Страница:
– Я думаю, что ты молод и неопытен, – сказал я, теперь уже не сомневаясь, что сбываются худшие мои страхи. – Тебе следует помнить, что я забочусь о твоем благе. Но я прощаю тебе твои слова.
– Мне не нужно ваше прощение. Я сделал все, что вы просили, и даже больше. Это вам, облыжно обвиняющему всех, следует просить прощения.
Велико было искушение ударить его, но я сдержался и попытался положить конец ненужному препирательству, которое было столь же глупо, сколь и неуместно.
– Я не стану оправдываться перед тобой, скажу лишь, что когда смогу рассказать тебе все, то сделаю это, и ты поймешь, как ошибался. Полноте, Мэтью, мой мальчик. Ты только что приехал, а мы ссоримся. Не пристало так начинать. Садись же, налей себе кубок и расскажи мне о своих приключениях. Я истинно хочу обо всем услышать.
Постепенно он успокоился, поддался на увещевания и сел подле меня, и мало-помалу мы возобновили прежнюю нашу дружбу и провели следующие несколько часов в приятном уединении. Он поведал мне о своих странствиях, услаждая мой слух своей наблюдательностью и способностью без отступлений переходить к сути дела, хотя и ничего не сказал о прощании с Кола, а я нашел, что мне не хочется расспрашивать его об этом. В ответ я рассказал ему, как проводил время в его отсутствие, о книгах, какие прочел, разъясняя важность споров и диспутов, чего (я признаю) не делал никогда прежде. Когда в тот вечер он ушел от меня, я возблагодарил Господа за такого товарища, ибо без него моя жизнь была бы поистине пуста. Но на сердце у меня было неспокойно, так как в первый раз я не смог приказать и вынужден был просить его дружбы. Он подарил мне ее, но я не знал, могу ли я рассчитывать на нее вечно. Я знал, что вскоре мне придется восстановить должный порядок и напомнить ему о подчиненности его положения, дабы он не возгордился. Эта мысль приглушила мою радость, а потом, когда я обдумал рассказанное им, эта радость омрачилась еще более.
Я был уверен, что Кола уже в Англии, а если нет, то на пути сюда и, по всей вероятности, прибудет еще до того, когда я сумею снова напасть на его след. Каковы бы ни были намерения итальянца, я уповал, что он не приступит к действиям немедленно.
На следующее утро я отослал Мэтью к его друзьям в восточном Смитфилде. Ничего обнадеживающего я от этой поездки я не желал, и не слишком был разочарован, когда мой мальчик сообщил, что там ничего не слышали, но это был очевидный шаг и один из немногих, какие я мог сделать с легким сердцем. Затем я переговорил со своими знакомыми среди купцов, расспрашивая с наивозможной околичностью, какую допускала спешность не знают ли они чего-либо о корабле, который привез на наши берега одинокого путешественника – итальянца, испанца, француза. Кола мог выдать себя за любого из них, а многие моряки не потрудились бы заметить разницу. И вновь надежды мои были невелики, и вновь я не узнал ничего интересного. Уверенности у меня не было, но я полагал, что он сойдет на берег в одном из малых портов восточной Англии, и если в его распоряжении имелись испанские деньги, он вполне мог нанять судно для этой цели.
На этом все доступные мне средства исчерпались. Я мог бы, разумеется, написать начальнику каждого порта в восточной Англии, пусть мой интерес и стал бы повсеместно известен. Их ответы пришли бы не ранее чем через месяц, но даже и тогда я не смог бы определить, не будучи лично знаком с моими корреспондентами, насколько они полезны. Что еще мне оставалось делать? Ходить по улицам Лондона в надежде узнать человека, которого я никогда прежде не видел и который никому в этой стране не знаком? Сидеть в своем кабинете и уповать на то, что он как-либо проявит себя, прежде чем исполнит задуманное?
Ни тот, ни другой выбор не представлялся мне разумным, и потому с величайшей неохотой я решил сам возбудить некий отклик, который отпугнул бы его или заставил бы выйти на свет. Это был тонко рассчитанный шаг, но успех он принес бы только в том случае, если бы дал один единственный определенный результат. Я был подобен эксперименталисту, который, создав теорию, производит опыт, дабы подтвердить ее. Но мне было отказано в доступной любому натурфилософу роскоши производить опыты и строить гипотезы, основываясь на том, что он видел собственными глазами.
Целый день я взвешивал все «за» и «против», прежде чем заключить, что иного выхода у меня нет, и когда представилась возможность, приступил к моему опыту без колебаний. Предстояло собрание Общества на котором следовало обсудить многие важные материи, завершался же вечер публичным живосечением собаки. Подобные опыты всегда вызывают живой интерес, и боюсь, некоторые эскулапы проводят их ради развлечения собрания, нежели ради практической пользы.
Но всегда находились многие, кто желал бы присутствовать: гостей поощряли распространять славу наших трудов, а после Общество всегда было неизменно веселым и непринужденным. Я немедля попросил мистера Ольденбурга оказать мне услугу и пригласить сеньора де Моледи быть почетным гостем внушив этому господину, что его присутствие будет высоко оценено.
Этот де Моледи представлял в Англии Испанию и был близким другом Карасены, губернатора Испанских Нидерландов и ненавистника всего английского. Невозможно было помыслить, что его оставили в неведении относительно замышляемого покушения на короля пусть даже он был слишком благоразумен, чтобы интересоваться подробностями. Внести переполох в ряды заговорщиков проще всего было взявшись за него. Если мое вмешательство принесет плоды и вызовет полезный отклик, я получу необходимые доказательства и буду наконец в состоянии изложить мои подозрения с надеждой, что мне поверят.
Собрание в тот вечер было многолюдным, хотя послания, прочитанные мистером Ольденбургом по обыкновению тусклым и невыразительным голосом, едва ли заслуживали внимания. Один доклад по геометрии параболы был столь же нелепым, сколь и невнятным. Мое мнение стало решающим, и автор вкупе со своей писаниной без долгих слов был отвергнут. Другой – мистера Рена о солнечных часах – был, как свойственно сообщениям этого прекрасного человека образчиком изящества и отточенной простоты, но существенного значения не имел. Послания заграничных корреспондентов принесли обычный урожай любопытных заметок с примесью напыщенности и логических ошибок. Единственно важной, как мне помнится (и сверившись с протоколом заседания, я вижу, что память мне не изменила), стала превосходная лекция мистера Хука о его опытах с микроскопом собственного изготовления. Какое бы отвращение ни внушала его личность, он был искуснейшим мастером в нашем скромном кружке, тщательным в наблюдении и педантичным в записях. Его открытие целых миров, таящихся в капле простой воды, ошеломило всех нас и подтолкнуло на трогательную речь мистера Годдарда, который пылко ставил Господа, и Его творение, и Его доброту, каковая позволила Его созданиям постичь новое в Его Промысле. На том торжественное заседание завершилось молитвой, и желающие остались поглядеть на опыт с собакой.
По выражению лица де Моледи я понял, что завывания мучаемого животного ему, как и мне, противны, а потому подошел сказать, что никто не почтет оскорблением собранию, если он не станет присутствовать при живосечении. Во всяком случае, я не намерен тут оставаться, и если он пожелает распить со мной бокал вина, я буду весьма польщен.
Он согласился, и я, успев обо всем распорядиться заранее, провел его в комнату, которую Рен держал в Грэшем-колледже, где нас уже ждала добрая мадера.
– Надеюсь, вы не сочтете занятия нас, людей любознательных, чересчур отталкивающими. Знаю, они могут показаться странными, и некоторые считают их нечестивыми.
Мы говорили на латыни, и я с удовольствием нашел, что его беглость в этом благословенном языке не уступала моей. Он показался мне любезнейшим искусителем, и, если все испанцы походят на него, нетрудно понять, как мистер Беннет который придавал такое значение утонченности манер, мог поддаться соблазну полюбить этот народ. Я же был далек от того, чтобы обмануться подобными пустяками, ибо слишком хорошо знал, что прячут за этими прекрасными манерами.
– Напротив, я нашел это в высшей степени поучительным и уповаю, что все любознательные умы христианского мира объединятся в непринужденном общении. У нас в Испании также найдется немало тех, кто питает интерес к подобным опытам, и я с готовностью представил бы их вашему Обществу если вы сочтете это приемлемым.
Я выказал притворный восторг и напомнил себе предупредить мистера Ольденбурга об этой опасности. Испания – страна, где все научные изыскания подвергаются безжалостным гонениям, и полагать, что такие изуверы желают общения с нами, было бы смешно, не будь это столь возмутительно.
– Должен сказать, я рад знакомству с вами, доктор Уоллис, и еще более приятна мне возможность поговорить с вами наедине. Разумеется, я премного о вас наслышан.
– Вы меня удивляете, ваше превосходительство. Не знаю, как мое имя могло достигнуть ваших ушей. Я и не предполагал, что вы питаете интерес к математике.
– Лишь незначительный. Бесспорно, это возвышенное занятие, но я слишком слаб в цифрах.
– Какая жалость. Я давно убедился в том, что логический ход чистой математической мысли – лучшее образование, какого только можно желать.
– В таком случае должен сознаться в собственных недостатках, ибо величайшее мое увлечение – каноническое право. Но я узнал о вас не благодаря вашим познаниям в алгебре. Скорее благодаря вашему дару постижения тайнописи.
– Уверен, все слышанное вами крайне преувеличенно. Я обладаю лишь скромными способностями на этом поприще.
– Ваша слава лучшего криптографа в мире столь велика, что я спрашивал себя, не захотите ли вы поделиться познаниями.
– С кем?
– Со всеми людьми доброй воли, которые жаждут пролить свет во тьму и упрочить мир между всеми христианскими державами.
– Вы хотите сказать, мне следует написать об этом книгу?
– Возможно, и так, – с улыбкой ответил он. – Но книга требует времени и к тому же не принесет вам большой награды. Я думал скорее о том, не захотите ли вы поехать в Брюссель и дать наставления некоторым юношам, которые окажутся, я уверен, лучшими учениками, каких вам доводилось встречать. Разумеется ваши труды будут щедро вознаграждены.
Дерзость испанца меня ошеломила; он с такой непринужденностью и ловкостью подбросил это предложение, оно сорвалось с его уст столь естественно, что даже не вызвало у меня негодования. Разумеется, не было ни малейшего основания полагать, что я стану хотя бы рассматривать подобное предложение; возможно, он это знал. За свою карьеру я таких предложений получал немало и отклонял их все. Даже добрым протестантским державам я отказывал в каком-либо содействии, а недавно отверг намек, что мне следует дать наставления в моем искусстве мистеру Лейбницу. Я всегда был исполнен непреклонной решимости оставить мои познания на службе только моей стране, и никому более, и не дать им попасть в руки той державы, которая может стать ей противником.
– Ваше предложение столь же щедро, сколь мала моя ценность, – ответил я. – Но, боюсь, мои обязанности в университете не позволяют мне путешествовать.
– Какая жалость, – отозвался он без тени разочарования или удивления. – Предложение, конечно, остается в силе, буде ваши обстоятельства изменятся.
– Вы оказали мне большую честь, и я чувствую себя обязанным сейчас же отплатить вам за доброту, – сказал я. – Я должен сообщить вам, что ваши враги плетут заговор с целью запятнать вашу репутацию и распространяют для того непристойнейшие слухи.
– И это вы почерпнули из своих занятий?
– Не только. Я знаю многих титулованных особ и часто беседую с ними. Позвольте сказать вам откровенно, сударь, я и впрямь считаю, что вам следует дать возможность защитить себя от досужего злословия. Вы недостаточно долго пробыли в нашем королевстве, чтобы понимать, какую власть имеют слухи в стране, отвыкшей от дисциплины, водворяемой твердой рукой надежного правительства.
– Премного благодарен вам за заботу. Так скажите же, что это за слухи, которых мне следует беречься?
– Поговаривают, что вы не друг нашему монарху и что, постигни его удар судьбы, людям не придется долго искать источника его злоключений.
На эти слова де Моледи кивнул.
– Поистине клевета, – сказал он. – Ибо всем известно, что любовь к вашему королю не знает границ. Разве мы не помогали ему в изгнании, когда он был скитальцем без гроша за душой? Разве не предоставили мы ему и его друзьям пенсии и кров? Разве не рискнули войной с Кромвелем из-за того, что отказывались отречься от нашего долга перед вашим королем?
– Лишь немногие, – сказал я, – помнят былое добро. В природе человеческой – подозревать в ближних худшее.
– И человек, такой как вы, действительно питает подобные подозрения?
– Я не могу поверить, будто кто-либо может злоумышлять против человека, столь явно возлюбленного Господом.
– Это правда. Великая трудность заключается в том, что такую ложь трудно опровергнуть, особенно если иные злонамеренно распространяют ее.
– Но опровергнуть ее должно, – сказал я. – Могу ли я говорить откровенно?
Он дал свое согласие.
– Подобные наветы, если не положить им конец, нанесут немалый урон при дворе интересам вашим и ваших друзей.
– И вы предлагаете свое содействие? Простите мне мои слова, но я не ожидал такого великодушия от вас, тем более что ваши взгляды хорошо известны.
– Я открыто признаю, что не питаю большой любви к вашей стране. Многих ваших соотечественников я глубоко почитаю, но ваши интересы и наши обречены противоречить друг другу. Однако то же самое я могу сказать и о Франции. Благоденствие Англии всегда должно заключаться в том, чтобы не дать захватить господство в наших умах иноземной державе. Многие десятилетия такова была политика мудрейших наших государей, и ее должно продолжить. Когда сильна Франция, нам следует обратить свои взоры к Габсбургам; когда же сильны Габсбурги, нам должно поддерживать Францию.
– Вы говорите и от имени мистера Беннета тоже?
– Я говорю лишь за себя одного. Я – математик, священник и Англичанин. Но я уверен, Вам известно, какое почтение питает к вашей стране мистер Беннет. И ему тоже подобные сплетни не могут пойти на пользу.
Де Моледи встал и с изяществом поклонился.
– Я знаю, что вы человек, кому благодарность может быть предложена на словах, и на словах одних я приношу ее вам. Скажу лишь, что за свое великодушие человек иного склада покинул бы эту комнату много богаче, нежели вошел в нее.
Я облек мое предостережение де Моледи в добрый совет и, как было то в моем обычае, пока слабеющее зрение не свело на нет эту привычку, записал краткий отчет о беседе с ним себе на память. Записка до сих пор еще у меня, и я вижу, что мой совет был целесообразным и мудрым. Впрочем, я не питал особых надежд на то, что ему последуют. Государство подобно большому кораблю с многочисленной командой нелегко изменить однажды взятый курс, даже если подобное изменение необходимо и разумно.
Ответ де Моледи на мой с ним разговор воспоследовал, однако, много скорее и был более резким, чем я мог ожидать. На следующий же вечер в мои дом явился посыльный мистера Беннета с письмом, где сообщалось, что этот государственный муж незамедлительно требует меня к себе.
С нашей предыдущей встречи его положение при дворе стократно улучшилось, и он желал, чтобы все знали, какую власть ему дает титул государственного секретаря по делам Юга. Даже теперь еще опасно сравнивать кого-либо с Кромвелем в пользу последнего, но в великом злодее была простота, тем более внушительная, что была совершенно безыскусной и непритворной. Ибо Кромвель был поистине великим человеком, величайшим, какого знала эта страна. Ясность его ума, его сила и уверенность были таковы, что, родившись человеком благородного сословия, он построил себе королевство, будь он королевского рода, он создал бы себе империю. Три ненавидящих его народа он склонил к совершенному повиновению и правил, опираясь на армию, жаждавшую его гибели, и внушал страх по всему Континенту и за его пределами. Страну он держал за горло и все же не гнушался сам приветствовать посетителя и своими руками налить ему вина. Ему не было нужды в показном великолепии, ибо никто не усомнился бы в его власти. Я однажды сказал об этом лорду Кларендону, и он согласился с моим мнением.
У мистера Беннета не было ни внутренней силы, ни дарований Кромвеля, а вся его значимость не стоила бы и мизинца на руке Протектора. И все же с какой помпезностью держал он себя! Анфилада приемных возросла до поистине испанских пропорций, а раболепие слуг не знало меры, так что человеку простому трудно было подавить чувство некоторого отвращения. Не менее четверти часа занял у меня путь от входа в его покои до самой его милости, к королю Людовику во всем его нынешнем великолепии, думаю, приблизиться проще, чем было тогда к мистеру Беннету.
И все – показное, ибо в беседе он был столь же англичанин, сколь испанцем был в манерах. И действительно, его прямота граничила с грубостью, и все время разговора он продержал меня на ногах.
– Что, по-вашему, вы себе позволяете, доктор Уоллис? – крикнул он размахивая у меня перед носом листом бумаги, но держа о так далеко, что я не мог ничего разобрать. – Вы лишились рассудка и не подчиняетесь прямым моим приказаниям?
Я сказал ему, что не понимаю его вопроса.
– Я получил послание в самых крепких выражениях, – ответил он, тяжело дыша, дабы я одновременно мог и слышать, и видеть его гнев, – от крайне возмущенного испанского посланника. Правда, что вы вчера вечером имели наглость прочесть ему нотацию о мире во всех христианских государствах и о том, как следует вести внешнюю политику его страны?
– Разумеется, нет, – ответил я.
Такой поворот событий стал для меня полнейшей неожиданностью, и все же любопытство превозмогло тревогу при виде гнева, какой обрушил на меня мой патрон. Я достаточно хорошо знал мистера Беннета, чтобы понимать, что он выходит из себя крайне редко, ибо он твердо веровал в то, что подобные проявления недостойны джентльмена. Он не прибегал к ложным приступам ярости, дабы внушить благоговейный страх тем, кого удостаивал своими милостями, и я пришел к выводу, что тогда он был совершенно искренен и действительно разгневан. Это, разумеется, делало мое положение тем более опасным, так как я не мог позволить себе лишиться его покровительства. Но наша беседа становилась все интереснее, ибо я не мог понять причин его ярости.
– Как тогда вы объясните нанесенное ему оскорбление? – продолжал он.
– Я поистине не ведаю, в чем заключается это оскорбление. Вчера вечером я имел беседу – и, как мне казалось, весьма приятную – с сеньором де Моледи, и расстались мы с заверениями во взаимном почтении. Может статься, я разгневал его отказом от крупной взятки? Мне показалось, я отклонил предложение с большим тактом. Могу я узнать, в чем заключается жалоба?
– Он говорит, что вы все равно что обвинили его в подстрекательстве к заговору с целью убийства короля. Это правда?
– Нет, неправда. Я не только не упоминал ни о чем подобном, помыслить даже о сем не смел бы.
– Так что, по-вашему, вы сказали?
– Я сказал ему только, что существует твердое убеждение, дескать, его страна не желает Англии добра. Это было одно незначительное замечание в беседе.
– Но оно было брошено походя, – сказал мистер Беннет. – Вы ничего не делаете необдуманно. Теперь я желаю знать почему. Ваши доклады мне за последние полгода были настолько полны недоговорок и экивоков, что начали меня утомлять. Теперь я приказываю вам, изложить мне правду как она есть. И предупреждаю вас, что буду крайне недоволен, если вы не будете совершенно со мной откровенны.
Перед лицом подобного ультиматума я не мог поступить иначе. И это стало величайшей моей ошибкой. Я не виню мистера Беннета, я виню себя в слабости и знаю, что кара, постигшая меня за эту ошибку, стала бременем столь сокрушительным, что я и по сей день терзаюсь под его тяжестью. Я удостоился произойти из семьи, наделенной выносливостью и долголетием со стороны обоих моих родителей, и живу в полном уповании на то, что мне отпущено еще немало лет на этом свете. Сколько раз с того дня когда я молился о том, чтобы это благословение обошло меня, столь велико мое раскаяние.
Я рассказал мистеру Беннету о моих подозрениях. Полностью и, думается мне теперь, в больших подробностях, чем следовало бы. Я доложил о Марко да Кола и нитях подозрений, тянувшихся к нему. Я сказал ему, что, по моему мнению, итальянец сейчас на пути в нашу страну, если уже в нее не приплыл. И сообщил о том что, на мой взгляд, он намеревался совершить по прибытии.
Беннет слушал мой рассказ сперва нетерпеливо и раздраженно, но по ходу его все более мрачнел лицом. И когда я закончил, он встал и несколько долгих минут глядел в окно небольшого кабинета, где по обыкновению вел дела.
Наконец он повернулся ко мне, и по его лицу я прочел, что его гнев остыл. Однако это не избавило меня от дальнейшего порицания.
– Ваше усердие на службе его величества весьма похвально, – сказал он. – Я нисколько не сомневаюсь, что вы действовали из наилучших побуждений, и что заботой вашей была всецело безопасность государства. Вы превосходный слуга отечества.
– Благодарю вас.
– Но в этом деле вы совершили серьезную ошибку. Вам, верно, известно, что в дипломатии все на деле обстоит иначе, чем кажется, и то, что может представляться здравым смыслом, является его противоположностью. Мы не можем воевать. С кем нам сражаться? С испанцами? С французами? С голландцами? Со всеми разом или в союзе? И чем нам оплачивать армию? Крох, каких выделяет Парламент, едва хватает на кров для короля. Уверен, вам известно, что я неравнодушен к испанцам, а французов почитаю величайшими нашими врагами. Пусть так, я не стану противостоять союзу с ними, равно как не стану и поддерживать пакт против них. В ближайшие годы мы должны держаться деликатного курса между двумя этими скалами. И не допускать ничего, что толкнуло бы короля в объятия той или другой стороны.
– Но вам также известно, сударь, – сказал я, – что агенты Испании привольно расплодились в нашей стране и пригоршнями разбрасывают золото, покупая себе сторонников.
– Разумеется, они здесь. Равно как французы и голландцы. И что с того! Пока все они тратят с равным воодушевлением и никто не одерживает верх, никакого вреда в том нет. Ваши соображения сами по себе – прошу вас, не подумайте ничего дурного, – особого урона не нанесут. Но если ваши подозрения станут широко известны, положение французов сильно упрочится. У молодого Людовика глубокие сундуки. Его величество и так испытывает большой соблазн склониться на его сторону, пусть даже это станет большим несчастьем для страны. Наша обязанность – предпринять все, чтобы ничто не нарушило равновесия, созданного теми, кто думает лишь о благе государства. Теперь скажите, известно ли кому-нибудь еще о ваших подозрениях?
– Никому, – сказал я. – Я единственный, кто знает все от начала и до конца. Мои слуга Мэтью, без сомнения, имеет какое-то представление, ибо он смышленый мальчик, но и он не знает всего.
– И где он?
– Он уже вернулся в Англию. Но вам незачем опасаться за него. Он всецело у меня в долгу.
– Хорошо. Поговорите с ним и убедитесь, что он понимает необходимость молчать.
– Счастлив повиноваться вам в этом, – продолжал я, – но должен повторить, что насколько я понимаю, дело это весьма серьезное. С одобрения испанской короны или без оного, этот человек прибывает в нашу страну, и, на мой взгляд, он представляет собой большую опасность для нас. Как мне с ним поступить? Не можете же вы полагать, что его следует оставить в покое.
Беннет улыбнулся.
– Не думаю, что вам следует тревожить себя этим, сударь, – сказал он. – Это – не единственный доклад о заговоре, и мне наконец удалось убедить его величество увеличить охрану и держать ее при себе днем и ночью. Я не могу вообразить, будто даже самому отчаянному убийце удастся проникнуть к нему теперь.
– Это не простой солдат, сударь, – возразил я. – Поговаривают, что он создал себе имя бесстрашием и безжалостным истреблением турок на Крите. Нельзя его недооценивать.
– Я разделяю ваши тревоги, – ответил Беннет, – но должен указать, что если вы правы – а я этого не допускаю, – ваши упоминания о клеветнических слухах будут приняты во внимание. Де Моледи приложит все усилия, дабы не допустить ничего, что толкнуло бы нас в объятия величайшего врага Испании. Нет сомнений, что за подобным злодейским нападением последует союз с Францией, ибо эта интрига может принести плоды, лишь пока тот, кто сплел ее, остается в тени, а вы позаботились о том, чтобы этого не случилось.
На том наша беседа завершилась. Мое положение было серьезно, но не непоправимо, ослаблено. Я не лишился его покровительства, и мне не грозили никакими карами. Важнее было то, что моя уверенность поколебалась, такого отпора де Моледи я не предвидел. Он повел себя так, как повел бы себя в подобных обстоятельствах человек невиновный, – с удивлением и протестами. И сказанное мистером Беннетом также было разумно, в покушении на короля для испанцев нет смысла, если единственным его плодом станет то, что Англия предастся на милость французов.
– Мне не нужно ваше прощение. Я сделал все, что вы просили, и даже больше. Это вам, облыжно обвиняющему всех, следует просить прощения.
Велико было искушение ударить его, но я сдержался и попытался положить конец ненужному препирательству, которое было столь же глупо, сколь и неуместно.
– Я не стану оправдываться перед тобой, скажу лишь, что когда смогу рассказать тебе все, то сделаю это, и ты поймешь, как ошибался. Полноте, Мэтью, мой мальчик. Ты только что приехал, а мы ссоримся. Не пристало так начинать. Садись же, налей себе кубок и расскажи мне о своих приключениях. Я истинно хочу обо всем услышать.
Постепенно он успокоился, поддался на увещевания и сел подле меня, и мало-помалу мы возобновили прежнюю нашу дружбу и провели следующие несколько часов в приятном уединении. Он поведал мне о своих странствиях, услаждая мой слух своей наблюдательностью и способностью без отступлений переходить к сути дела, хотя и ничего не сказал о прощании с Кола, а я нашел, что мне не хочется расспрашивать его об этом. В ответ я рассказал ему, как проводил время в его отсутствие, о книгах, какие прочел, разъясняя важность споров и диспутов, чего (я признаю) не делал никогда прежде. Когда в тот вечер он ушел от меня, я возблагодарил Господа за такого товарища, ибо без него моя жизнь была бы поистине пуста. Но на сердце у меня было неспокойно, так как в первый раз я не смог приказать и вынужден был просить его дружбы. Он подарил мне ее, но я не знал, могу ли я рассчитывать на нее вечно. Я знал, что вскоре мне придется восстановить должный порядок и напомнить ему о подчиненности его положения, дабы он не возгордился. Эта мысль приглушила мою радость, а потом, когда я обдумал рассказанное им, эта радость омрачилась еще более.
Я был уверен, что Кола уже в Англии, а если нет, то на пути сюда и, по всей вероятности, прибудет еще до того, когда я сумею снова напасть на его след. Каковы бы ни были намерения итальянца, я уповал, что он не приступит к действиям немедленно.
На следующее утро я отослал Мэтью к его друзьям в восточном Смитфилде. Ничего обнадеживающего я от этой поездки я не желал, и не слишком был разочарован, когда мой мальчик сообщил, что там ничего не слышали, но это был очевидный шаг и один из немногих, какие я мог сделать с легким сердцем. Затем я переговорил со своими знакомыми среди купцов, расспрашивая с наивозможной околичностью, какую допускала спешность не знают ли они чего-либо о корабле, который привез на наши берега одинокого путешественника – итальянца, испанца, француза. Кола мог выдать себя за любого из них, а многие моряки не потрудились бы заметить разницу. И вновь надежды мои были невелики, и вновь я не узнал ничего интересного. Уверенности у меня не было, но я полагал, что он сойдет на берег в одном из малых портов восточной Англии, и если в его распоряжении имелись испанские деньги, он вполне мог нанять судно для этой цели.
На этом все доступные мне средства исчерпались. Я мог бы, разумеется, написать начальнику каждого порта в восточной Англии, пусть мой интерес и стал бы повсеместно известен. Их ответы пришли бы не ранее чем через месяц, но даже и тогда я не смог бы определить, не будучи лично знаком с моими корреспондентами, насколько они полезны. Что еще мне оставалось делать? Ходить по улицам Лондона в надежде узнать человека, которого я никогда прежде не видел и который никому в этой стране не знаком? Сидеть в своем кабинете и уповать на то, что он как-либо проявит себя, прежде чем исполнит задуманное?
Ни тот, ни другой выбор не представлялся мне разумным, и потому с величайшей неохотой я решил сам возбудить некий отклик, который отпугнул бы его или заставил бы выйти на свет. Это был тонко рассчитанный шаг, но успех он принес бы только в том случае, если бы дал один единственный определенный результат. Я был подобен эксперименталисту, который, создав теорию, производит опыт, дабы подтвердить ее. Но мне было отказано в доступной любому натурфилософу роскоши производить опыты и строить гипотезы, основываясь на том, что он видел собственными глазами.
Целый день я взвешивал все «за» и «против», прежде чем заключить, что иного выхода у меня нет, и когда представилась возможность, приступил к моему опыту без колебаний. Предстояло собрание Общества на котором следовало обсудить многие важные материи, завершался же вечер публичным живосечением собаки. Подобные опыты всегда вызывают живой интерес, и боюсь, некоторые эскулапы проводят их ради развлечения собрания, нежели ради практической пользы.
Но всегда находились многие, кто желал бы присутствовать: гостей поощряли распространять славу наших трудов, а после Общество всегда было неизменно веселым и непринужденным. Я немедля попросил мистера Ольденбурга оказать мне услугу и пригласить сеньора де Моледи быть почетным гостем внушив этому господину, что его присутствие будет высоко оценено.
Этот де Моледи представлял в Англии Испанию и был близким другом Карасены, губернатора Испанских Нидерландов и ненавистника всего английского. Невозможно было помыслить, что его оставили в неведении относительно замышляемого покушения на короля пусть даже он был слишком благоразумен, чтобы интересоваться подробностями. Внести переполох в ряды заговорщиков проще всего было взявшись за него. Если мое вмешательство принесет плоды и вызовет полезный отклик, я получу необходимые доказательства и буду наконец в состоянии изложить мои подозрения с надеждой, что мне поверят.
Собрание в тот вечер было многолюдным, хотя послания, прочитанные мистером Ольденбургом по обыкновению тусклым и невыразительным голосом, едва ли заслуживали внимания. Один доклад по геометрии параболы был столь же нелепым, сколь и невнятным. Мое мнение стало решающим, и автор вкупе со своей писаниной без долгих слов был отвергнут. Другой – мистера Рена о солнечных часах – был, как свойственно сообщениям этого прекрасного человека образчиком изящества и отточенной простоты, но существенного значения не имел. Послания заграничных корреспондентов принесли обычный урожай любопытных заметок с примесью напыщенности и логических ошибок. Единственно важной, как мне помнится (и сверившись с протоколом заседания, я вижу, что память мне не изменила), стала превосходная лекция мистера Хука о его опытах с микроскопом собственного изготовления. Какое бы отвращение ни внушала его личность, он был искуснейшим мастером в нашем скромном кружке, тщательным в наблюдении и педантичным в записях. Его открытие целых миров, таящихся в капле простой воды, ошеломило всех нас и подтолкнуло на трогательную речь мистера Годдарда, который пылко ставил Господа, и Его творение, и Его доброту, каковая позволила Его созданиям постичь новое в Его Промысле. На том торжественное заседание завершилось молитвой, и желающие остались поглядеть на опыт с собакой.
По выражению лица де Моледи я понял, что завывания мучаемого животного ему, как и мне, противны, а потому подошел сказать, что никто не почтет оскорблением собранию, если он не станет присутствовать при живосечении. Во всяком случае, я не намерен тут оставаться, и если он пожелает распить со мной бокал вина, я буду весьма польщен.
Он согласился, и я, успев обо всем распорядиться заранее, провел его в комнату, которую Рен держал в Грэшем-колледже, где нас уже ждала добрая мадера.
– Надеюсь, вы не сочтете занятия нас, людей любознательных, чересчур отталкивающими. Знаю, они могут показаться странными, и некоторые считают их нечестивыми.
Мы говорили на латыни, и я с удовольствием нашел, что его беглость в этом благословенном языке не уступала моей. Он показался мне любезнейшим искусителем, и, если все испанцы походят на него, нетрудно понять, как мистер Беннет который придавал такое значение утонченности манер, мог поддаться соблазну полюбить этот народ. Я же был далек от того, чтобы обмануться подобными пустяками, ибо слишком хорошо знал, что прячут за этими прекрасными манерами.
– Напротив, я нашел это в высшей степени поучительным и уповаю, что все любознательные умы христианского мира объединятся в непринужденном общении. У нас в Испании также найдется немало тех, кто питает интерес к подобным опытам, и я с готовностью представил бы их вашему Обществу если вы сочтете это приемлемым.
Я выказал притворный восторг и напомнил себе предупредить мистера Ольденбурга об этой опасности. Испания – страна, где все научные изыскания подвергаются безжалостным гонениям, и полагать, что такие изуверы желают общения с нами, было бы смешно, не будь это столь возмутительно.
– Должен сказать, я рад знакомству с вами, доктор Уоллис, и еще более приятна мне возможность поговорить с вами наедине. Разумеется, я премного о вас наслышан.
– Вы меня удивляете, ваше превосходительство. Не знаю, как мое имя могло достигнуть ваших ушей. Я и не предполагал, что вы питаете интерес к математике.
– Лишь незначительный. Бесспорно, это возвышенное занятие, но я слишком слаб в цифрах.
– Какая жалость. Я давно убедился в том, что логический ход чистой математической мысли – лучшее образование, какого только можно желать.
– В таком случае должен сознаться в собственных недостатках, ибо величайшее мое увлечение – каноническое право. Но я узнал о вас не благодаря вашим познаниям в алгебре. Скорее благодаря вашему дару постижения тайнописи.
– Уверен, все слышанное вами крайне преувеличенно. Я обладаю лишь скромными способностями на этом поприще.
– Ваша слава лучшего криптографа в мире столь велика, что я спрашивал себя, не захотите ли вы поделиться познаниями.
– С кем?
– Со всеми людьми доброй воли, которые жаждут пролить свет во тьму и упрочить мир между всеми христианскими державами.
– Вы хотите сказать, мне следует написать об этом книгу?
– Возможно, и так, – с улыбкой ответил он. – Но книга требует времени и к тому же не принесет вам большой награды. Я думал скорее о том, не захотите ли вы поехать в Брюссель и дать наставления некоторым юношам, которые окажутся, я уверен, лучшими учениками, каких вам доводилось встречать. Разумеется ваши труды будут щедро вознаграждены.
Дерзость испанца меня ошеломила; он с такой непринужденностью и ловкостью подбросил это предложение, оно сорвалось с его уст столь естественно, что даже не вызвало у меня негодования. Разумеется, не было ни малейшего основания полагать, что я стану хотя бы рассматривать подобное предложение; возможно, он это знал. За свою карьеру я таких предложений получал немало и отклонял их все. Даже добрым протестантским державам я отказывал в каком-либо содействии, а недавно отверг намек, что мне следует дать наставления в моем искусстве мистеру Лейбницу. Я всегда был исполнен непреклонной решимости оставить мои познания на службе только моей стране, и никому более, и не дать им попасть в руки той державы, которая может стать ей противником.
– Ваше предложение столь же щедро, сколь мала моя ценность, – ответил я. – Но, боюсь, мои обязанности в университете не позволяют мне путешествовать.
– Какая жалость, – отозвался он без тени разочарования или удивления. – Предложение, конечно, остается в силе, буде ваши обстоятельства изменятся.
– Вы оказали мне большую честь, и я чувствую себя обязанным сейчас же отплатить вам за доброту, – сказал я. – Я должен сообщить вам, что ваши враги плетут заговор с целью запятнать вашу репутацию и распространяют для того непристойнейшие слухи.
– И это вы почерпнули из своих занятий?
– Не только. Я знаю многих титулованных особ и часто беседую с ними. Позвольте сказать вам откровенно, сударь, я и впрямь считаю, что вам следует дать возможность защитить себя от досужего злословия. Вы недостаточно долго пробыли в нашем королевстве, чтобы понимать, какую власть имеют слухи в стране, отвыкшей от дисциплины, водворяемой твердой рукой надежного правительства.
– Премного благодарен вам за заботу. Так скажите же, что это за слухи, которых мне следует беречься?
– Поговаривают, что вы не друг нашему монарху и что, постигни его удар судьбы, людям не придется долго искать источника его злоключений.
На эти слова де Моледи кивнул.
– Поистине клевета, – сказал он. – Ибо всем известно, что любовь к вашему королю не знает границ. Разве мы не помогали ему в изгнании, когда он был скитальцем без гроша за душой? Разве не предоставили мы ему и его друзьям пенсии и кров? Разве не рискнули войной с Кромвелем из-за того, что отказывались отречься от нашего долга перед вашим королем?
– Лишь немногие, – сказал я, – помнят былое добро. В природе человеческой – подозревать в ближних худшее.
– И человек, такой как вы, действительно питает подобные подозрения?
– Я не могу поверить, будто кто-либо может злоумышлять против человека, столь явно возлюбленного Господом.
– Это правда. Великая трудность заключается в том, что такую ложь трудно опровергнуть, особенно если иные злонамеренно распространяют ее.
– Но опровергнуть ее должно, – сказал я. – Могу ли я говорить откровенно?
Он дал свое согласие.
– Подобные наветы, если не положить им конец, нанесут немалый урон при дворе интересам вашим и ваших друзей.
– И вы предлагаете свое содействие? Простите мне мои слова, но я не ожидал такого великодушия от вас, тем более что ваши взгляды хорошо известны.
– Я открыто признаю, что не питаю большой любви к вашей стране. Многих ваших соотечественников я глубоко почитаю, но ваши интересы и наши обречены противоречить друг другу. Однако то же самое я могу сказать и о Франции. Благоденствие Англии всегда должно заключаться в том, чтобы не дать захватить господство в наших умах иноземной державе. Многие десятилетия такова была политика мудрейших наших государей, и ее должно продолжить. Когда сильна Франция, нам следует обратить свои взоры к Габсбургам; когда же сильны Габсбурги, нам должно поддерживать Францию.
– Вы говорите и от имени мистера Беннета тоже?
– Я говорю лишь за себя одного. Я – математик, священник и Англичанин. Но я уверен, Вам известно, какое почтение питает к вашей стране мистер Беннет. И ему тоже подобные сплетни не могут пойти на пользу.
Де Моледи встал и с изяществом поклонился.
– Я знаю, что вы человек, кому благодарность может быть предложена на словах, и на словах одних я приношу ее вам. Скажу лишь, что за свое великодушие человек иного склада покинул бы эту комнату много богаче, нежели вошел в нее.
Я облек мое предостережение де Моледи в добрый совет и, как было то в моем обычае, пока слабеющее зрение не свело на нет эту привычку, записал краткий отчет о беседе с ним себе на память. Записка до сих пор еще у меня, и я вижу, что мой совет был целесообразным и мудрым. Впрочем, я не питал особых надежд на то, что ему последуют. Государство подобно большому кораблю с многочисленной командой нелегко изменить однажды взятый курс, даже если подобное изменение необходимо и разумно.
Ответ де Моледи на мой с ним разговор воспоследовал, однако, много скорее и был более резким, чем я мог ожидать. На следующий же вечер в мои дом явился посыльный мистера Беннета с письмом, где сообщалось, что этот государственный муж незамедлительно требует меня к себе.
С нашей предыдущей встречи его положение при дворе стократно улучшилось, и он желал, чтобы все знали, какую власть ему дает титул государственного секретаря по делам Юга. Даже теперь еще опасно сравнивать кого-либо с Кромвелем в пользу последнего, но в великом злодее была простота, тем более внушительная, что была совершенно безыскусной и непритворной. Ибо Кромвель был поистине великим человеком, величайшим, какого знала эта страна. Ясность его ума, его сила и уверенность были таковы, что, родившись человеком благородного сословия, он построил себе королевство, будь он королевского рода, он создал бы себе империю. Три ненавидящих его народа он склонил к совершенному повиновению и правил, опираясь на армию, жаждавшую его гибели, и внушал страх по всему Континенту и за его пределами. Страну он держал за горло и все же не гнушался сам приветствовать посетителя и своими руками налить ему вина. Ему не было нужды в показном великолепии, ибо никто не усомнился бы в его власти. Я однажды сказал об этом лорду Кларендону, и он согласился с моим мнением.
У мистера Беннета не было ни внутренней силы, ни дарований Кромвеля, а вся его значимость не стоила бы и мизинца на руке Протектора. И все же с какой помпезностью держал он себя! Анфилада приемных возросла до поистине испанских пропорций, а раболепие слуг не знало меры, так что человеку простому трудно было подавить чувство некоторого отвращения. Не менее четверти часа занял у меня путь от входа в его покои до самой его милости, к королю Людовику во всем его нынешнем великолепии, думаю, приблизиться проще, чем было тогда к мистеру Беннету.
И все – показное, ибо в беседе он был столь же англичанин, сколь испанцем был в манерах. И действительно, его прямота граничила с грубостью, и все время разговора он продержал меня на ногах.
– Что, по-вашему, вы себе позволяете, доктор Уоллис? – крикнул он размахивая у меня перед носом листом бумаги, но держа о так далеко, что я не мог ничего разобрать. – Вы лишились рассудка и не подчиняетесь прямым моим приказаниям?
Я сказал ему, что не понимаю его вопроса.
– Я получил послание в самых крепких выражениях, – ответил он, тяжело дыша, дабы я одновременно мог и слышать, и видеть его гнев, – от крайне возмущенного испанского посланника. Правда, что вы вчера вечером имели наглость прочесть ему нотацию о мире во всех христианских государствах и о том, как следует вести внешнюю политику его страны?
– Разумеется, нет, – ответил я.
Такой поворот событий стал для меня полнейшей неожиданностью, и все же любопытство превозмогло тревогу при виде гнева, какой обрушил на меня мой патрон. Я достаточно хорошо знал мистера Беннета, чтобы понимать, что он выходит из себя крайне редко, ибо он твердо веровал в то, что подобные проявления недостойны джентльмена. Он не прибегал к ложным приступам ярости, дабы внушить благоговейный страх тем, кого удостаивал своими милостями, и я пришел к выводу, что тогда он был совершенно искренен и действительно разгневан. Это, разумеется, делало мое положение тем более опасным, так как я не мог позволить себе лишиться его покровительства. Но наша беседа становилась все интереснее, ибо я не мог понять причин его ярости.
– Как тогда вы объясните нанесенное ему оскорбление? – продолжал он.
– Я поистине не ведаю, в чем заключается это оскорбление. Вчера вечером я имел беседу – и, как мне казалось, весьма приятную – с сеньором де Моледи, и расстались мы с заверениями во взаимном почтении. Может статься, я разгневал его отказом от крупной взятки? Мне показалось, я отклонил предложение с большим тактом. Могу я узнать, в чем заключается жалоба?
– Он говорит, что вы все равно что обвинили его в подстрекательстве к заговору с целью убийства короля. Это правда?
– Нет, неправда. Я не только не упоминал ни о чем подобном, помыслить даже о сем не смел бы.
– Так что, по-вашему, вы сказали?
– Я сказал ему только, что существует твердое убеждение, дескать, его страна не желает Англии добра. Это было одно незначительное замечание в беседе.
– Но оно было брошено походя, – сказал мистер Беннет. – Вы ничего не делаете необдуманно. Теперь я желаю знать почему. Ваши доклады мне за последние полгода были настолько полны недоговорок и экивоков, что начали меня утомлять. Теперь я приказываю вам, изложить мне правду как она есть. И предупреждаю вас, что буду крайне недоволен, если вы не будете совершенно со мной откровенны.
Перед лицом подобного ультиматума я не мог поступить иначе. И это стало величайшей моей ошибкой. Я не виню мистера Беннета, я виню себя в слабости и знаю, что кара, постигшая меня за эту ошибку, стала бременем столь сокрушительным, что я и по сей день терзаюсь под его тяжестью. Я удостоился произойти из семьи, наделенной выносливостью и долголетием со стороны обоих моих родителей, и живу в полном уповании на то, что мне отпущено еще немало лет на этом свете. Сколько раз с того дня когда я молился о том, чтобы это благословение обошло меня, столь велико мое раскаяние.
Я рассказал мистеру Беннету о моих подозрениях. Полностью и, думается мне теперь, в больших подробностях, чем следовало бы. Я доложил о Марко да Кола и нитях подозрений, тянувшихся к нему. Я сказал ему, что, по моему мнению, итальянец сейчас на пути в нашу страну, если уже в нее не приплыл. И сообщил о том что, на мой взгляд, он намеревался совершить по прибытии.
Беннет слушал мой рассказ сперва нетерпеливо и раздраженно, но по ходу его все более мрачнел лицом. И когда я закончил, он встал и несколько долгих минут глядел в окно небольшого кабинета, где по обыкновению вел дела.
Наконец он повернулся ко мне, и по его лицу я прочел, что его гнев остыл. Однако это не избавило меня от дальнейшего порицания.
– Ваше усердие на службе его величества весьма похвально, – сказал он. – Я нисколько не сомневаюсь, что вы действовали из наилучших побуждений, и что заботой вашей была всецело безопасность государства. Вы превосходный слуга отечества.
– Благодарю вас.
– Но в этом деле вы совершили серьезную ошибку. Вам, верно, известно, что в дипломатии все на деле обстоит иначе, чем кажется, и то, что может представляться здравым смыслом, является его противоположностью. Мы не можем воевать. С кем нам сражаться? С испанцами? С французами? С голландцами? Со всеми разом или в союзе? И чем нам оплачивать армию? Крох, каких выделяет Парламент, едва хватает на кров для короля. Уверен, вам известно, что я неравнодушен к испанцам, а французов почитаю величайшими нашими врагами. Пусть так, я не стану противостоять союзу с ними, равно как не стану и поддерживать пакт против них. В ближайшие годы мы должны держаться деликатного курса между двумя этими скалами. И не допускать ничего, что толкнуло бы короля в объятия той или другой стороны.
– Но вам также известно, сударь, – сказал я, – что агенты Испании привольно расплодились в нашей стране и пригоршнями разбрасывают золото, покупая себе сторонников.
– Разумеется, они здесь. Равно как французы и голландцы. И что с того! Пока все они тратят с равным воодушевлением и никто не одерживает верх, никакого вреда в том нет. Ваши соображения сами по себе – прошу вас, не подумайте ничего дурного, – особого урона не нанесут. Но если ваши подозрения станут широко известны, положение французов сильно упрочится. У молодого Людовика глубокие сундуки. Его величество и так испытывает большой соблазн склониться на его сторону, пусть даже это станет большим несчастьем для страны. Наша обязанность – предпринять все, чтобы ничто не нарушило равновесия, созданного теми, кто думает лишь о благе государства. Теперь скажите, известно ли кому-нибудь еще о ваших подозрениях?
– Никому, – сказал я. – Я единственный, кто знает все от начала и до конца. Мои слуга Мэтью, без сомнения, имеет какое-то представление, ибо он смышленый мальчик, но и он не знает всего.
– И где он?
– Он уже вернулся в Англию. Но вам незачем опасаться за него. Он всецело у меня в долгу.
– Хорошо. Поговорите с ним и убедитесь, что он понимает необходимость молчать.
– Счастлив повиноваться вам в этом, – продолжал я, – но должен повторить, что насколько я понимаю, дело это весьма серьезное. С одобрения испанской короны или без оного, этот человек прибывает в нашу страну, и, на мой взгляд, он представляет собой большую опасность для нас. Как мне с ним поступить? Не можете же вы полагать, что его следует оставить в покое.
Беннет улыбнулся.
– Не думаю, что вам следует тревожить себя этим, сударь, – сказал он. – Это – не единственный доклад о заговоре, и мне наконец удалось убедить его величество увеличить охрану и держать ее при себе днем и ночью. Я не могу вообразить, будто даже самому отчаянному убийце удастся проникнуть к нему теперь.
– Это не простой солдат, сударь, – возразил я. – Поговаривают, что он создал себе имя бесстрашием и безжалостным истреблением турок на Крите. Нельзя его недооценивать.
– Я разделяю ваши тревоги, – ответил Беннет, – но должен указать, что если вы правы – а я этого не допускаю, – ваши упоминания о клеветнических слухах будут приняты во внимание. Де Моледи приложит все усилия, дабы не допустить ничего, что толкнуло бы нас в объятия величайшего врага Испании. Нет сомнений, что за подобным злодейским нападением последует союз с Францией, ибо эта интрига может принести плоды, лишь пока тот, кто сплел ее, остается в тени, а вы позаботились о том, чтобы этого не случилось.
На том наша беседа завершилась. Мое положение было серьезно, но не непоправимо, ослаблено. Я не лишился его покровительства, и мне не грозили никакими карами. Важнее было то, что моя уверенность поколебалась, такого отпора де Моледи я не предвидел. Он повел себя так, как повел бы себя в подобных обстоятельствах человек невиновный, – с удивлением и протестами. И сказанное мистером Беннетом также было разумно, в покушении на короля для испанцев нет смысла, если единственным его плодом станет то, что Англия предастся на милость французов.