Пирс Йен. Перст указующий

   – Вы убеждены в этом?
   – Полностью. Она уже угасает вместе с духом дочери, все признаки налицо. И никакой другой причины я не нахожу.
   Он хмыкнул.
   – То есть вы хотите заняться этим сегодня?
   – Да. Ради нее и во имя нашей дружбы я прошу вашей помощи в этом заключительном опыте.
   В подобии дружеской близости мы еще раз обошли сад, пока он взвешивал ход моих рассуждений.
   – Возможно, вы и правы, – сказал он наконец. – Если только не существует нечто, нам неизвестное.
   – Если оно нам неизвестно, мы не можем принимать его во внимание, – указал я.
   Он снова хмыкнул, а потом сделал глубокий вздох, указывающий, что он принял решение.
   – Ну хорошо, – сказал он. – Сегодня вечером. Я приведу кого-нибудь из садовников, на чье молчание можно будет положиться.
   – А почему не днем?
   – Потому что мне нужно побывать у нее. Чтобы ее получить, необходимо письмо с ее распоряжением, надлежащим образом подписанное и заверенное свидетелями. Это потребует времени. Дело должно быть сделано до начала процесса. Вы знаете, что ее сожгут?
   – Сэр Джон мне говорил.
   – Таким образом, возможность ее использования не так уж велика если только мне не удастся убедить сэра Джона повлиять на судью. – Он поклонился. – Не тревожьтесь, мы все успеем. После ужина встретимся в «Ангеле» и позаботимся о матери.
   Остальную часть дня я провел над письмами и в меланхолии. Решив уехать сразу же по исполнении моих обязательств, я хотел покинуть Оксфорд как можно быстрее. Только вдова Бланди удерживала меня там, так как теперь я знал, что с ней происходит, когда меня нет рядом. Судьба Сары Бланди меня отнюдь не радовала, особых надежд касательно ее матери я не питал и совсем утратил доверие к моему другу. Мне хотелось принять его заверения в его верности мне, да я их и принял, но семена сомнения были посеяны и тревожили мою душу.
   Я не гордец, но я ревниво отношусь к моей чести и достоинству. А Лоуэр нанес им тяжкий удар, когда поставил просьбу Рена выше моих прав. Пусть он и признал свою вину, это не загладило причиненной мне обиды и укрепило недоверие к нему, рожденное его необузданной вспыльчивостью.
   Иными словами, я был в весьма унылом расположении духа к тому времени, когда Лоуэр вошел в «Ангела» с испитым, недужного вида замухрышкой – младшим садовником его колледжа, как он мне его представил. За шиллинг он уступит свою кровь миссис Бланди.
   – Но он же не подходит! – вскричал я. – Только поглядите на него! Не удивлюсь, если он болен даже тяжелее самой миссис Бланди. Полезнее было бы перелить ее кровь ему. Мне требуется кто-то здоровый, полный жизненных сил.
   – Так он же необыкновенно силен. Так? – добавил он, впервые обратившись к садовнику.
   Последний, увидев, что Лоуэр смотрит на него, раздвинул губы в щербатой улыбке и заржал по-жеребячьи.
   – Великое его достоинство, – сказал Лоуэр, когда тот прильнул квартовой кружке эля, – заключается в том, что он глух и нем. Доктор Уоллис пытался научить его говорить, но тщетно. Писать тоже не умеет. И таким образом, можно не опасаться, что он проболтается. А это, признайтесь, весьма существенно. Хотя слава их семьи уже такова, что, стань известно, каким средством поддерживается жизнь матери, я не удивлюсь, если ее отправят на костер вместе с дочерью. Эй, малый, выпей-ка еще кружечку! – Он махнул рукой, и вскоре перед беднягой стояла новая кварта эля. – Так будет лучше, – объяснил он. – Я не хочу, чтобы он сбежал, когда поймет, что мы затеваем.
   Мне это не нравилось, хотя я признавал справедливость его слов. Однако насколько же иным стало мое отношение к нему, если я искал скрытой причины в использовании человека, который не мог бы дать показания относительно того, что произошло.
   – Вы посетили тюрьму?
   Он возвел глаза к небу.
   – О Господи, да. Ну и денек же я провел!
   – Она передумала?
   – Отнюдь. Мы написали положенное письмо… а вы знали, что она умеет читать и писать не хуже нас с вами? Я был просто поражен! И засвидетельствовали его, как положено. С этим никаких хлопот не было. Чего не скажешь о сэре Джоне.
   – Он был против? Почему?
   – Потому что мне не удалось убедить его, что у него есть какие-то обязательства по отношению к ней. Проклятый педант, если дозволительно так выразиться.
   – Так, значит, никакого трупа?
   Он посмотрел на меня с отчаянием.
   – Если я и получу ее, так по окончании должен буду вернуть для сожжения на костре. Мировой судья разрешит мне лишь временное владение телом. Но даже это лучше, чем ничего. Позднее я вернусь и поищу способа убедить его.
   Он посмотрел на садовника, который допивал третью квартовую кружку.
   – Так идемте! Покончим с этим, пока он еще держится на ногах. Знаете, – сказал он, когда мы подняли садовника на ноги, – мне эта семейка до ужаса надоела. Чем раньше обе умрут, тем лучше… Проклятие! Кола, я сожалею…
   И его восклицание, и его извинение были вполне уместны. Полоумный садовник, видимо, пил еще до того, как Лоуэр привел его сюда, и три кварты, которые он выдул, пока мы беседовали, совсем его доконали. Глупая улыбка у него на лице сменилась испугом, он соскользнул на пол, и его вырвало на башмаки Лоуэра. Лоуэр отпрыгнул, с омерзением их разглядывая, затем пнул садовника, убеждаясь в его бесчувственном состоянии.
   – Так что же нам делать?
   – Я не намерен использовать его, – сказал я. – Нам пришлось бы самим тащить его туда на руках. А процедура трудна, даже когда участник согласен.
   – Когда мы вышли из колледжа, он выглядел достаточно трезвым.
   Я грустно покачал головой:
   – Это ваша вина, Лоуэр. Вы знали, как это важно, и подвели меня.
   – Я принес извинения.
   – Что мне в них? Нам придется отложить лечение до завтра. И уповать, что она протянет столько. Отсрочка может ее убить.
   – Я думаю, ваше лечение в любом случае приведет к тому же, – сказал он холодно.
   – Я не слышал, чтобы вы говорили так прежде.
   – Вы ведь не спрашивали.
   Я открыл было рот, чтобы ответить, но воздержался. Что толку? По причинам, мне неведомым, почти все, что мы говорили друг другу, воспринималось как упрек или оскорбление. Он отказывался объяснить свое поведение, а я искренне не находил за собой никакой вины и потому ничего поделать не мог.
   – Я не стану вступать с вами в спор, – сказал я. – Вы обещали снабдить меня источником крови, и я не освобождаю вас от этого обещания. Затем наше знакомство может прекратиться, как вы того ясно желаете. Вы приведете его завтра после суда?
   Он сухо поклонился и обещал, что на этот раз не подведет меня. Когда заседание окончится, я пойду к миссис Бланди и буду ждать его там. Он придет с садовником, и мы произведем лечение. Время еще есть.

Глава семнадцатая

   В час дня на следующий день в оксфордском суде началось разбирательство дела Сары Бланди, обвиняемой в убийстве доктора Роберта Грова. Толпа была исполнена нетерпеливого ожидания. Не только разбирательство сулило много занимательных скандальных подробностей, но предыдущий день обошелся без единого повешения и завершился не тем, что судья надел черную шапочку, но тем, что ему по обычаю подали пару белых перчаток в знак того, что руки его чисты от крови. Но подобное милосердие считалось опасным, ибо устрашающее величие закона требует жертв. Одно девственное заседание (как их называют) – это милосердие, два подряд – признак слабости. И более того, Вуд, усердный посетитель всех заседаний, с которым я перебросился парой слов перед тем, как толпа нас разделила, сказа, мне, что судья это понимает, и нынче кого-нибудь да повесят Думаю, мы оба знали кого.
   По толпе прокатился ропот предвкушения: Сару, смертельно бледную, ввели в залу и поставили лицом к толпе выслушать звучно читаемые обвинения против нее. Что она, Сара Бланди, утратив страх Божий, ведомая и подстрекаемая дьяволом, на пятнадцатом году царствования нашего государя короля, в Новом колледже в городе Оксфорде покусилась на жизнь преподобного Роберта Грова, члена факультета этого колледжа и прежде ее хозяина, преступно, преднамеренно и изменнически. И указанная Сара Бланди преступно, преднамеренно, изменнически и по злобе подсыпала мышьяк в бутылку и побудила указанного Роберта Грова выпить из нее, от какового отравления указанный Роберт Гров скончался. Таким образом, указанная Сара Бланди вышеупомянутым способом, хитростью, преднамеренно и по злобе лишила жизни и убила противу нашего государя, его короны и достоинства.
   Чернь отозвалась на это обвинение одобрительными возгласами, и судья обратил на залу предостерегающий взгляд; потребовалось некоторое время, чтобы восстановился порядок – не то чтобы в английском суде его всегда так уж много. Затем судья, не показавшийся мне особо грозным, обернулся к Саре и спросил ее, признает ли она себя виновной или нет.
   Она продолжала стоять, понурив голову, и молчала.
   – Послушай, девушка, – сказал судья, – ты, знаешь ли, должна ответить. Виновна или не виновна, мне все едино. Но ты должна сказать что-то, или тебе придется плохо.
   И все-таки она ничего не ответила, и в зале наступила выжидательная тишина, а она стояла на виду у всех, склонив голову, чтобы скрыть свой ужас и стыд. Во мне пробудилось сочувствие к ней: кто бы не онемел, оказавшись в полном одиночестве перед грозным могуществом правосудия?
   – Вот что я тебе скажу, – объявил судья, чье лицо омрачилось из-за возможного нарушения процедуры. – Мы выслушаем обвинения и свидетельства против тебя. Может, это поможет тебе решить, сумеешь ли ты избежать правосудия. Ну как? Сэр? Вы готовы?
   Обвинитель, веселый малый, которому поручил эту обязанность мировой судья, вскочил и угодливо поклонился.
   – Недаром ваша милость славится своей добротой, – сказал он, и чернь зарукоплескала.
   Мой сосед, так плотно ко мне притиснутый, что я ощущал каждый его вздох, обернулся и зашептал мне на ухо, что это – святая правда; закон ведь очень суров к тем, кто бросает ему вызов, отказываясь отвечать о своей виновности, таким на грудь кладут тяжести, пока они не заговорят или не умрут.
   – Никому эта мера не нравится, но другого способа образумить упрямцев нет. Подарив девушке, так сказать, вторую возможность, судья поистине явил редкое милосердие.
   Мой сосед – видимо, завсегдатай судебных разбирательств, – добавил, что никто раньше даже не слышал о подобной доброте.
   Тут обвинитель начал излагать свою сторону дела. Он сказал, что не был жертвой этого преступления, однако, когда речь идет об убийстве жертва, как совершенно очевидно, сама в суде выступить не в состоянии, и вот почему он здесь. Задача его не обременительно тяжелая: установить, кто совершил это гнуснейшее деяние, труда не составляет.
   По его мнению, сказал он, присяжным будет очень просто вынести верный вердикт. Ибо совершенно очевидно – и горожане хорошо об этом осведомлены и не нуждаются в напоминании, – что Сара Бланди была блудницей, отродьем необузданного крамольника. Она настолько не понимала положения, назначенного ей судьбой, была настолько не наставлена в благочестии и почитании, настолько не ведала ни морали, ни добронравия, что мысль об убийстве нисколько ее не пугала. Такие вот вырастают чудовища, когда родители отворачиваются от Бога, а страна – от своего законного монарха.
   Судья, очевидно, менее всего жестокий и скрупулезно беспристрастный, перебил обвинителя, поблагодарил его и осведомился, не будет ли он так добр продолжать. Цветам красноречия место в конце заседания, если они до него доберутся.
   – Разумеется, разумеется. Теперь о том, что она была блудницей: установлено, что она соблазнила бедного доктора Грова и хитростями подчинила своей власти. У нас есть свидетельница этого, некая Мэри Фуллертон (тут молоденькая девушка среди зрителей улыбнулась до ушей и гордо покосилась по сторонам), которая покажет под присягой, что однажды доставила в комнату доктора Грова какие-то съестные припасы, а он, приняв ее за Бланди, обнял и начал сладострастно ласкать, будто она давно к этому привыкла.
   Тут Сара подняла голову и угрюмо посмотрела на Мэри Фуллертон, чья улыбка, едва она почувствовала на себе этот взгляд, тотчас исчезла.
   – Во-вторых, у нас имеются показания, что доктор Гров, когда эти обвинения стали достоянием гласности, отказал указанной девушке от места, чтобы удалить от себя соблазн и вернуться на стезю добродетели.
   В-третьих, у нас имеются показания мистера Кросса, аптекаря, о том, что в тот самый день, когда это произошло, Сара Бланди купила у него мышьяк. Она сказала, что по поручению доктора Грова, но в бумагах доктора Грова нигде такой расход не записан.
   В-четвертых, у нас имеются показания синьора Марко да Кола, итальянского джентльмена безупречной честности, который скажет вам, что он предупреждал об опасности употребления этого порошка и слышал, как доктор Гров сказал, что никогда больше пользоваться им не будет, – всего за несколько часов до того, как скончался от него.
   Все глаза, включая и глаза Сары, в этот миг были обращены на меня, и я опустил взгляд, чтобы не видеть печали в ее глазах. Все это было правдой до последнего слова, но в то мгновение я предпочел бы, чтобы это было ошибкой.
   – Затем у нас есть показания мистера Томаса Кена, священнослужителя, что эту девушку видели в Новом колледже в тот самый вечер, и, как будет показано, она, хотя и отрицает это, наотрез отказывается сказать, где была в тот час, и никто другой не сообщил, что видел ее где-то еще.
   И наконец, у нас есть неопровержимое доказательство, показания свидетеля, мистера Джона Престкотта, молодого человека, студента университета, который засвидетельствует, что она призналась ему в своем преступлении в тот же вечер, когда его совершила, а также показала ему перстень, который забрала с трупа. Перстень, который был опознан как кольцо доктора Грова с его печаткой.
   Тут по залу пронесся общий вздох, все знали, что показания джентльмена в подобном деле вряд ли возможно опровергнуть. Знала это и Сара: ее голова опустилась еще ниже, а плечи ссутулились, свидетельствуя, что она утратила всякую надежду.
   – Ваша милость, – вновь заговорил обвинитель, – побуждения, нрав и положение обвиняемой свидетельствуют против нее не менее, чем это показание. Вот почему я не сомневаюсь, что как бы она ни ответила на вопрос о ее виновности – или вовсе ничего не ответила бы, – вердикт может быть только один.
   Обвинитель, сияя благосклонной улыбкой, оглядел залу в ответ на рукоплескания, величаво помахал рукой, а затем сел. Судья подождал, пока шум не утих, а затем вновь обратил внимание на Сару.
   – Так как же, дитя? Что ты можешь сказать? Полагаю, ты понимаешь последствия того, что ты скажешь.
   Сара, казалось, вот-вот упадет без памяти, и хотя теперь у меня не осталось к ней никакого сочувствия, я все-таки подумал, что было бы актом милосердия позволить ей сесть на табурет.
   – Давай-давай, девка, – крикнул кто-то из залы. – Говори же! Или ты язык проглотила?
   – Молчать! – грозно прикрикнул судья. – Ну?
   Сара подняла голову, и лишь теперь я как следует разглядел, в каком печальном она была состоянии. Глаза у нее покраснели от слез, лицо стало землисто-бледным, волосы после тюрьмы свисали грязными лохмами. На щеке лиловел большой синяк, оставленный тюремщиком, когда он укрощал ее за нападение на меня. Она пыталась что-то сказать трясущимися губами.
   – Что? Что? – сказал судья, наклоняясь и приставляя ладонь к уху. – Надо говорить громче, знаешь ли.
   – Виновна, – прошептала она и затем рухнула на пол в обмороке под негодующие вопли и свист зрителей, которые лишились ожидаемого развлечения.
   – Молчать! – закричал судья. – Все вы! Блюдите тишину!
   Через минуту-другую они стихли, и судья посмотрел по сторонам.
   – Девушка признала себя виновной, – объявил он. – И это великое благо, так как теперь мы можем продолжать без задержек. Присяжные, есть ли между вами какие-либо несогласия?
   Все присяжные торжественно покачали головами.
   – Кто-нибудь имеет что-либо сказать здесь?
   По зале прокатился шорох, так как все оборачивались узнать, не намерен ли кто-нибудь что-нибудь сказать. Затем я увидел, что на ноги поднялся Вуд, совсем красный от своей дерзости и раздавшихся насмешливых криков.
   Бедняга Вуд! Он не был адвокатом, не обладал уверенностью в себе человека вроде Лоуэра, не говоря уж о таких, как Локк, и тем не менее он был единственным, кто заступился за девушку и попытался сказать что-то в ее защиту. Попытка, обреченная на неудачу – тут вряд ли преуспел бы и сам Демосфен, – к тому же я убежден, что Вуда на это подвигла душевная доброта, а не твердое убеждение в правоте его дела. И никакой пользы он девушке не принес, настолько его ошеломило то, что он внезапно оказался средоточием всеобщего внимания. Он тут же лишился дара речи. Просто стоял там и бормотал вполголоса, так что никто и расслышать его не мог. Толпа положила этому конец: задние ряды насмешливо загудели, потом засвистели, и уж тут никто не услышал бы и самого знаменитого из громогласных ораторов. Кажется, конец его мукам положил Локк, с неожиданной ласковостью усадив его на место. Мне было видно выражение горькой обескураженности и безнадежности на лице бедняги, и я сострадал его стыду не менее, чем радовался завершению этой тягостной минуты.
   – Благодарю вас за ваше неслыханное красноречие, – сказал судья, без зазрения совести подыгрывая черни и не устояв перед искушением усугубить его унижение. – Я приму ваши слова к сведению.
   Затем он достал черную шерстяную шапочку и надел ее на голову. Толпа предвкушающе встрепенулась. Ее настроение утратило даже намек на сочувствие, исполнилось злорадства.
   – Повесь ее! – выкрикнул голос из глубины залы.
   – Молчать! – сказал судья, но было уже поздно. Этот крик подстегнул толпу. Начали кричать и другие, к ним присоединились третьи, и вскоре кричали уже все, обуянные той жаждой крови, которая охватывает солдат в сражении или охотников, завидевших добычу.
   – Повесь ее! Убей ее! – ритмично звучало снова и снова под топанье ног и свист. Судье понадобилось несколько минут, чтобы восстановить порядок.
   – Я больше этого не потерплю! – сказал он сурово. – Ну а она пришла в себя? Способна она слышать, что я говорю? – спросил он у секретаря суда, который уступил свой стул, чтобы на него посадили Сару.
   – Полагаю, может, милорд, – ответил секретарь, хотя удерживал ее за плечи, чтобы она не соскользнула на пол, и дал ей несколько пощечин, приводя в чувство.
   – Отлично. Сара Бланди, слушай меня теперь внимательно. Ты совершила ужаснейшее, гнуснейшее преступление, и для женщины, совершившей убийство так изменнически, закон требует одного неизбежного приговора. Тебя возведут на костер и сожгут.
   Он умолк и обвел взглядом залу, наблюдая, какое впечатление произвел приговор. Его приняли без всякого восторга: при всей необходимости огненной казни англичане не жалуют костры, и толпа притихла.
   – Однако, – продолжал судья, – ты признала себя виновной и тем избавила суд от лишних хлопот, а потому мы намерены явить милосердие. Тебе будет оказана милость быть повешенной, прежде чем твое тело будет предано огню, что уменьшит муки, которые тебе предстоит перенести. Вот твой приговор, и да смилуется Бог над твоей душой.
   Он встал и закрыл заседание, довольный, что оно было таким коротким и плодотворным. Толпа вздохнула, будто просыпаясь от чудесного сна, люди встряхнулись и начали расходиться, а двое судебных приставов вынесли бесчувственную Сару из залы и доставили назад в тюрьму.
   Решение ее судьбы заняло менее двух часов.

Глава восемнадцатая

   Мое унылое настроение еще ухудшилось, когда три-четыре часа спустя я увидел миссис Бланди, ибо битва происходила у меня на глазах и была проиграна.
   – Я так сожалею, доктор, – сказала она голосом еще более слабым, чем раньше, так сильно ею овладела боль. Но она держалась мужественно и всячески старалась скрыть ее, чтобы не показаться неблагодарной после стольких моих усилий.
   – Это мне должно просить извинения, – сказал я, осмотрев ее и убедившись, как все плохо. – Вам не следовало оставаться одной столько времени.
   – Как Сара? – задала она вопрос, которого я страшился. Я заранее решил не сообщать ей правды – что ее дочь не только была признана виновной, но и призналась в совершении страшного деяния.
   – Да хорошо, – сказал я. – Насколько это можно в ее положении.
   – А когда суд?
   Я вздохнул с облегчением. Она утратила чувство времени и забыла, какой нынче день. Это облегчало мою задачу.
   – Скоро, – ответил я. – И думаю, все закончится благополучно. Сосредоточьтесь на своих недугах. Это лучшая помощь, которую вы можете ей оказать, потому что ее не следует расстраивать, ей надо сохранять голову ясной.
   Она более или менее удовлетворилась этим, и впервые в жизни я почувствовал, что порой лучше солгать, нежели сказать правду. Как, полагаю, и всем людям, мне с нежных лет внушали, что уважение к правде – вот самая главная черта благородного человека; но это неверно. Иногда долг требует, чтобы мы солгали, какими бы последствиями это нам не угрожало. Моя ложь принесла ей успокоение, а правда превратила бы ее последние часы в неизбывное страдание Я горжусь тем, что оберег ее.
   Никого другого там не было, и мне пришлось все делать самому. Работая, я уповал, что Лоуэр не замедлит прийти и мы совершим переливание. Он уже запаздывал, и это меня тревожило. Мрачная и неприятная это работа: обтирать, вытирать, кормить, зная, что все это лишь для вида, для утешения, а впереди уже манит неизбежное. Дух дочери – более мощная сила во всех отношениях – увлекал мать на гибель вместе с ней. Лицо у нее было синевато-бледное, болели суставы, внутренности схватывали спазмы. Она дрожала в ознобе, краснела от жара и быстро холодела.
   Когда я завершил приготовления, ее начала бить дрожь; она съежилась на кровати, зубы у нее стучали, хотя я развел большой огонь в очаге и в комнате чуть ли не впервые повеяло теплом.
   Что мне было делать? Я подумал было отправиться на поиски Лоуэра, чтобы напомнить ему о его обещании, но это толкнуло ее на первое движение с минуты моего прихода.
   – Пожалуйста, не уходите, – прошептала она, стуча зубами от озноба, – мне страшно. Я не хочу умирать одна.
   У меня не хватило духа уйти, хотя оставаться мне не хотелось, а без Лоуэра от моего присутствия там толку не было никакого. Как ни хорош был мой опыт, какие бы надежды он ни сулил для будущего, Лоуэр и ее дочь все погубили, и теперь на той будет вина за потерю еще одной жизни.
   И я остался, отгоняя все более настойчивую мысль, что Лоуэр подведет меня именно тогда, когда я больше всего нуждаюсь в его помощи. Я снова растопил очаг, наложив больше дров, чем дочь и мать Бланди сожгли за прошедшие полгода, и сидел, закутавшись в плащ, на полу, а она то впадала в беспамятство, то приходила в себя.
   И каким безумным бредом оборачивались ее слова, когда, казалось, она была в сознании и говорила о муже и дочери. Воспоминания, кощунства, слова благочестия и ложь так перепутывались, что я уже не мог различать между ними. Я пытался не слушать, не осуждать ее, ибо знал, что в подобные часы бесы, которые всю нашу жизнь вьются возле, выжидая удобного случая, говорят нашими устами то, что мы никогда бы не произнесли, если бы владели собой. Вот почему мы даем последнее напутствие, читаем отходные – чтобы освободить отлетающую душу от этих демонов, дабы чистой покинула она тело. И вот почему так жестока протестантская религия, которая лишает человека этого последнего акта милосердия.
   И я по-прежнему не мог постигнуть ни мать, ни дочь, ибо ни раньше, ни позже мне не приходилось видеть такого сочетания добрых качеств и черных их извращений. И я продолжал не понимать, когда, измученные этим бредом, мы, сначала старушка, а потом и я, погрузились в сон в жаркой духоте комнаты. Мне снился мой друг, и порой какой-то звук или шорох в ночи будили меня, и я просыпался, думая, что он пришел. Но всякий раз я догадывался, что это крикнула сова, пробежал какой-то зверек или затрещало полено в огне.
   Было еще темно, когда я проснулся, – часов шесть и никак не позже, заключил я. Огонь в очаге почти погас, и в комнатушке снова царил промозглый холод. Я кое-как вздул огонь, поразмяв при этом суставы, совсем окостеневшие после сна. И только тогда осмотрел мою пациентку. Никаких изменений я не обнаружил, пожалуй, ей стало даже чуть лучше, но я знал, что у нее не осталось сил противостоять новым горестям.
   Хотя Лоуэр лишился моего доверия, я пожалел, что его нет рядом, чтобы помогать делом и советами. Но даже я не мог долее сомневаться, что он обманул меня. Я был совсем один, и времени у меня оставалось мало. Не знаю, как долго я простоял в нерешительности, надеясь, что мне не придется прибегнуть к единственной оставшейся альтернативе. Колебался я слишком долго. Видимо, мой рассудок помрачился, потому что я смотрел и смотрел на мою пациентку, пока меня не заставил опомниться доносящийся снаружи дальний гул. Я понял, что он означает, и заставил себя взяться за дело: гул голосов, голосов толпы, становящийся все громче и громче.
   Еще до того, как я открыл дверь, чтобы удостовериться, я уже знал, что гул доносится со стороны замка. Там собиралась толпа, и я увидел в небе первые тонкие персты зари. Времени осталось совсем мало, у меня не было выбора, и я не мог мешкать ни мгновением дольше.