Страница:
– Дьима, ти знаешь индийски? – спрашивает Ратур.
– Ни уха ни рыла.
– Извини, я не поняль.
– Не знаю я индийского. Это «Кама-сутра», да?
– Нет, это «Самара Хасиа Биака», учьебник секса. Ты любишь секс, Дьима?
– Я фанат секса, профессионал высшего разряда. – Женя реагирует на мои слова, бросает взгляд, почему-то скептический, и снова утыкается в журнал. – Вот эта поза как называется? – я показываю пальцем на картинку. – «Золотой пестик, смазанный вазелином, входит в нефритовую вазу снизу»? Примерно так?
– Перестань, Дим! – говорит Женя. Люди в зале оглядываются на нас, но мне плевать. Я хочу еды и секса – немедленно, и побольше. И пива хочу. Я грубое животное мужеского пола. Самец.
– Нет, это «кейра» и «нарвасадата» вместе, «полет орла», – терпеливо объясняет Ратур. – Очень сложный позишен. Такое могут делять только йога. Если ты хочешь так делять с твой дьевушка, вам надо соблюдать нияму, acaну, пpaнaяму, пpaтьяxapу и дxapaну.
– Да уж…
На картинке голый юноша стоит, широко расставив ноги, и не менее голая девица пышных восточных форм делает стойку на руках. Про остальные подробности позиции деликатно умолчу. Хоть я профессионал секса (и нечего смотреть на меня так скептически!), кажется мне, что подобная гимнастика вряд ли может доставить удовольствие. Впрочем, индусам виднее.
Ставлю книжку обратно на полку – вредно смотреть такое на голодный желудок. Наклоняюсь к Жениному ушку и шепчу:
– Я русский жеребец. Хочу тебя прямо сейчас!
– Мужчина, называющийся «Жеребцом», – шепчет в ответ Женя, – хорош собой, его тело восприимчиво к женской ласке, а член длинен. В любовном акте он тороплив и неаккуратен, самолюбив и неблагодарен. Его предпочитают рабыни, но не принцессы. «Кама-сутра», глава «Типы мужчин».
Я поперхиваюсь. Вот и разговаривай с такой ходячей энциклопедией. Что я могу процитировать ей в ответ? Отрывок из поэмы «Бородино»? «Скажи-ка, дядя, ведь недаром?..»
– Ладно, ладно, принцесса, – бормочу я. – Вот ужо доберемся до дома, тогда посмотрим, кто у нас тороплив и неблагодарен…
– Все, пойдем кушать! – Женя поднимается на ноги. – Так и не дал мне почитать, негодяй!
Я на седьмом небе от счастья.
– Что тебе взять на десерт? – спрашивает Женя. – Мороженое?
– Только не мороженое, – сиплю я, еще не отошел от недавней простуды. – Есть тут что-нибудь не холодное? Как в тайском ресторане – помнишь, личжи в сиропе?
– Тут не тайский ресторан. – Женя поворачивается к мадам и начинает что-то выяснять, физиономия мадам делается еще более брюзгливой. – Ага, Дим, не холодный десерт только один – «Семулю».
– Давай «Семулю».
– Ты уверен, что будешь его есть? – во взгляде Женьки появляется таинственная лукавинка.
– Оно ядовитое?
– Это нежное суфле под клюквенным сиропом. Во всяком случае, здесь так написано, – Женя показывает пальчиком в меню.
– Пойдет! И пива закажи!
– Может, вина?
– Пива, пива! У меня от их красного сухого сразу изжога.
Приносят пиво. Через полчаса, когда наконец-то доставляют суп в горшочках, я уже влил в себя две кружки и слегка осоловел – в хорошем смысле этого нехорошего слова. Луковый суп вкусный. Ну, вы знаете, что это такое – ели, вероятно, не раз, когда бывали во Франции. Бурый бульончик, в нем плавают размокшие куски поджаренного хлеба и нити расплавленного сыра. «Достаточно прожаренный» бифштекс – как всегда, полусырой, так тут принято, но есть можно. И, наконец, приносят это самое «Семулю» в фаянсовой плошечке. Я в ажитации размахиваю чайною ложкой, готовлюсь вкусить нежнейшего суфле. Разгребаю клюквенный сироп и вкушаю. Физиономия моя вытягивается в откровенном недоумении.
– Что-то знакомое, – говорю. – Специфический вкус, но не могу определить точно.
– Вкусно? – Женя хитро прикусывает нижнюю губу.
– Дрянь. Редкостная гадость.
– Хочешь узнать, что это такое?
– Не отказался бы.
– Даю подсказку. По-английски сие блюдо называется «Semolina». Не знаешь такого слова?
– Нет, с ходу не переведу.
– Посмотри в словаре.
– Лезу в словарь и смотрю. «Semolina– манная каша», – значится в словаре. Все, оказывается, просто. Душенька Евгения Павловна подколола меня умело и изощренно.
С детства ненавижу манную кашу, и Женька знает это. Бифштекс просится из желудка обратно. Вот ведь кобра подколодная!
– Это месть за плохое поведение в лавке? – спрашиваю я тихо, но напряженно. – Травануть меня решила, да? Вывезти на родину в гробике?
– От манной каши никто еще не умирал.
– Я буду первым!
– Ну прости, Димочка! – Она нежно гладит меня по руке. – Я больше не буду. Правда-правда!
Ну как тут не простить? Да я и не злюсь, только притворяюсь.
Злюсь я на Женьку только в одном случае – если ее долго нет со мной. Не могу без нее. Ужасно быть настолько зависимым от кого-либо, но что я могу поделать? Она – мой кислород, моя пища и питье мое. Когда она рядом, я спокоен и мыслю вполне здраво. Когда ее нет – начинаю сходить с ума.
Я болен Женей, и знаю, что болезнь эту не вылечить.
А если бы я был подлизой? Вот ужас-то! Хочется выпить, а нельзя. Нет уж, обойдемся…
Пожилой гитарист играет на небольшой площади. Он сидит у стены на колонке, усиливающей звук, он весь в черном, играет профессионально, с драйвом, заменяет собою целый оркестр, но не поет. Зато поют люди, выстроившиеся на площади широким кольцом. Поют нестройно, но с энтузиазмом, и Женька подпевает хрустальным своим голосочком, очень красиво подпевает, так бы всю жизнь и слушал, и мне завидно, потому что не знаю слов. Хотя песни все знакомы – «Энджи» Хендрикса, и «Сатисфэкшэн» Роллингов, и «Эль кондор паса» сами знаете кого (попробуйте только заявить, что не знаете), и, кто бы сомневался, непременный «Отель Калифорния», заезженный насмерть, и все равно звучащий здесь, в подступающей ночи Франции, волшебно и упоительно. Когда вернусь домой, найду слова всех песен и выучу их наизусть. Почему Женя знает, а я нет? Это несправедливо!
А потом становится слишком поздно, и нельзя допустить, чтобы сбежала последняя электричка, потому что денег на такси почему-то совсем не осталось. И мы с Женей спешим на метро, а потом на вокзал. Ехать на поезде минут сорок, и Женька всю дорогу спит, навалившись на мое плечо, мерно сопит носиком, и я тоже мог бы уснуть, но не спится – чувствую себя тревожно. В окнах проносятся вереницы желтых огней, лишь изредка меняясь полной чернотой. Электричка действительно последняя, и потому народу в ней преизрядно, заняты все сидячие места в вагоне. Белых парижан здесь нет, откуда им взяться в столь позднее время, большую часть пассажиров представляют мусульмане. Извините, что говорю так прямо – мусульмане. Ничего не имею против людей, исповедующих ислам, это их дело, не мое. Однако вагон наполняют именно мусульмане – алжирцы, марокканцы, турки, египтяне и палестинцы, ныне граждане свободной Франции. В основном молодежь – круглолицые девушки в белых платках-хиджабах и горячие парни в спортивных ветровках и обтягивающих джинсах. Парни слишком горячие, на мой взгляд. Орут на арабском так, что уши закладывает, размахивают руками и постоянно косятся на нас с Женей. Словно зарезать хотят…
И я почему-то снова вспоминаю Абхазию, Сухуми. Вспоминаю наркомана, ковылявшего впереди шайки ненормальных выродков. Я хотел обойти их, но мне не дали. Этот тип махнул длинным ножом, сделал широкое движение поперек, и я даже не столько отпрыгнул назад, сколько втянул живот – резко, аж до самого позвоночника, до белых кругов в глазах. Острое лезвие вспороло рубашку, но я не почувствовал боли. Видимо, уже тогда во мне жил боец, потому что в следующую долю секунды я выстрелил в выродка странным, новым для меня ударом. Возможно, я видел этот прием в каком-то из китайских фильмов об У-шу, появившихся тогда в изобилии, и применил его прежде, чем успел подумать. Обе мои руки ударили одновременно: левая ладонь в нос, правая ладонь в сердце. Парень был накачан опиумом до бесчувствия, до общей анестезии, и удар кулаком вряд ли задержал бы его надолго. Но мой удар вышиб из него дух, он пролетел два метра и сшиб спиною нескольких поганцев, шедших за ним. Я тоже не удержался на ногах и повалился на землю. И сразу же вскочил, повернулся и побежал. Они преследовали меня недолго – опиум не придает сил, напротив, расслабляет. Через минуту я был весь в крови – она пропитала рубашку и стекала в джинсы. Через десять минут, едва не теряя сознания, я притащился домой. Оказалось, что ничего страшного, лишь глубокий порез на коже. До сих пор там остался бледный рубец, пересекающий живот.
А сейчас я сижу в удобном кресле, еду по цивилизованной Франции, вдоволь нагулявшись по Парижу, вкусив улыбок и дружелюбия. Но мне снова страшно, словно кто-то из экзальтированных южан держит за спиной нож, предназначенный лично для меня.
Что за глупости, право… До конца поездки не происходит ничего плохого. Объявляют нашу станцию, синие полосы за окнами превращаются в мягкие неоновые вывески. Женя просыпается, сонно хлопает глазками, принюхивается по подлизьей привычке и пытается подняться на ноги. Я придерживаю ее рукой – подожди, милая. Мы выходим последними. Предупредительно пропускаю вперед всех остальных – не люблю, когда кто-то идет за спиной.
Ночной пригород кажется промозглым мосле комфортного тепла вагона. Воздух сырой – не дождь, просто мелкие частицы тумана садятся на лицо и делают его влажным. До нашего отеля чуть меньше полутора тысяч шагов. Мы с Женей остаемся в одиночестве – десятки людей, прибывших вместе с нами, устремляются вперед и исчезают со странной поспешностью. Впрочем, чего удивляться – поздно, слишком поздно, давно пора спать. Туман стелется над перроном сизыми полосами.
– Здорово сегодня было, – говорю я. – Спасибо, Жень, ты славно все устроила…
– Нет, не славно, – шепчет она. – Дым. Ты чуешь дым?
Она проводит рукою вокруг себя и сизые струйки тумана проплывают между ее пальцами.
– Это не дым, Женечка, всего лишь туман.
– Это дым! – говорит она нервно и громко. – Что-то не так, нам нельзя в гостиницу! Давай уедем!
– На чем? Поездов не будет до утра. И такси нет – смотри, ни одной тачки на стоянке. Здесь тебе не Россия. Белочка, ты еще не проснулась, вот и кажутся тебе всякие глупости. Пойдем домой!
– Должны быть тачки! – хрипло шепчет она в самое мое ухо. – На улице ни одной машины! Почему?
– Откуда я знаю? – начинаю выходить из себя. – Может, по французским правилам им не положено стоять около ночью станции? Не морочь голову, Жень. Пойдем, я спать хочу!
Тяну Женьку за руку. Она не то что сопротивляется, но идет неохотно, вздрагивает на ходу, шмыгает носом и водит глазами, кажущимися в полумраке неестественно огромными. И сам я начинаю нервничать, хотя и не подаю виду.
Издалека доносится невнятный шум, из-за перекрестка мелькают короткие оранжевые отблески. Плевать на все! Дайте мне мою гостиницу, дайте мою постель, дайте мою Женьку в моей постели, под моим одеялом. Мы заснем, и проснемся утром, и утренний свет вернет все на место, изгонит ночных призраков. Мы проснемся, и снова будем спокойны и счастливы, и вернем себе душевную гармонию.
Мы доходим до перекрестка, поворачиваем направо и резко тормозим, испуганно оцепеневаем на месте. Женины коготки больно вцепляются в мою руку.
Здесь настоящий ад. Нестерпимый жар опаляет лица. Черные клубы дыма подпрыгивают, поднимаются вверх, стелются вдоль асфальта и стен, раздираемые на части ветром. Алые языки огня с ревом вырываются из окон автомобилей, стоящих вдоль тротуара.
Это не просто пожар – в огонь воплотилась агрессия людей, разжегших его, и потому он особенно яростен и неукротим. Улица, в конце которой стоит наша гостиница, выглядит так, словно подверглась напалмовой атаке. Атака началась совсем недавно, минут пятнадцать назад – вполне вероятно, что парни не просто орали в электричке всю дорогу, но обсуждали, с каким кайфом будут жечь машины зажравшихся французских буржуа. Впереди, метрах в пятидесяти от нас, горячие североафриканцы с удовольствием бьют стекла машин железными трубами, кидают в салоны бутылки с зажигательной смесью – огненный фестиваль в самом разгаре. Слева, совсем рядом, на улицу вливаются топочущие шеренги людей в черном, в блестящих круглых шлемах, с прозрачными щитами, с дубинками и прочим оружием – то ли жандармы, то ли полицейский спецназ, кто их разберет.
Женя приходит в себя, оживает и пытается оттащить меня прочь. Но я, любопытный болван, не могу сделать ни шага – стою и глазею. Многое я повидал в жизни, но такой фейерверк вижу впервые.
Еще позавчера мы слышали по телевизору, что два «подростка арабского происхождения», (политкорректненько так сказано), воровавшие стройматериалы на складе, «думая, что их преследуют полицейские», (ну просто верх деликатности!), пытались укрыться на трансформаторной подстанции и были убиты током высокого напряжения. Пришибло пацанов насмерть. Вероятно, об электрическом токе хлопцы имели самое приблизительное представление, и полагали, что провода под напряжением не более опасны, чем все прочее металлическое, что они воруют привычно и ежедневно. Вчера Женя мрачно сообщила мне, что эмигранты озверели, собрались жадною толпой и начали жечь машины в городке Клиши-су-Буа. Я, естественно, и бровью не повел. Подумаешь, Клиши-су-Буа, что это такое – Клиши-су-Буа, дался нам этот Клиши-су-Буа! Париж в тот день выглядел не менее дружелюбно и благовоспитанно, чем в дни предыдущие, а название городка звучало так, словно находился он на краю света, где-нибудь на южном побережье Тасмании. Я был твердо уверен, что во Франции с нами не случится ничего нехорошего, просто не может случиться. Кто такие французы, в конце концов? В прошлом, во времена Наполеона Бонапарта, они что-то из себя представляли, хотя и получили по зубам от нас, русских. Ко времени фашизма франки размякли уже более чем изрядно, и были завоеваны Рейхом в считанные недели. А уж теперь-то, в нынешние благодатные времена… По сравнению с Россией обитатели Франции кажутся мягкотелыми и неспособными к малейшему сопротивлению.
И вот те на: если не коренные французы, то пришлые обитатели способны черт знает на что. Дались им эти несчастные машины… И почему здесь, у нас ведь совсем не Клиши-су-Буа? И как, в конце концов, мы попадем в гостиницу?
Тем временем служители закона добегают до хулиганов и начинают резво работать дубинками. У «лиц арабского происхождения» нет ни малейшего намерения поднимать лапки – они скучились толпой и ощетинились палками. В жандармов летят камни, раздаются выстрелы. Двое полицейских падают, остальные закрываются щитами. К нам подходит офицер и что-то говорит – резко, недовольно, по-французски. Женя отвечает испуганным голосочком. Офицер снова рявкает и показывает влево рукой в белой перчатке.
– Он говорит, чтобы мы шли на шоссе к аэропорту и садились в автобус, – переводит Женя.
– Какой еще автобус? А гостиница?
– Они пригнали автобусы, будут эвакуировать жителей со всей улицы. Говорит, что два дома уже подожгли.
– У нас в номере деньги, документы…
– Ты совсем ничего не понимаешь, идиот? – кричит Женька. – Не попадешь ты сейчас в гостиницу! А вот под пулю или под камень – запросто! Давай шевелись!
– Давай, пошёль! – поддакивает офицер по-русски. – C'mon, move your ass, fellow!!! Mach schnell! [36]
О, сколь много языков умеет сей достойный муж…
Я понятия не имею, где находится шоссе, но Женя, похоже, что-то уяснила из разъяснений полицейского. Она тащит меня за руку, мы почти бежим. Сперва нам попадаются группы жандармов, и Женя перекрикивается с ними на ходу. Потом улицы совершенно пустеют. Проходит пять минут, десять – вот уж нее думал, что это будет так далеко… Может, Женя заблудилась?
– Похоже, я потеряла дорогу, – виновато говорит она и останавливается. – Что делать?
– Спросить у кого-нибудь нужно.
– У кого? У этих?..
Под «этими» подразумевается кучка местных, азартно выруливающих из-за угла. На лица натянуты черные маски с прорезями, в руках обрезки труб и бейсбольные биты, и в самых дурных их намерениях сомневаться не приходится. Но мы же не жандармы, мы мирное население, с какой стати они должны нас трогать?
– Давай подождем! – громко шепчет Женя. – Пусть пройдут мимо!
Как же, проходят… Двигаются прямо к нам, их человек пятнадцать. Эх, город Сухуми, не зря ты мне вспоминался! Один из толпы подходит к нам вплотную, глаза в прорези маски мутно-желтые. Он поднимает дробовик и нацеливает прямо мне в голову.
– … … …! – говорит он что-то на гортанном языке – похоже, арабском.
– … … …, – отвечает Женя на французском, и, естественно, я не понимаю ни слова.
– … … …! – парень тоже переходит на французский. – … … …?
– … … …!!! – в голосе Женьки появляется ярость. – … … …, урод дебильный (последние слова произнесены по-русски).
– … …? – парень переводит ствол на Женю и снова говорит по-арабски. – … …!!!
Мое сердце бешено колотится у самой глотки. Если этот кретин не уберет пушку от девочки, я размажу его, натру об асфальт, как морковку…
– Спокойно, Женя, не нарывайся, – бормочу я. – Hey, hey, calm down! – я обращаюсь к парню и примирительно выставляю вперед ладони. – We do not touch you, you do not touch us! Take your gun off her head, OK? [37]
– Окей? – хрипло смеется парень, глаза его становятся совсем сумасшедшими. – Окей, пигги-янки! Гоу хоум, бай-бай!
И он стреляет – сначала в Женю, потом в меня. В меня не попадает, я успеваю первым, пока он передергивает затвор. Хватаюсь за теплый ствол, выстрел уходит в воздух, бью гаденыша коленом в промежность и он падает, оставив пушку в моих руках. Толпа на полсекунды замирает, потом движется вперед. Я посылаю патрон в казенник и сразу стреляю – не целясь, в упор. Один урод валится, готов. Снова перезаряжаю, снова стреляю. Похоже, огнестрельного оружия у них больше нет, потому что все дружно поворачиваются спинами и драпают. Выстрел им вдогонку – сволочи, сволочи, поубивал бы всех! Падаю на колени рядом с Женей, бережно поднимаю ее голову. Лицо ее посечено красными дырками, кровь заливает его, но не это самое страшное. Кучный заряд дроби попал в глаз, и глаза больше нет. Нет прекрасного глаза моей милой белочки… Но ведь она подлиза, она не такая как все, она выживет, выживет!!! Пальцы мои скользят вниз, нащупывают жилку на ее шее. Пульса нет… Давлю сильнее, пытаясь уловить хотя бы слабый трепет артерии, хватаюсь за запястье, подношу ухо к губам Женьки…
Женька умерла. Женьку убили.
И я тоже умер, нет больше смысла жить. Проверяю, сколько патронов в магазине. Два. Один мне, но я еще не завершил дела на земле. Тот, кто убил Женьку, медленно пятится от меня, отталкиваясь ногами, тихо воет от ужаса. Шагаю вперед и бью его прикладом в лоб. Он рушится затылком на землю, но еще в сознании, сучит ногами, гад, хрипит чего-то по-своему, по-гадски. На улицу вылетает полицейская машина, громко орет сиреной, мигает разноцветными огнями. Из машины вываливаются люди, бегут ко мне, кричат… Пошли вон, раньше надо было приезжать. Вы мне не помешаете.
Втыкаю ствол в глаз выродка и стреляю. Он дергается всем телом и затихает.
Как несправедливо дать ему умереть так легко! Но что я могу сделать, что? Меня уже окружили и держат на мушке. меня сбивают с ног и защелкивают за спиной наручники.
Глава 26
– Ни уха ни рыла.
– Извини, я не поняль.
– Не знаю я индийского. Это «Кама-сутра», да?
– Нет, это «Самара Хасиа Биака», учьебник секса. Ты любишь секс, Дьима?
– Я фанат секса, профессионал высшего разряда. – Женя реагирует на мои слова, бросает взгляд, почему-то скептический, и снова утыкается в журнал. – Вот эта поза как называется? – я показываю пальцем на картинку. – «Золотой пестик, смазанный вазелином, входит в нефритовую вазу снизу»? Примерно так?
– Перестань, Дим! – говорит Женя. Люди в зале оглядываются на нас, но мне плевать. Я хочу еды и секса – немедленно, и побольше. И пива хочу. Я грубое животное мужеского пола. Самец.
– Нет, это «кейра» и «нарвасадата» вместе, «полет орла», – терпеливо объясняет Ратур. – Очень сложный позишен. Такое могут делять только йога. Если ты хочешь так делять с твой дьевушка, вам надо соблюдать нияму, acaну, пpaнaяму, пpaтьяxapу и дxapaну.
– Да уж…
На картинке голый юноша стоит, широко расставив ноги, и не менее голая девица пышных восточных форм делает стойку на руках. Про остальные подробности позиции деликатно умолчу. Хоть я профессионал секса (и нечего смотреть на меня так скептически!), кажется мне, что подобная гимнастика вряд ли может доставить удовольствие. Впрочем, индусам виднее.
Ставлю книжку обратно на полку – вредно смотреть такое на голодный желудок. Наклоняюсь к Жениному ушку и шепчу:
– Я русский жеребец. Хочу тебя прямо сейчас!
– Мужчина, называющийся «Жеребцом», – шепчет в ответ Женя, – хорош собой, его тело восприимчиво к женской ласке, а член длинен. В любовном акте он тороплив и неаккуратен, самолюбив и неблагодарен. Его предпочитают рабыни, но не принцессы. «Кама-сутра», глава «Типы мужчин».
Я поперхиваюсь. Вот и разговаривай с такой ходячей энциклопедией. Что я могу процитировать ей в ответ? Отрывок из поэмы «Бородино»? «Скажи-ка, дядя, ведь недаром?..»
– Ладно, ладно, принцесса, – бормочу я. – Вот ужо доберемся до дома, тогда посмотрим, кто у нас тороплив и неблагодарен…
– Все, пойдем кушать! – Женя поднимается на ноги. – Так и не дал мне почитать, негодяй!
Я на седьмом небе от счастья.
***
Ресторанчик занимает два этажа узкого, в три окна, дома, втиснутого между такими же узкими старыми домами. Нам достается столик в углу, у самой входной двери. Интерьер напоминает дешевую забегаловку советских времен: корявые деревянные столы, грубо оштукатуренная стена, крашенная ярко-желтой масляной краской, ряд веселеньких кафельных плиток в цветочек – точно таких же, как в туалете моей покойной бабушки. Народу, однако – полным-полно. На черных досках мелом написано меню – само собой, на языке Александра Дюма. К нам подходит мадам лет шестидесяти с гаком, вся в морщинах, но вполне французистая, с гонором во взгляде. Женя делает заказ: луковый суп, достаточно прожаренный бифштекс, отварной картофель, овощи. Ничего особенного.– Что тебе взять на десерт? – спрашивает Женя. – Мороженое?
– Только не мороженое, – сиплю я, еще не отошел от недавней простуды. – Есть тут что-нибудь не холодное? Как в тайском ресторане – помнишь, личжи в сиропе?
– Тут не тайский ресторан. – Женя поворачивается к мадам и начинает что-то выяснять, физиономия мадам делается еще более брюзгливой. – Ага, Дим, не холодный десерт только один – «Семулю».
– Давай «Семулю».
– Ты уверен, что будешь его есть? – во взгляде Женьки появляется таинственная лукавинка.
– Оно ядовитое?
– Это нежное суфле под клюквенным сиропом. Во всяком случае, здесь так написано, – Женя показывает пальчиком в меню.
– Пойдет! И пива закажи!
– Может, вина?
– Пива, пива! У меня от их красного сухого сразу изжога.
Приносят пиво. Через полчаса, когда наконец-то доставляют суп в горшочках, я уже влил в себя две кружки и слегка осоловел – в хорошем смысле этого нехорошего слова. Луковый суп вкусный. Ну, вы знаете, что это такое – ели, вероятно, не раз, когда бывали во Франции. Бурый бульончик, в нем плавают размокшие куски поджаренного хлеба и нити расплавленного сыра. «Достаточно прожаренный» бифштекс – как всегда, полусырой, так тут принято, но есть можно. И, наконец, приносят это самое «Семулю» в фаянсовой плошечке. Я в ажитации размахиваю чайною ложкой, готовлюсь вкусить нежнейшего суфле. Разгребаю клюквенный сироп и вкушаю. Физиономия моя вытягивается в откровенном недоумении.
– Что-то знакомое, – говорю. – Специфический вкус, но не могу определить точно.
– Вкусно? – Женя хитро прикусывает нижнюю губу.
– Дрянь. Редкостная гадость.
– Хочешь узнать, что это такое?
– Не отказался бы.
– Даю подсказку. По-английски сие блюдо называется «Semolina». Не знаешь такого слова?
– Нет, с ходу не переведу.
– Посмотри в словаре.
– Лезу в словарь и смотрю. «Semolina– манная каша», – значится в словаре. Все, оказывается, просто. Душенька Евгения Павловна подколола меня умело и изощренно.
С детства ненавижу манную кашу, и Женька знает это. Бифштекс просится из желудка обратно. Вот ведь кобра подколодная!
– Это месть за плохое поведение в лавке? – спрашиваю я тихо, но напряженно. – Травануть меня решила, да? Вывезти на родину в гробике?
– От манной каши никто еще не умирал.
– Я буду первым!
– Ну прости, Димочка! – Она нежно гладит меня по руке. – Я больше не буду. Правда-правда!
Ну как тут не простить? Да я и не злюсь, только притворяюсь.
Злюсь я на Женьку только в одном случае – если ее долго нет со мной. Не могу без нее. Ужасно быть настолько зависимым от кого-либо, но что я могу поделать? Она – мой кислород, моя пища и питье мое. Когда она рядом, я спокоен и мыслю вполне здраво. Когда ее нет – начинаю сходить с ума.
Я болен Женей, и знаю, что болезнь эту не вылечить.
***
Вечер, ничуть не испорченный клюквенной манкой, продолжается замечательно. Мы выходим из ресторана, вокруг горят сотни неоновых вывесок и толпы народа перемещаются по улицам Латинского Квартала, блаженно ловя парижский кайф – особый, отличающийся, к примеру, от амстердамского, или мюнхенского, или питерского. Заметно похолодало; я одеваю пиджак, Женя накидывает кофточку. Мы заходим в магазин и покупаем пять кусочков разных сыров; ловкий продавец отрезает их от сырных полукругов – огромных, ноздреватых, размером с автомобильное колесо. Пробуем каждый из сортов прямо на улице, рядом с магазином, и находим, что сыры превосходны, лучше даже тех, что пришлось мне пробовать в Германии и Голландии. В качестве компенсации за моральный урон Женя соглашается заглянуть на полчасика в суши-бар, там я быстро и жадно сжираю два подноса обожаемых мною нигири-дзуси с сырой рыбой, гребешками, осьминогами и икрой морского ежа. Женечка подперла щеку ладошкой и смотрит на меня с умилением, как на любимого щенка, уплетающего корм из миски. Выпиваю несколько чашечек сакэ, залпом, одну за другой – повышаю градус. Сакэ, как всегда, теплое и гадкое на вкус, но количество компенсирует качество, и становится мне совсем хорошо.А если бы я был подлизой? Вот ужас-то! Хочется выпить, а нельзя. Нет уж, обойдемся…
Пожилой гитарист играет на небольшой площади. Он сидит у стены на колонке, усиливающей звук, он весь в черном, играет профессионально, с драйвом, заменяет собою целый оркестр, но не поет. Зато поют люди, выстроившиеся на площади широким кольцом. Поют нестройно, но с энтузиазмом, и Женька подпевает хрустальным своим голосочком, очень красиво подпевает, так бы всю жизнь и слушал, и мне завидно, потому что не знаю слов. Хотя песни все знакомы – «Энджи» Хендрикса, и «Сатисфэкшэн» Роллингов, и «Эль кондор паса» сами знаете кого (попробуйте только заявить, что не знаете), и, кто бы сомневался, непременный «Отель Калифорния», заезженный насмерть, и все равно звучащий здесь, в подступающей ночи Франции, волшебно и упоительно. Когда вернусь домой, найду слова всех песен и выучу их наизусть. Почему Женя знает, а я нет? Это несправедливо!
А потом становится слишком поздно, и нельзя допустить, чтобы сбежала последняя электричка, потому что денег на такси почему-то совсем не осталось. И мы с Женей спешим на метро, а потом на вокзал. Ехать на поезде минут сорок, и Женька всю дорогу спит, навалившись на мое плечо, мерно сопит носиком, и я тоже мог бы уснуть, но не спится – чувствую себя тревожно. В окнах проносятся вереницы желтых огней, лишь изредка меняясь полной чернотой. Электричка действительно последняя, и потому народу в ней преизрядно, заняты все сидячие места в вагоне. Белых парижан здесь нет, откуда им взяться в столь позднее время, большую часть пассажиров представляют мусульмане. Извините, что говорю так прямо – мусульмане. Ничего не имею против людей, исповедующих ислам, это их дело, не мое. Однако вагон наполняют именно мусульмане – алжирцы, марокканцы, турки, египтяне и палестинцы, ныне граждане свободной Франции. В основном молодежь – круглолицые девушки в белых платках-хиджабах и горячие парни в спортивных ветровках и обтягивающих джинсах. Парни слишком горячие, на мой взгляд. Орут на арабском так, что уши закладывает, размахивают руками и постоянно косятся на нас с Женей. Словно зарезать хотят…
И я почему-то снова вспоминаю Абхазию, Сухуми. Вспоминаю наркомана, ковылявшего впереди шайки ненормальных выродков. Я хотел обойти их, но мне не дали. Этот тип махнул длинным ножом, сделал широкое движение поперек, и я даже не столько отпрыгнул назад, сколько втянул живот – резко, аж до самого позвоночника, до белых кругов в глазах. Острое лезвие вспороло рубашку, но я не почувствовал боли. Видимо, уже тогда во мне жил боец, потому что в следующую долю секунды я выстрелил в выродка странным, новым для меня ударом. Возможно, я видел этот прием в каком-то из китайских фильмов об У-шу, появившихся тогда в изобилии, и применил его прежде, чем успел подумать. Обе мои руки ударили одновременно: левая ладонь в нос, правая ладонь в сердце. Парень был накачан опиумом до бесчувствия, до общей анестезии, и удар кулаком вряд ли задержал бы его надолго. Но мой удар вышиб из него дух, он пролетел два метра и сшиб спиною нескольких поганцев, шедших за ним. Я тоже не удержался на ногах и повалился на землю. И сразу же вскочил, повернулся и побежал. Они преследовали меня недолго – опиум не придает сил, напротив, расслабляет. Через минуту я был весь в крови – она пропитала рубашку и стекала в джинсы. Через десять минут, едва не теряя сознания, я притащился домой. Оказалось, что ничего страшного, лишь глубокий порез на коже. До сих пор там остался бледный рубец, пересекающий живот.
А сейчас я сижу в удобном кресле, еду по цивилизованной Франции, вдоволь нагулявшись по Парижу, вкусив улыбок и дружелюбия. Но мне снова страшно, словно кто-то из экзальтированных южан держит за спиной нож, предназначенный лично для меня.
Что за глупости, право… До конца поездки не происходит ничего плохого. Объявляют нашу станцию, синие полосы за окнами превращаются в мягкие неоновые вывески. Женя просыпается, сонно хлопает глазками, принюхивается по подлизьей привычке и пытается подняться на ноги. Я придерживаю ее рукой – подожди, милая. Мы выходим последними. Предупредительно пропускаю вперед всех остальных – не люблю, когда кто-то идет за спиной.
Ночной пригород кажется промозглым мосле комфортного тепла вагона. Воздух сырой – не дождь, просто мелкие частицы тумана садятся на лицо и делают его влажным. До нашего отеля чуть меньше полутора тысяч шагов. Мы с Женей остаемся в одиночестве – десятки людей, прибывших вместе с нами, устремляются вперед и исчезают со странной поспешностью. Впрочем, чего удивляться – поздно, слишком поздно, давно пора спать. Туман стелется над перроном сизыми полосами.
– Здорово сегодня было, – говорю я. – Спасибо, Жень, ты славно все устроила…
– Нет, не славно, – шепчет она. – Дым. Ты чуешь дым?
Она проводит рукою вокруг себя и сизые струйки тумана проплывают между ее пальцами.
– Это не дым, Женечка, всего лишь туман.
– Это дым! – говорит она нервно и громко. – Что-то не так, нам нельзя в гостиницу! Давай уедем!
– На чем? Поездов не будет до утра. И такси нет – смотри, ни одной тачки на стоянке. Здесь тебе не Россия. Белочка, ты еще не проснулась, вот и кажутся тебе всякие глупости. Пойдем домой!
– Должны быть тачки! – хрипло шепчет она в самое мое ухо. – На улице ни одной машины! Почему?
– Откуда я знаю? – начинаю выходить из себя. – Может, по французским правилам им не положено стоять около ночью станции? Не морочь голову, Жень. Пойдем, я спать хочу!
Тяну Женьку за руку. Она не то что сопротивляется, но идет неохотно, вздрагивает на ходу, шмыгает носом и водит глазами, кажущимися в полумраке неестественно огромными. И сам я начинаю нервничать, хотя и не подаю виду.
Издалека доносится невнятный шум, из-за перекрестка мелькают короткие оранжевые отблески. Плевать на все! Дайте мне мою гостиницу, дайте мою постель, дайте мою Женьку в моей постели, под моим одеялом. Мы заснем, и проснемся утром, и утренний свет вернет все на место, изгонит ночных призраков. Мы проснемся, и снова будем спокойны и счастливы, и вернем себе душевную гармонию.
Мы доходим до перекрестка, поворачиваем направо и резко тормозим, испуганно оцепеневаем на месте. Женины коготки больно вцепляются в мою руку.
Здесь настоящий ад. Нестерпимый жар опаляет лица. Черные клубы дыма подпрыгивают, поднимаются вверх, стелются вдоль асфальта и стен, раздираемые на части ветром. Алые языки огня с ревом вырываются из окон автомобилей, стоящих вдоль тротуара.
Это не просто пожар – в огонь воплотилась агрессия людей, разжегших его, и потому он особенно яростен и неукротим. Улица, в конце которой стоит наша гостиница, выглядит так, словно подверглась напалмовой атаке. Атака началась совсем недавно, минут пятнадцать назад – вполне вероятно, что парни не просто орали в электричке всю дорогу, но обсуждали, с каким кайфом будут жечь машины зажравшихся французских буржуа. Впереди, метрах в пятидесяти от нас, горячие североафриканцы с удовольствием бьют стекла машин железными трубами, кидают в салоны бутылки с зажигательной смесью – огненный фестиваль в самом разгаре. Слева, совсем рядом, на улицу вливаются топочущие шеренги людей в черном, в блестящих круглых шлемах, с прозрачными щитами, с дубинками и прочим оружием – то ли жандармы, то ли полицейский спецназ, кто их разберет.
Женя приходит в себя, оживает и пытается оттащить меня прочь. Но я, любопытный болван, не могу сделать ни шага – стою и глазею. Многое я повидал в жизни, но такой фейерверк вижу впервые.
Еще позавчера мы слышали по телевизору, что два «подростка арабского происхождения», (политкорректненько так сказано), воровавшие стройматериалы на складе, «думая, что их преследуют полицейские», (ну просто верх деликатности!), пытались укрыться на трансформаторной подстанции и были убиты током высокого напряжения. Пришибло пацанов насмерть. Вероятно, об электрическом токе хлопцы имели самое приблизительное представление, и полагали, что провода под напряжением не более опасны, чем все прочее металлическое, что они воруют привычно и ежедневно. Вчера Женя мрачно сообщила мне, что эмигранты озверели, собрались жадною толпой и начали жечь машины в городке Клиши-су-Буа. Я, естественно, и бровью не повел. Подумаешь, Клиши-су-Буа, что это такое – Клиши-су-Буа, дался нам этот Клиши-су-Буа! Париж в тот день выглядел не менее дружелюбно и благовоспитанно, чем в дни предыдущие, а название городка звучало так, словно находился он на краю света, где-нибудь на южном побережье Тасмании. Я был твердо уверен, что во Франции с нами не случится ничего нехорошего, просто не может случиться. Кто такие французы, в конце концов? В прошлом, во времена Наполеона Бонапарта, они что-то из себя представляли, хотя и получили по зубам от нас, русских. Ко времени фашизма франки размякли уже более чем изрядно, и были завоеваны Рейхом в считанные недели. А уж теперь-то, в нынешние благодатные времена… По сравнению с Россией обитатели Франции кажутся мягкотелыми и неспособными к малейшему сопротивлению.
И вот те на: если не коренные французы, то пришлые обитатели способны черт знает на что. Дались им эти несчастные машины… И почему здесь, у нас ведь совсем не Клиши-су-Буа? И как, в конце концов, мы попадем в гостиницу?
Тем временем служители закона добегают до хулиганов и начинают резво работать дубинками. У «лиц арабского происхождения» нет ни малейшего намерения поднимать лапки – они скучились толпой и ощетинились палками. В жандармов летят камни, раздаются выстрелы. Двое полицейских падают, остальные закрываются щитами. К нам подходит офицер и что-то говорит – резко, недовольно, по-французски. Женя отвечает испуганным голосочком. Офицер снова рявкает и показывает влево рукой в белой перчатке.
– Он говорит, чтобы мы шли на шоссе к аэропорту и садились в автобус, – переводит Женя.
– Какой еще автобус? А гостиница?
– Они пригнали автобусы, будут эвакуировать жителей со всей улицы. Говорит, что два дома уже подожгли.
– У нас в номере деньги, документы…
– Ты совсем ничего не понимаешь, идиот? – кричит Женька. – Не попадешь ты сейчас в гостиницу! А вот под пулю или под камень – запросто! Давай шевелись!
– Давай, пошёль! – поддакивает офицер по-русски. – C'mon, move your ass, fellow!!! Mach schnell! [36]
О, сколь много языков умеет сей достойный муж…
Я понятия не имею, где находится шоссе, но Женя, похоже, что-то уяснила из разъяснений полицейского. Она тащит меня за руку, мы почти бежим. Сперва нам попадаются группы жандармов, и Женя перекрикивается с ними на ходу. Потом улицы совершенно пустеют. Проходит пять минут, десять – вот уж нее думал, что это будет так далеко… Может, Женя заблудилась?
– Похоже, я потеряла дорогу, – виновато говорит она и останавливается. – Что делать?
– Спросить у кого-нибудь нужно.
– У кого? У этих?..
Под «этими» подразумевается кучка местных, азартно выруливающих из-за угла. На лица натянуты черные маски с прорезями, в руках обрезки труб и бейсбольные биты, и в самых дурных их намерениях сомневаться не приходится. Но мы же не жандармы, мы мирное население, с какой стати они должны нас трогать?
– Давай подождем! – громко шепчет Женя. – Пусть пройдут мимо!
Как же, проходят… Двигаются прямо к нам, их человек пятнадцать. Эх, город Сухуми, не зря ты мне вспоминался! Один из толпы подходит к нам вплотную, глаза в прорези маски мутно-желтые. Он поднимает дробовик и нацеливает прямо мне в голову.
– … … …! – говорит он что-то на гортанном языке – похоже, арабском.
– … … …, – отвечает Женя на французском, и, естественно, я не понимаю ни слова.
– … … …! – парень тоже переходит на французский. – … … …?
– … … …!!! – в голосе Женьки появляется ярость. – … … …, урод дебильный (последние слова произнесены по-русски).
– … …? – парень переводит ствол на Женю и снова говорит по-арабски. – … …!!!
Мое сердце бешено колотится у самой глотки. Если этот кретин не уберет пушку от девочки, я размажу его, натру об асфальт, как морковку…
– Спокойно, Женя, не нарывайся, – бормочу я. – Hey, hey, calm down! – я обращаюсь к парню и примирительно выставляю вперед ладони. – We do not touch you, you do not touch us! Take your gun off her head, OK? [37]
– Окей? – хрипло смеется парень, глаза его становятся совсем сумасшедшими. – Окей, пигги-янки! Гоу хоум, бай-бай!
И он стреляет – сначала в Женю, потом в меня. В меня не попадает, я успеваю первым, пока он передергивает затвор. Хватаюсь за теплый ствол, выстрел уходит в воздух, бью гаденыша коленом в промежность и он падает, оставив пушку в моих руках. Толпа на полсекунды замирает, потом движется вперед. Я посылаю патрон в казенник и сразу стреляю – не целясь, в упор. Один урод валится, готов. Снова перезаряжаю, снова стреляю. Похоже, огнестрельного оружия у них больше нет, потому что все дружно поворачиваются спинами и драпают. Выстрел им вдогонку – сволочи, сволочи, поубивал бы всех! Падаю на колени рядом с Женей, бережно поднимаю ее голову. Лицо ее посечено красными дырками, кровь заливает его, но не это самое страшное. Кучный заряд дроби попал в глаз, и глаза больше нет. Нет прекрасного глаза моей милой белочки… Но ведь она подлиза, она не такая как все, она выживет, выживет!!! Пальцы мои скользят вниз, нащупывают жилку на ее шее. Пульса нет… Давлю сильнее, пытаясь уловить хотя бы слабый трепет артерии, хватаюсь за запястье, подношу ухо к губам Женьки…
Женька умерла. Женьку убили.
И я тоже умер, нет больше смысла жить. Проверяю, сколько патронов в магазине. Два. Один мне, но я еще не завершил дела на земле. Тот, кто убил Женьку, медленно пятится от меня, отталкиваясь ногами, тихо воет от ужаса. Шагаю вперед и бью его прикладом в лоб. Он рушится затылком на землю, но еще в сознании, сучит ногами, гад, хрипит чего-то по-своему, по-гадски. На улицу вылетает полицейская машина, громко орет сиреной, мигает разноцветными огнями. Из машины вываливаются люди, бегут ко мне, кричат… Пошли вон, раньше надо было приезжать. Вы мне не помешаете.
Втыкаю ствол в глаз выродка и стреляю. Он дергается всем телом и затихает.
Как несправедливо дать ему умереть так легко! Но что я могу сделать, что? Меня уже окружили и держат на мушке. меня сбивают с ног и защелкивают за спиной наручники.
Глава 26
Пытался ли я проснуться до этого, вывалиться из обволакивающих иллюзий и вернуться в реальность – холодную до озноба, наполненную тупой болью, разлитой по всему телу? Может и было такое, теперь уже не вспомнить, никогда не вспомнить… Я держу в памяти только последнее видение – Франция, Париж, Монмартр, манная каша, горящие машины, смерть Жени…
Я открываю глаза и вижу Женю. Женю.
Ночь, опять ночь. Приглушенный свет настольной лампы откуда-то сбоку. Надо мною белый больничный потолок – вижу его мутно, он расплывается и дрожит. Лицо Жени вырисовывается вполне четко.
– Что, Дим? Попить тебе? – Женя дотрагивается до моего лба тонкими пальцами.
– Женя, Женечка…
– Попить хочешь?
– Белочка… Ты живая, белочка…
– Будешь пить или нет?
– Буду.
Она приподнимает мою голову и поит из стакана, а не из поилки с длинным носиком – значит, дела мои не так уж и плохи. Падаю обратно на подушку, медленно ощупываю тело – сплошные повязки, правая рука не двигается, в гипсе, но чувствует все. Я жив, и Женька жива. Она здесь, рядом со мной. Вероятно, я в раю, и ангелы прячутся где-то в ординаторской, коротают время за игрой в медицинские карты.
– Где я? В реанимации?
– Уже нет. Утром перевели сюда, в отделение.
– Какая больница? Моя?
– Нет, наша. Здесь лучше.
– У вас есть своя больница?
– Теперь есть.
– Что значит «теперь»?
– Скоро узнаешь.
– Что вообще случилось?
– Я уже рассказывала, Дим.
– Ничего не помню.
– Я расскажу, а ты опять все забудешь?
– Теперь не забуду.
– Ты вернулся? Вернулся совсем?
– Насовсем. Навсегда. Обещаю.
Она наклоняется надо мной и целует – осторожно, в щеку.
– Бородатый, колючий! – она улыбается.
Трогаю лицо – и в самом деле отросла бородка.
– Давно я так валяюсь?
– Больше недели.
– Сколько во мне дырок?
– Точно не помню. Больше десяти.
– А в голове?
– В голову не попали, тебе повезло.
– Это называется повезло?
– Наши запеленговали тебя и помчались на выручку. Опоздали бы секунд на десять – было бы поздно.
– А так – не поздно?
– Я имею в виду – совсем поздно. Всех, кто в тебя стрелял, положили на месте. Ни одного в живых не оставили, можешь быть доволен. Впрочем, они сами нарвались, никто не просил их лезть.
– Значит, Мозжухина больше нет? – сиплю я.
– К сожалению, Мозжухин жив.
– Почему?!
– Его там не было.
– Разве это были не чистильщики?
– Нет, конечно, – говорит Женя с некоторым удивлением. – Я же говорила, кто в тебя стрелял.
– Да не помню я!
– Напоминаю еще раз: тебя пытались убить Алексей Паченов и Самвел Сардарян.
– Спасибо за напоминание, милая, – я слабо улыбаюсь. – Кто это такие, не уточнишь?
– Помнишь, как ты вытаскивал меня из квартиры Геки Петрова?
– Разве такое забудешь?
– Дружок Геки, тот длинный – Леха Паченов, мажор и неврастеник. Он сильно обиделся, когда ты избил его. Он пытался тебя найти, но ты вовремя ушел в подполье. Скорее всего, информацию о тебе ему слили чистильщики – сами они, вроде, убивают только фрагрантов, и решили устранить тебя чужими руками. Сардарян – известный бандюга, находится в федеральном розыске… вернее, находился. Леха заплатил ему за твое устранение. Все организовал Сардарян, но Паченов не смог отказаться от удовольствия самому поучаствовать в охоте. Так все и произошло.
– Ай, спасибо! – бормочу я. – Значит, как только я вышел на работу, сразу лишился вашего покровительства, да? Ко мне приходит гнусный Мозжухин и угрожает, потом попадаю на мушку ко всяким отморозкам, и все это время не могу дозвониться ни до тебя, ни до кого из вас. Ладно, я понимаю, что Гансу я нужен, как собаке пятая нога, но ты-то, Женя…
Я открываю глаза и вижу Женю. Женю.
Ночь, опять ночь. Приглушенный свет настольной лампы откуда-то сбоку. Надо мною белый больничный потолок – вижу его мутно, он расплывается и дрожит. Лицо Жени вырисовывается вполне четко.
– Что, Дим? Попить тебе? – Женя дотрагивается до моего лба тонкими пальцами.
– Женя, Женечка…
– Попить хочешь?
– Белочка… Ты живая, белочка…
– Будешь пить или нет?
– Буду.
Она приподнимает мою голову и поит из стакана, а не из поилки с длинным носиком – значит, дела мои не так уж и плохи. Падаю обратно на подушку, медленно ощупываю тело – сплошные повязки, правая рука не двигается, в гипсе, но чувствует все. Я жив, и Женька жива. Она здесь, рядом со мной. Вероятно, я в раю, и ангелы прячутся где-то в ординаторской, коротают время за игрой в медицинские карты.
– Где я? В реанимации?
– Уже нет. Утром перевели сюда, в отделение.
– Какая больница? Моя?
– Нет, наша. Здесь лучше.
– У вас есть своя больница?
– Теперь есть.
– Что значит «теперь»?
– Скоро узнаешь.
– Что вообще случилось?
– Я уже рассказывала, Дим.
– Ничего не помню.
– Я расскажу, а ты опять все забудешь?
– Теперь не забуду.
– Ты вернулся? Вернулся совсем?
– Насовсем. Навсегда. Обещаю.
Она наклоняется надо мной и целует – осторожно, в щеку.
– Бородатый, колючий! – она улыбается.
Трогаю лицо – и в самом деле отросла бородка.
– Давно я так валяюсь?
– Больше недели.
– Сколько во мне дырок?
– Точно не помню. Больше десяти.
– А в голове?
– В голову не попали, тебе повезло.
– Это называется повезло?
– Наши запеленговали тебя и помчались на выручку. Опоздали бы секунд на десять – было бы поздно.
– А так – не поздно?
– Я имею в виду – совсем поздно. Всех, кто в тебя стрелял, положили на месте. Ни одного в живых не оставили, можешь быть доволен. Впрочем, они сами нарвались, никто не просил их лезть.
– Значит, Мозжухина больше нет? – сиплю я.
– К сожалению, Мозжухин жив.
– Почему?!
– Его там не было.
– Разве это были не чистильщики?
– Нет, конечно, – говорит Женя с некоторым удивлением. – Я же говорила, кто в тебя стрелял.
– Да не помню я!
– Напоминаю еще раз: тебя пытались убить Алексей Паченов и Самвел Сардарян.
– Спасибо за напоминание, милая, – я слабо улыбаюсь. – Кто это такие, не уточнишь?
– Помнишь, как ты вытаскивал меня из квартиры Геки Петрова?
– Разве такое забудешь?
– Дружок Геки, тот длинный – Леха Паченов, мажор и неврастеник. Он сильно обиделся, когда ты избил его. Он пытался тебя найти, но ты вовремя ушел в подполье. Скорее всего, информацию о тебе ему слили чистильщики – сами они, вроде, убивают только фрагрантов, и решили устранить тебя чужими руками. Сардарян – известный бандюга, находится в федеральном розыске… вернее, находился. Леха заплатил ему за твое устранение. Все организовал Сардарян, но Паченов не смог отказаться от удовольствия самому поучаствовать в охоте. Так все и произошло.
– Ай, спасибо! – бормочу я. – Значит, как только я вышел на работу, сразу лишился вашего покровительства, да? Ко мне приходит гнусный Мозжухин и угрожает, потом попадаю на мушку ко всяким отморозкам, и все это время не могу дозвониться ни до тебя, ни до кого из вас. Ладно, я понимаю, что Гансу я нужен, как собаке пятая нога, но ты-то, Женя…