Плеханов Андрей Вячеславович. Царь муравьев

   – Вот как все просто, оказывается… – Я усмехнулся. – А Сазонов будет думать о людях?
   – А ты сомневаешься? – Ганс глянул на меня недобро, улыбка его превратилась в злой оскал. – Ты же сам встречался с ним, разговаривал. Ты сам видел, какой он охренительный человек! Да таких людей – один на миллион! Что-то не понимаю я тебя, док – мозги у тебя вроде бы есть, и душа есть, отчего же тогда недоверие такое? Такое впечатление, что ты постоянно ждешь от Ганса какой-нибудь подлости…
   – Ладно, не кипятись! – Я хлопнул Родиона по плечу. – Замечательный Ганс человек, кто бы спорил. Я дал ему клятву быть преданным подлизам до самой смерти.
   – Искренне поклялся?
   – Родион, перестань! Как я мог еще поклясться, если не искренне?
   – Кто тебя знает…
   – Ты меня знаешь! – крикнул я, и люди, стоящие неподалеку, невольно обернулись на голос. – И она знает, – я показал пальцем на Женю, – и все ваши, с кем я имел дело, отлично знают, как я к вам отношусь! Мне что, кровью дать расписку в лояльности?
   – Тише, тише! – Родион скорчил примирительную гримасу. – Ладно, док, извини. Все нормально.
   Вот так со всеми подлизами. Каждого из них можно грубо облаять, даже матюками обложить – бровью не поведет, не обидится, настолько уверен в своем личном совершенстве. Но стоит хотя бы полунамеком задеть Его Превосходительство Ганса, как любой фрагрант тут же встает на дыбы, начинает бить копытами и пускать пену. Говорю я вам: все тут непросто. Есть у них душевная и умственная зависимость от Ганса, есть.
   Интересно, что случится, если Ганс умрет? Они выберут себе нового Суперподлизу и будут преданно смотреть ему в рот? Или все же избавятся от муравьиных комплексов и станут свободными индивидуумами?
   Трудно сказать. Увидим. Может быть, я даже доживу до этого – если повезет.
   – А сам Сазонов? – спросил я. – Он не придет сюда, в эту роскошную залу, не осчастливит нас своим присутствием?
   – Нет. Боже упаси от такого, ни к чему это сейчас. Он почти не появляется на людях, там, где в него могут выстрелить. Либо в доме своем бывает, либо в приемной, где охраняют его по полной программе.
   – Что-то не заметил я в доме охраны.
   – Потому и не заметил, что охрана хорошая, – заверил Агрба. – За последние полгода в Сазонова стреляли три раза.
   – Я слышал об одном покушении.
   – Три, – Родион показал мне три пальца. – При первом убили шесть человек. Положили из автомата, из банального армейского «Калаша», а Ганс выжил только потому, что фрагрант. В Ганса попали тогда пять пуль, но через месяц он снова был в строю. Ты бы поставил его на ноги, док?
   – Черт знает, – откровенно сказал я. – Через месяц… сложные ты условия ставишь. Пять пулевых ранений… Проникающие были?
   – Все в грудную клетку, половина навылет. И две пули в сердечную сумку. Как оно там у вас называется?
   – Перикард. Не могу сказать, смог ли бы я его вытянуть. Звучит список очень плохо. С таким набором ран чаще всего умирают на месте, и везти в больницу ни к чему.
   – Так вот, после первого покушения мы резко перешли на осадное положение, при следующих инцидентах действовали четко и грамотно, поэтому мало кто о них знает. А нам, сам понимаешь, лишний раз о себе рассказывать не хочется.
   – Ладно, недолго осталось, – сказал я, пытаясь перевести разговор в более приятное русло. – Скоро выборы.
   – Выборы, говоришь? – Родион тяжело вздохнул, и я вдруг увидел, насколько он устал, как измучен не прекращающейся ни на час работой. – Да, конечно, выборы… Все, док, пока, дай лапу. Вряд ли ты увидишь меня до выборов – меняю хату, да и отпуск твой скоро кончится. До встречи, сестренка, – он поцеловал Женю в щечку. – Берегите себя.
   И ушел.

***

   А мы все бродили по залу, постоянно останавливаясь, чтобы побеседовать с очередными людьми. Я продолжал накачиваться коньяком, вливал его в себя, хотя алкоголь с трудом лез в горло. Мне становилось все скучнее и тоскливее. В конце концов, после очередной беспредметной и бесконечной болтовни об акциях некоего нефтяного предприятия, я наклонился к ушку Жени и прошептал:
   – Я больше не могу, плохо мне. Давай уйдем.
   – Давай, – неожиданно легко согласилась Женя. – От тебя тянет перегаром, еще немножко, и упадешь.
   – Я плохой?
   – Ты самый лучший. Просто ты не привык.
   – А привыкать обязательно?
   – Я не настаиваю. Не хочешь – не привыкай, твое дело.
   Типичная Женина фраза. Означала она приблизительно следующее: «Постель у нас общая, а в остальном у каждого – личная свобода. Ты, Дима, ограниченный, не можешь догнать меня по уровню, но я воспринимаю это спокойно, потому что ты милый и не доставляешь мне неприятностей».
   Типичная фраза для подлиз. К обычным людям они относятся со снисхождением и некоторой жалостью… я бы назвал ее высокомерной, хотя сами подлизы так не считают.
   – Идем домой? – спросил я в надежде, имея в виду именно постель.
   – Нет, пока не домой.
   – Ну вот… А куда?
   – Сейчас узнаешь.
   Она опять играла мною – одной из любимых ее игрушек. Может быть, я был даже лучше компьютера. И я снова был не против. В первый раз за всю жизнь я позволил девушке доминировать в наших отношениях. Случись это с какой-либо другой особью женского пола, я без промедления послал бы ее к черту. Но Женя отличалась от всех девушек на свете – во всяком случае, для меня. И единственный способ прекратить ее игры был только один – расстаться с ней.
   О чем я и помыслить не мог.
   Ее холодные пальчики проскользнули меж моих узловатых пальцев, несколько отвыкших к тому времени от хирургической работы. Женя крепко схватила меня за руку и потянула к выходу из залы. По пути нам снова встретился клоун Фома Никитич, довольно нетрезвый, утерявший в ходе вечеринки цилиндр (вероятно, предназначенный, чтобы доставать оттуда кроликов за горячие бело-розовые уши). Он широко расставил верхние конечности, и шатаясь из стороны в строну, с криком: «Куда же вы, душа моя Женечка?!», преградил путь. Я с трудом сдержался от того, чтобы сказать распорядителю резкие слова. К счастью, сдержался, в этом мне помогла Женя – она на короткий миг приникла к его волосатому уху и что-то туда шепнула. Клоун на мгновение стал еще более багровокожим, чем был до этого, потом довольно кивнул, притронулся к щеке Жени в ласкающем жесте, а затем, вы не поверите, с размаху шлепнул меня по заднице.
   Вот вам и распорядитель, вот вам элитный раут. Сплошное пьянство и хамство.
   – Дмитрий, – сказал этот паяц, – ты похож на хорошего человека, сегодня ты мне понравился, дружок. Но ты новый человек для нас, и хочу тебя предупредить: если ты сделаешь Женечке хоть что-то плохое, я лично сделаю тебе тепель-тапель. Убью тебя кочергой по башке. Ты понял?
   – Договорились, Фома Никитич, – сказал я, леденея лицом от нанесенной обиды, и все же держа себя в руках, как подобает достойному человеку. – Счастливо оставаться, Фома Никитич! Не ешьте много жареного и сладкого, не употребляйте копченостей и плохого вина – это вредно, поскольку может вызвать разлитие желчи. Не забудьте принимать поливитамины. Adios! ^[31]
   – Оревуар! – отозвался Фома Никитич, приложил руку к сердцу и низко поклонился. – Берегите Женечку, слушайтесь прекраснейшего Ивана Алексеевича, и будет вам за то счастие!
   Вот же придурок!
   Хотя был в этом какой-то подвох. Возможно, я только что участвовал в очередном розыгрыше. Как только мы выскользнули из дверей, я шепнул Жене:
   – Уж не подлиза ли сей Фома Никитич?
   – Увы, нет. Мы предлагали ему, но он отказался. Сказал, что поздно уже – судьба ему дожить свой век «обычным». А вообще он старый наш друг и покровитель.
   – Покровитель? Что ты имеешь в виду?
   – Он владелец этого дома. Он устроил эту вечеринку.
   Женя назвала фамилию Фомы Никитича. Моя нижняя челюсть немедленно упала, и рот некоторое время находился в приоткрытом положении. Я сразу вспомнил лицо из газетных фотографий, мысленно удалив парик и приклеенные бакенбарды. Как я сразу не узнал его?! История о том, что тебя шмякнул ладонью по заднице лично финансовый олигарх Дрыгайлов, достойна для рассказа будущим детям, но не факт, что они поверят. Мало ли что несет тщеславный папаша?
   Тем временем мы быстро шли, почти бежали по длинным коридорам, нисколько не собираясь покидать здания, наоборот, вовлекаясь все более вглубь его. Женя, несомненно, бывала в особняке много раз и знала, куда идет. Пальцы ее стали горячими, лицо раскраснелось, да и сердце внутри меня стучало быстро, словно колеса экспресса, несущегося по рельсам. Нас с Женей ждало что-то интересное.
   Очередная авантюра?
   Нет, авантюрой это не назовешь. Такое уже бывало у нас с Женей многажды, и каждый раз я предвкушал это с некоторым изумлением, ощущая, как потрескивают в воздухе малые грозовые разряды. С ней это всегда было по особенному – иначе она не умела. Она ничего не изобретала, просто истинные ее чувства, обычно замаскированные, в эти моменты начинали вырываться синими молниями, били наповал, доставляя удовольствие, несравнимое ни с чем.
   Мы достигли лифта и поднялись на этаж выше. За секунды путешествия в подъемнике Женька успела довести меня поцелуем почти до потери сознания – много ли надо пьяному доктору? Я выбрел из лифта с чудовищной эрекцией, тесноватые брюки мои едва не лопались, а я был готов лопнуть куда быстрее брюк. Она спешно повела меня вдоль полумрачного коридора с рядами дверей по обе стороны. Остановилась вдруг, к великому моему облегчению, сноровисто отомкнула замок латунным ключиком, дотащила меня до широкой кровати и опрокинула на нее, толкнув в грудь. Расстегнула мой ремень, одним движением стянула штаны и трусы до колен. Потом стянула свои трусики вместе с колготками, как змея сбрасывает кожу, только встократ быстрее, и оказалась сверху, во всей одежде, кроме, разумеется, трусиков и колготок, брошенных ею прочь одним комком.
   Тут я и лопнул.
   Не ждите быстрого конца сцены, это всего лишь начало. Начало удовольствия, продолжившегося в душевой, в которую я таинственным образом переместился через несколько секунд вместе с моей девочкой, вдруг полностью избавившейся от одежд, как, впрочем, и я. Решительно не помню, как снимал смокинг и рубашку – возможно, они имели специальные механические приспособления, и отстрелились сами собой. Под струями воды я начал трезветь, и понял, что могу кончить еще раз, а может, еще и не раз. Что я и сделал – там, в душе.
   А потом мы снова оказались в комнате, при неярком свете настольной лампы. Женя распяла меня на кровати, усевшись на животе моем и удерживая расставленные руки за запястья. Она совершала медленные нежные движения, пытаясь заставить меня совершить хоть что-нибудь еще. Тщетно. Я опустошился полностью, иссяк, как колодец в пустыне.
   – Помнишь, сегодня я обещала тебе что-то сказать? – проговорила она негромко.
   – Помню, белочка.
   – Дим, я люблю тебя. Люблю.
   О боже! Я-то думал, что никогда не услышу от нее этих слов – самых простых в мире, и самых желанных. Я ничего не сказал в ответ – просто дотянулся до нее губами и поцеловал.
   Женя села в постели рядом, согнув ноги и оперевшись на руку. Она молча смотрела на меня, я – на нее.
   Она сказала, что любит меня. Сказала в первый раз. И я знал, что это правда. Женя любила меня искренне, я видел это, чувствовал всей душой. Я хорошо изучил язык ее тела и лица. Она не притворялась, чтобы сделать мне приятное. Она любила.
   Женя принадлежала к касте фрагрантов, ставящих себя выше обычных людей, и милостиво разрешающих «обычным» прислуживать себе. Вначале она относилась ко мне именно так – как фрагрант к «обычному». Потом ее высокомерие сменилось на снисхождение, со временем появился интерес. И наконец я дождался того, на что когда-то не смел и надеяться.
   Женя не изменилась, но за время нашего с ней общения она раскрылась, и теперь я видел ее совершенно иной. Внутренний ее мир был устроен намного сложнее, чем казалось сначала, и все еще оставался для меня загадкой. Мне предстояло сделать немало открытий в его исследовании и познании. И это было воистину прекрасно.
   – Я люблю тебя, белочка, – прошептал я.
   Меня ждало счастливое будущее.

Глава 24

   Счастье кончилось очень быстро, через неделю – вместе с моим отпуском.
   Я «вернулся с юга» и пошел на работу. Перешел на легальное, со всех сторон просматриваемое положение. Это означало, что я не увижу Женю, пока Ганс не победит на выборах. Правда, чистильщиков официально распустили, но на следующий день после роспуска их группы двоих подлиз застрелили на улице. Убийцы работали по-прежнему, может быть, уже не на перепуганного на Житника, а сами на себя, по инерции ненависти.
   Конечно, я мог уволиться из больницы. Я хотел поступить именно так, очень хотел, потому что не представлял себе жизни без Жени. Но Женя убедила меня не увольняться. Она плакала, говорила, что ей будет без меня ужасно плохо, что этот месяц был лучшим в ее жизни. Но все равно мне нельзя увольняться ни в коем случае, нужно работать как обычно, потому что до выборов осталось лишь десять дней, и Сазонов победит, и все решится, и подлизам можно будет жить нормально.
   – А если Ганс не победит? – спросил я ее, внутренне содрогаясь от такой возможности.
   – Тогда мы уедем из города, все до единого, и начнем сначала на новом месте. Место уже выбрано, и документы подготовлены – ты знаешь, как Ганс все просчитывает. И те «обычные», кто нас любит, уедут вместе с нами – кто захочет, конечно. Ты уедешь?
   – Да, конечно! – я схватил Женю за руки, стиснул их в волнении. – Как ты можешь думать, что я оставлю тебя? Поеду за тобой хоть на край света – хоть в Сибирь, хоть на каторгу!
   – Не настраивайся на это. Ганс победит. Ты же хочешь, чтобы он победил?
   – Странный вопрос. Очень хочу.
   – Почему ты поклялся в верности подлизам? Только из-за меня?
   – Из-за всех вас. Родион, Джеф, Михан, Ася, Майор, Полина… Я искренне люблю вас.
   – А Ганс? Почему ты его не упомянул?
   Я пожал плечами и промолчал.
   – Почему ты не доверяешь Гансу? – с болью в голосе спросила Женя.
   – Он отличается от остальных фрагрантов.
   – Ничем не отличается! – Женя гневно топнула ножкой. – Он отличный человек!
   – Может быть, может быть…
   В тот момент я не стал развивать вслух свою теорию о муравьях и матке-царице, потому что увидел фанатизм в глазах Жени и понял, что она не станет меня слушать. Я жил среди подлиз, но не был подлизой. Ганс воздействовал на подлиз даже на расстоянии, а на меня это не действовало никак.
   Я вспомнил слова Ганса: «Подлизами станут большинство, но не все». Я еще не стал, и у меня оставалось право на особое мнение.

***

   Два дня я жил как в бреду – казалось, у меня вырвали сердце и всунули вместо него мертвую студенистую медузу. Я не мог ни на чем сосредоточиться, все валилось из рук, не мог есть, и только без конца пил холодную минеральную воду. В больнице было легче, работа отвлекала – я не брал сложных операций, боялся угробить пациентов, но стандартные вмешательства выполнял вполне сносно, на автопилоте. А дома становилось совсем плохо – я лежал на диване и тупо пялился в потолок, вспоминая Женьку и умирая от желания немедленно увидеть ее. Конечно, я несколько раз звонил Жене по «спецтелефону» и вел с ней разговоры, но от этого становилось только хуже – на второй день я не выдержал, начал рыдать в трубку как последняя размазня, и она тоже заплакала, и начала утешать меня словно ребенка, а я извинялся перед ней… Боже… После этого я принял снотворное, запил его полустаканом коньяка, повалился в кровать, не снимая одежды, и проспал пятнадцать часов подряд.
   Проснулся с головной болью, с ноющей спиной, и в то же время с ощущением странного облегчения. Что-то перегорело в душе, и сердце снова начало стучать как положено. Я вдруг осознал, что ничего фатального не происходит, что я жив-здоров, и Женечка тоже, и нужно всего лишь переждать, и, кстати, не так уж долго. Нужно везти себя по-мужски и не позориться перед Женей неврастеническим поведением – ей и так нелегко. Я принял душ, одел все чистое и лучшее, в первый раз после возвращения из отпуска вывел машину из гаража и отправился на работу. Мне предстояла ночная смена.
   Дел оказалось невпроворот, и я принялся за них с энтузиазмом. Бегал по отделению и по всей больнице, осматривал пациентов, решал текущие проблемы и чувствовал, что выздоравливаю. Не от любви, конечно же – выздоравливать от нее я вовсе не собирался, но от сопутствующего помрачения рассудка. К полночи я расправился с основной работой и счел возможным пойти в ординаторскую, чтобы выпить чаю с небольшой горой бутербродов – вспомнил, что толком не питался два дня подряд.
   Чистильщики пришли этой ночью. Пришли безо всякого предупреждения, застали меня врасплох – я-то по простоте душевной надеялся, что никогда больше не увижу их.
   Я вошел в ординаторскую и увидел сладкую парочку – Мозжухина и Валяева. Они вольготно расположились за моим письменным столом с двух сторон, пили мой чай и ели мои бутерброды. Не только убийцы, но еще и наглецы. Первым моим желанием было убежать со всех ног и спрятаться. Но куда можно было убежать?
   – А, доктор врач Бешенцев! – крикнул Мозжухин, подняв руку. – Заходи, заходи, скотина! Не стесняйся, вошь лобковая! Будь как дома!
   А с чего он сразу на «ты», ведь мы же, кажется, до сих пор были на «вы»? И к чему такие неприятные эпитеты? И откуда, кстати, он знает специфическое выражение «доктор врач»?
   Я прошел. Остановился в паре метров от чистильщиков, сцепил перед собою руки.
   – Чем обязан, господа?
   – А ты не жнаешь? – малоразборчиво спросил Валяев, пережевывая бутерброд с форелью. – Тупой штал, недогадливый, да? – Он вытянул пальцами изо рта тонкую рыбью косточку и кинул ее на пол.
   – Не имею представления, – сказал я, стараясь держаться твердо. Предательская сиплость все же клокотнула в голосе.
   – Объясни ему, Валентиныч, – скомандовал Мозжухин.
   Валяев припал к чашке, шумно проглотил остатки бутерброда, встал, шагнул ко мне и коротко, без замаха, ударил.
   Попал. Мог бы и не попасть – не настолько я неопытен, чтобы не понять, что он собирается делать, и не успеть увернуться. Валяев мог нарваться на ответный удар и даже отправиться в нокаут – думаю, это не составило бы труда. Но я все же подставился – не слишком жестко, но достаточно убедительно.
   Нужно было, чтобы они спустили пар, почувствовали себя хозяевами. А вот мне распускать руки не стоило. Жить, знаете ли, очень хотелось. Хоть я и не был подлизой, застрелить меня могли без малейших угрызений совести.
   Поэтому я пролетел через половину ординаторской и с грохотом свалился на пол, успев сшибить по пути пару стульев. Валяев мог гордиться своим ударом.
   – За что? – простонал я. – Как вы смеете?
   – За все хорошее, – заявил Валяев, нависая надо мной и попахивая перегарчиком – оказывается, впридачу ко всему он был еще изрядно нетрезв. – Мы же предупреждали тебя. Добром предупреждали. А ты чего творишь?
   – Чего я творю?
   – Вставай, придурок.
   Я встал и плюхнулся на диван, тяжело дыша и старательно изображая полуобморочное состояние.
   Мозжухин закинул ногу на ногу, закурил сигарету и выдохнул дым высоко в воздух.
   – Ты, кажется, кое-что должен нам, доктор?
   – Что я вам должен? Деньги?
   – Бешенцев, хватит ломать комедию… – Мозжухин скорчил брезгливую физиономию. – Ты должен нам информацию, вот что. Информацию о подлизах. Где она? Почему ты не позвонил нам, как обещал?
   – Зачем вам информация? «Чистилища» больше не существует, группа распущена. Не пора ли вам успокоиться и перестать убивать людей? В конце концов, подумайте о себе, о собственном будущем. Что с вами будет, когда Сазонов станет мэром?
   – Думаю, он прикажет нас ликвидировать, – холодно отчеканил Мозжухин. – Надеюсь, ты не питаешь иллюзий, что Ганс – воплощение гуманности, ангел небесный, неспособный к насилию? И что подлизы – невинные овечки, безропотно идущие на убой?
   – Не питаю. И тем более не понимаю, что вы делаете сейчас в моем кабинете. Вы знаете, что я под защитой Ганса. Случись что со мной – он вам головы оторвет!
   – Головы нам оторвут и так, – сказал Мозжухин, задумчиво рассматривая сигарету. – А может, не оторвут. И скорее всего не оторвут, потому что фрагранты пока, слава богу, не всесильны, и в другом городе им нас не достать – взаимоподдержку работников УВД еще никто не отменял. Не думаю, что ты, Дима, что-то значишь для Сазонова. Ты для него расходный материал. Для него, кстати, большинство подлиз – тоже расходный материал, за исключением двух десятков наиболее приближенных. А уж ты-то, «обычный»… Тьфу! – Мозжухин картинно плюнул на пол. – Мы пришли, Дима, чтобы рассказать тебе кое-что интересное.
   – Ни к чему это. Уходите!
   – Это ты зря, доктор врач. Ты любопытный донельзя, особенно в том, что касается подлиз. Они ведь поведали тебе кое-какие свои секреты?
   – Ничего мне не поведали.
   – Ладно, ладно! – Мозжухин махнул рукой. – Не буду вытягивать из тебя секреты подлиз – о них я знаю побольше твоего. Я тебе о другом расскажу. Тебя ждет безумно увлекательнаю история, доктор Дима. История о том, как похитили одну своеобразную девушку, и как некий убийца в белом халате помчался ее спасать, и нанес при этом тяжкие телесные повреждения четырем молодым людям, и что из этого последовало. Согласись, звучит интригующе.
   Я не ответил.
   – Молчание – знак согласия, – заметил Мозжухин. – Значит, слушай, доктор, историю одного уголовного дела, пока не заведенного, но завести его – раз плюнуть. Дело обстоит так: некий мужчина обманным путем проникает в квартиру 17 дома номер 26 по улице Горького. Через две минуты он избивает хозяина квартиры, отправляет его на пол, обеспечив качественное сотрясение мозга. Потом вступает в драку с гостем хозяина и двумя его охранниками, ломает им ребра и носовые перегородки, что зафиксировано документально, потом наносит вред интерьеру помещения и покидает квартиру. Перечислить статьи, которые тебе припаяют на суде?
   – Не надо, – пробурчал я. – Эти ублюдки похитили девушку, избили ее и изнасиловали. Они никогда не подадут в суд. Вы обещали мне интересную историю, господин Мозжухин, так будьте добры, рассказывайте о том, что действительно интересно.
   – Знаешь, какая фамилия у того блондинчика, хозяина квартиры?
   – Какая?
   – Петров. Слышал когда-нибудь такую?
   – Ни разу в жизни. Не может у человека быть такой фамилии. Он что, инопланетянин?
   – Кончай куражиться, доктор. Поскольку ты политически малограмотный, то просвещу: одного из наших вице-мэров зовут Леонид Афанасьевич Петров. А сыночек его – Герман Леонидович, естественно, Петров, по прозвищу Гека. Теперь понятнее?
   – Понятно… Гнать надо таких вице-мэров, если сыновей воспитать не могут. И мэров таких гнать в шею, если у них вице-мэры такие.
   – Слушай дальше, доктор, – продолжил Мозжухин, проигнорировав мою реплику. – Не так давно, около года назад, Женечка Нештакова развела Геку Петрова на приличные бабки, извини за уголовную терминологию. Развела, опять же прошу прощения, втемную, как последнего лоха, охмурила неземными ароматами, пообещала кое-что, – Мозжухин похлопал себя по промежности, обтянутой тесными ментовскими брюками, – и не расплатилась – ни деньгами, ни, пардон, плотскими услугами. Тогда Гека не знал, что Нештакова – подлиза. Он только лишь обнаружил, что утратил на пару дней контроль над собой, и потерял за это же время двадцать пять тысяч долларов, нажитых непосильным трудом биржевого спекулянта. Причем юридически все было оформлено идеально – комар носу не подточит. У фрагрантов по-другому не бывает, они жулики опытные, даже по-своему талантливые – ты имел возможность убедиться в этом. Гека понял, что развели его грамотно, что деньги придется списать как невосполнимые потери, и обращаться в такой ситуации к отцу или друзьям – только себя позорить. Естественно, Герман обиделся и затаил зло. А спустя несколько месяцев началась катавасия с Сазоновым. Малоизвестный бизнесмен выставил себя в качестве кандидата в градоначальники, и понесся вверх со скоростью баллистической ракеты. Команда мэра ухватилась за свои насиженные кресла, и обнаружила, что кресла шатаются и грозят выскользнуть из-под их объемистых седалищ. Житник дал команду разобраться с проблемой. Дал команду, скажу тебе по секрету, лично мне. До этого я не знал о фрагрантах ничего. Через месяц разработки узнал много занимательного – это кстати, доктор, к вопросу о пресловутой идеальной конспирации подлиз. Я пришел к Житнику и рассказал все, что узнал. Он дал команду: «Мочить гадов!» Так было создано «Чистилище».
   Мозжухин говорил легко, красиво, остроумно, покачивал ногою, размахивал в воздухе сигаретой. Мне становилось хуже и хуже с каждым его словом. Он непринужденно выкладывал тайную информацию, за которую можно было дать немалые тюремные сроки десяткам людей, облеченных высшей властью.
   Зачем он это делал? Зачем?
   – Вы отвлекаетесь, – перебил я Мозжухина на полуслове. – Прошу вернуться к ситуации с Петровым-младшим.
   – Нет проблем, – легко согласился чистильщик. – В один прекрасный день Петров-старший, употребив при общении с любимым сыном пару стаканов коньяка, рассказал тому про отвратительных фрагрантов, идущих походом против Житника и прочих бюрократических столпов нашего славного города. И тогда Гера, несмотря на природную туповатость, смог совершить достаточные мозговые усилия и вычислить, что девица Женя, экспроприировавшая у него двадцать пять тысяч баксов, – чистой воды подлиза. Он понял, каким образом его кинули. И Гека поклялся – замечу, он рассказал мне это сам при откровенном разговоре, – что найдет подлизу Нештакову, и вставит ей по самые жабры, и будет насиловать и всячески обижать, пока девица сия не умрет от неестественной смерти. Гека полагал, что это сойдет ему с рук. Догадываешься, почему?