Страница:
Мутило еще и от голода. Сразу за лекцией полагалось идти в трапезную завтракать. Завтрак составляли блюда, для кутежанина вовсе непривычные и даже ненавистные. Вместо духовитых пирогов, начиненных рыбкой либо потрошками, вместо известных своей сочностью расстегаев, кулебяк и блинов с припеком и сметанкой аппетитам «пациентов» предлагалось следующее меню:
– лепешки из толченого ревеня с лебедой и конопляным маслом;
– плохо промытая и недоваренная просяная каша (по учению махатмы Кумариса питаться следует непроваренной пищей, ибо это ведет к большему очищению организма и, следовательно, большему просветлению);
– распаренные отруби;
– морковный чай.
– Свиньи – и те этакого жрать не станут! – крикнул в первый день своего пребывания в ЛТО Никандр Кутежский, отшвыривая миску с отрубями, за что получил воспитательных мер по полной программе: чесночную клизму, ледяной душ и узилище. В узилище он попал потому, что при попытке всадить ему иголку с ядовитым старящим соком сильно покалечил одного из братьев милосердия. Узилищем называлось крошечное подвальное помещение с окном-щелкой как раз на уровне земли. Тому, кто попал в это место скорби, ни пищи, ни питья не полагалось. Никандр сумел продержаться две недели, весело распевая похабные песни про какую-то Дуняшку, нашедшую в лесу лопушок, под которым притаился неслабый и находчивый пастушок. Милосердные братья увещевали непослушливого богатыря через дверь и грозили ему полной потерей надежды на нирвану. Никандр только похохатывал да матерился, используя незнакомые ему слова «сансара» и «прабхупада» так затейливо, что у сторонников богатыря сердце радовалось: не бесплодна та природа, не погиб еще тот край, что выводит из народа стольких славных… К концу третьей недели Никандра вынесли из узилища, обмыли и закопали на прилегающем к ЛТО пустыре, даже не пригласив православного батюшку, как полагалось бы по человеческому закону.
После таковой смерти Никандра поутихли даже самые разудалые и питались морковным чаем, хоть и кривясь, да молча…
По окончании завтрака внутренний распорядок очистилища предписывал «пациентам» лечение трудом. Смуглокожие братья милосердия пристально следили за тем, чтобы все, кто еще способен передвигаться, принимали участие в чистке отхожих мест, прополке грядок с коноплей, мытье лечебного помещения и прочих необходимых для просветления души и совершенствования тела работах.
В трудах проходило время до обеда, который можно было скорее назвать ужином, потому что наступал он весьма поздно. И состоял из все тех же лепешек и прокисшего молока. И едва только «пациенты» расправлялись со своими жалкими порциями, их разгоняли по палатам, строили вдоль стен для обхода («На что еще не жалуетесь?» – хитро усмехаясь при этом, повторяли все осматривающие бедолаг лекари), а потом звучал приказ: «Отбой!», означающий, что всякий, кто после этого приказа обнаружится не лежащим в кровати, а стоящим на ногах, получит превентивных мер по полной программе.
И над очистилищем повисала тишина. Почти кладбищенская, если взять в расчет настроение обитателей ЛТО. Правда, изредка тишину нарушали тихие, приглушенные, в подушку стоны – лепешки из лебеды и ревеневый компот делали свое разрушительное дело.
Именно в такой распорядок жизни и угодил неожиданно для себя доселе весьма вольготно препровождавший время в царских застенках Иван-царевич. Дело в том, что расположение этих застенков он знал с детства и, когда Аленкины приспешники бросили его в пыточную, не стал дожидаться прихода заплечного мастера. Царевич помнил, что, ежели влезть в ржавую железную бочку, используемую для пытки, прозванной «банный день», и повернуть незаметный рычажок, часть бочки упадет, открывая тайный лаз в винный погреб. А из винного погреба можно было, также используя хитрые ходы, попасть то в кладовую со съестными припасами, то в старую прачечную, то в казнохранилище. В своих беспечных и необременительных блужданиях неунывающий супруг Василисы Прекрасной даже в один прекрасный день обрел себе преоригинального спутника.
Как-то раз, заправляясь основательно копчеными колбасами в кладовой, услыхал царевич приглушенное рядами висящих окороков вдохновенное чавканье. Он пошел на звук и обрел человека, желтолицего, узкоглазого, в яркой лисьей шубе, надетой чуть не на голое тело. Человек догладывал кусок копченой конины, и даже появление царевича не прервало сего увлекательного занятия.
– Ты кто? – заинтересовался царевич. Человек догрыз конину, обтер замаслившиеся губы меховым рукавом и неожиданно тонким голосом сказал:
– Твоя моя не понимай.
Иван-царевич все-таки был царевич, а не собственный, официально считающийся дураком, братец, посему быстро определил этническую принадлежность узкоглазого:
– Учкудук, да?
Тот обрадовался:
– Учкудук, кезге ез'инде-ак! Моя с посол приходи к царица, песня пой. Посол посол…
– Посол пошел?
– Так. Моя остаться песни петь. Долго петь! Потом все уйти, моя один остаться. Моя идти, идти по дворцу и вдруг – ак! буйимдарды!
– Что?
– Моя провалился. В подвал. Моя тут ходи-ходи, выход ищи-ищи, совсем помирай…
Судя по толстым щекам учкудукца, до того, чтобы помереть, времени у него было еще предостаточно.
– Что ты умеешь? – на свою голову спросил царевич.
Потому что его нежданный спутник разинул рот и запел:
Шел джихад по берегу, шел издалека.
Под зеленым знаменем – черная рука.
Голова обвязана грязною чалмой.
Не придет с победою моджахед домой!..
– Тише ты! – прикрикнул на певуна царевич. Сюда весь дворец на твои песни сбежится, орешь как резаный!
– Моя тихо только про Любовь песни поет, – с достоинством пояснил тот.
– Ладно, нам сейчас не до песен. Зовут тебя как?
– Тудыратым Жарамдылык, – ответствовал певец и поправил лисью шубу. На твоя речь это означает Вечный Воитель, да!
– О как! – восхитился Иван-царевич. А я-то думал, ты только песни горланить можешь…
– Моя все может. Легко!
– Добро! А меня звать Иван. Царевич я местный.
– Вай-ай! Зачем пачкаешь уста ложью? Царевич по подвал не ходит, колбаса не ест! Царевич белый дворец сидит, приказы воинам отдает! Говорит: «Садись, воин, в железную птицу, лети и сбрось на неверных огненное яйцо!» И воин садится…
– Не-не, у нас все не так, – перебил Тудыратыма Иван-царевич. У нас власть и дворец захватила злая колдунья.
– Так пойди и убей ее! – наивно предложил простосердечный сын Учкудука. И вырви у нее глаза и сердце. Сердце отдай собакам, а глаза съешь сам. Тогда будешь сам колдун.
– Ага, я уже… Спешу. Саблю, вот только не могу сыскать особенную, заговоренную, чтоб сразу колдунье башку снесла…
Таким манером отговорился царевич от воинственного приятеля, которому, конечно, и в голову прийти не могло, что царевич из лености да бестолковости не изменяет ситуации, в коей очутился по воле узурпаторши.
Узурпаторша меж тем даже и подзабыла о том, что в ее подвалах томится благородный отпрыск заколдованной Руфины Порфирородной. И немудрено забыть, когда каждый день приносил столько событий, от которых голова шла кругом и даже крепкие косяки священного кумара не стирали с Аленкиного лица выражения мрачной озабоченности и вселенской злости.
После того как Аленка провозгласила царем Брахму Кумариса и от его и своего имени принялась издавать совершенно разгромные указы, послы сразу двух сверхдержав – Великой Братании и Фигляндии – затребовали у нее немедленной аудиенции.
Аудиенция состоялась не во дворце, а в летней (поскольку было уже весьма тепло) царской резиденции. Следуя учению своего кармического супруга, Аленка повелела местным, еще не взятым под стражу, столярам сделать сию резиденцию в форме распускающегося лотоса. В этом лотосе Аленка и плавала по дворцовому пруду наподобие жабы. Послы же вынуждены были оглашать заготовленные петиции, стоя на берегу и поминутно рискуя свалиться в воду с осклизлых камушков.
– Я слушаю вас, милорд! – ободряюще крикнула из лотоса Аленка лорду Вроттберри. Валяйте, не стесняйтесь!
Лощеного лорда перекосило от подобного отсутствия политеса, но он взял себя в руки и заговорил:
– Миледи! Я, как чрезвычайный и полномочный посол Великой Братании в Тридевятом царстве, уполномочен сделать вам официальное заявление от имени моего правительства и моей королевы, да продлят небеса дни ее царствования!
– Я вся внимание! – Аленка повернула пестик лотоса, как руль, и деревянный цветок красиво завертелся. Что намерено мне заявить ваше правительство?
– Великая Братания, руководствуясь международными соглашениями и принципами гуманизма, выражает озабоченность и недовольство той внутренней политикой, которую проводите вы, миледи. Десятилетия добрососедских отношений между Великой Братанией и Тридевятым царством основывались на взаимовыгодном партнерстве, в которое в качестве экспортных статей входили мед и пряники…
– Не будет! – оборвала посла Аленка. Кончились экспортные статьи. Шиш вам, а не пряники: Хрен вам, а не мед!
– Но, миледи!.. Мировое сообщество… Дружественные соглашения… Царица Руфина, как вы можете…
Аленка расхохоталась от всей своей черной души:
– Посол ты посол! Неужли не понял ты еще вместе со всею своею Великой Братанией, что я – никакая не царица Руфина! Я царица, которая правит сама по себе. И потому плевала я на мировое сообщество. И на соглашения тоже! А что касается настоящей царицы Руфины, то ее нет и больше не будет. Так и передайте всей вашей Великой Братании.
Лорд Вроттберри стал бурым от едва сдерживаемого гнева.
– Вы узурпировали власть! Вы самозванка! – воскликнул он. Как мы могли так долго пребывать в заблуждении относительно вашего статуса! Я незамедлительно покидаю вашу страну и сделаю доклад на международном совещании… Готовьтесь к тому, что Совет Единых Народностей введет эмбарго по отношению к Тридевятому царству! А если вы не прекратите своей разрушительной политики, то введет и миротворческие войска!
– Валяй, докладывай! – невежливо крикнула Аленка. Чихала я мелким чихом и на Совет, и на эмбарго, и на войска миротворческие! Все, посол, свободен! И дуй отсюда вместе со своим вонючим котом!..
Аленка надула щеки и так дунула в посла, что тот сухим листом полетел над верхушками окружавшей озерцо цветущей бузины.
Посол Фигляндии, Туукка Тииккуриилла проследила взглядом за полетом братанского посла с чувством глубокого морального удовлетворения. Во-первых, она была гипертрофированной феминисткой и сексисткой и твердо верила в то, что мужчины не имеют способностей к Большой Политике. Во-вторых, она, как истинная фигляндская патриотка, прохладно относилась к Великой Братании с ее волюнтаристскими амбициями.
Итак, на берегу осталась Туукка, а в лотосе плавала Аленка, наслаждаясь погожим деньком.
– Я хочу сказать вам как женщина женщине… – начала было Туукка, но узурпаторша бесцеремонно ее прервала:
– Я знаю все, что ты намереваешься мне высказать. Насчет ценности человеческой жизни и всего такого прочего. На это я отвечу: мне плевать. А если ты скажешь, что мы должны вашему Фигляндскому валютному фонду три миллиона золотом и мелкими ассигнациями, я повторюсь, но отвечу то же самое. Мне плевать. И знаешь почему? Потому что я сильнее. Потому что не люблю отдавать долгов. Кстати, их наделала не я, а опять-таки царица Руфина, которой больше не будет.
– Это жестоко! – воскликнула Туукка. Это негуманно!
– Я знаю, – мило улыбнулась из лотоса Аленка. Но меня это устраивает, понятно?! И давай-ка ты лети прямиком вслед за лордом, не порть мне отдых.
Когда Туукка Тииккуриилла пролетала над теми же кустами бузины, в ее голове мелькнула мысль, что никогда не следует радоваться, если кто-то наступил на навозную кучу. Потому что всегда есть вероятность самой наступить туда же.
Разорвав дипломатические отношения с Фигляндией и Великой Братанией, Аленка хорохорилась два дня. Потом помрачнела и стала выспрашивать у своего махатмы, что будет, если на них пойдут войной.
– Кумарис, сати, – ответил ей дремлющий в позе сытого питона махатма, – Ашвапудрам нанас чандра-гупта раджа-йога.
– Как скажешь, – кивнула Аленка и принялась делать себе косячок. Наплевать – так наплевать.
Только посол княжества Нихтферштейн по-прежнему вел свои дела в изменившемся Кутеже и не требовал от Аленки аудиенции. Но на это у господина фон Кнакена были свои тайные причины.
Это-то и погубило царевича. От хороших харчей да бесконечной выпивки стал он осоловевшим, ленивым и политически недальновидным. Про его товарища и говорить не стоило: Тудыратым только и мог, что сочинять новые песни то про каких-то неуловимых мстителей, то про мир голодных рабов… Забыл-запамятовал Иван-царевич, кто захватил престол Кутежа и превратил его мать в пушистое симпатичное домашнее животное! И забывчивость эта вышла ему боком.
Беспрепятственно покинув одному ему известным ходом территорию царских подвалов, Иван-царевич в обществе не расстававшегося с лисьей шубой Тудыратыма двинулся прямиком к месту, где, как он знал, издревле стоял славный кабак старого Кургуза, добродушного толстяка и жулика, подающего отменное пойло с отменной же закуской.
– Вот мы сейчас, – мечтал Иван-царевич, щурясь от яркого солнца, – пивка холодненького хлебнем со свежей тараночкой. У Кургуза всегда такая тараночка! А потом я тебе пряников куплю. Знаешь, что такое пряник? У вас, в Учкудуке вашем, небось, и не слыхивали про это диво! Пряник, друг ты мой сердешный, энто как хорошая песня – душу до слез бередит. К нам кто в Кутеж приезжает, пряников возами набирают – на память. И ты что думаешь, будут есть? Не-ет! Это только дураки пряники из Кутежа везут, чтоб есть. А умные их высушивают и гвоздиками к стенке прибивают: дому чтобы было украшение и о поездке память… Погоди! С дороги я сбился, что ли?
Царевич растерянно озирался, ища глазами кабак прославленного Кургуза. Только не было больше кабака. На его месте высилась горка из камней, обсаженная белыми цветочками.
– Что за черт, не пойму… – протянул царевич и только в этот момент догадался оглядеться как следует. А, оглядевшись, стал мелко креститься и припоминать ирмосы покаянного канона.
– «Волною морскою скрывшего древле гонителя, мучителя»… Тудыратым! Видать, война была в городе, а мы все в подвале прошляпили!
Тут растерянного царевича и его учкудукца и взяли в кольцо странные смуглокожие парни в белых одеждах. И повели в слишком хорошо знакомом царевичу направлении. Ошарашенный происшедшими в столице видимыми переменами, тот даже и не сопротивлялся. И не удивился, когда узрел себя стоящим на коленях перед закутанной в холщовое покрывало Аленкой, лжецарицею Тридевятого царства.
– Ты чего тут наворотила, а? – рявкнул Иван, пытаясь подняться с колен, но резкий толчок промеж лопаток заставил его сунуться носом в ворох конопляной соломы, устилавшей пол. Тьфу, зараза! Управы на тебя нету!
– Это верно, царевич, – усмехнулась просветленная кармическая супруга махатмы Брахмы Кумариса. Нету на меня управы. И не будет. Потому что я сама теперь здесь и закон и беззаконие.
– Не много ли на себя берешь? – выплюнув солому, поинтересовался Иван.
– Не много. В самый раз.
– Где жена моя? Где брат с невесткой? Почему дворец в хлев превратила?!
– Знаешь, царевич, – задумчиво протянула Аленка. Ты какой-то грубый. Нет в тебе светлого духовного начала. И карма у тебя… ой, дрянь карма! Просветлиться тебе надо. Причем в срочном порядке. Эй, мальчики! Отведите-ка Ивана-царевича и его странного друга в наше заведение для взыскующих очищения духа. И передайте там главному, что к этим двум, погрязшим в невежестве и чревоугодии, требуется особый подход.
Вот так Иван-царевич и его приятель, учкудукский подданный Тудыратым Жарамдылык и оказались в стенах лечебно-трудового очистилища. И первым, кто ввел их в курс текущих событий и рассказал про внутренний распорядок, был тихий незаметный старичок с поросшими белесым пухом ушами; старичок, в котором уже никто бы не признал прославленного пивовара Ивана Таранова.
– Василиса, – успокаивала я ее. Да не изводись ты! Там они висят, никуда не делись. И сияют, словно две луны…
Тезка в ответ на это только расплакалась:
– Страшно мне! Ведь неведомо куда эта дорога нас приведет! Все получилось совсем не так, как я придумывала!
– Это называется судьба, – глубокомысленно заявила я. А .от судьбы с таким взглядом уже не уйдешь.
Тут Василиса Прекрасная приглушенно взвизгнула. Я уж испугалась было, что ее укусила за пятку какая-нибудь змея, но тут увидела причину тезкиного визга. И сама чуть не завопила, правда не от страха. От удивления.
Справа от тропинки, по которой мы шли, стоял экскаватор с поднятым ковшом.
– Господи! Вот оно, чудище неведомое! – всхлипнула Василиса Прекрасная. Лучше Я обратно побегу, Кутеж – город большой, знакомых много, как-нибудь спрячусь от Аленки…
– Опомнись! – Я дернула ее за рукав. Назад нам дороги нет. И потом, это вовсе никакое не чудище. Это просто машина. Ну, механизм. Чтоб ямы копать. Колдовского в нем – ни миллиграмма.
Чем дальше мы углублялись в лес по высвеченной небесным взглядом тропинке, тем больше нам попадалось подобных «чудовищ». Среди березок и мелко дрожащего осинника причудливыми изваяниями застыли бульдозеры, пара тракторов, самосвал и техника помельче: автобусы – «пазики» с выбитыми стеклами, «газели» с проржавевшими на боках надписями «Маршрутное такси», один перевернутый набок и смятый в гармошку «опель-вектра» и десятка два велосипедов самой разной конфигурации и степени сохранности.
Дорога тоже изменилась. Если раньше мы шли по, обычной, довольно широкой лесной тропе, мягко пружинящей слоем прошлогодней палой листвы, то теперь ноги то и дело натыкались на змеей протянувшийся резиновый шланг, на пустые банки из-под пива, на куски какой-то непонятной арматуры. Потом пришлось идти с осторожностью; дорога была прямо-таки усыпана подшипниками, ножами от газонокосилок, пилами, притаившимися в траве, словно плоские крокодилы. Особенно много попадалось разнообразнейших гаечных ключей, так что мне даже вспомнились строки, которые мои однокурсники частенько цитировали в студенческие годы. Я тоже не замедлила их процитировать, чтоб моей спутнице не было так отчаянно страшно:
Солнце скрылось за линией туч.
Мы одни в этом сказочном мире…
Хочешь, я подарю тебе гаечный ключ
Двадцать два на двадцать четыре[3]?..
Однако стихи должного эффекта не возымели. А строчка насчет того, что «мы одни в этом сказочном мире» даже мне самой в эту минуту показалась несколько зловещей.
Тем более что дорога кончилась. То есть абсолютно.
Мы стояли перед высокой стеной из кирпича.
Нет, кирпич был не желтый, если кому интересно. Обычный это был кирпич, грязно-коричневый, кое-где потрескавшийся и выщербленный. Но самое замечательное было то, что вся стена буквально пестрела поразительными надписями:
«Я кончил этот труд, кто может, пусть напишет более. А. Афанасьев»
«Сие есть истинное чванство – не пропустить сюда дворянство! Вас. Жуковский»
«Няня, ты была права. Кот ушел из Лукоморья. Твой Пушкин А. С.»
«Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! И тут успел вперед меня побывать! Посему от сказок приступаю к драме „Маскарад“. М.Ю. Лер…» (дальше надпись стерта).
«О горе мне! Я видел этого конька! И виденного не забуду боле! Лучше посвятить себя педагогике. Директор Тобольской гимназии Ершов»
«Ах, что они сделали с моею черною курицей?! Ант. Погорельский»
– Василиса! – восторженно крикнула я своей тезке. Да ведь это писали великие люди! Они все когда-то писали сказки и были здесь!.. Это же просто музей под открытым небом!
– Ну и что? – равнодушно отозвалась Василиса, привалившись спиной к стене и загораживая витиеватый автограф Одоевского. Нам от сего не легче. Устала я.
– Василиса, держись! – принялась я ее умолять, но она лишь клонилась долу, как срезанный люпин.
Я подхватила тезку под спину и крикнула глазам, наблюдавшим за нами с небес:
– Это нечестно! Нельзя так поступать с женщинами, одна из которых, между прочим, находится в деликатном положении! Мы шли именно туда, куда вы глядели, и к чему хорошему это привело?!
В ответ на мою тираду глаза в небе взяли и погасли. Стало совсем жутко. А тут еще рядом, в крапиве, послышалось интенсивное шевеление.
«Вот теперь это точно какое-нибудь чудовище!» – подумала я, прижимая к себе обмякшую Василису Прекрасную.
Но в эту ночь мне просто не суждено было насладиться обществом какого бы то ни было монстра. Потому что из крапивы к нам вышел обычный человек мужского пола, небольшого роста и скромного вида. Вот только глаза его я узнала сразу. Это были те самые глаза. Только сейчас они сияли потише и размер имели меньший.
– Ой, – только и сказала я.
– Чего скандалишь? – вместо приветствия поинтересовался глазастый человек. У тебя ума хватает только на то, чтобы в стену ломиться да кричать, что твои права попираются? Типично женское мышление. О том, что рядом, буквально в двух шагах, находится дверь, ты, разумеется, не подумала.
Он дунул на заросли крапивы, и те расступились, образуя для нас проход, как для израильтян в Чермном море. И я действительно увидела дверь. Точнее, калитку из простых, неструганых, потемневших досок.
– Дай-ка ее мне, – неожиданно потребовал человек и аккуратно подхватил на руки бесчувственную Василису Прекрасную. Не по ее силам, конечно, такие переходы.
Он пошел к калитке, я – следом. Оглянувшись, я увидела, что крапива за нами снова сомкнулась плотными мрачными рядами.
За калиткой оказалась небольшая лужайка, сплошь заросшая ромашками. А от лужайки аккуратная, посыпанная песочком дорожка шла к домику вполне современного вида. Впрочем, когда мы подошли ближе, я разглядела, что домик-то как раз весьма древний, а модерновость ему придают окна с пластиковым профилем, кованая лесенка и здоровенная тарелка параболической антенны на крыше, рядышком с печной трубой.
– Заходите, гости дорогие, незваные, но долгожданные! – пробормотал себе под нос глазастый тип, и дверь домика отъехала в сторону.
Оказавшись внутри, я опять принялась изумленно ахать. И было отчего! Хозяин дома на мои ахи, однако, не обратил внимания, а только буркнул: «Присядь, подожди» и скрылся с Василисой на руках за одной из вычурных деревянных дверей.
Пока хозяин отсутствовал, я осматривалась и отказывалась верить собственным глазам.
Просторная комната с бревенчатыми стенами напоминала или хозяйственный супермаркет, или, что вернее, какой-то грандиозный пункт проката. Чего здесь только не было! К старому холодильнику «Бирюса» прислонилось полдюжины раскладушек. С них оригинальным покрывалом свешивался надувной матрац в нерабочем состоянии. На стенах висели охотничьи ружья, альпенштоки, ласты и акваланги. Возле дивана, на котором я сидела, пристроился телевизор и почему-то лежащий плашмя музыкальный центр. Стайкой плененных растерянных зайчат на полу стояли белые пластиковые чайники Tefal. Что они при этом думали о нас – страшно было и догадываться. Возле чайников расположилась стиральная машина, почему-то зеленого цвета. На ней, наподобие шляпы, красовался здоровенный атласный темно-фиолетовый абажур от торшера. Сам торшер, стыдясь своей откровенной наготы, прятался за блестящим сервировочным столиком… О таких мелочах, как горки столовых и чайных сервизов в углах, не стоит и упоминать. Картину довершал стеллаж, забитый электродрелями, мотками проволоки, молотками и прочим инструментом.
– Не нравится? – прямо над моим ухом прозвучал ехидный вопрос.
Я вздрогнула. Это был тот самый глазастый человек. Я заставила себя не нервничать и как можно более деликатно сказала:
– Вообще-то здесь… несколько захламлено.
– Значит, не нравится, – заключил глазастый. А вы думаете, мне нравится? Думаете, я от всего этого, – он обвел рукой комнату, – в непреходящем восторге?
– лепешки из толченого ревеня с лебедой и конопляным маслом;
– плохо промытая и недоваренная просяная каша (по учению махатмы Кумариса питаться следует непроваренной пищей, ибо это ведет к большему очищению организма и, следовательно, большему просветлению);
– распаренные отруби;
– морковный чай.
– Свиньи – и те этакого жрать не станут! – крикнул в первый день своего пребывания в ЛТО Никандр Кутежский, отшвыривая миску с отрубями, за что получил воспитательных мер по полной программе: чесночную клизму, ледяной душ и узилище. В узилище он попал потому, что при попытке всадить ему иголку с ядовитым старящим соком сильно покалечил одного из братьев милосердия. Узилищем называлось крошечное подвальное помещение с окном-щелкой как раз на уровне земли. Тому, кто попал в это место скорби, ни пищи, ни питья не полагалось. Никандр сумел продержаться две недели, весело распевая похабные песни про какую-то Дуняшку, нашедшую в лесу лопушок, под которым притаился неслабый и находчивый пастушок. Милосердные братья увещевали непослушливого богатыря через дверь и грозили ему полной потерей надежды на нирвану. Никандр только похохатывал да матерился, используя незнакомые ему слова «сансара» и «прабхупада» так затейливо, что у сторонников богатыря сердце радовалось: не бесплодна та природа, не погиб еще тот край, что выводит из народа стольких славных… К концу третьей недели Никандра вынесли из узилища, обмыли и закопали на прилегающем к ЛТО пустыре, даже не пригласив православного батюшку, как полагалось бы по человеческому закону.
После таковой смерти Никандра поутихли даже самые разудалые и питались морковным чаем, хоть и кривясь, да молча…
По окончании завтрака внутренний распорядок очистилища предписывал «пациентам» лечение трудом. Смуглокожие братья милосердия пристально следили за тем, чтобы все, кто еще способен передвигаться, принимали участие в чистке отхожих мест, прополке грядок с коноплей, мытье лечебного помещения и прочих необходимых для просветления души и совершенствования тела работах.
В трудах проходило время до обеда, который можно было скорее назвать ужином, потому что наступал он весьма поздно. И состоял из все тех же лепешек и прокисшего молока. И едва только «пациенты» расправлялись со своими жалкими порциями, их разгоняли по палатам, строили вдоль стен для обхода («На что еще не жалуетесь?» – хитро усмехаясь при этом, повторяли все осматривающие бедолаг лекари), а потом звучал приказ: «Отбой!», означающий, что всякий, кто после этого приказа обнаружится не лежащим в кровати, а стоящим на ногах, получит превентивных мер по полной программе.
И над очистилищем повисала тишина. Почти кладбищенская, если взять в расчет настроение обитателей ЛТО. Правда, изредка тишину нарушали тихие, приглушенные, в подушку стоны – лепешки из лебеды и ревеневый компот делали свое разрушительное дело.
Именно в такой распорядок жизни и угодил неожиданно для себя доселе весьма вольготно препровождавший время в царских застенках Иван-царевич. Дело в том, что расположение этих застенков он знал с детства и, когда Аленкины приспешники бросили его в пыточную, не стал дожидаться прихода заплечного мастера. Царевич помнил, что, ежели влезть в ржавую железную бочку, используемую для пытки, прозванной «банный день», и повернуть незаметный рычажок, часть бочки упадет, открывая тайный лаз в винный погреб. А из винного погреба можно было, также используя хитрые ходы, попасть то в кладовую со съестными припасами, то в старую прачечную, то в казнохранилище. В своих беспечных и необременительных блужданиях неунывающий супруг Василисы Прекрасной даже в один прекрасный день обрел себе преоригинального спутника.
Как-то раз, заправляясь основательно копчеными колбасами в кладовой, услыхал царевич приглушенное рядами висящих окороков вдохновенное чавканье. Он пошел на звук и обрел человека, желтолицего, узкоглазого, в яркой лисьей шубе, надетой чуть не на голое тело. Человек догладывал кусок копченой конины, и даже появление царевича не прервало сего увлекательного занятия.
– Ты кто? – заинтересовался царевич. Человек догрыз конину, обтер замаслившиеся губы меховым рукавом и неожиданно тонким голосом сказал:
– Твоя моя не понимай.
Иван-царевич все-таки был царевич, а не собственный, официально считающийся дураком, братец, посему быстро определил этническую принадлежность узкоглазого:
– Учкудук, да?
Тот обрадовался:
– Учкудук, кезге ез'инде-ак! Моя с посол приходи к царица, песня пой. Посол посол…
– Посол пошел?
– Так. Моя остаться песни петь. Долго петь! Потом все уйти, моя один остаться. Моя идти, идти по дворцу и вдруг – ак! буйимдарды!
– Что?
– Моя провалился. В подвал. Моя тут ходи-ходи, выход ищи-ищи, совсем помирай…
Судя по толстым щекам учкудукца, до того, чтобы помереть, времени у него было еще предостаточно.
– Что ты умеешь? – на свою голову спросил царевич.
Потому что его нежданный спутник разинул рот и запел:
Шел джихад по берегу, шел издалека.
Под зеленым знаменем – черная рука.
Голова обвязана грязною чалмой.
Не придет с победою моджахед домой!..
– Тише ты! – прикрикнул на певуна царевич. Сюда весь дворец на твои песни сбежится, орешь как резаный!
– Моя тихо только про Любовь песни поет, – с достоинством пояснил тот.
– Ладно, нам сейчас не до песен. Зовут тебя как?
– Тудыратым Жарамдылык, – ответствовал певец и поправил лисью шубу. На твоя речь это означает Вечный Воитель, да!
– О как! – восхитился Иван-царевич. А я-то думал, ты только песни горланить можешь…
– Моя все может. Легко!
– Добро! А меня звать Иван. Царевич я местный.
– Вай-ай! Зачем пачкаешь уста ложью? Царевич по подвал не ходит, колбаса не ест! Царевич белый дворец сидит, приказы воинам отдает! Говорит: «Садись, воин, в железную птицу, лети и сбрось на неверных огненное яйцо!» И воин садится…
– Не-не, у нас все не так, – перебил Тудыратыма Иван-царевич. У нас власть и дворец захватила злая колдунья.
– Так пойди и убей ее! – наивно предложил простосердечный сын Учкудука. И вырви у нее глаза и сердце. Сердце отдай собакам, а глаза съешь сам. Тогда будешь сам колдун.
– Ага, я уже… Спешу. Саблю, вот только не могу сыскать особенную, заговоренную, чтоб сразу колдунье башку снесла…
Таким манером отговорился царевич от воинственного приятеля, которому, конечно, и в голову прийти не могло, что царевич из лености да бестолковости не изменяет ситуации, в коей очутился по воле узурпаторши.
Узурпаторша меж тем даже и подзабыла о том, что в ее подвалах томится благородный отпрыск заколдованной Руфины Порфирородной. И немудрено забыть, когда каждый день приносил столько событий, от которых голова шла кругом и даже крепкие косяки священного кумара не стирали с Аленкиного лица выражения мрачной озабоченности и вселенской злости.
После того как Аленка провозгласила царем Брахму Кумариса и от его и своего имени принялась издавать совершенно разгромные указы, послы сразу двух сверхдержав – Великой Братании и Фигляндии – затребовали у нее немедленной аудиенции.
Аудиенция состоялась не во дворце, а в летней (поскольку было уже весьма тепло) царской резиденции. Следуя учению своего кармического супруга, Аленка повелела местным, еще не взятым под стражу, столярам сделать сию резиденцию в форме распускающегося лотоса. В этом лотосе Аленка и плавала по дворцовому пруду наподобие жабы. Послы же вынуждены были оглашать заготовленные петиции, стоя на берегу и поминутно рискуя свалиться в воду с осклизлых камушков.
– Я слушаю вас, милорд! – ободряюще крикнула из лотоса Аленка лорду Вроттберри. Валяйте, не стесняйтесь!
Лощеного лорда перекосило от подобного отсутствия политеса, но он взял себя в руки и заговорил:
– Миледи! Я, как чрезвычайный и полномочный посол Великой Братании в Тридевятом царстве, уполномочен сделать вам официальное заявление от имени моего правительства и моей королевы, да продлят небеса дни ее царствования!
– Я вся внимание! – Аленка повернула пестик лотоса, как руль, и деревянный цветок красиво завертелся. Что намерено мне заявить ваше правительство?
– Великая Братания, руководствуясь международными соглашениями и принципами гуманизма, выражает озабоченность и недовольство той внутренней политикой, которую проводите вы, миледи. Десятилетия добрососедских отношений между Великой Братанией и Тридевятым царством основывались на взаимовыгодном партнерстве, в которое в качестве экспортных статей входили мед и пряники…
– Не будет! – оборвала посла Аленка. Кончились экспортные статьи. Шиш вам, а не пряники: Хрен вам, а не мед!
– Но, миледи!.. Мировое сообщество… Дружественные соглашения… Царица Руфина, как вы можете…
Аленка расхохоталась от всей своей черной души:
– Посол ты посол! Неужли не понял ты еще вместе со всею своею Великой Братанией, что я – никакая не царица Руфина! Я царица, которая правит сама по себе. И потому плевала я на мировое сообщество. И на соглашения тоже! А что касается настоящей царицы Руфины, то ее нет и больше не будет. Так и передайте всей вашей Великой Братании.
Лорд Вроттберри стал бурым от едва сдерживаемого гнева.
– Вы узурпировали власть! Вы самозванка! – воскликнул он. Как мы могли так долго пребывать в заблуждении относительно вашего статуса! Я незамедлительно покидаю вашу страну и сделаю доклад на международном совещании… Готовьтесь к тому, что Совет Единых Народностей введет эмбарго по отношению к Тридевятому царству! А если вы не прекратите своей разрушительной политики, то введет и миротворческие войска!
– Валяй, докладывай! – невежливо крикнула Аленка. Чихала я мелким чихом и на Совет, и на эмбарго, и на войска миротворческие! Все, посол, свободен! И дуй отсюда вместе со своим вонючим котом!..
Аленка надула щеки и так дунула в посла, что тот сухим листом полетел над верхушками окружавшей озерцо цветущей бузины.
Посол Фигляндии, Туукка Тииккуриилла проследила взглядом за полетом братанского посла с чувством глубокого морального удовлетворения. Во-первых, она была гипертрофированной феминисткой и сексисткой и твердо верила в то, что мужчины не имеют способностей к Большой Политике. Во-вторых, она, как истинная фигляндская патриотка, прохладно относилась к Великой Братании с ее волюнтаристскими амбициями.
Итак, на берегу осталась Туукка, а в лотосе плавала Аленка, наслаждаясь погожим деньком.
– Я хочу сказать вам как женщина женщине… – начала было Туукка, но узурпаторша бесцеремонно ее прервала:
– Я знаю все, что ты намереваешься мне высказать. Насчет ценности человеческой жизни и всего такого прочего. На это я отвечу: мне плевать. А если ты скажешь, что мы должны вашему Фигляндскому валютному фонду три миллиона золотом и мелкими ассигнациями, я повторюсь, но отвечу то же самое. Мне плевать. И знаешь почему? Потому что я сильнее. Потому что не люблю отдавать долгов. Кстати, их наделала не я, а опять-таки царица Руфина, которой больше не будет.
– Это жестоко! – воскликнула Туукка. Это негуманно!
– Я знаю, – мило улыбнулась из лотоса Аленка. Но меня это устраивает, понятно?! И давай-ка ты лети прямиком вслед за лордом, не порть мне отдых.
Когда Туукка Тииккуриилла пролетала над теми же кустами бузины, в ее голове мелькнула мысль, что никогда не следует радоваться, если кто-то наступил на навозную кучу. Потому что всегда есть вероятность самой наступить туда же.
Разорвав дипломатические отношения с Фигляндией и Великой Братанией, Аленка хорохорилась два дня. Потом помрачнела и стала выспрашивать у своего махатмы, что будет, если на них пойдут войной.
– Кумарис, сати, – ответил ей дремлющий в позе сытого питона махатма, – Ашвапудрам нанас чандра-гупта раджа-йога.
– Как скажешь, – кивнула Аленка и принялась делать себе косячок. Наплевать – так наплевать.
Только посол княжества Нихтферштейн по-прежнему вел свои дела в изменившемся Кутеже и не требовал от Аленки аудиенции. Но на это у господина фон Кнакена были свои тайные причины.
* * *
Однако следует вернуться к забытому в подвалах царских Ивану-царевичу и его новому другу, учкудукцу Тудыратыму. В конце концов, им прискучило ревизовать мясные кладовые и винные погреба, и они решили выйти на поверхность. Тем более что никто им в этом намерении препятствий не чинил.Это-то и погубило царевича. От хороших харчей да бесконечной выпивки стал он осоловевшим, ленивым и политически недальновидным. Про его товарища и говорить не стоило: Тудыратым только и мог, что сочинять новые песни то про каких-то неуловимых мстителей, то про мир голодных рабов… Забыл-запамятовал Иван-царевич, кто захватил престол Кутежа и превратил его мать в пушистое симпатичное домашнее животное! И забывчивость эта вышла ему боком.
Беспрепятственно покинув одному ему известным ходом территорию царских подвалов, Иван-царевич в обществе не расстававшегося с лисьей шубой Тудыратыма двинулся прямиком к месту, где, как он знал, издревле стоял славный кабак старого Кургуза, добродушного толстяка и жулика, подающего отменное пойло с отменной же закуской.
– Вот мы сейчас, – мечтал Иван-царевич, щурясь от яркого солнца, – пивка холодненького хлебнем со свежей тараночкой. У Кургуза всегда такая тараночка! А потом я тебе пряников куплю. Знаешь, что такое пряник? У вас, в Учкудуке вашем, небось, и не слыхивали про это диво! Пряник, друг ты мой сердешный, энто как хорошая песня – душу до слез бередит. К нам кто в Кутеж приезжает, пряников возами набирают – на память. И ты что думаешь, будут есть? Не-ет! Это только дураки пряники из Кутежа везут, чтоб есть. А умные их высушивают и гвоздиками к стенке прибивают: дому чтобы было украшение и о поездке память… Погоди! С дороги я сбился, что ли?
Царевич растерянно озирался, ища глазами кабак прославленного Кургуза. Только не было больше кабака. На его месте высилась горка из камней, обсаженная белыми цветочками.
– Что за черт, не пойму… – протянул царевич и только в этот момент догадался оглядеться как следует. А, оглядевшись, стал мелко креститься и припоминать ирмосы покаянного канона.
– «Волною морскою скрывшего древле гонителя, мучителя»… Тудыратым! Видать, война была в городе, а мы все в подвале прошляпили!
Тут растерянного царевича и его учкудукца и взяли в кольцо странные смуглокожие парни в белых одеждах. И повели в слишком хорошо знакомом царевичу направлении. Ошарашенный происшедшими в столице видимыми переменами, тот даже и не сопротивлялся. И не удивился, когда узрел себя стоящим на коленях перед закутанной в холщовое покрывало Аленкой, лжецарицею Тридевятого царства.
– Ты чего тут наворотила, а? – рявкнул Иван, пытаясь подняться с колен, но резкий толчок промеж лопаток заставил его сунуться носом в ворох конопляной соломы, устилавшей пол. Тьфу, зараза! Управы на тебя нету!
– Это верно, царевич, – усмехнулась просветленная кармическая супруга махатмы Брахмы Кумариса. Нету на меня управы. И не будет. Потому что я сама теперь здесь и закон и беззаконие.
– Не много ли на себя берешь? – выплюнув солому, поинтересовался Иван.
– Не много. В самый раз.
– Где жена моя? Где брат с невесткой? Почему дворец в хлев превратила?!
– Знаешь, царевич, – задумчиво протянула Аленка. Ты какой-то грубый. Нет в тебе светлого духовного начала. И карма у тебя… ой, дрянь карма! Просветлиться тебе надо. Причем в срочном порядке. Эй, мальчики! Отведите-ка Ивана-царевича и его странного друга в наше заведение для взыскующих очищения духа. И передайте там главному, что к этим двум, погрязшим в невежестве и чревоугодии, требуется особый подход.
Вот так Иван-царевич и его приятель, учкудукский подданный Тудыратым Жарамдылык и оказались в стенах лечебно-трудового очистилища. И первым, кто ввел их в курс текущих событий и рассказал про внутренний распорядок, был тихий незаметный старичок с поросшими белесым пухом ушами; старичок, в котором уже никто бы не признал прославленного пивовара Ивана Таранова.
* * *
Идти по дороге, куда глаза (причем не твои) глядят, было жутковато, но интересно. Я, во всяком случае, к тому, что некие небесные очи прогревали мне взглядом спину, отнеслась более спокойно, чем моя прекрасная тезка. Та же с момента появления пресловутых глаз в небесах была бледна, шла с опаской и поминутно оглядывалась.– Василиса, – успокаивала я ее. Да не изводись ты! Там они висят, никуда не делись. И сияют, словно две луны…
Тезка в ответ на это только расплакалась:
– Страшно мне! Ведь неведомо куда эта дорога нас приведет! Все получилось совсем не так, как я придумывала!
– Это называется судьба, – глубокомысленно заявила я. А .от судьбы с таким взглядом уже не уйдешь.
Тут Василиса Прекрасная приглушенно взвизгнула. Я уж испугалась было, что ее укусила за пятку какая-нибудь змея, но тут увидела причину тезкиного визга. И сама чуть не завопила, правда не от страха. От удивления.
Справа от тропинки, по которой мы шли, стоял экскаватор с поднятым ковшом.
– Господи! Вот оно, чудище неведомое! – всхлипнула Василиса Прекрасная. Лучше Я обратно побегу, Кутеж – город большой, знакомых много, как-нибудь спрячусь от Аленки…
– Опомнись! – Я дернула ее за рукав. Назад нам дороги нет. И потом, это вовсе никакое не чудище. Это просто машина. Ну, механизм. Чтоб ямы копать. Колдовского в нем – ни миллиграмма.
Чем дальше мы углублялись в лес по высвеченной небесным взглядом тропинке, тем больше нам попадалось подобных «чудовищ». Среди березок и мелко дрожащего осинника причудливыми изваяниями застыли бульдозеры, пара тракторов, самосвал и техника помельче: автобусы – «пазики» с выбитыми стеклами, «газели» с проржавевшими на боках надписями «Маршрутное такси», один перевернутый набок и смятый в гармошку «опель-вектра» и десятка два велосипедов самой разной конфигурации и степени сохранности.
Дорога тоже изменилась. Если раньше мы шли по, обычной, довольно широкой лесной тропе, мягко пружинящей слоем прошлогодней палой листвы, то теперь ноги то и дело натыкались на змеей протянувшийся резиновый шланг, на пустые банки из-под пива, на куски какой-то непонятной арматуры. Потом пришлось идти с осторожностью; дорога была прямо-таки усыпана подшипниками, ножами от газонокосилок, пилами, притаившимися в траве, словно плоские крокодилы. Особенно много попадалось разнообразнейших гаечных ключей, так что мне даже вспомнились строки, которые мои однокурсники частенько цитировали в студенческие годы. Я тоже не замедлила их процитировать, чтоб моей спутнице не было так отчаянно страшно:
Солнце скрылось за линией туч.
Мы одни в этом сказочном мире…
Хочешь, я подарю тебе гаечный ключ
Двадцать два на двадцать четыре[3]?..
Однако стихи должного эффекта не возымели. А строчка насчет того, что «мы одни в этом сказочном мире» даже мне самой в эту минуту показалась несколько зловещей.
Тем более что дорога кончилась. То есть абсолютно.
Мы стояли перед высокой стеной из кирпича.
Нет, кирпич был не желтый, если кому интересно. Обычный это был кирпич, грязно-коричневый, кое-где потрескавшийся и выщербленный. Но самое замечательное было то, что вся стена буквально пестрела поразительными надписями:
«Я кончил этот труд, кто может, пусть напишет более. А. Афанасьев»
«Сие есть истинное чванство – не пропустить сюда дворянство! Вас. Жуковский»
«Няня, ты была права. Кот ушел из Лукоморья. Твой Пушкин А. С.»
«Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! И тут успел вперед меня побывать! Посему от сказок приступаю к драме „Маскарад“. М.Ю. Лер…» (дальше надпись стерта).
«О горе мне! Я видел этого конька! И виденного не забуду боле! Лучше посвятить себя педагогике. Директор Тобольской гимназии Ершов»
«Ах, что они сделали с моею черною курицей?! Ант. Погорельский»
– Василиса! – восторженно крикнула я своей тезке. Да ведь это писали великие люди! Они все когда-то писали сказки и были здесь!.. Это же просто музей под открытым небом!
– Ну и что? – равнодушно отозвалась Василиса, привалившись спиной к стене и загораживая витиеватый автограф Одоевского. Нам от сего не легче. Устала я.
– Василиса, держись! – принялась я ее умолять, но она лишь клонилась долу, как срезанный люпин.
Я подхватила тезку под спину и крикнула глазам, наблюдавшим за нами с небес:
– Это нечестно! Нельзя так поступать с женщинами, одна из которых, между прочим, находится в деликатном положении! Мы шли именно туда, куда вы глядели, и к чему хорошему это привело?!
В ответ на мою тираду глаза в небе взяли и погасли. Стало совсем жутко. А тут еще рядом, в крапиве, послышалось интенсивное шевеление.
«Вот теперь это точно какое-нибудь чудовище!» – подумала я, прижимая к себе обмякшую Василису Прекрасную.
Но в эту ночь мне просто не суждено было насладиться обществом какого бы то ни было монстра. Потому что из крапивы к нам вышел обычный человек мужского пола, небольшого роста и скромного вида. Вот только глаза его я узнала сразу. Это были те самые глаза. Только сейчас они сияли потише и размер имели меньший.
– Ой, – только и сказала я.
– Чего скандалишь? – вместо приветствия поинтересовался глазастый человек. У тебя ума хватает только на то, чтобы в стену ломиться да кричать, что твои права попираются? Типично женское мышление. О том, что рядом, буквально в двух шагах, находится дверь, ты, разумеется, не подумала.
Он дунул на заросли крапивы, и те расступились, образуя для нас проход, как для израильтян в Чермном море. И я действительно увидела дверь. Точнее, калитку из простых, неструганых, потемневших досок.
– Дай-ка ее мне, – неожиданно потребовал человек и аккуратно подхватил на руки бесчувственную Василису Прекрасную. Не по ее силам, конечно, такие переходы.
Он пошел к калитке, я – следом. Оглянувшись, я увидела, что крапива за нами снова сомкнулась плотными мрачными рядами.
За калиткой оказалась небольшая лужайка, сплошь заросшая ромашками. А от лужайки аккуратная, посыпанная песочком дорожка шла к домику вполне современного вида. Впрочем, когда мы подошли ближе, я разглядела, что домик-то как раз весьма древний, а модерновость ему придают окна с пластиковым профилем, кованая лесенка и здоровенная тарелка параболической антенны на крыше, рядышком с печной трубой.
– Заходите, гости дорогие, незваные, но долгожданные! – пробормотал себе под нос глазастый тип, и дверь домика отъехала в сторону.
Оказавшись внутри, я опять принялась изумленно ахать. И было отчего! Хозяин дома на мои ахи, однако, не обратил внимания, а только буркнул: «Присядь, подожди» и скрылся с Василисой на руках за одной из вычурных деревянных дверей.
Пока хозяин отсутствовал, я осматривалась и отказывалась верить собственным глазам.
Просторная комната с бревенчатыми стенами напоминала или хозяйственный супермаркет, или, что вернее, какой-то грандиозный пункт проката. Чего здесь только не было! К старому холодильнику «Бирюса» прислонилось полдюжины раскладушек. С них оригинальным покрывалом свешивался надувной матрац в нерабочем состоянии. На стенах висели охотничьи ружья, альпенштоки, ласты и акваланги. Возле дивана, на котором я сидела, пристроился телевизор и почему-то лежащий плашмя музыкальный центр. Стайкой плененных растерянных зайчат на полу стояли белые пластиковые чайники Tefal. Что они при этом думали о нас – страшно было и догадываться. Возле чайников расположилась стиральная машина, почему-то зеленого цвета. На ней, наподобие шляпы, красовался здоровенный атласный темно-фиолетовый абажур от торшера. Сам торшер, стыдясь своей откровенной наготы, прятался за блестящим сервировочным столиком… О таких мелочах, как горки столовых и чайных сервизов в углах, не стоит и упоминать. Картину довершал стеллаж, забитый электродрелями, мотками проволоки, молотками и прочим инструментом.
– Не нравится? – прямо над моим ухом прозвучал ехидный вопрос.
Я вздрогнула. Это был тот самый глазастый человек. Я заставила себя не нервничать и как можно более деликатно сказала:
– Вообще-то здесь… несколько захламлено.
– Значит, не нравится, – заключил глазастый. А вы думаете, мне нравится? Думаете, я от всего этого, – он обвел рукой комнату, – в непреходящем восторге?