миг, когда солнце опустилось
в море, пепел вдруг перестал падать. Никакого вреда он
причинить не успел.
Попозже ночью можно было наблюдать еще одно явление
природы. Началось бурное извержение вулкана. Казалось,
гигантский факел воздвигся в небесах. Потоки лавы стекали по
горным склонам, окрашивая небо и море в багровые тона.
Непентинцев это зрелище успокоило. Демон наконец отыскал
выход -- теперь все стихнет. И пепла больше не будет. То
обстоятельство, что огненный потоп поглотил целые деревни, что
в эту минуту выжигаются виноградники, что сотни невинных людей,
отрезанных жгучими реками, поджариваются заживо, островитян не
волновало. Оно лишь доказывало то, что им и так давно было
известно: на материк юрисдикция их Святого покровителя не
распространяется.
В каждой из этих деревень имеется собственный Святой,
прямая обязанность которого -- предотвращать такого рода
несчастья. Если он по неумению или по тупости не способен
выполнять свой долг, нет ничего проще, чем избавиться от него,
-- Святые целыми дюжинами маются без дела, выбирай не хочу!
Думая об этом, островитяне испускали вздохи огромного
облегчения. Они желали долгих лет жизни своему Святому
покровителю, причин для недовольства которым не имели. Их
посевам и жизням ничто не грозит и большое спасибо за это
Святому мученику Додеканусу. Он любит свой народ, и народ его
любит. Настоящий покровитель, достойный своего звания -- не то
что эти неотесанные ублюдки с материка.
Мистер Херд только что покончил с ранним итальянским
завтраком. Проникнутый чувством глубокого довольства, он сидел
над чашкой кофе и курил, глядя по-над зеркальной гладью моря на
вулкан, пиротехнические эффекты которого вчера не давали ему
заснуть до позднего часа. Наступает еще один ослепительный
день! Каждый из них горячей предыдущего, только ветер всегда
остается неизменным! Через несколько минут он на час-другой
укроется в своей прохладной и темной спальне.
Один пустяк никак не шел у него из головы. Он так и не
получил ответа на записку -- записку с выражением дружеской
озабоченности, оставленную им вчера на вилле "Мон-Репо". Он
хоть и мало знал кузину, а все же невольно тревожился. Такая
одинокая в своем домике, возможно, страдающая -- и слишком
гордая или застенчивая, чтобы пожаловаться. Да и рассказ
мистера Эймза разбередил его душу. Почему она выглядела, будто
призрак? Что это может значить? Библиограф человек явно
здравомыслящий, ничуть не склонный отдаваться игре воображения.
Мистер Херд чувствовал, что между ним и этой одинокой женщиной,
которую, похоже, все здесь любили, установились неощутимые,
подспудные токи взаимной приязни. Она отличалась от обычных
женщин, такую женщину мужчина не может не уважать. Она
безусловно выигрывала на фоне дам, с которыми ему довелось
познакомиться в последнее время и которые при всем их обаянии и
остроумии так или иначе разочаровывали его какой-либо своей
чертой. Преданность кузины ребенку и мужу была мила его сердцу.
Она казалась лучшей среди ей подобных.
Африка вытопила большую часть чопорности, которой мистер
Херд когда-либо обладал. Однако даже знакомство с самыми
прискорбными и дикими проявлениями женской натуры лишь
усугубили его убежденность в безгрешности этого пола. Кое-кто
называл его дон Кихотом, старомодным человеком -- по той
причине, что он не питал симпатии к современному движению
феминисток; его называли также идеалистом, поскольку он
сохранял веру в священную миссию женщины на земле, детскую веру
в чистоту женской души. Женщины, полагал он, облагораживают
нравы, это ангелы-хранители рода людского, вдохновительницы,
матери, защитницы невинности. Ему нравилось думать, что именно
женщина смягчила грубость, с которой прежде относились друг к
другу мужчины, что всякое умаление варварства, всякое
героическое деяние вдохновлено ее нежными речами, ее
побудительным примером. С самой зари истории женщина
противостояла насилию. Как там сказал граф Каловеглиа?
"Воздержанность. Все прочее -- лишь прикрасы". Как точно умеет
выразить мысль этот старик! Воздержанность... Кузина, насколько
он смог проникнуть в ее характер, отвечала этому определению.
Мистер Херд готов был вопреки всему на свете настаивать на том,
что истинная женщина, женщина подобная ей, не способна сделать
ничего дурного.
И вот теперь ему начинало казаться, что она попала в
какую-то беду. Но почему же не позволить ему помочь? Он просил
ее поскорее ответить на записку. Что ж, возможно ответ придет с
вечерней почтой.
Немного все-таки раздосадованный, он положил в пепельницу
окурок, намереваясь отправиться в спальню, чтобы переждать в
ней самые жаркие часы. В конце концов, есть же у человека
обязательства перед самим собой: n'est-ce pas? И тут в дверь
постучали.
Вошел Денис. Лицо его под широкими полями шляпы рдело от
жары. На нем был легкий фланелевый костюм, впрочем, пиджак он
нес перекинутым через руку. В другой руке -- большой пакет.
Денис выглядел олицетворением здоровья.
Мистер Херд, вставая, окинул его критическим взглядом. Он
вспомнил катание на лодке, скалу самоубийц, этот черный,
зловещий утес, вспомнил мысли, возникшие у него в тот день.
Способен ли подобный юноша покончить с собой? Определенно нет.
Может быть Кит ошибся? А граф Каловеглиа -- он тоже?
По-видимому. Никакого трагизма в Денисе не наблюдалось. Жизнь
переполняла его. Какие бы невзгоды ни одолевали юношу до сей
поры, ныне они явно были забыты.
-- Я завтракал с Китом, -- начал Денис. -- Он заставил
меня рассказать ему сказку.
-- Присядьте, выпейте кофе. Вы очень рано выходите из
дому.
-- Он сказал, что хочет поспать после завтрака. И прибавил
еще пару-тройку приятных вещей.
Ага, подумал мистер Херд, Кит действует в духе того, о чем
говорил в лодке, старается быть с ним поласковее -- молодец.
-- Я уверен, -- сказал он, -- что Кит разговаривал с вами
ласково.
-- Ласково? С ним говорить все равно что с землетрясением.
Он сказал, что мне следует управлять моими рефлексами. Обозвал
меня блуждающим эхо. Сказал, что я амеба в человеческом
облике...
-- Амеба? Это кто же такая?
-- Существо, плавающее туда-сюда, пытаясь прилепиться к
кому-то, кого она не может найти.
-- Я понимаю, что он имел в виду. Что-нибудь еще?
-- Сказал, что я хамелеон.
-- Хамелеон?
-- Хамелеон, которому необходимо влияние достойной
женщины. После чего всучил мне вот эту коробку кубинского
шоколада, видимо для того, чтобы я не расплакался. Попробуйте!
Он далеко не так гадок, как выглядит.
-- Спасибо. Хамелеон. Как сказал бы Кит, это действительно
интересно. Я видел тысячи хамелеонов. Диковинные существа.
Висят на хвостах и жмурятся. Позвольте-ка я разгляжу вас как
следует, Денис. Нет, никакого сходства не наблюдаю.
-- По-моему, он хотел сказать, что я перенимаю окраску
других людей, а своей не имею. Потом он велел мне пойти и убить
кого-нибудь.
-- Я бы не стал этого делать, Денис, -- рассмеялся
епископ. -- Убийства так ужасно вульгарны.
-- Сказал, что это обратит меня в мужчину. Видимо, забыл,
что я еще не достиг его возраста.
-- Лучше и не напоминайте ему! Еще что-нибудь он вам
посоветовал?
-- Ничего нового. Сказал, что я ошибаюсь, обращая внимание
на то, что говорят и делают люди, и что мне следует на время
забыть о человечестве, искусстве, книгах и тому подобном. Ну,
вы же знаете его разговоры! Сказал, что если я найду контакт с
природой и все нужное мне обдумаю сам, вместо того чтобы
прислушиваться к людям, то это укрепит мою личность.
Посоветовал почаще сидеть среди скал в полночь и в
послеполуденный зной, беседуя с духами земли и воздуха. Это-де
позволит мне видеть мир таким, как он есть. Думаю, он по-своему
прав. Так что я попросил его сию же минуту отправиться со мной
в горы, чтобы там соприкоснуться с первичными Силами. Он
ответил, что высоко ценит мою отвагу, но тащиться в горы в
такую жару -- он скорее сгорит в адском пламени, чем полезет
туда. Именно так и сказал. И вообще ему хочется спать. Староват
он уже для таких приключений.
-- По-моему, очень разумно.
-- Вы думаете? Потому что следом -- следом он сказал, что
самый подходящий человек для такой экспедиции это вы. И
предложил мне немедленно отправиться к вам -- дескать, это
позволит ему спокойно поспать после полудня. Поэтому я и здесь.
Пойдемте! Там, если привыкнуть, не так уж и жарко. Мы наверняка
увидим что-то забавное.
-- О!
А вот это, подумал епископ, пример претворения в жизнь
доктрины благожелательного эгоизма, которую Кит раз или два ему
излагал. Очень хороший пример!
-- Так и сказал?
Денис кивнул.
Даже мысль о чем-либо подобном была неприятна мистеру
Херду. Выйти под палящее солнце... Он тоже не так чтобы молод,
более того, здоровье его еще не окрепло, ему следует отдыхать,
как можно больше отдыхать. К тому же, он с таким удовольствием
предвкушал, как проведет ближайшие несколько часов в прохладной
спальне.
-- Вы действительно хотите, чтобы я в это время дня лез на
вершину горы и сидел там на жаре, поджидая, когда появится
какой-нибудь несчастный демон? Да и сами вы разве не выросли
уже из подобных затей? Ну, скажите честно! Вам это кажется
разумным предложением? При том, что вот здесь, в этой комнате
термометр показывает семьдесят восемь градусов?
-- Кит сказал, что вы страшно обрадуетесь. Сказал, что вы
обидитесь, если я не попрошу вас пойти со мной.
Казалось, он разочарован.
Не много существовало на свете людей, ради которых мистер
Херд пошел бы на подобные жертвы, и еще несколько дней назад
Денис в их число определенно не входил. Епископу этот довольно
манерный юноша вовсе не казался привлекательным. Мистеру Херду
он был не по вкусу. Ему не хватало твердости, стойкости --
что-то бесформенное присутствовало и в наружности его, и в
повадке, что-то мечтательное, двусмысленное, почти бесполое.
Мистер Херд еще не утратил окончательно присущего издавна
всякому истинному британцу инстинктивного отношения к любому
искусству, как к чему-то в основе своей бесполезному. Молодой
человек, который вместо того, чтобы избрать разумную профессию,
рассуждает о Чимабуэ и Джакопо Беллини... что-то у него не так.
Джакопо Беллини! Но еще не придумав, что ответить, епископ уже
осознал, что в последние дни претерпел некоторые изменения. Он
становился все более терпимым и мягким, даже в таких мелочах.
Джакопо Беллини так Джакопо Беллини: почему бы и нет? Ему
пришлось напомнить себе, что следует найти какой-то способ
отказаться.
-- А может быть, вы пойдете один? Или вот что, не
попробовать ли нам сначала ночной поход? С ним я пожалуй
справлюсь.
-- Я уже пробовал.
-- В одиночку? -- рассмеялся епископ. -- И как успехи?
-- Никак, -- ответил Денис. И при этих словах по лицу его
словно скользнула тень.
Эта тень, изменившаяся интонация, что они обозначают?
Выходит, с ним все-таки что-то неладно. Возможно, Кит правильно
поставил диагноз, заметив, что такое податливое сознание может
под воздействием Непенте утратить равновесие и стать "способным
на все в этом ясном языческом свете". Мистер Херд не имел
привычки копаться в чувствах других людей, что же касается
Дениса и ему подобных, то разобраться в них он и не надеялся.
Артистические натуры! Непредсказуемые! Непоследовательные! На
все смотрят совсем по-иному! И все-таки мистер Херд никак не
мог забыть о скорбном черном утесе и бирюзовой воде у его
подножья. Вспомнив о них, он ощутил неожиданный прилив
сочувствия к этому одинокому молодому человеку. И вместо того,
чтобы дальше препираться по поводу экспедиции, внезапно
спросил:
-- Скажите, Денис, вы счастливы здесь?
-- Как странно, что вы задаете этот вопрос! Сегодня утром
я получил письмо от матери. Она спрашивает о том же. И пусть
меня повесят, если я знаю, что ответить.
Мистер Херд решился.
-- Пусть вас повесят, говорите? Тогда я вам вот что скажу.
Напишите ей, что вы познакомились с епископом Бампопо, который
представляется вам чрезвычайно респектабельным старичком.
Невидано респектабельным! Напишите, что вам он, пожалуй,
понравился. Напишите, что она может все о нем выяснить в
"Крокфорде" или в "Красной книге". Напишите, что если она
позволит, епископ с радостью вступит с ней в переписку.
Напишите, что он будет присматривать за вами последние
несколько дней, оставшиеся до нашего отъезда. Напишите -- ох,
да все, что сумеете придумать приятного. Сделайте это, ладно? А
теперь я готов залезть с вами на любую гору. Куда пойдем?
-- Я придумал хорошее место. Оно довольно высоко, но
трудов стоит. Я совершенно уверен, что сегодня должно случиться
нечто забавное. Вы не ощущаете в воздухе ничего демонического?
-- Я ощущаю только адскую жару, если это одно и то же.
Семьдесят восемь градусов в помещении. Вам придется идти
помедленнее. Я еще не вполне окреп. Подождите минутку. Прихвачу
бинокль. Я без него никуда не выхожу.
Смирившегося со своей участью мистера Херда томило
беспокойство. Он никак не мог выкинуть из головы слова Кита. А
вдруг Денис и впрямь решился на что-то недоброе. Кто может
знать? Его порывистость -- и эти странные речи! Откровенная
нелепость всего предприятия. Нотка экзальтации в голосе... И
что он подразумевал, говоря, будто должно случиться нечто
забавное? Уж не задумал ли он...? И самое главное, его боязнь
остаться без спутника! Мистер Херд свято верил, что люди
неуравновешенные незадолго до какой-нибудь опасной выходки