Страница:
– Откуда он взялся? – спросил я, нежно прижимая смартфон к щеке и лаская его пальцами.
– Родственники Минкуса сейчас принесли.
– А что телефон у них делал?
– Ничего не делал. Санитарка, которая в ту смену работала, сказала, что сотовый принесли сюда вместе с Минкусом – решили, что его, значит. Потом, когда он помер, дочка его пришла вещи забирать, и мобилу тоже забрала. А сегодня она приходит и говорит: вот, телефон какой-то странный, на телефон не похожий, и не работает, и явно не папин, может, перепутали чего? Ну, я сразу про тебя и вспомнил, позвонил.
– Спасибо тебе, Саша!
– Не за что.
Я немедленно выбрался на улицу и отошел подальше от входа – в наш околобольничный парк. Затем произвел комбинацию действий – ту, которой научила меня Женя, и не имеющую ничего общего с обычным набором номера. Все это время боялся дышать, чтоб не спугнуть удачу…
Получилось! На экране высветилось сообщение о связи. Я набрал пароль и прижал телефон к уху. И услышал заспанный серебряный голосочек – самый любимый в мире.
– Алло…
– Женечка! – громко зашептал я. – Белочка! Это я, Дмитрий! Я!
– Ты? – В голосе ее прозвучало безмерное удивление, словно она никак не ожидала, что именно я могу позвонить с подаренного ею мне телефона. – Откуда ты? Можешь говорить свободно?
– Все тип-топ, – сказал я. Вы, конечно, сразу догадались, что фраза сия была условленной, и означала, что никто, к примеру, чистильщики, не стоит у меня над душой. – А ты как, милая?
– Все тип-топ.
– Голос у тебя недовольный. Я разбудил тебя?
– Разбудил. Но не в этом дело.
– А в чем? Что-то не так? Почему ты не звонила?
– Я? Да я тебе десять раз в день звонила! Кто-то брал трубку, но ответить, само собой, не мог. Чего ты там напортачил?
– Да ничего… – Я замялся, даже покраснел. – Потом все объясню.
– Телефон не попал никому в руки?
– Нет, что ты!
– Не ври! – крикнула она. – У кого он был?
– У мертвого пациента. У одного еврея.
– Это он пытался мне ответить? Мертвый еврей? Очень оригинально.
– Нет, наверное, его дочь.
– Ты свинтус, – сказала Женя. – И еще лузер. Понял?
– Понял. Я свинтус и лузер. А еще я очень тебя люблю. Когда мы с тобой увидимся?
– Скоро.
– Как скоро? Женечка, – взмолился я, – ты же знаешь, как мне без тебя плохо! Позволь мне взглянуть на тебя хоть одним глазком!
– Пожалуйста. Смотри.
Прошла пара секунд, и на экране появилась фотография, сделанная камерой смартфона – такого же, как и у меня. Женька сидела на кровати, в белых трусиках и желтой маечке, и показывала мне язык.
– Ну, как я тебе?
– Одной фотки мало.
– Прислать еще?
– Пришли мне себя, живьем.
– Ладно, – сдалась моя ненаглядная. – Когда у тебя отпуск? И насколько?
– Через две недели. На полтора месяца.
– Значит, увидимся через две недели. Зато мы будем вместе все эти полтора месяца, обещаю.
Мне следовало заорать от счастья, но я взвыл от горя.
– Почему? Я не протяну две недели, повешусь от тоски!
– Не повесишься.
– Повешусь! Утоплюсь! Скинусь с десятого этажа! Почему мы должны ждать? Я не могу больше!
– Милый, ну что ты? – в голосе ее появилась нежность. – Я тоже по тебе скучаю, очень-очень, места себе не нахожу. Все наши говорят, что на мне лица нет.
– Кто такие наши?
– Ты знаешь, кто.
Понятно кто – гнусные подлизы, жулики и проститутки. Украли мою белочку и не разрешают с ней видеться.
– Черт возьми, почему надо ждать две недели? – снова спросил я, не скрывая злости.
– Потому что я не могу появиться у тебя дома, за тобой постоянно следят.
– Кто следит?
– Все следят: и наши, и чистильщики.
– Да плевать мне на всех!
– А мне – нет. Слушай дальше: пока будешь ходить на работу, не сможешь со мной видеться. Но как только возьмешь отпуск, мы сделаем так, что ты как бы исчезнешь из города. Уедешь, к примеру, на юг. А на самом деле будешь со мной. Ты не против?
– Против! Я хочу исчезнуть сейчас, прямо сегодня!
– А отпуск?
– Я возьму отпуск!
– Сегодня?
– Ну, не знаю… – Я замялся. – Давай с завтрашнего дня.
– Это трудно – перенести отпуск?
– Раз плюнуть, – бодро соврал я. – А может быть, нам с тобой и вправду уехать из города? Двинуть в Крым, или даже за границу.
– Не получится.
– Почему?
– Скоро узнаешь.
– Я могу тебе перезвонить, Женечка?
– Сколько угодно, только чтобы никого рядом не было.
– Ежу понятно…
«Незаменимых людей нет», – сказал я себе и решительно вошел к Серафимычу.
Главный едва с кресла не упал, когда услышал, что мне нужно срочно уйти в отпуск. «А кто за тебя работать будет? – осведомился он. – Нет уж, извини, дорогой. Когда выйдет Лаптев, тогда ты и уйдешь – как и положено, через две недели».
Не помню, как я его уламывал – все вокруг плыло как в горячечном бреду… Я говорил, говорил и говорил, порою, кажется, даже кричал и бил себя кулаками в грудь. Обещал, что найду Лаптева, вызвоню его хоть на краю света и упрошу поменяться злосчастными двумя неделями отпуска. Объяснял, что мне нежданно-негаданно досталась бесплатная (!) путевка то ли на Байкал, то ли на Миссисипи, то ли в Антарктиду, я мечтал о ней всю жизнь, и если не поеду, то повешусь, утоплюсь, а потом прыгну с десятого этажа. Пытался упасть на колени… В общем вел себя настолько экзальтированно, что главный решил, что я двинулся рассудком, и мне впрямь не помешает отдых.
Серафимыч позвонил Лаптеву, выловил его по сотовому. Лаптев сидел на даче – точнее, лежал вверх толстым пузом в гамаке, пил холодный квас, наслаждался жизнью и ничегошеньки не делал. Естественно, он категорически отказался выходить на работу. Тогда я взялся за дело сам, позвонил этому бездельнику и тунеядцу и начал его неистово обрабатывать. Говорил, что… Впрочем, вы уже знаете, какую чушь я нес в тот день, не буду повторяться. Лаптев прерывал разговор три или четыре раза, но в конце концов я сломал его сопротивление, обещав подарить пять редких монет (Лаптев – заядлый нумизмат, а у меня осталась от покойного деда пригоршня древних медных денежек, совершенно мне не нужных). На этом, считай, дело было сделано. Серафимыч подмахнул заявление с явным облегчением. Он избавился от сбрендившего меня на полтора месяца, и с завтрашнего дня я мог лететь куда угодно, хоть на Луну.
Я вприпрыжку побежал в парк, позвонил Жене и сообщил ей о навалившемся счастье. «Готовься, – крикнул я ей, – сегодня вечером увидимся!» «Ага», – сказала она.
Рабочий день прошел в беспамятстве. Я оперировал автоматически, не приходя в сознание. Один раз мне даже показалось, что снова копаюсь в животе Семецкого… может, он снова воскрес? Он такой, он умеет… Последнюю операцию все же переложил на Колобкова – понял, что если не уйду из больницы немедленно, то точно кого-нибудь прирежу насмерть. И уехал домой. Немедленно.
Дома я выпил двести граммов того же «Букета Молдавии» – на этот раз вермут улегся в желудке отменно и подействовал как надо – поверг в состояние эйфории. Потом переговорил с Женей, она рассказала, что и как мне следует делать. «Ты что, выпил?» – спросила она под конец разговора. «Ты даже через телефон запахи чуешь?!» – изумился я. «Нет, просто у тебя язык заплетается. Чтобы вечером был как стеклышко!» «Слушаюсь, Ваше Сиятельство!»
Затем я позвонил заместителю директора железнодорожных касс (как вы уже догадались, моему пациенту) и попросил помочь. Мне были нужны билеты в Краснодар, на сегодняшний вечер. Немедленно купить билеты на юг в разгар лета – разновидность волшебства. Однако замдиректора сказал, что не проблема, чтобы я подъезжал, хотя придется немножко доплатить. Через час я уже стоял на вокзале и держал в руках билеты, обошедшиеся в два раза выше своей стоимости, и без того немалой (купе повышенной комфортности). Потом звякнул родителям и сказал, что срочно уезжаю по горящей путевке на Черное море, времени зайти и попрощаться, увы, нет, пусть не волнуются, все со мной будет в порядке. Еще через час я позвонил в дверь соседке. Объяснил ей, что уезжаю в Краснодар надолго, на месяц или полтора, дал ей ключи, чтобы поливала цветы и присматривала за квартирой. Сказал, что в Краснодаре у меня живут дядя и тетя, и куча очаровательных двоюродных сестер, у них отличная двухэтажная фазенда за городом, тонны винограда и груды фруктов, и вообще, пора как следует отдохнуть, пос етить Сочи, а может, и до Абхазии добраться, до Сухуми – говорят, сейчас там снова спокойно и море чистое. Соседка, бедная пенсионерка, всплескивала руками и искренне мне завидовала. А уж как я сам себе завидовал! Мне просто не верилось, что я в отпуске, и уже этой ночью увижу мою любимую девушку…
Это было давным-давно, в начале девяностых, в последние месяцы перед войной между Абхазией и Грузией. С тех пор прошло почти пятнадцать лет. Угадайте, что я делал там в это напряженное время? Отдыхал я там, хотя и своеобразно. Сейчас расскажу.
Началось путешествие не очень весело: поезд с разбитыми стеклами покинул слякоть и стужу конца российского сентября, сырой ветер из окон продул нас до костей, заставил надеть все, что было в чемоданах, и совершить путешествие до вагона проводников в поисках спиртного. В этом поезде кавказские проводники и русские проводницы жили все вместе, скопом, в специальном вагоне с целыми окнами – половина стекол была заменена толстой фанерой, что создавало относительную непробиваемость и даже некоторый уют. Жили проводники в своем вагоне безвылазно; в их головы не приходила самая мысль о том, что можно покинуть безопасное место и пройти по составу, дабы выяснить, не убили ли лихие люди обитателей поезда, не задубели ли пассажиры насмерть, и не хочется ли им чаю в стаканах с подстаканниками. Те, кому приспичило, сами шли к проводникам – как мы с Андрюхой Голубевым. А нам приспичило, мы именно задубели, наскребли денег на водку, и потому ползли через тамбуры, цепляясь за все, что попадало под руку. Похоже, непорядок был не только с окнами, но и с и ходовой частью – мотало вагоны нещадно; казалось, еще момент, и сорвемся под откос. Андрюха Голубев был не просто толстым – был он крупным, студенистым, и когда взмахивал правою рукою, то долго тряслась и дрожала холодцом левая. При том он совсем не был слабым; под его жиром, как ни странно, жили и мышцы, и то, как Андрюха при необходимости сдвигал неподъемные предметы, вызывало у меня любопытство исследователя природных феноменов. К тому же Голубев, девятнадцати лет от роду, был парнем на редкость бесстрашным – в нынешнее время таких зовут безбашенными. Работал он в своем уездном городке начинающим грабителем, две недели назад попал под подозрение и подписал у следователя подписку о невыезде, после чего немедленно пошел и купил путевку в Сухуми. Решил, что стоит погреться перед неминуемой отсидкой и хоть раз искупаться в Черном море. Последствия наглого побега от стражей закона, в силу безбашенности, волновали Андрюху мало. Он вообще редко пользовался мозгами.
Значит, добрались мы до заветного вагона проводников. Голубев Андрюха бахнул в дверь кулачищем, потому что дверь была заперта. Бахнул еще раз… Если бы бахнул в третий, погнул бы железо, но дверь поспешно приотворилась, и оттуда показался нос нерусской конфигурации.
– Слушай, кацо, зачем так стучишь? – спросил нос. – Нэ надо так стучать, милыцыю вызову.
В жизни не слышал настолько смешной фразы. Вот он, ситуативный юмор в чистом виде.
– Водки надо, – грубо и прямо сказал Андрюха. – Водка есть? Очень надо. Бабло есть.
Нос принюхался, и, кажется, не обнаружил ничего подозрительного.
– Водка? – переспросил он. – Водка нэт.
– А чего есть?
– Чача ест. Харошый чача.
Голубев глянул на меня вопросительно – он, дитя русской провинции, не знал, что такое чача. Я знал, одобрительно кивнул Голубеву.
– Ладно, давай чачу, – добродушно сказал Андрюха и дернул дверь за ручку, без труда вытянув наружу обладателя носа – некрупного грузина в усах, телогрейке, семейных трусах и тапочках. В руке проводника обнаружился вдруг нож, но Андрей показал ему кулак размером с дыню «колхозница», и дядька решил вести себя гостеприимно. Мы пошли вдоль вагона. Пахло неприятно (тогда я еще чувствовал запахи), воняло носками и сивушным перегаром. На полках лежали люди разного пола в нижнем белье, при нашем приближении они натягивали на себя простыни. В этом вагоне, в отличие от нашего, было жарко: топилась печка-буржуйка, и окна, как я уже упоминал, не имели дыр. Носатый довел нас до противоположной торцовой стены, повернул треугольный ключ и открыл дверцы встроенного шкапа.
– Вот, – произнес он, не скрывая гордости, – самый луччий чача, чыстый виноград, сам дэлал, да! Как слеза рэбёнка!
В стене блистал нержавеющей сталью большой прямоугольный бак с краником снизу. На кранике висела жирная мутная капля, качалась из стороны в сторону, никак не могла сорваться, несмотря на отчаянное вихляние поезда. Явственно тянуло самогоном.
– Сколько? – лаконично спросил я.
– Руп пятьдесят за поллитра.
– Давай три.
– Поллитра?
– Литра.
– Бутылька принес?
– Нету.
– В канистру налью. Пойдет?
– Почем канистра?
– Даром подарю! Потому что ты харошый человэк, сразу вижу! – Грузин сложил пальцы щепотью и поднял вверх – очевидно, это означало степень того, насколько я хорош.
Мы взяли три литра в отмытую канистру из-под машинного масла и вернулись в наш вагон. Кроме нас, там обитало два десятка человек, в основном девиц и женщин из нашего же города – тургруппа, соблазнившаяся дешевизной путевок. После первого стакана меня выбрали старостой группы, хотя я сопротивлялся. Закуски оказалось столько, что я обожрался. Чача отдавала птичьим пометом, но била наповал. Полночи орали народные советские песни, кто-то из девчонок приставал ко мне, и небезуспешно, потом я, слава богу, уплыл в небытие.
Проснулся в полдень. Из окон тянуло теплом, жизнь неуклонно налаживалась, несмотря на боль в чугунной голове. А на следующее утро в наши окна заглянуло море. Я видел его в первый раз в жизни. Огромное, оно лежало неподвижно, упираясь одним краем в каменистый берег, другим в горизонт, и солнце отскакивало от него ослепительными бликами. Все мы дружно встали у окон, держались за поручни и смотрели, не могли оторваться взглядом от моря, и от каменистых гряд, временами его загораживающих, и от игрушечных корабликов, плывущих далеко-далеко. Через несколько часов возник сухумский вокзал, пыльный и жаркий, с ободранными пальмами и разморенными платанами. Мы приехали.
Там было много славного и доброго, в предвоенном Сухуми, провинциальном и простодушном, не изуродованном еще обрушенными домами и воронками от взрывов. Все ждали войны, много говорили о ней, но как-то несерьезно, словно в предвкушении игры в нарды. Никто не думал о том, что может проиграть – ни грузины, ни абхазы. Хотя, честно говоря, разница между теми и другими была для меня неочевидна и даже непонятна.
Стакан белого вина стоил одиннадцать копеек, и наливали его прямо в магазине, из высокого латунного крана. Если ты давал двадцать копеек, сдачи не возвращали; если давал десять – благодушно прощали недоимку. Голубев был относительно богат – во всяком случае, по сравнению со мной, студентом мединститута. Видимо, кое-что из награбленного в родном городке задержалось в его карманах. Потому он предпочитал вино за тридцать копеек – розовое или красное, очень ароматное и сладкое. Его наливали из трехлитровых банок сухумские бабушки, поголовно обряженные в черные платки и длинные сатиновые юбки. Андрюха выпивал свой стакан медленно, чванно, отставив мизинец. Потом выпивал второй стакан, а третий отдавал мне – полностью, с барского стола. Я не отказывался.
Еще Андрюха воровал. Воровал постоянно, в магазинах и на рынке, хотя не было в том никакой необходимости. Он прятал в карманы фиолетовый инжир, и тот мялся в лепешки, оставляя на брюках сочные влажные пятна. Он совал за пазуху блестящие черные баклажаны, и выкидывал их в урну через два квартала, потому что баклажаны нужно готовить, а готовить Голубев не умел. В книжном магазине он спер пять книг на грузинском языке, но так и не смог ответить на вопрос, для чего они могут пригодиться, хотя бы теоретически. Лишне говорить, что мы не знали ни одной грузинской буквы – ни я, ни Голубев.
Андрюха был отпетым клептоманом. Мне кажется, многие видели, чем он занимается, но не обращали на это особого внимания: развлекается забавный толстяк, и ладно. Один лишь раз Голубев попался – когда полез на двухметровую каменную стену, чтобы нарвать лимончиков, соблазнительно свешивающихся сверху. Пока он пыхтел, полностью отрешившись от действительности и подтягивал бегемочью свою тушу вверх сантиметр за сантиметром, хозяин дома вышел прогуляться, держа на поводу кавказскую овчарку. Пес гавкнул негромко, но раскатисто, и Андрюха вмиг преодолел оставшееся расстояние, оказался на гребне стены, равномерно перевесившись с нее с обеих сторон, как гигантский надутый матрас. Дышал он при этом тяжело и шумно, словно пять спринтеров в один микрофон. Стене, вероятно, было не меньше сотни лет, но я вдруг осознал, что этот день может оказаться для нее последним – мелкие камешки так и сыпались на дорогу, а крупные вздрагивали в такт ударам андрюхиного сердца.
– Э, – сказал хозяин, – показав на моего товарища, – что он там дэлает, а?
– Похоже, лежит, – предположил я.
– Э, а зачем лежит, а?
– Отдыхает, наверное. Видишь, как устал?
– Эй! – крикнул пожилой грузин, приложив руки ко рту, словно его отделяла от Голубева сотня метров. – Ты варавать хатэл, да? Лимон варавать?
– Нет, – астматически просипел Андрюха. – Просто шел мимо. И собаки вашей испугался.
– Э, а зачем ты шел по моему забору? Нормальный человэк там не ходит! Вот, смотри, сабак у меня хороший, меня не ест, его не ест, – грузин ткнул в меня пальцем. – Хароший сабак. Ест только варышек. Слезай!
– Не слезу.
– Значит, ты варышка, да?
– Я лимонов хотел! – с детской обидой выкрикнул Голубев. – Что вам, жалко?
– Мне жалко? – удивился грузин; никто не умеет удивляться так искренне, как жители Сухуми, если их вдруг обвиняют в жадности. – Эй, мальчик, – обратился он ко мне, – я сейчас иду домой, и двер будет открытый. – Идите туда оба, чай будем пить, лимон будет скоко хочэш. А на забор больше не лазь, да. Люди могут нэ понять, у нас так не делают!
Я с трудом стянул Андрюху со стены, он отдавил при этом себе все яйца и разорвал штаны. И вскоре мы пили чай с хозяином – Звали его, как сейчас помню, Нукри Цицихвая. Лимонов действительно было сколько хочешь (большая часть их просто гнила, валяясь на земле во дворе вперемешку с зелеными незрелыми мандаринами), а еще было вино, а потом домашний коньяк, а потом просто чача, но чача очень хорошая, куда лучше, чем в поезде. Нукри Ипполитович говорил, что он мингрел, и не боится войны, потому что он не грузин и не абхаз, и ни те, ни другие его не тронут… Дядюшку Нукри убили в первую же военную зиму, и жену его убили, старую Джульетту Александровну, и сына Николая, учителя математики в местной школе – я узнал об этом, когда заехал в Сухуми из Сочи три года назад. А на месте дома, в котором обитали мы с Андрюхой, я нашел артиллерийскую воронку, глубокую и уродливую, заваленную строительным мусором. Воистину, не ведают люди, что творят…
В том Сухуми обитали не только добрые люди. Если бы жили только добрые – не случилось бы войны.
Ходить по улицам кавказского города, теплого, даже жаркого по сентябрю, было довольно опасно. И особенно опасно, если идти с русской девушкой. Вы, наверное, догадываетесь, что именно с девушками ходили мы с Голубевым Андрюхой, и ходили часто, потому что девушек в нашей туристической группе было много. Они почитали за удовольствие пройтись с нами, поскольку что прогулка в одиночестве часто превращалась в совершенную пытку. Нам постоянно приходилось вступаться за девушек – им было жарко, и совершали они прогулки в шортах, кои по тем бедным временам чаще всего состояли из обрезанных по самые розовые ягодицы старых джинсов, с пикантною бахромою понизу. При виде столь непристойных одежд старые жительницы Сухуми картинно плевали на растрескавшийся асфальт, подбирали длинные юбки и мелким шагом переходили на другую сторону улицы. Местная мужская молодежь, дружно сидевшая на корточках вдоль фасадов зданий, громко и дружно сглатывала слюну, поднималась в полный рост и подходила с целью познакомиться. Я не имел ничего против. Большинство местных были безобидными – даже я, медицинский студент, имевший, впрочем, крепкое строение тела, твердый взгляд и первый детско-юношеский разряд по самбо, мог успокоить их, переведя разговор в неагрессивное русло. В последнюю предвоенную осень русских в Сухуми было особенно мало, немногие отважились приехать, и те, кто приехал, уже по этой причине заслуживали особого уважения. Разговор с парнями чаще всего заканчивался тем, что нас с Андрюхой, и наших девушек (иногда их количество, выгуливаемое одновременно, доходило до шести), приглашали попробовать какого-нибудь невообразимо вкусного вина, и резали на наших глазах барашка, и расходились мы ближе к утру, причем большинство девчонок, по приблизительному выражению Довлатова, «уезжали отдохнувши». По общему, замечу, и обоюдному согласию.
Увы, так было не всегда. Когда я видел, что глаза парня, враскачку приближающегося ко мне, не карие, не зеленые и не голубые (что случается среди грузин и абхазов не так уж и редко), а цвета мутной мочи, я понимал, что в очередной раз напоролся на обдолбанного наркомана.
Наркоманы меня тогда достали. В то время мне было всего лишь двадцать один, чуть больше, чем Голубеву Андрюхе. Дешевых наркотиков дрянного качества было в Сухуми пруд пруди, но никому из нашей группы не приходило в голову их пробовать – хватало и вина. А местные отморозки курили и ширялись вовсю. Заговаривать им зубы было бесполезно, пытаться отбиться силой – еще бесполезнее, потому что они всегда шастали толпой. Убежать удавалось, потому как бегали торчки[5] неохотно и медленно. На четвертый день пребывания в Сухуми меня чиркнули по животу ножом – сам виноват, бродил по дальней набережной вечером в одиночестве. Именно чиркнули, не выпустили кишки – слава богу, я проявил прыть, удачно среагировал и поспешно ретировался. Добрался до дома весь в крови. Глава семьи, именем Нугзар, осмотрел мою царапину, выслушал историю, и произнес несколько грузинских слов – громких и злых. Затем позвал старшего сына Зураба и дал указание:
– Дарагой, скажи рэбятам, где нэ надо ходить, а то им там плохо сдэлают. Пусть на бумага запишут и всегда глядят, куда идут.
Рыжий Зураб объяснял долго и обстоятельно. Сюда – можно, а сюда не надо. Здесь – только днем, а вот сюда – вообще ни ногой. Я терпеливо записывал: улица Тархнишвили, улица Аргун, улица Кирова, улица Эшба, улица Чачуа, улица Услара… Много там было разных улиц, плохих и хороших. Больше, замечу, было все же хороших. Через две недели мы вполне адаптировались к жизни в Сухуми. А потом уехали.
Почему я вспомнил именно ту поездку, ведь не светило нам сейчас с Женей ни Черное море, ни море вообще? Наверное, из-за тревоги, которая не оставляла меня ни на минуту, острым ножом вспарывая эйфорию. Не ангелы-хранители, а черти из преисподней невидимо сновали вокруг меня, и терпеливо дожидались, пока я вляпаюсь в приключения по самую маковку.
Глава 13
– Родственники Минкуса сейчас принесли.
– А что телефон у них делал?
– Ничего не делал. Санитарка, которая в ту смену работала, сказала, что сотовый принесли сюда вместе с Минкусом – решили, что его, значит. Потом, когда он помер, дочка его пришла вещи забирать, и мобилу тоже забрала. А сегодня она приходит и говорит: вот, телефон какой-то странный, на телефон не похожий, и не работает, и явно не папин, может, перепутали чего? Ну, я сразу про тебя и вспомнил, позвонил.
– Спасибо тебе, Саша!
– Не за что.
Я немедленно выбрался на улицу и отошел подальше от входа – в наш околобольничный парк. Затем произвел комбинацию действий – ту, которой научила меня Женя, и не имеющую ничего общего с обычным набором номера. Все это время боялся дышать, чтоб не спугнуть удачу…
Получилось! На экране высветилось сообщение о связи. Я набрал пароль и прижал телефон к уху. И услышал заспанный серебряный голосочек – самый любимый в мире.
– Алло…
– Женечка! – громко зашептал я. – Белочка! Это я, Дмитрий! Я!
– Ты? – В голосе ее прозвучало безмерное удивление, словно она никак не ожидала, что именно я могу позвонить с подаренного ею мне телефона. – Откуда ты? Можешь говорить свободно?
– Все тип-топ, – сказал я. Вы, конечно, сразу догадались, что фраза сия была условленной, и означала, что никто, к примеру, чистильщики, не стоит у меня над душой. – А ты как, милая?
– Все тип-топ.
– Голос у тебя недовольный. Я разбудил тебя?
– Разбудил. Но не в этом дело.
– А в чем? Что-то не так? Почему ты не звонила?
– Я? Да я тебе десять раз в день звонила! Кто-то брал трубку, но ответить, само собой, не мог. Чего ты там напортачил?
– Да ничего… – Я замялся, даже покраснел. – Потом все объясню.
– Телефон не попал никому в руки?
– Нет, что ты!
– Не ври! – крикнула она. – У кого он был?
– У мертвого пациента. У одного еврея.
– Это он пытался мне ответить? Мертвый еврей? Очень оригинально.
– Нет, наверное, его дочь.
– Ты свинтус, – сказала Женя. – И еще лузер. Понял?
– Понял. Я свинтус и лузер. А еще я очень тебя люблю. Когда мы с тобой увидимся?
– Скоро.
– Как скоро? Женечка, – взмолился я, – ты же знаешь, как мне без тебя плохо! Позволь мне взглянуть на тебя хоть одним глазком!
– Пожалуйста. Смотри.
Прошла пара секунд, и на экране появилась фотография, сделанная камерой смартфона – такого же, как и у меня. Женька сидела на кровати, в белых трусиках и желтой маечке, и показывала мне язык.
– Ну, как я тебе?
– Одной фотки мало.
– Прислать еще?
– Пришли мне себя, живьем.
– Ладно, – сдалась моя ненаглядная. – Когда у тебя отпуск? И насколько?
– Через две недели. На полтора месяца.
– Значит, увидимся через две недели. Зато мы будем вместе все эти полтора месяца, обещаю.
Мне следовало заорать от счастья, но я взвыл от горя.
– Почему? Я не протяну две недели, повешусь от тоски!
– Не повесишься.
– Повешусь! Утоплюсь! Скинусь с десятого этажа! Почему мы должны ждать? Я не могу больше!
– Милый, ну что ты? – в голосе ее появилась нежность. – Я тоже по тебе скучаю, очень-очень, места себе не нахожу. Все наши говорят, что на мне лица нет.
– Кто такие наши?
– Ты знаешь, кто.
Понятно кто – гнусные подлизы, жулики и проститутки. Украли мою белочку и не разрешают с ней видеться.
– Черт возьми, почему надо ждать две недели? – снова спросил я, не скрывая злости.
– Потому что я не могу появиться у тебя дома, за тобой постоянно следят.
– Кто следит?
– Все следят: и наши, и чистильщики.
– Да плевать мне на всех!
– А мне – нет. Слушай дальше: пока будешь ходить на работу, не сможешь со мной видеться. Но как только возьмешь отпуск, мы сделаем так, что ты как бы исчезнешь из города. Уедешь, к примеру, на юг. А на самом деле будешь со мной. Ты не против?
– Против! Я хочу исчезнуть сейчас, прямо сегодня!
– А отпуск?
– Я возьму отпуск!
– Сегодня?
– Ну, не знаю… – Я замялся. – Давай с завтрашнего дня.
– Это трудно – перенести отпуск?
– Раз плюнуть, – бодро соврал я. – А может быть, нам с тобой и вправду уехать из города? Двинуть в Крым, или даже за границу.
– Не получится.
– Почему?
– Скоро узнаешь.
– Я могу тебе перезвонить, Женечка?
– Сколько угодно, только чтобы никого рядом не было.
– Ежу понятно…
***
Окрыленный, и в то же время озадаченный, я двинулся к главному врачу. То что легко звучало на словах, на деле казалось почти неосуществимым. Передвинуть отпуск в разгаре лета, в нашей больнице, да еще мне, практически незаменимому…«Незаменимых людей нет», – сказал я себе и решительно вошел к Серафимычу.
Главный едва с кресла не упал, когда услышал, что мне нужно срочно уйти в отпуск. «А кто за тебя работать будет? – осведомился он. – Нет уж, извини, дорогой. Когда выйдет Лаптев, тогда ты и уйдешь – как и положено, через две недели».
Не помню, как я его уламывал – все вокруг плыло как в горячечном бреду… Я говорил, говорил и говорил, порою, кажется, даже кричал и бил себя кулаками в грудь. Обещал, что найду Лаптева, вызвоню его хоть на краю света и упрошу поменяться злосчастными двумя неделями отпуска. Объяснял, что мне нежданно-негаданно досталась бесплатная (!) путевка то ли на Байкал, то ли на Миссисипи, то ли в Антарктиду, я мечтал о ней всю жизнь, и если не поеду, то повешусь, утоплюсь, а потом прыгну с десятого этажа. Пытался упасть на колени… В общем вел себя настолько экзальтированно, что главный решил, что я двинулся рассудком, и мне впрямь не помешает отдых.
Серафимыч позвонил Лаптеву, выловил его по сотовому. Лаптев сидел на даче – точнее, лежал вверх толстым пузом в гамаке, пил холодный квас, наслаждался жизнью и ничегошеньки не делал. Естественно, он категорически отказался выходить на работу. Тогда я взялся за дело сам, позвонил этому бездельнику и тунеядцу и начал его неистово обрабатывать. Говорил, что… Впрочем, вы уже знаете, какую чушь я нес в тот день, не буду повторяться. Лаптев прерывал разговор три или четыре раза, но в конце концов я сломал его сопротивление, обещав подарить пять редких монет (Лаптев – заядлый нумизмат, а у меня осталась от покойного деда пригоршня древних медных денежек, совершенно мне не нужных). На этом, считай, дело было сделано. Серафимыч подмахнул заявление с явным облегчением. Он избавился от сбрендившего меня на полтора месяца, и с завтрашнего дня я мог лететь куда угодно, хоть на Луну.
Я вприпрыжку побежал в парк, позвонил Жене и сообщил ей о навалившемся счастье. «Готовься, – крикнул я ей, – сегодня вечером увидимся!» «Ага», – сказала она.
Рабочий день прошел в беспамятстве. Я оперировал автоматически, не приходя в сознание. Один раз мне даже показалось, что снова копаюсь в животе Семецкого… может, он снова воскрес? Он такой, он умеет… Последнюю операцию все же переложил на Колобкова – понял, что если не уйду из больницы немедленно, то точно кого-нибудь прирежу насмерть. И уехал домой. Немедленно.
Дома я выпил двести граммов того же «Букета Молдавии» – на этот раз вермут улегся в желудке отменно и подействовал как надо – поверг в состояние эйфории. Потом переговорил с Женей, она рассказала, что и как мне следует делать. «Ты что, выпил?» – спросила она под конец разговора. «Ты даже через телефон запахи чуешь?!» – изумился я. «Нет, просто у тебя язык заплетается. Чтобы вечером был как стеклышко!» «Слушаюсь, Ваше Сиятельство!»
Затем я позвонил заместителю директора железнодорожных касс (как вы уже догадались, моему пациенту) и попросил помочь. Мне были нужны билеты в Краснодар, на сегодняшний вечер. Немедленно купить билеты на юг в разгар лета – разновидность волшебства. Однако замдиректора сказал, что не проблема, чтобы я подъезжал, хотя придется немножко доплатить. Через час я уже стоял на вокзале и держал в руках билеты, обошедшиеся в два раза выше своей стоимости, и без того немалой (купе повышенной комфортности). Потом звякнул родителям и сказал, что срочно уезжаю по горящей путевке на Черное море, времени зайти и попрощаться, увы, нет, пусть не волнуются, все со мной будет в порядке. Еще через час я позвонил в дверь соседке. Объяснил ей, что уезжаю в Краснодар надолго, на месяц или полтора, дал ей ключи, чтобы поливала цветы и присматривала за квартирой. Сказал, что в Краснодаре у меня живут дядя и тетя, и куча очаровательных двоюродных сестер, у них отличная двухэтажная фазенда за городом, тонны винограда и груды фруктов, и вообще, пора как следует отдохнуть, пос етить Сочи, а может, и до Абхазии добраться, до Сухуми – говорят, сейчас там снова спокойно и море чистое. Соседка, бедная пенсионерка, всплескивала руками и искренне мне завидовала. А уж как я сам себе завидовал! Мне просто не верилось, что я в отпуске, и уже этой ночью увижу мою любимую девушку…
***
Я ездил на юга много раз – в молодые годы бывал в Крыму и на Черноморском побережье Кавказа; будучи женат на Любке, позволял себе уже большее – Испанию, Грецию и Египет. Но сейчас, собирая сумку в дорогу, вспоминал почему-то именно первую свою поездку на море, в Сухуми…Это было давным-давно, в начале девяностых, в последние месяцы перед войной между Абхазией и Грузией. С тех пор прошло почти пятнадцать лет. Угадайте, что я делал там в это напряженное время? Отдыхал я там, хотя и своеобразно. Сейчас расскажу.
Началось путешествие не очень весело: поезд с разбитыми стеклами покинул слякоть и стужу конца российского сентября, сырой ветер из окон продул нас до костей, заставил надеть все, что было в чемоданах, и совершить путешествие до вагона проводников в поисках спиртного. В этом поезде кавказские проводники и русские проводницы жили все вместе, скопом, в специальном вагоне с целыми окнами – половина стекол была заменена толстой фанерой, что создавало относительную непробиваемость и даже некоторый уют. Жили проводники в своем вагоне безвылазно; в их головы не приходила самая мысль о том, что можно покинуть безопасное место и пройти по составу, дабы выяснить, не убили ли лихие люди обитателей поезда, не задубели ли пассажиры насмерть, и не хочется ли им чаю в стаканах с подстаканниками. Те, кому приспичило, сами шли к проводникам – как мы с Андрюхой Голубевым. А нам приспичило, мы именно задубели, наскребли денег на водку, и потому ползли через тамбуры, цепляясь за все, что попадало под руку. Похоже, непорядок был не только с окнами, но и с и ходовой частью – мотало вагоны нещадно; казалось, еще момент, и сорвемся под откос. Андрюха Голубев был не просто толстым – был он крупным, студенистым, и когда взмахивал правою рукою, то долго тряслась и дрожала холодцом левая. При том он совсем не был слабым; под его жиром, как ни странно, жили и мышцы, и то, как Андрюха при необходимости сдвигал неподъемные предметы, вызывало у меня любопытство исследователя природных феноменов. К тому же Голубев, девятнадцати лет от роду, был парнем на редкость бесстрашным – в нынешнее время таких зовут безбашенными. Работал он в своем уездном городке начинающим грабителем, две недели назад попал под подозрение и подписал у следователя подписку о невыезде, после чего немедленно пошел и купил путевку в Сухуми. Решил, что стоит погреться перед неминуемой отсидкой и хоть раз искупаться в Черном море. Последствия наглого побега от стражей закона, в силу безбашенности, волновали Андрюху мало. Он вообще редко пользовался мозгами.
Значит, добрались мы до заветного вагона проводников. Голубев Андрюха бахнул в дверь кулачищем, потому что дверь была заперта. Бахнул еще раз… Если бы бахнул в третий, погнул бы железо, но дверь поспешно приотворилась, и оттуда показался нос нерусской конфигурации.
– Слушай, кацо, зачем так стучишь? – спросил нос. – Нэ надо так стучать, милыцыю вызову.
В жизни не слышал настолько смешной фразы. Вот он, ситуативный юмор в чистом виде.
– Водки надо, – грубо и прямо сказал Андрюха. – Водка есть? Очень надо. Бабло есть.
Нос принюхался, и, кажется, не обнаружил ничего подозрительного.
– Водка? – переспросил он. – Водка нэт.
– А чего есть?
– Чача ест. Харошый чача.
Голубев глянул на меня вопросительно – он, дитя русской провинции, не знал, что такое чача. Я знал, одобрительно кивнул Голубеву.
– Ладно, давай чачу, – добродушно сказал Андрюха и дернул дверь за ручку, без труда вытянув наружу обладателя носа – некрупного грузина в усах, телогрейке, семейных трусах и тапочках. В руке проводника обнаружился вдруг нож, но Андрей показал ему кулак размером с дыню «колхозница», и дядька решил вести себя гостеприимно. Мы пошли вдоль вагона. Пахло неприятно (тогда я еще чувствовал запахи), воняло носками и сивушным перегаром. На полках лежали люди разного пола в нижнем белье, при нашем приближении они натягивали на себя простыни. В этом вагоне, в отличие от нашего, было жарко: топилась печка-буржуйка, и окна, как я уже упоминал, не имели дыр. Носатый довел нас до противоположной торцовой стены, повернул треугольный ключ и открыл дверцы встроенного шкапа.
– Вот, – произнес он, не скрывая гордости, – самый луччий чача, чыстый виноград, сам дэлал, да! Как слеза рэбёнка!
В стене блистал нержавеющей сталью большой прямоугольный бак с краником снизу. На кранике висела жирная мутная капля, качалась из стороны в сторону, никак не могла сорваться, несмотря на отчаянное вихляние поезда. Явственно тянуло самогоном.
– Сколько? – лаконично спросил я.
– Руп пятьдесят за поллитра.
– Давай три.
– Поллитра?
– Литра.
– Бутылька принес?
– Нету.
– В канистру налью. Пойдет?
– Почем канистра?
– Даром подарю! Потому что ты харошый человэк, сразу вижу! – Грузин сложил пальцы щепотью и поднял вверх – очевидно, это означало степень того, насколько я хорош.
Мы взяли три литра в отмытую канистру из-под машинного масла и вернулись в наш вагон. Кроме нас, там обитало два десятка человек, в основном девиц и женщин из нашего же города – тургруппа, соблазнившаяся дешевизной путевок. После первого стакана меня выбрали старостой группы, хотя я сопротивлялся. Закуски оказалось столько, что я обожрался. Чача отдавала птичьим пометом, но била наповал. Полночи орали народные советские песни, кто-то из девчонок приставал ко мне, и небезуспешно, потом я, слава богу, уплыл в небытие.
Проснулся в полдень. Из окон тянуло теплом, жизнь неуклонно налаживалась, несмотря на боль в чугунной голове. А на следующее утро в наши окна заглянуло море. Я видел его в первый раз в жизни. Огромное, оно лежало неподвижно, упираясь одним краем в каменистый берег, другим в горизонт, и солнце отскакивало от него ослепительными бликами. Все мы дружно встали у окон, держались за поручни и смотрели, не могли оторваться взглядом от моря, и от каменистых гряд, временами его загораживающих, и от игрушечных корабликов, плывущих далеко-далеко. Через несколько часов возник сухумский вокзал, пыльный и жаркий, с ободранными пальмами и разморенными платанами. Мы приехали.
Там было много славного и доброго, в предвоенном Сухуми, провинциальном и простодушном, не изуродованном еще обрушенными домами и воронками от взрывов. Все ждали войны, много говорили о ней, но как-то несерьезно, словно в предвкушении игры в нарды. Никто не думал о том, что может проиграть – ни грузины, ни абхазы. Хотя, честно говоря, разница между теми и другими была для меня неочевидна и даже непонятна.
Стакан белого вина стоил одиннадцать копеек, и наливали его прямо в магазине, из высокого латунного крана. Если ты давал двадцать копеек, сдачи не возвращали; если давал десять – благодушно прощали недоимку. Голубев был относительно богат – во всяком случае, по сравнению со мной, студентом мединститута. Видимо, кое-что из награбленного в родном городке задержалось в его карманах. Потому он предпочитал вино за тридцать копеек – розовое или красное, очень ароматное и сладкое. Его наливали из трехлитровых банок сухумские бабушки, поголовно обряженные в черные платки и длинные сатиновые юбки. Андрюха выпивал свой стакан медленно, чванно, отставив мизинец. Потом выпивал второй стакан, а третий отдавал мне – полностью, с барского стола. Я не отказывался.
Еще Андрюха воровал. Воровал постоянно, в магазинах и на рынке, хотя не было в том никакой необходимости. Он прятал в карманы фиолетовый инжир, и тот мялся в лепешки, оставляя на брюках сочные влажные пятна. Он совал за пазуху блестящие черные баклажаны, и выкидывал их в урну через два квартала, потому что баклажаны нужно готовить, а готовить Голубев не умел. В книжном магазине он спер пять книг на грузинском языке, но так и не смог ответить на вопрос, для чего они могут пригодиться, хотя бы теоретически. Лишне говорить, что мы не знали ни одной грузинской буквы – ни я, ни Голубев.
Андрюха был отпетым клептоманом. Мне кажется, многие видели, чем он занимается, но не обращали на это особого внимания: развлекается забавный толстяк, и ладно. Один лишь раз Голубев попался – когда полез на двухметровую каменную стену, чтобы нарвать лимончиков, соблазнительно свешивающихся сверху. Пока он пыхтел, полностью отрешившись от действительности и подтягивал бегемочью свою тушу вверх сантиметр за сантиметром, хозяин дома вышел прогуляться, держа на поводу кавказскую овчарку. Пес гавкнул негромко, но раскатисто, и Андрюха вмиг преодолел оставшееся расстояние, оказался на гребне стены, равномерно перевесившись с нее с обеих сторон, как гигантский надутый матрас. Дышал он при этом тяжело и шумно, словно пять спринтеров в один микрофон. Стене, вероятно, было не меньше сотни лет, но я вдруг осознал, что этот день может оказаться для нее последним – мелкие камешки так и сыпались на дорогу, а крупные вздрагивали в такт ударам андрюхиного сердца.
– Э, – сказал хозяин, – показав на моего товарища, – что он там дэлает, а?
– Похоже, лежит, – предположил я.
– Э, а зачем лежит, а?
– Отдыхает, наверное. Видишь, как устал?
– Эй! – крикнул пожилой грузин, приложив руки ко рту, словно его отделяла от Голубева сотня метров. – Ты варавать хатэл, да? Лимон варавать?
– Нет, – астматически просипел Андрюха. – Просто шел мимо. И собаки вашей испугался.
– Э, а зачем ты шел по моему забору? Нормальный человэк там не ходит! Вот, смотри, сабак у меня хороший, меня не ест, его не ест, – грузин ткнул в меня пальцем. – Хароший сабак. Ест только варышек. Слезай!
– Не слезу.
– Значит, ты варышка, да?
– Я лимонов хотел! – с детской обидой выкрикнул Голубев. – Что вам, жалко?
– Мне жалко? – удивился грузин; никто не умеет удивляться так искренне, как жители Сухуми, если их вдруг обвиняют в жадности. – Эй, мальчик, – обратился он ко мне, – я сейчас иду домой, и двер будет открытый. – Идите туда оба, чай будем пить, лимон будет скоко хочэш. А на забор больше не лазь, да. Люди могут нэ понять, у нас так не делают!
Я с трудом стянул Андрюху со стены, он отдавил при этом себе все яйца и разорвал штаны. И вскоре мы пили чай с хозяином – Звали его, как сейчас помню, Нукри Цицихвая. Лимонов действительно было сколько хочешь (большая часть их просто гнила, валяясь на земле во дворе вперемешку с зелеными незрелыми мандаринами), а еще было вино, а потом домашний коньяк, а потом просто чача, но чача очень хорошая, куда лучше, чем в поезде. Нукри Ипполитович говорил, что он мингрел, и не боится войны, потому что он не грузин и не абхаз, и ни те, ни другие его не тронут… Дядюшку Нукри убили в первую же военную зиму, и жену его убили, старую Джульетту Александровну, и сына Николая, учителя математики в местной школе – я узнал об этом, когда заехал в Сухуми из Сочи три года назад. А на месте дома, в котором обитали мы с Андрюхой, я нашел артиллерийскую воронку, глубокую и уродливую, заваленную строительным мусором. Воистину, не ведают люди, что творят…
В том Сухуми обитали не только добрые люди. Если бы жили только добрые – не случилось бы войны.
Ходить по улицам кавказского города, теплого, даже жаркого по сентябрю, было довольно опасно. И особенно опасно, если идти с русской девушкой. Вы, наверное, догадываетесь, что именно с девушками ходили мы с Голубевым Андрюхой, и ходили часто, потому что девушек в нашей туристической группе было много. Они почитали за удовольствие пройтись с нами, поскольку что прогулка в одиночестве часто превращалась в совершенную пытку. Нам постоянно приходилось вступаться за девушек – им было жарко, и совершали они прогулки в шортах, кои по тем бедным временам чаще всего состояли из обрезанных по самые розовые ягодицы старых джинсов, с пикантною бахромою понизу. При виде столь непристойных одежд старые жительницы Сухуми картинно плевали на растрескавшийся асфальт, подбирали длинные юбки и мелким шагом переходили на другую сторону улицы. Местная мужская молодежь, дружно сидевшая на корточках вдоль фасадов зданий, громко и дружно сглатывала слюну, поднималась в полный рост и подходила с целью познакомиться. Я не имел ничего против. Большинство местных были безобидными – даже я, медицинский студент, имевший, впрочем, крепкое строение тела, твердый взгляд и первый детско-юношеский разряд по самбо, мог успокоить их, переведя разговор в неагрессивное русло. В последнюю предвоенную осень русских в Сухуми было особенно мало, немногие отважились приехать, и те, кто приехал, уже по этой причине заслуживали особого уважения. Разговор с парнями чаще всего заканчивался тем, что нас с Андрюхой, и наших девушек (иногда их количество, выгуливаемое одновременно, доходило до шести), приглашали попробовать какого-нибудь невообразимо вкусного вина, и резали на наших глазах барашка, и расходились мы ближе к утру, причем большинство девчонок, по приблизительному выражению Довлатова, «уезжали отдохнувши». По общему, замечу, и обоюдному согласию.
Увы, так было не всегда. Когда я видел, что глаза парня, враскачку приближающегося ко мне, не карие, не зеленые и не голубые (что случается среди грузин и абхазов не так уж и редко), а цвета мутной мочи, я понимал, что в очередной раз напоролся на обдолбанного наркомана.
Наркоманы меня тогда достали. В то время мне было всего лишь двадцать один, чуть больше, чем Голубеву Андрюхе. Дешевых наркотиков дрянного качества было в Сухуми пруд пруди, но никому из нашей группы не приходило в голову их пробовать – хватало и вина. А местные отморозки курили и ширялись вовсю. Заговаривать им зубы было бесполезно, пытаться отбиться силой – еще бесполезнее, потому что они всегда шастали толпой. Убежать удавалось, потому как бегали торчки[5] неохотно и медленно. На четвертый день пребывания в Сухуми меня чиркнули по животу ножом – сам виноват, бродил по дальней набережной вечером в одиночестве. Именно чиркнули, не выпустили кишки – слава богу, я проявил прыть, удачно среагировал и поспешно ретировался. Добрался до дома весь в крови. Глава семьи, именем Нугзар, осмотрел мою царапину, выслушал историю, и произнес несколько грузинских слов – громких и злых. Затем позвал старшего сына Зураба и дал указание:
– Дарагой, скажи рэбятам, где нэ надо ходить, а то им там плохо сдэлают. Пусть на бумага запишут и всегда глядят, куда идут.
Рыжий Зураб объяснял долго и обстоятельно. Сюда – можно, а сюда не надо. Здесь – только днем, а вот сюда – вообще ни ногой. Я терпеливо записывал: улица Тархнишвили, улица Аргун, улица Кирова, улица Эшба, улица Чачуа, улица Услара… Много там было разных улиц, плохих и хороших. Больше, замечу, было все же хороших. Через две недели мы вполне адаптировались к жизни в Сухуми. А потом уехали.
Почему я вспомнил именно ту поездку, ведь не светило нам сейчас с Женей ни Черное море, ни море вообще? Наверное, из-за тревоги, которая не оставляла меня ни на минуту, острым ножом вспарывая эйфорию. Не ангелы-хранители, а черти из преисподней невидимо сновали вокруг меня, и терпеливо дожидались, пока я вляпаюсь в приключения по самую маковку.
Глава 13
«Главное – пересечь границы области, – сказала Женька. – Чистильщики проводят тебя до поезда, не сомневайся. Но в соседние области они не суются, потому что подлиз там нет. Выйдешь на вокзале в Новоспасском, там тебя подхватят наши». «А как я их узнаю?» «Они сами тебя узнают. Не волнуйся, Дим, все будет нормально. Главное, не делай глупостей. И не пей, ради бога».
Не пей вина, Гертруда…
Значит, за мной вели слежку представители обеих сторон. Очень, знаете ли, приятно… Я пытался увидеть кого-нибудь из следящих – когда выходил из дома, и на улице, и на вокзале. Подозрительными мне казались все люди в радиусе двухсот метров, включая младенцев в колясках. Но я так и не увидел никого, о ком мог бы сказать определенно: вот это – шпик. Неопытен я в таких делах.
В двадцать три ноль пять я сел в поезд, отправляющийся в Краснодар. Меня сопровождала пара сотен потных и хлопотливых мужчин и женщин, все как один они были похожи на обычных пассажиров, что делало их еще более подозрительными. Но я не нервничал, нет. Я спокойно занял свое место на верхней полке, повернулся к стенке и стал ждать.
Через два часа, когда поезд остановился на станции Новоспасское, все обитатели купе крепко спали. Я покинул поезд в гордом одиночестве и пошел по ночному перрону, небрежно помахивая дорожной сумкой. Добрался до вокзального здания, обогнул его и вышел на небольшую площадь. Дневная жара спала, уступила место освежающему ветерку. На площади стояли несколько автомобилей, в том числе три иномарки. Я выбрал лично для себя длинную черную «БМВ», понравилась она мне. Загадал, что именно в нем меня повезут к Жене – с комфортом, с приятной музыкой, с баночкой холодного пива в руке… Нет, пива нельзя, черт с ним, с пивом, обойдемся.
Не пей вина, Гертруда…
Значит, за мной вели слежку представители обеих сторон. Очень, знаете ли, приятно… Я пытался увидеть кого-нибудь из следящих – когда выходил из дома, и на улице, и на вокзале. Подозрительными мне казались все люди в радиусе двухсот метров, включая младенцев в колясках. Но я так и не увидел никого, о ком мог бы сказать определенно: вот это – шпик. Неопытен я в таких делах.
В двадцать три ноль пять я сел в поезд, отправляющийся в Краснодар. Меня сопровождала пара сотен потных и хлопотливых мужчин и женщин, все как один они были похожи на обычных пассажиров, что делало их еще более подозрительными. Но я не нервничал, нет. Я спокойно занял свое место на верхней полке, повернулся к стенке и стал ждать.
Через два часа, когда поезд остановился на станции Новоспасское, все обитатели купе крепко спали. Я покинул поезд в гордом одиночестве и пошел по ночному перрону, небрежно помахивая дорожной сумкой. Добрался до вокзального здания, обогнул его и вышел на небольшую площадь. Дневная жара спала, уступила место освежающему ветерку. На площади стояли несколько автомобилей, в том числе три иномарки. Я выбрал лично для себя длинную черную «БМВ», понравилась она мне. Загадал, что именно в нем меня повезут к Жене – с комфортом, с приятной музыкой, с баночкой холодного пива в руке… Нет, пива нельзя, черт с ним, с пивом, обойдемся.