Страница:
– Я не виновата, – Женя краснеет и отводит взгляд. – Так получилось.
– «Не виноватая я, не виноватая я»! Слышал я такую песенку!
– Не злись, Дим, пожалуйста! Когда на тебя напали, я была в Питере.
– Ну и что? Хочешь сказать, что твой смартфон не держит связь в Питере?
– Держит. Но у меня не было смартфона.
– Почему?!
– Так было нужно.
– О господи… – я устало вздыхаю. – Когда же наконец Ганса выберут в мэры и ваша чертова секретность закончится?
– Его уже выбрали, – говорит Женя, и вспыхивает радостно. – Все, Дим, Сазонов победил! Все мы победили!
– Что? – я не верю собственным ушам. – Когда победил?
– Вчера.
– Какое сегодня число?
– Второе октября.
– Вот это да… – Я чешу здоровой рукой в обмотанном бинтами затылке. – Значит, я пропустил самое интересное…
– Самое интересное впереди.
– Для кого интересное?
– Для тебя.
– Мне-то какое дело? Я же не фрагрант, я «обычный», и значит, неполноценный, и в любой момент тебе могут приказать бросить меня, и ты уйдешь, потому что Ганс важнее для тебя в миллион раз…
– Ты – фрагрант, – тихо говорит Женя.
– Что, не понял! – ору я, и пытаюсь сесть в кровати, но тело не слушается.
– Тише, милый, не кричи, всю больницу разбудишь. Теперь ты фрагрант. Тебе перелили кровь.
– Чью кровь? Ганса?
– Мою кровь.
– Но ты же была в Питере!
– Я прилетела немедленно. В конце концов, какая разница, чья кровь? Главное, что ты стал нашим. Совсем нашим. Ты же всегда об этом мечтал…
– Никогда я этого не хотел! Я даже самому Гансу отказал, когда он предлагал… – вдруг вспоминаю, что происходило это во сне, и осекаюсь. – Я не хочу быть подлизой, обманывать людей феромонами, притворяться «обычным» и в то же время презирать тех, кто не фрагрант. Не хочу быть бойцовой шавкой вашего Ганса…
Женька закрывает мои губы рукой, бесцеремонно затыкает рот, пользуясь моей физической слабостью.
– У нас не было выбора, – говорит она. – Точнее, у тебя не было. Тебя не удивляет то, что пролежал в коме так долго – даже после того, как в вены твои влили кровь подлиз?
Рот закрыт жениной ладошкой, поэтому я лишь мотаю головой и мычу что-то неопределенное.
– Ты почти умер, Дим. Тебя нашпиговали пулями так, что живого места не осталось. Ты умер бы там, на месте, если бы Майор с командой опоздали хоть чуть-чуть. – Она убирает руку с моего лица. – Ты не прожил бы и полдня в любой больнице – любой, кроме нашей. – Женя скорбно качает головой. – Извини, я соврала: первая кровь, которую тебе перелили, была не моя, а Майора – я просто не успевала. Ты ведь не имеешь ничего против Майора, милый? Но крови Майора оказалось недостаточно – он стал подлизой совсем недавно, и плазма действует слабо – всего лишь не дала тебе умереть сразу же. Первая операция продолжалась шесть часов, за это время прилетела я. Знаешь, сколько тебе перелили моей крови?
– Сколько?
– Больше трех литров. Лили порцию одну за другой, и только на третий день появилась слабая надежда, что ты выживешь. И вот теперь у тебя уже хватает сил орать на меня и возмущаться, что тебя выдернули с того света.
– Три литра… – шепчу я. – Боже… Как ты выдержала, бедненькая?
– Как-то выдержала… – Темное облако появляется в ее бездонно-синих глазах. – Главное, что ты жив. Если бы надо было отдать тебе всю мою кровь, я отдала бы. Все бы тебе отдала – почки, сердце… Все… Я так боялась, что ты умрешь…
Она закрывает глаза руками и плачет. Из моих глаз тоже текут слезы. Мне нужно сказать что-то, сказать немедленно, но не могу –слова куда-то делись, и ком встал в горле колючим ежом, едва позволяя вдохнуть.
Я могу спросить, почему ей пришлось отдать большую часть своей крови[38] , ведь любой фрагрант пришел бы на помощь без малейших возражений. Но и так знаю – почему.
Потому что она любит. Меня. Она.
Именно ее любовь спасла меня – безнадежного, уже вычеркнутого из списков живых. Не плазма, белки и клетки крови, а нематериальная субстанция, в которую, однако, верят даже самые прожженные материалисты. Лучшие врачи бились за мою жизнь, но не это было главным для Жени. Она исполняла свой обряд, молилась за меня и надеялась…
– Спасибо, белочка, – шепчу я тихо, едва слышно.
Она убирает руки от лица и улыбается сквозь слезы.
– Ты была когда-нибудь в Париже, Женя?
– Пять раз.
– Ты знаешь, что такое «семулю»?
– Манная каша.
– Ее подают в качестве десерта?
– Да, под клюквенным сиропом. Ужасная гадость.
– А лавка Шекспира? Ты любишь там бывать?
– Обожаю. Ты тоже?
– Не был там ни разу в жизни.
– Откуда ты про нее знаешь?
– Ты показала мне ее.
– Когда?
– Недавно, только что, во сне. Во сне мы были с тобой в Париже, бродили по Монмартру, залезали на небоскреб, обедали в Латинском Квартале…
– Как забавно…
– Ни капли не забавно! Скорее волшебно, необъяснимо! Я был в Париже один раз, всего несколько часов, не видел там и десятой части того, что увидел во сне. Ты знакомила меня с Парижем, рассказывала мне обо всем, что знаешь, и я уверен, что все те места, которые ты показала, существуют в реальности. Как такое может быть?
– Ты стал подлизой.
– И что? Вдобавок еще и телепатом? Это уж слишком!
– Нет, нет. Просто… как это объяснить… вместе с моей кровью тебе передалась и какая-то часть моих чувств. Ганс говорит, что это генетическая память. Теперь мы связаны с тобой очень тесно. Ты будешь чувствовать, что происходит со мной, а я – что с тобой.
– А что с Гансом происходит, буду чувствовать?
– Немножко. Ведь в тебе есть часть его крови.
– И буду слушаться его беспрекословно?
– Не говори глупостей. Опять ты за свое…
– Значит, я стал подлизой? Но почему не чувствую ничего нового, особенного? Я даже запахов не чую, как не чуял и раньше!
– Все это начнет проявляться не скоро – через месяцы, годы. А обоняние… Я не уверена, что оно вообще у тебя появится. Я говорила с доктором Тихомировым, который тебя лечит. Он говорит, что перерезанные обонятельные нервы не могут восстановиться – даже у фрагрантов.
– Значит, я навсегда останусь дефектным муравьем, не чующим феромонов?
– Кто знает? – она пожимает плечами. – Время покажет…
Глава 27
– «Не виноватая я, не виноватая я»! Слышал я такую песенку!
– Не злись, Дим, пожалуйста! Когда на тебя напали, я была в Питере.
– Ну и что? Хочешь сказать, что твой смартфон не держит связь в Питере?
– Держит. Но у меня не было смартфона.
– Почему?!
– Так было нужно.
– О господи… – я устало вздыхаю. – Когда же наконец Ганса выберут в мэры и ваша чертова секретность закончится?
– Его уже выбрали, – говорит Женя, и вспыхивает радостно. – Все, Дим, Сазонов победил! Все мы победили!
– Что? – я не верю собственным ушам. – Когда победил?
– Вчера.
– Какое сегодня число?
– Второе октября.
– Вот это да… – Я чешу здоровой рукой в обмотанном бинтами затылке. – Значит, я пропустил самое интересное…
– Самое интересное впереди.
– Для кого интересное?
– Для тебя.
– Мне-то какое дело? Я же не фрагрант, я «обычный», и значит, неполноценный, и в любой момент тебе могут приказать бросить меня, и ты уйдешь, потому что Ганс важнее для тебя в миллион раз…
– Ты – фрагрант, – тихо говорит Женя.
– Что, не понял! – ору я, и пытаюсь сесть в кровати, но тело не слушается.
– Тише, милый, не кричи, всю больницу разбудишь. Теперь ты фрагрант. Тебе перелили кровь.
– Чью кровь? Ганса?
– Мою кровь.
– Но ты же была в Питере!
– Я прилетела немедленно. В конце концов, какая разница, чья кровь? Главное, что ты стал нашим. Совсем нашим. Ты же всегда об этом мечтал…
– Никогда я этого не хотел! Я даже самому Гансу отказал, когда он предлагал… – вдруг вспоминаю, что происходило это во сне, и осекаюсь. – Я не хочу быть подлизой, обманывать людей феромонами, притворяться «обычным» и в то же время презирать тех, кто не фрагрант. Не хочу быть бойцовой шавкой вашего Ганса…
Женька закрывает мои губы рукой, бесцеремонно затыкает рот, пользуясь моей физической слабостью.
– У нас не было выбора, – говорит она. – Точнее, у тебя не было. Тебя не удивляет то, что пролежал в коме так долго – даже после того, как в вены твои влили кровь подлиз?
Рот закрыт жениной ладошкой, поэтому я лишь мотаю головой и мычу что-то неопределенное.
– Ты почти умер, Дим. Тебя нашпиговали пулями так, что живого места не осталось. Ты умер бы там, на месте, если бы Майор с командой опоздали хоть чуть-чуть. – Она убирает руку с моего лица. – Ты не прожил бы и полдня в любой больнице – любой, кроме нашей. – Женя скорбно качает головой. – Извини, я соврала: первая кровь, которую тебе перелили, была не моя, а Майора – я просто не успевала. Ты ведь не имеешь ничего против Майора, милый? Но крови Майора оказалось недостаточно – он стал подлизой совсем недавно, и плазма действует слабо – всего лишь не дала тебе умереть сразу же. Первая операция продолжалась шесть часов, за это время прилетела я. Знаешь, сколько тебе перелили моей крови?
– Сколько?
– Больше трех литров. Лили порцию одну за другой, и только на третий день появилась слабая надежда, что ты выживешь. И вот теперь у тебя уже хватает сил орать на меня и возмущаться, что тебя выдернули с того света.
– Три литра… – шепчу я. – Боже… Как ты выдержала, бедненькая?
– Как-то выдержала… – Темное облако появляется в ее бездонно-синих глазах. – Главное, что ты жив. Если бы надо было отдать тебе всю мою кровь, я отдала бы. Все бы тебе отдала – почки, сердце… Все… Я так боялась, что ты умрешь…
Она закрывает глаза руками и плачет. Из моих глаз тоже текут слезы. Мне нужно сказать что-то, сказать немедленно, но не могу –слова куда-то делись, и ком встал в горле колючим ежом, едва позволяя вдохнуть.
Я могу спросить, почему ей пришлось отдать большую часть своей крови[38] , ведь любой фрагрант пришел бы на помощь без малейших возражений. Но и так знаю – почему.
Потому что она любит. Меня. Она.
Именно ее любовь спасла меня – безнадежного, уже вычеркнутого из списков живых. Не плазма, белки и клетки крови, а нематериальная субстанция, в которую, однако, верят даже самые прожженные материалисты. Лучшие врачи бились за мою жизнь, но не это было главным для Жени. Она исполняла свой обряд, молилась за меня и надеялась…
– Спасибо, белочка, – шепчу я тихо, едва слышно.
Она убирает руки от лица и улыбается сквозь слезы.
– Ты была когда-нибудь в Париже, Женя?
– Пять раз.
– Ты знаешь, что такое «семулю»?
– Манная каша.
– Ее подают в качестве десерта?
– Да, под клюквенным сиропом. Ужасная гадость.
– А лавка Шекспира? Ты любишь там бывать?
– Обожаю. Ты тоже?
– Не был там ни разу в жизни.
– Откуда ты про нее знаешь?
– Ты показала мне ее.
– Когда?
– Недавно, только что, во сне. Во сне мы были с тобой в Париже, бродили по Монмартру, залезали на небоскреб, обедали в Латинском Квартале…
– Как забавно…
– Ни капли не забавно! Скорее волшебно, необъяснимо! Я был в Париже один раз, всего несколько часов, не видел там и десятой части того, что увидел во сне. Ты знакомила меня с Парижем, рассказывала мне обо всем, что знаешь, и я уверен, что все те места, которые ты показала, существуют в реальности. Как такое может быть?
– Ты стал подлизой.
– И что? Вдобавок еще и телепатом? Это уж слишком!
– Нет, нет. Просто… как это объяснить… вместе с моей кровью тебе передалась и какая-то часть моих чувств. Ганс говорит, что это генетическая память. Теперь мы связаны с тобой очень тесно. Ты будешь чувствовать, что происходит со мной, а я – что с тобой.
– А что с Гансом происходит, буду чувствовать?
– Немножко. Ведь в тебе есть часть его крови.
– И буду слушаться его беспрекословно?
– Не говори глупостей. Опять ты за свое…
– Значит, я стал подлизой? Но почему не чувствую ничего нового, особенного? Я даже запахов не чую, как не чуял и раньше!
– Все это начнет проявляться не скоро – через месяцы, годы. А обоняние… Я не уверена, что оно вообще у тебя появится. Я говорила с доктором Тихомировым, который тебя лечит. Он говорит, что перерезанные обонятельные нервы не могут восстановиться – даже у фрагрантов.
– Значит, я навсегда останусь дефектным муравьем, не чующим феромонов?
– Кто знает? – она пожимает плечами. – Время покажет…
Глава 27
Теперь вы знаете обо мне действительно много, почти все. Знаете то, что я все-таки стал подлизой, хотя и не по своей воле. Знаете, как меня убили, и как я воскрес. Знаете, что я сижу в сумасшедшем доме. Единственное, чего не знаете – как я в попал в сию юдоль скорби. Точнее, за что попал.
Иногда мне кажется, что я напортачил банально и примитивно, что, если бы встал в тот злополучный день с другой ноги, посмотрел бы с утра по телевизору другие новости, съел бы за завтраком другой бутерброд, ничего плохого не случилось бы. Но так кажется мне все реже и реже. По ночам, не в силах заснуть, я взлетаю над городом, оплетенном липкой паутиной, озираю картину с высоты, и мучительно убеждаюсь: все, что произошло – часть большого плана, направленного не только против меня. Я – всего лишь муха, глупо приклеившаяся к крученой ленте, предназначенной для глупых мух.
Я путался под ногами слишком навязчиво, протестовал слишком громко, вел себя нестандартно для подлизы. Вел себя нагло. Вот и допрыгался.
Мой лечащий врач Максим Олегович утверждает, что у меня невроз средней степени тяжести. Говорит, что привести меня в порядок – раз плюнуть, но отпустить на волю пока никак невозможно.
– Сами понимаете, Дмитрий Андреевич, золотой мой коллега, нужно понаблюдать вас. Понаблюдать как следует – вам ведь не нужно, чтобы снова случилось чего-нибудь неправильное, неожиданное, потому что выкрутиться в следующий раз будет куда труднее. И опять же, вы знаете этих деятелей из УВД – они стоят за нашими спинами как церберы. Нужно, чтобы прошло достаточное время, и тогда они успокоятся, отстанут – поверьте моему опыту. Передач нет, говорите? Но это же не проблема! Составьте списочек продуктов, и вам принесут сегодня же к обеду. Что значит – нет денег? О каких деньгах речь, Дмитрий Андреевич? Я почел бы за честь купить все это для вас за свой счет, но вы прекрасно знаете: тот, кто пристроил вас в наше отделение, отставил мне вот такую безделушку, – Максим Олегович показывает мне карту «Голден виза». – Не понимаю, почему вы так упорствуете, Дмитрий Андреевич?
– Не надо мне ничего, – бурчу. – Скину пару килограммов на ваших несъедобных харчах – хоть какая-то польза будет.
«Тот, кто меня сюда пристроил». Подразумевается, что по отношению ко мне совершено великое благодеяние – еще бы, две недели в психушке куда лучше, чем суд и тюрьма. Но я не испытываю никакой благодарности к своему «благодетелю». Я ненавижу его. И не верю в обещанные две недели. Меня будут держать здесь долго – столько, что я действительно сойду с ума. Потому что я дефектный муравей, а таким, по насекомьим правилам, откусывают головы.
Докторское словоблудие знакомо до последней буквы – я сам врач, и знаю, как заговаривать зубы больным – для их же, как принято считать, блага. Пусть мои пациенты не психи, а аппендицитники, флегмонозники, прободные язвенники, сложные раковые, изрезанные вдоль и поперек, истекающие гноем, нашпигованные под завязку не аминазином и прочими нейролептиками, а антибиотиками, фурацилином, гепарином, с трубками в почечных лоханках, дренажами из марли и трубок, – годится все что угодно, лишь бы бедняга выжил. Пусть. Принцип един – что в нашей стране, что в других странах, с докторами из которых я общался. Во всем виноват Гиппократ со своей клятвой, гуманной и в то же время глубоко иллюзорной – люди в древние времена питались иллюзиями ничуть не меньше, чем во времена нынешние, плодящие иллюзии, выстраивающие их этаж за этажом в новую вавилонскую башню. Хотите знать, в чем суть? Что же, скажу вам: больной, если он действительно тяжел, и находится практически в могиле, должен знать о своей болезни как можно меньше. Иначе вдобавок к помирающему организму у него поедет крыша, и тогда быстрым росчерком пера выписывай ему билет в туннель. Имеется в виду тот самый туннель, в конце которого свет.
Свет тот видели многие, но немногие вернулись, чтобы поведать о нем нам, несведущим. Я, к примеру, не видел ни туннеля, ни люминесцентных ламп, его освещающих, но видел Париж. Париж мне понравился, но еще больше понравилось то, что я вернулся. Я предпочел бы настоящий Париж тому, реанимационному. Я до сих пор рад, что вернулся, и не собираюсь снова подыхать. И сходить с ума, кстати, тоже.
Я еще побываю в Париже, вместе с Женькой, и пройду по Монмартру, и она нежно дотронется губами до моей щеки в кафе «Le Pre Grill». Все это будет, и жизнь обретет смысл. Все будет, если я не сойду с ума этой ночью, и не убьют меня в дни ближайшие. Если же будут убивать, то клянусь сдержаться, и не психовать, и не быть героем, и не пытаться прихватить на тот свет никого из людей, назначенных в мои ликвидаторы. Довольно бунтовать.
Был очень простой способ остаться по эту сторону линии, разрезавшей мир глубокой трещиной – не любить Женьку. Но ты полюбил ее, доктор врач Бешенцев. Поэтому не жалуйся – ни на кого и никогда. Время для жалоб кончилось. Просто живи и надейся. У тебя осталось немало секунд, и минут, и часов, а может, и дней. Тебе дали много. Так улыбнись, и вспомни то хорошее, что было. Было. Было же…
Очень трудно удержаться на грани здравого смысла, день изо дня пребывая в психушке. Особенно, если знаешь, что ИХ глаза следят за тобой ежесекундно.
Когда доктор Максим Олегович говорит об «обычном неврозе», он неумело лукавит, не делая скидок на мое медицинское образование. Ведь мелькают в его речи слова «бред преследования». И это обо мне. И это значит: шизофрения. Не просто диагноз, но ДИАГНОЗ.
Это ложь! Нет у меня ни бреда преследования, ни малейшей шизофрении, ни зачаточной даже паранойи. Просто обложили меня так плотно, что невозможно этого не заметить.
К примеру сегодня: пришли эти двое в синих курточках и начали морить тараканов. Насекомых, в самом деле, в нашей психушке хоть отбавляй, и я нисколько не против, чтобы морить их современными ядами, считающимися для людей безвредными. Но зачем ковырять для этого штукатурку? Особенно рядом с моей кроватью?
Нас, небуйных психов, выгнали из отделения всех поголовно. Сперва собрали в столовой, потом построили и повели гулять. Гуляли мы, замечу, почти три часа – до тошноты. Тошно гулять, если нечем заняться. А когда вернулись, никакой химией в палатах не пахло.
Тараканов, правда, действительно стало поменьше, но дело не в них. Главное другое: я замечаю рядом со своей кроватью отколупнутый кусок штукатурки. Неровная такая дырка, размером с ноготь, и довольно глубокая. Зачем ее сделали? Долбили, чтобы достать таракана? Они же не дятлы… В жизни не видел такой подозрительной дырки.
Я взбиваю подушку, ложусь поверх покрывала и притворяюсь, что читаю книгу. Очень удачно притворяюсь – всякий, поглядев на меня, решит, что я действительно читаю. На самом же деле произвожу в уме сложные манипуляции. Чтобы дело прошло удачно, нужно взять любое число от четырех до девяти, умножить его на двадцать, потом прибавить сто двадцать четыре и поделить то, что получилось, пополам. У вас получится определенная цифра. Дальше вы должны ее реализовать – половину от цифры раз шмыгнуть носом (держать при этом руку на правом колене), а вторую половину – клацнуть зубами, только тихо, чтобы те, кто за вами наблюдает, не заметили. Затем нужно произнести шепотом:
А на самом деле я откладываю книжку, поворачиваюсь лицом к стене и внимательно смотрю на дыру в штукатурке.
Она глубокая. Что там внутри – непонятно. Беру зажигалку, зажигаю огонек и пытаюсь осветить глубину. Вроде бы ничего, штукатурка как штукатурка, серая, ничего не блестит.
Дудки, меня не проведешь! Я-то знаю, что там внутри. Видеокамера! Только специальная – такая, какую обычным взглядом не определишь.
Я достаю жвачку, сую в рот сразу четыре подушечки, разжевываю и залепляю дыру – умело, так, что снаружи и не поймешь, что видеокамера залеплена.
Думаете, я на самом деле сошел с ума? Да нет, просто развлекаюсь, убиваю время. Кривляюсь, можно сказать. Научился всяким глупостям от соседей-психов, от них и не такому научишься.
Теперь можно спокойно полежать, подумать о жизни и о том, что со мной произошло.
Вы можете назвать мои действия предательством, ведь до этого я много разглагольствовал о патриотизме, о том, что нужно трудиться на месте, кое дано тебе богом, о долге своем перед главврачом Серафимычем и так далее. Не совсем так, друзья мои. С родной больницей я рассчитался сполна. Моими стараниями она получила столько современного оборудования, в том числе и лапароскопического, сколько не получала за последние лет двадцать. Руки мои чесались от желания поскорее опробовать новую аппаратуру, но так и не дошли до нее. На работу ко мне приехала весьма представительная делегация – Женя, Майор и даже Агрба собственной персоной.
– Собирайся, док, – немногословно сказал Родион. – Поехали.
– Куда?
– Увидишь.
Хотя меня лечили в «Клинике жизни», я толком не видел ее, прикованный к кровати. Теперь же меня вел по комплексу лично Благовещенский, породистый профессор лет пятидесяти, выглядящий, как и положено подлизе, не больше, чем на сорок, хотя и с длинною бородою. Он неторопливо шествовал по отделениям, оперблоку, лабораторной службе, и показывал свои владения. Глаза мои полезли на лоб, рот открылся от изумления и не думал закрываться. Такого я не видел даже в Германии.
«Клиника жизни» существовала уже около двух лет, но я никогда не слышал о ней. Немудрено: официально она открылась только после победы Сазонова на выборах. А до этого полуразрушенный санаторий, купленный Благовещенским (а точнее, сообществом фрагрантов), перестраивался с первого кирпича до последнего. Не знаю, как они отбивались в последние месяцы от чистильщиков – многое в истории с «Чистилищем» так и осталось для меня неясным. Но факт в том, что уже почти год больница вовсю работала, обслуживая подлиз и их приближенных. Теперь же, когда Ганс стал мэром, клиника распахнула свои двери для всех. Точнее, для всех тех, кто обладает толстым кошельком. Уточняю: очень-очень толстым.
Иногда я представлял такой больнично-санаторный комплекс в мечтах, теперь увидел мечту воочию. «Клиника жизни» не просто лечила – давала гарантию выздоровления любому пациенту, даже самому безнадежному. К переливанию фрагрантской крови, как сразу заявил мне Благовещенский, прибегали лишь в крайних случаях, даже при онкологических болезнях. Это требовалось редко: все здесь было на самом высоком уровне – и оборудование, и врачи. Не буду подробно рассказывать о больнице, красивом парке и уютных санаторных коттеджах. В сущности, ничего экстраординарного – элитная клиника для богатых, построенная по европейскому образцу. И все же нечто особенное присутствовало.
– В настоящее время клиника заполнена на сто процентов, – сказал Михаил Константинович, когда мы закончили обход и сели пить чай в его кабинете. – Около трети пациентов составляют иностранцы. Мы могли бы отдать им половину мест, это выгодно, но имеются некоторые нюансы, которые необходимо учитывать. Очередь в наш комплекс расписана уже на два года, и вместить больше мы просто не в состоянии. Тем не менее через две недели мы начнем лечить определенный контингент больных – совершенно бесплатно, даже не задействуя средства ФОМСа. Для этого достраивается отдельный трехэтажный корпус, – профессор ткнул ручкой в макет здания, стоящий на столе. – Он уже почти готов к эксплуатации.
– Бесплатно? – я удивленно покачал головой. – Вы представляете, чем это грозит? Вас затопит людской волной, Михаил Константинович! Это все равно что бесплатная путевка в рай! Тысячи пациентов будут осаждать вашу клинику днем и ночью, рыдать, клянчить, просить, показывать свои культи и язвы, и обливать вас грязью на каждом перекрестке, в каждой газете и телепередаче, если вы им откажете. А отказывать придется большинству – клиника не резиновая. Вам это надо? Зачем ломать элитный статус больницы – тихий и надежный?
– Вы правы, Дмитрий Андреевич, – Благовещенский улыбнулся, провел пальцами по длинной волнистой бороде, приличествующей скорее священнику, чем врачу. – Нас ждут определенные трудности, но на то и существуют проблемы, чтобы их решать. Вы ведь встречались с Иваном Алексеевичем? Беседовали?
– Беседовал…
«Мы придем к власти не для того, чтобы принизить обычных людей – наоборот, мы дадим им шанс на новую, более качественную и здоровую жизнь», – вспомнил я слова Ганса. Вот и свершилось – Сазонов пришел к власти. Стало быть, пришло время выполнять благие обещания?
– Не сомневаюсь, что Иван Алексеевич говорил вам о целях фрагрантов – прежде всего, о наведении общественного порядка и улучшении здоровья людей.
– Он много чего говорил. Хотелось бы верить в искренность его целей…
– Не только его целей, Дмитрий Андреевич! – воскликнул профессор. – Мы говорим о НАШИХ целях! Вы фрагрант, и отлично понимаете, что не может быть программы действий одного отдельного взятого Сазонова, может быть только наша общая программа. Сообщество фрагрантов – единый организм, связанный тысячами физических и духовных нитей, и радеющий не только о своих, но и о каждом «обычном», о человечестве в целом!
Ага, и этот тоже заговорил красиво. Однако, должен заметить, в глазах Благовещенского не появилось искр фанатизма, в голосе не прозвучало даже намека на пафос. Говорил он уверенно, не сомневаясь в каждом своем слове. Он нравился мне. Мне хотелось верить ему… да что там говорить, я просто верил ему, безо всяких дополнительных условий.
Да что же такое происходило со мной?! Почему мне были так симпатичны все подлизы, почему я находил с ними контакт и не чувствовал с их стороны ни намека на предательство – более того, получал от общения с ними откровенное удовольствие? И в то же время отторгал Ганса – активно, изо всех сил, на уровне душевной аллергии, хотя не было для того никаких видимых причин?
Потому что он отдал приказ убить Трупака? Да нет, конечно же не поэтому… я и сам отдал бы такой приказ, будь на месте Ганса.
Почему, почему?
Я не знал.
Черт с ним, с Гансом! Я стал подлизой, и ничего не изменилось. Я остался независим от него, и, значит, сказки о безусловной зависимости подлиз от Ганса были придуманы именно мною. Стоило избавиться от навязчивой идеи, и попытаться сосредоточиться на том человеке, который сидел рядом со мной, неторопливо потягивая зеленый чай из фарфоровой чашечки. Он, в отличие от Ганса, не пытался звать меня на «ты», никогда не говорил «подлиза», но только лишь «фрагрант», он находился на самой верхушке иерархической системы подлиз, и в то же время был гораздо больше похож на «обычного», чем на подлизу. Очень интересный тип. Возможно, мой будущий шеф. Во всяком случае, я хотел бы этого.
Я сделал глоток из чашечки, для успокоения. Терпеть не могу зеленый чай, предпочитаю черный, но этот был какой-то особенный, со вкусом то ли жасмина, то ли лотоса, вполне приятный. Он успокаивал душу.
Я наклонил голову к чашке и сделал глубокий вдох. Не почувствовал, как всегда, ничего.
– Приятно пахнет? – осведомился Михаил Константинович. – Чай называется «Лунцзин», собран в провинции Шаньдун, привез его мне его мой китайский коллега, специалист по иглорефлексотерапии.
– Не знаю. Когда-то мне основательно стукнули по голове, и царство запахов навсегда захлопнуло для меня дверь.
– Лямина криброза? – Брови Благовещенского взмыли вверх в неподдельном ужасе. – Вы вообще не чуете запахов, Дмитрий Андреевич?
– Вообще, – сказал я горько. – Я хотел бы, понимаете?.. Дело не в феромонах, совсем нет. Я хотел бы услышать запах моей любимой девушки, Жени. И я никогда не услышу его. Вы знаете Женю Нештакову?
– Конечно, кто же не знает Женю? – Благовещенский уже не огладил бороду, но грубо собрал конец ее в кулак и дернул, явно приводя себя в чувство. – Женя, да… – он махнул рукой возле лба, словно отгоняя лишние чувства. – Кто вам сказал, коллега, что обонятельные нервы не регенерируют?
– Женя. А ей – нейрохирург Тихомиров.
– Ах, Тихомиров…
– И что?
– Ладно, не будем об этом.
– Что значит – не будем?
– Обонятельные нервы иногда регенерируют, – сказал Благовещенский, почему-то довольно напряженно. – Но не у всех и не всегда. Давайте закроем эту тему, Дмитрий Андреевич, возвращаться к ней в течение ближайшего месяца не имеет смысла, поверьте. Вернемся к теме нашего нового корпуса. – Он снова ткнул ручкой в макет на столе – так резко, что едва не проткнул картон насквозь. – Вы догадываетесь, кого мы будем лечить там – БЕСПЛАТНО?
– Детская онкология, – без малейших раздумий заявил я. – Ибо, когда возвращаешься на круги своя, начать необходимо с круга первого, дабы не нарушилось равновесие сфер земных и небесных. Душа профессора Кондратьева до сих пор жарится в аду на огромной сковородке; между тем, без него не появилось бы никаких подлиз, начиная с Ганса. Душа Кондратьева вопиет с того света о прощении, недаром он стал так религиозен к концу жизни – предчувствовал свой уход, позорный и жалкий. Теперь вы построили лучший детский раковый корпус в этой стране, а, может быть, и во всем мире – во искупление грехов Кондратьева. Но войти в эти врата сможет не каждый, а выйти – тем более. Потому что каждый из детей, кто претерпит и спасется, неминуемо станет мутантом. И будет вынужден жить не так, как обычные люди – по иным, не вполне человеческим законам. Скажите, Михаил Константинович, какие критерии в выборе будущих пациентов для вас важнее: тяжесть их медицинского состояния или же некие показатели лояльности сообществу подлиз?
– Я, к вашему сведению, фрагрант относительно недавний, – сообщил Благовещенский. – Трех лет не прошло после того, как меня собрали по частям после автомобильной катастрофы и позволили выжить – по настоятельной просьбе моей племянницы, влиятельной фрагрантки с многолетним стажем. Я еще не умею пользоваться феромонами, и непроизвольное их выделение доставляет мне больше неприятностей, чем хоть сколько-нибудь заметную пользу. Но положение мое завидно по сравнению с вами, Дмитрий Андреевич. Вы – совсем недавний фрагрант, только что, с позволения сказать, приобщенный к высшей касте. Только что инициированный. Смею предположить, что в голове вашей творится абсолютный сумбур – вы понимаете, что жить так, как вы жили доселе, больше не удастся, а как жить по-новому, не имеете ни малейшего понятия.
Иногда мне кажется, что я напортачил банально и примитивно, что, если бы встал в тот злополучный день с другой ноги, посмотрел бы с утра по телевизору другие новости, съел бы за завтраком другой бутерброд, ничего плохого не случилось бы. Но так кажется мне все реже и реже. По ночам, не в силах заснуть, я взлетаю над городом, оплетенном липкой паутиной, озираю картину с высоты, и мучительно убеждаюсь: все, что произошло – часть большого плана, направленного не только против меня. Я – всего лишь муха, глупо приклеившаяся к крученой ленте, предназначенной для глупых мух.
Я путался под ногами слишком навязчиво, протестовал слишком громко, вел себя нестандартно для подлизы. Вел себя нагло. Вот и допрыгался.
Мой лечащий врач Максим Олегович утверждает, что у меня невроз средней степени тяжести. Говорит, что привести меня в порядок – раз плюнуть, но отпустить на волю пока никак невозможно.
– Сами понимаете, Дмитрий Андреевич, золотой мой коллега, нужно понаблюдать вас. Понаблюдать как следует – вам ведь не нужно, чтобы снова случилось чего-нибудь неправильное, неожиданное, потому что выкрутиться в следующий раз будет куда труднее. И опять же, вы знаете этих деятелей из УВД – они стоят за нашими спинами как церберы. Нужно, чтобы прошло достаточное время, и тогда они успокоятся, отстанут – поверьте моему опыту. Передач нет, говорите? Но это же не проблема! Составьте списочек продуктов, и вам принесут сегодня же к обеду. Что значит – нет денег? О каких деньгах речь, Дмитрий Андреевич? Я почел бы за честь купить все это для вас за свой счет, но вы прекрасно знаете: тот, кто пристроил вас в наше отделение, отставил мне вот такую безделушку, – Максим Олегович показывает мне карту «Голден виза». – Не понимаю, почему вы так упорствуете, Дмитрий Андреевич?
– Не надо мне ничего, – бурчу. – Скину пару килограммов на ваших несъедобных харчах – хоть какая-то польза будет.
«Тот, кто меня сюда пристроил». Подразумевается, что по отношению ко мне совершено великое благодеяние – еще бы, две недели в психушке куда лучше, чем суд и тюрьма. Но я не испытываю никакой благодарности к своему «благодетелю». Я ненавижу его. И не верю в обещанные две недели. Меня будут держать здесь долго – столько, что я действительно сойду с ума. Потому что я дефектный муравей, а таким, по насекомьим правилам, откусывают головы.
Докторское словоблудие знакомо до последней буквы – я сам врач, и знаю, как заговаривать зубы больным – для их же, как принято считать, блага. Пусть мои пациенты не психи, а аппендицитники, флегмонозники, прободные язвенники, сложные раковые, изрезанные вдоль и поперек, истекающие гноем, нашпигованные под завязку не аминазином и прочими нейролептиками, а антибиотиками, фурацилином, гепарином, с трубками в почечных лоханках, дренажами из марли и трубок, – годится все что угодно, лишь бы бедняга выжил. Пусть. Принцип един – что в нашей стране, что в других странах, с докторами из которых я общался. Во всем виноват Гиппократ со своей клятвой, гуманной и в то же время глубоко иллюзорной – люди в древние времена питались иллюзиями ничуть не меньше, чем во времена нынешние, плодящие иллюзии, выстраивающие их этаж за этажом в новую вавилонскую башню. Хотите знать, в чем суть? Что же, скажу вам: больной, если он действительно тяжел, и находится практически в могиле, должен знать о своей болезни как можно меньше. Иначе вдобавок к помирающему организму у него поедет крыша, и тогда быстрым росчерком пера выписывай ему билет в туннель. Имеется в виду тот самый туннель, в конце которого свет.
Свет тот видели многие, но немногие вернулись, чтобы поведать о нем нам, несведущим. Я, к примеру, не видел ни туннеля, ни люминесцентных ламп, его освещающих, но видел Париж. Париж мне понравился, но еще больше понравилось то, что я вернулся. Я предпочел бы настоящий Париж тому, реанимационному. Я до сих пор рад, что вернулся, и не собираюсь снова подыхать. И сходить с ума, кстати, тоже.
Я еще побываю в Париже, вместе с Женькой, и пройду по Монмартру, и она нежно дотронется губами до моей щеки в кафе «Le Pre Grill». Все это будет, и жизнь обретет смысл. Все будет, если я не сойду с ума этой ночью, и не убьют меня в дни ближайшие. Если же будут убивать, то клянусь сдержаться, и не психовать, и не быть героем, и не пытаться прихватить на тот свет никого из людей, назначенных в мои ликвидаторы. Довольно бунтовать.
Был очень простой способ остаться по эту сторону линии, разрезавшей мир глубокой трещиной – не любить Женьку. Но ты полюбил ее, доктор врач Бешенцев. Поэтому не жалуйся – ни на кого и никогда. Время для жалоб кончилось. Просто живи и надейся. У тебя осталось немало секунд, и минут, и часов, а может, и дней. Тебе дали много. Так улыбнись, и вспомни то хорошее, что было. Было. Было же…
Очень трудно удержаться на грани здравого смысла, день изо дня пребывая в психушке. Особенно, если знаешь, что ИХ глаза следят за тобой ежесекундно.
Когда доктор Максим Олегович говорит об «обычном неврозе», он неумело лукавит, не делая скидок на мое медицинское образование. Ведь мелькают в его речи слова «бред преследования». И это обо мне. И это значит: шизофрения. Не просто диагноз, но ДИАГНОЗ.
Это ложь! Нет у меня ни бреда преследования, ни малейшей шизофрении, ни зачаточной даже паранойи. Просто обложили меня так плотно, что невозможно этого не заметить.
К примеру сегодня: пришли эти двое в синих курточках и начали морить тараканов. Насекомых, в самом деле, в нашей психушке хоть отбавляй, и я нисколько не против, чтобы морить их современными ядами, считающимися для людей безвредными. Но зачем ковырять для этого штукатурку? Особенно рядом с моей кроватью?
Нас, небуйных психов, выгнали из отделения всех поголовно. Сперва собрали в столовой, потом построили и повели гулять. Гуляли мы, замечу, почти три часа – до тошноты. Тошно гулять, если нечем заняться. А когда вернулись, никакой химией в палатах не пахло.
Тараканов, правда, действительно стало поменьше, но дело не в них. Главное другое: я замечаю рядом со своей кроватью отколупнутый кусок штукатурки. Неровная такая дырка, размером с ноготь, и довольно глубокая. Зачем ее сделали? Долбили, чтобы достать таракана? Они же не дятлы… В жизни не видел такой подозрительной дырки.
Я взбиваю подушку, ложусь поверх покрывала и притворяюсь, что читаю книгу. Очень удачно притворяюсь – всякий, поглядев на меня, решит, что я действительно читаю. На самом же деле произвожу в уме сложные манипуляции. Чтобы дело прошло удачно, нужно взять любое число от четырех до девяти, умножить его на двадцать, потом прибавить сто двадцать четыре и поделить то, что получилось, пополам. У вас получится определенная цифра. Дальше вы должны ее реализовать – половину от цифры раз шмыгнуть носом (держать при этом руку на правом колене), а вторую половину – клацнуть зубами, только тихо, чтобы те, кто за вами наблюдает, не заметили. Затем нужно произнести шепотом:
После этого все ваши враги ослепнут – ненадолго, на полчаса. То есть они будут видеть вас, но для них вы будете лежать и тупо таращиться в книгу, что бы ни делали на самом деле.
I khow a fourth
It will free me quickly
If foes should bind me fast
With strong chains,
A chant that makes
Fetters spring from the feet,
Bonds burst from the hands. [39]
А на самом деле я откладываю книжку, поворачиваюсь лицом к стене и внимательно смотрю на дыру в штукатурке.
Она глубокая. Что там внутри – непонятно. Беру зажигалку, зажигаю огонек и пытаюсь осветить глубину. Вроде бы ничего, штукатурка как штукатурка, серая, ничего не блестит.
Дудки, меня не проведешь! Я-то знаю, что там внутри. Видеокамера! Только специальная – такая, какую обычным взглядом не определишь.
Я достаю жвачку, сую в рот сразу четыре подушечки, разжевываю и залепляю дыру – умело, так, что снаружи и не поймешь, что видеокамера залеплена.
Думаете, я на самом деле сошел с ума? Да нет, просто развлекаюсь, убиваю время. Кривляюсь, можно сказать. Научился всяким глупостям от соседей-психов, от них и не такому научишься.
Теперь можно спокойно полежать, подумать о жизни и о том, что со мной произошло.
***
После прихода к власти Ганса-Сазонова передо мной открылись радужные перспективы. Конечно, никто не предложил мне должность директора городского департамента здравоохранения, да и не было смысла предлагать. Не мое это дело – людьми руководить, мой удел – стоять за операционным столом. Однако всего лишь через три недели после выздоровления я покинул свою больницу и перешел на работу в клинику куда более богатую, если не сказать роскошную – в ту самую, в которой меня реанимировали и поставили на ноги. Элитная больница, совмещенная с санаторным комплексом, расположенная в бору под названием «Сосновый рай», на берегу чистейшего лесного озера, в получасе езды от города. Все это великолепие в целом называется «Клиника жизни». Кто ее владелец? Михаил Константинович Благовещенский, известный в городе эндокринолог, доктор медицинских наук. Конечно же, фрагрант.Вы можете назвать мои действия предательством, ведь до этого я много разглагольствовал о патриотизме, о том, что нужно трудиться на месте, кое дано тебе богом, о долге своем перед главврачом Серафимычем и так далее. Не совсем так, друзья мои. С родной больницей я рассчитался сполна. Моими стараниями она получила столько современного оборудования, в том числе и лапароскопического, сколько не получала за последние лет двадцать. Руки мои чесались от желания поскорее опробовать новую аппаратуру, но так и не дошли до нее. На работу ко мне приехала весьма представительная делегация – Женя, Майор и даже Агрба собственной персоной.
– Собирайся, док, – немногословно сказал Родион. – Поехали.
– Куда?
– Увидишь.
Хотя меня лечили в «Клинике жизни», я толком не видел ее, прикованный к кровати. Теперь же меня вел по комплексу лично Благовещенский, породистый профессор лет пятидесяти, выглядящий, как и положено подлизе, не больше, чем на сорок, хотя и с длинною бородою. Он неторопливо шествовал по отделениям, оперблоку, лабораторной службе, и показывал свои владения. Глаза мои полезли на лоб, рот открылся от изумления и не думал закрываться. Такого я не видел даже в Германии.
«Клиника жизни» существовала уже около двух лет, но я никогда не слышал о ней. Немудрено: официально она открылась только после победы Сазонова на выборах. А до этого полуразрушенный санаторий, купленный Благовещенским (а точнее, сообществом фрагрантов), перестраивался с первого кирпича до последнего. Не знаю, как они отбивались в последние месяцы от чистильщиков – многое в истории с «Чистилищем» так и осталось для меня неясным. Но факт в том, что уже почти год больница вовсю работала, обслуживая подлиз и их приближенных. Теперь же, когда Ганс стал мэром, клиника распахнула свои двери для всех. Точнее, для всех тех, кто обладает толстым кошельком. Уточняю: очень-очень толстым.
Иногда я представлял такой больнично-санаторный комплекс в мечтах, теперь увидел мечту воочию. «Клиника жизни» не просто лечила – давала гарантию выздоровления любому пациенту, даже самому безнадежному. К переливанию фрагрантской крови, как сразу заявил мне Благовещенский, прибегали лишь в крайних случаях, даже при онкологических болезнях. Это требовалось редко: все здесь было на самом высоком уровне – и оборудование, и врачи. Не буду подробно рассказывать о больнице, красивом парке и уютных санаторных коттеджах. В сущности, ничего экстраординарного – элитная клиника для богатых, построенная по европейскому образцу. И все же нечто особенное присутствовало.
– В настоящее время клиника заполнена на сто процентов, – сказал Михаил Константинович, когда мы закончили обход и сели пить чай в его кабинете. – Около трети пациентов составляют иностранцы. Мы могли бы отдать им половину мест, это выгодно, но имеются некоторые нюансы, которые необходимо учитывать. Очередь в наш комплекс расписана уже на два года, и вместить больше мы просто не в состоянии. Тем не менее через две недели мы начнем лечить определенный контингент больных – совершенно бесплатно, даже не задействуя средства ФОМСа. Для этого достраивается отдельный трехэтажный корпус, – профессор ткнул ручкой в макет здания, стоящий на столе. – Он уже почти готов к эксплуатации.
– Бесплатно? – я удивленно покачал головой. – Вы представляете, чем это грозит? Вас затопит людской волной, Михаил Константинович! Это все равно что бесплатная путевка в рай! Тысячи пациентов будут осаждать вашу клинику днем и ночью, рыдать, клянчить, просить, показывать свои культи и язвы, и обливать вас грязью на каждом перекрестке, в каждой газете и телепередаче, если вы им откажете. А отказывать придется большинству – клиника не резиновая. Вам это надо? Зачем ломать элитный статус больницы – тихий и надежный?
– Вы правы, Дмитрий Андреевич, – Благовещенский улыбнулся, провел пальцами по длинной волнистой бороде, приличествующей скорее священнику, чем врачу. – Нас ждут определенные трудности, но на то и существуют проблемы, чтобы их решать. Вы ведь встречались с Иваном Алексеевичем? Беседовали?
– Беседовал…
«Мы придем к власти не для того, чтобы принизить обычных людей – наоборот, мы дадим им шанс на новую, более качественную и здоровую жизнь», – вспомнил я слова Ганса. Вот и свершилось – Сазонов пришел к власти. Стало быть, пришло время выполнять благие обещания?
– Не сомневаюсь, что Иван Алексеевич говорил вам о целях фрагрантов – прежде всего, о наведении общественного порядка и улучшении здоровья людей.
– Он много чего говорил. Хотелось бы верить в искренность его целей…
– Не только его целей, Дмитрий Андреевич! – воскликнул профессор. – Мы говорим о НАШИХ целях! Вы фрагрант, и отлично понимаете, что не может быть программы действий одного отдельного взятого Сазонова, может быть только наша общая программа. Сообщество фрагрантов – единый организм, связанный тысячами физических и духовных нитей, и радеющий не только о своих, но и о каждом «обычном», о человечестве в целом!
Ага, и этот тоже заговорил красиво. Однако, должен заметить, в глазах Благовещенского не появилось искр фанатизма, в голосе не прозвучало даже намека на пафос. Говорил он уверенно, не сомневаясь в каждом своем слове. Он нравился мне. Мне хотелось верить ему… да что там говорить, я просто верил ему, безо всяких дополнительных условий.
Да что же такое происходило со мной?! Почему мне были так симпатичны все подлизы, почему я находил с ними контакт и не чувствовал с их стороны ни намека на предательство – более того, получал от общения с ними откровенное удовольствие? И в то же время отторгал Ганса – активно, изо всех сил, на уровне душевной аллергии, хотя не было для того никаких видимых причин?
Потому что он отдал приказ убить Трупака? Да нет, конечно же не поэтому… я и сам отдал бы такой приказ, будь на месте Ганса.
Почему, почему?
Я не знал.
Черт с ним, с Гансом! Я стал подлизой, и ничего не изменилось. Я остался независим от него, и, значит, сказки о безусловной зависимости подлиз от Ганса были придуманы именно мною. Стоило избавиться от навязчивой идеи, и попытаться сосредоточиться на том человеке, который сидел рядом со мной, неторопливо потягивая зеленый чай из фарфоровой чашечки. Он, в отличие от Ганса, не пытался звать меня на «ты», никогда не говорил «подлиза», но только лишь «фрагрант», он находился на самой верхушке иерархической системы подлиз, и в то же время был гораздо больше похож на «обычного», чем на подлизу. Очень интересный тип. Возможно, мой будущий шеф. Во всяком случае, я хотел бы этого.
Я сделал глоток из чашечки, для успокоения. Терпеть не могу зеленый чай, предпочитаю черный, но этот был какой-то особенный, со вкусом то ли жасмина, то ли лотоса, вполне приятный. Он успокаивал душу.
Я наклонил голову к чашке и сделал глубокий вдох. Не почувствовал, как всегда, ничего.
– Приятно пахнет? – осведомился Михаил Константинович. – Чай называется «Лунцзин», собран в провинции Шаньдун, привез его мне его мой китайский коллега, специалист по иглорефлексотерапии.
– Не знаю. Когда-то мне основательно стукнули по голове, и царство запахов навсегда захлопнуло для меня дверь.
– Лямина криброза? – Брови Благовещенского взмыли вверх в неподдельном ужасе. – Вы вообще не чуете запахов, Дмитрий Андреевич?
– Вообще, – сказал я горько. – Я хотел бы, понимаете?.. Дело не в феромонах, совсем нет. Я хотел бы услышать запах моей любимой девушки, Жени. И я никогда не услышу его. Вы знаете Женю Нештакову?
– Конечно, кто же не знает Женю? – Благовещенский уже не огладил бороду, но грубо собрал конец ее в кулак и дернул, явно приводя себя в чувство. – Женя, да… – он махнул рукой возле лба, словно отгоняя лишние чувства. – Кто вам сказал, коллега, что обонятельные нервы не регенерируют?
– Женя. А ей – нейрохирург Тихомиров.
– Ах, Тихомиров…
– И что?
– Ладно, не будем об этом.
– Что значит – не будем?
– Обонятельные нервы иногда регенерируют, – сказал Благовещенский, почему-то довольно напряженно. – Но не у всех и не всегда. Давайте закроем эту тему, Дмитрий Андреевич, возвращаться к ней в течение ближайшего месяца не имеет смысла, поверьте. Вернемся к теме нашего нового корпуса. – Он снова ткнул ручкой в макет на столе – так резко, что едва не проткнул картон насквозь. – Вы догадываетесь, кого мы будем лечить там – БЕСПЛАТНО?
– Детская онкология, – без малейших раздумий заявил я. – Ибо, когда возвращаешься на круги своя, начать необходимо с круга первого, дабы не нарушилось равновесие сфер земных и небесных. Душа профессора Кондратьева до сих пор жарится в аду на огромной сковородке; между тем, без него не появилось бы никаких подлиз, начиная с Ганса. Душа Кондратьева вопиет с того света о прощении, недаром он стал так религиозен к концу жизни – предчувствовал свой уход, позорный и жалкий. Теперь вы построили лучший детский раковый корпус в этой стране, а, может быть, и во всем мире – во искупление грехов Кондратьева. Но войти в эти врата сможет не каждый, а выйти – тем более. Потому что каждый из детей, кто претерпит и спасется, неминуемо станет мутантом. И будет вынужден жить не так, как обычные люди – по иным, не вполне человеческим законам. Скажите, Михаил Константинович, какие критерии в выборе будущих пациентов для вас важнее: тяжесть их медицинского состояния или же некие показатели лояльности сообществу подлиз?
– Я, к вашему сведению, фрагрант относительно недавний, – сообщил Благовещенский. – Трех лет не прошло после того, как меня собрали по частям после автомобильной катастрофы и позволили выжить – по настоятельной просьбе моей племянницы, влиятельной фрагрантки с многолетним стажем. Я еще не умею пользоваться феромонами, и непроизвольное их выделение доставляет мне больше неприятностей, чем хоть сколько-нибудь заметную пользу. Но положение мое завидно по сравнению с вами, Дмитрий Андреевич. Вы – совсем недавний фрагрант, только что, с позволения сказать, приобщенный к высшей касте. Только что инициированный. Смею предположить, что в голове вашей творится абсолютный сумбур – вы понимаете, что жить так, как вы жили доселе, больше не удастся, а как жить по-новому, не имеете ни малейшего понятия.