Плейн Белва. Золотая чаша

   Он упомянул об этом случае матери.
   – Очень хорошая девушка, – заметила удовлетворенно Флоренс. – У меня были на ее счет кое-какие сомнения, так как у нее нет никакого опыта, но она умна и, думаю, быстро всему научится. Хотя одному только Богу известно, сколько она у нас еще пробудет; она встречается с молодым человеком, который приходит к ней, когда у нее выходной.
   Интересно, подумал он, что это был за молодой человек? Какого рода мужчины ей нравились? Он чувствовал сейчас, что знает ее достаточно, хотя, конечно, это было нелепо; в конечном итоге, он разговаривал с этой девушкой не более пяти минут.
   За завтраком, когда Пол с отцом сидели в столовой одни, так как миссис Вернер попросила принести ей поднос с едой наверх, Уолтер сделал несколько неуклюжих попыток дружески пошутить с Анной, которая им прислуживала.
   – Ты не замерзла сегодня? Говорят, в этом году ожидается ранняя зима, так что тебе лучше приготовить заранее свои наушники.
   Или:
   – Ты, наверное, отбила себе все подошвы на танцах прошлым вечером, Анна?
   Пол не поднимал глаз от тарелки. В шутливых замечаниях отца звучала снисходительность, словно он, вопреки тому, что говорила мать, считал девушку недостаточно умной.
   Он чувствовал себя крайне неловко. Не может быть, чтобы она не чувствовала того же самого. Он понял, что ему хочется вновь встретиться с ней наедине, хотя бы только для того, чтобы как-то сгладить впечатление от глупых слов отца.
   Придя как-то снова в одну из суббот домой рано и застав ее в своей комнате с тряпкой и щеткой для чистки ковров, он, однако, повел себя так же глупо, как и отец.
   – И как твой молодой человек, Анна? Мама говорит, что ты встречаешься с милым молодым человеком, который приходит тебя повидать.
   – О, – ответила она, – он только друг. Без друзей было бы так одиноко.
   – Да, конечно. И ты часто с ним видишься?
   – В основном по воскресеньям. В среду, когда у меня выходной, он чаще всего работает.
   Он понимал, что задает слишком много вопросов, но был не в силах сдержать любопытства.
   – И чем же ты тогда занимаешься по средам?
   – Хожу в музеи сейчас, когда вы мне сказали об этом. В основном в тот, что на другой стороне парка.
   Как странно! Жить в течение нескольких месяцев в одном доме с человеческим существом, прислуживающим тебе за столом во время еды и убирающим в твоих комнатах, и ничего о нем не знать, обнаружить лишь случайно… Он заставил себя вернуться к настоящему.
   – Мы даже ни разу не разговаривали с тобой до того дня в прошлом месяце! Разве это не странно?
   На губах у нее появилась улыбка.
   – Нет, если подумать. Он понял.
   – Потому что дом принадлежит моей семье, а ты только работаешь здесь? Ты это имела в виду?
   Она кивнула.
   – Но это неверно. Человека нужно оценивать по тому, что он сам из себя представляет. Не имеет никакого значения, где он работает или какие у него знакомые… – он на мгновение умолк. – Я, вероятно, выражаюсь не совсем ясно?
   – Нет, я поняла, что вы хотите сказать.
   Во взгляде ее, обращенном на него, была искренность. Конечно же, она понимала. Он почувствовал, как краска смущения заливает его лицо.
   – Я мешаю тебе работать, Анна. Извини меня.
   – Ну, с этой комнатой я закончила. Теперь надо идти вниз.
   Странно, подумал он снова. Очень странно все это и необычайно грустно. Она жаждет красоты и, скорее всего, видела ее очень мало в своей жизни.
   Вскоре он заметил, что возвращаясь домой раньше в те дни, когда работал по полдня, он надеется застать ее все еще в своей комнате. Между ними иногда происходили краткие разговоры, и так он узнал о ее умерших в Польше родителях, братьях в Вене и о ее первых месяцах в Америке.
   Через какое-то время ему стало ясно, что он с нетерпением ожидает этих разговоров, по существу мечтает о них. Господи, Пол, о чем ты только думаешь?!
   Ему нравилось по воскресеньям ходить пешком через парк к дому Майеров, которые жили в Ист-Сайде. Однажды в воскресный день, где-то в конце зимы, он гулял там один, так как Мими с родителями отправились в больницу, навестить кого-то из родственников.
   Итак, он бесцельно прогуливался, наслаждаясь свежим, слегка сыроватым воздухом и своим упругим шагом.
   Мысли теснились у него в голове. Странно, что мозг твой никогда не отдыхал, даже во сне, если верить Фрейду. В этот момент он думал о том, как ему оправдать свое существование на этой земле.
   После того, что он узнал в Европе, ничто не представлялось ему более важным в жизни, чем деятельность по предотвращению войны. У него был неплохой стиль; может, ему стоит писать памфлеты для «движения за мир»? Надо посоветоваться об этом с Хенни.
   Рассказы бабушки о Гражданской войне вселили в него непреходящий ужас перед кровопролитием. Он так никогда и не смог заставить себя заняться охотой после того, как с отвращением увидел трофеи на стенах охотничьего домика в горах Адирондака и голову мертвого оленя, свисавшую с капота машины. Война была в миллионы раз хуже охоты, и мертвые поникшие головы были в ней человеческими. Решено, он будет ходить на митинги в защиту мира и делать все, что от него потребуется. И он даст денег, много денег. Криво усмехнувшись, он подумал, что у Дэна не будет повода обвинить его в скупости.
   Он уже почти достиг Пятой авеню, когда внимание его привлекла идущая быстрым шагом в нескольких ярдах впереди него женщина. Ее рост, а также блеск темнорыжих волос показался ему знакомыми, и он ускорил шаг, чтобы догнать ее и удостовериться, что не ошибся.
   – О, Анна! Куда ты идешь?
   – В музей.
   – Одна, в воскресенье?
   – Мой друг не смог сегодня прийти.
   – Ты не станешь возражать, если я немного пройдусь с тобой?
   – Нет, пожалуйста. Я хочу сказать, да, конечно.
   – Ну, как, – начал он, – тебе понравились книги по искусству?
   – О, да! Простите, что держу их так долго. Я верну их завтра, – она покраснела.
   Бедняжка! Он понял, что ей неловко и поспешил ее разуверить.
   – Я совсем не это имел в виду, Анна! Держи их у себя сколько захочешь. – Он так и не понял, что толкнуло его в следующий момент сказать: – Так как мы все равно гуляем, может ты сходишь со мной в «Армэри Шоу»? ^[32]Это очень интересная выставка современной живописи, – поспешил он добавить, – картины в основном из Европы. Возможно, она тебе и не понравится. Но о ней все говорят, и так как ты любишь картины, тебе следует ее посетить.
   – Ну… я…
   Он не дал ей договорить.
   – Ее действительно стоит посмотреть. Во всяком случае, мне так показалось.
   – Вы там уже были? Тогда вам вряд ли захочется пойти туда снова.
   – Совсем наоборот. Именно поэтому я и хочу сходить туда еще раз. Это нечто удивительное и совершенно необычное.
   Девушка все еще колебалась. Ее бледное лицо, с которого только что сошла краска смущения, вновь порозовело.
   Он понял.
   – Если мы кого-нибудь увидим, мы… знаешь, я скажу, что мы встретились случайно. Это будет только правдой. Пойдем. В этом нет ничего плохого, Анна.
   Они свернули в сторону Лексингтон-авеню.
   – Она на Двадцать пятой улице, пешком туда довольно далеко. Мы поедем на трамвае.
   – А может мы прогуляемся? Я не против, даже если и далеко. Воздух такой свежий. И небо! Такое прекрасное.
   Он взглянул вверх, туда, где сквозь рваные облака проглядывало далекое и холодное бледно-голубое небо; однако, в нем угадывался более густой синий цвет, говоривший о скором приходе весны. Он посмотрел вниз, на нее, и встретился с ее обращенным на него взглядом.
   – Я так много времени провожу в доме. Мне бы хотелось побыть на воздухе подольше, – сказала она и быстро добавила: – не то чтобы я возражала, совсем нет, это чудесный дом и я рада, что в нем работаю.
   Извинение заставило его очень мягко произнести:
   – Тебе нравится Нью-Йорк? Ты много гуляешь по городу?
   – О, да, я хожу везде. От могилы Гранта ^[33]до «Вулворт-билдинга».
   – Вижу, ты не теряешь времени даром. «Вулворт-билдинг» только что закончен.
   – Самое высокое здание в мире! – воскликнула она. В ее глазах застыло изумление.
   Это изумление слегка рассмешило его и в то же время доставило ему истинное удовольствие. Ее все удивляло: проезжавшие мимо автомобили, окно цветочного магазина с выставленными в нем тюльпанами, огромная желтовато-коричневая собака.
   – Это афганская борзая. – Сказал Пол. – Очень редкая порода.
   В «Армэри» она изумленно ойкнула сначала при виде длинного ряда автомобилей, затем огромного зала и пышно разодетых знаменитостей, разглядывающих скульптуры и картины.
   – Посмотри сюда, Анна. Это знаменитый американский художник, Джон Слоун. Представитель реалистической школы. Ты меня понимаешь?
   – Что он рисует то, что существует на самом деле? Конечно. «Девушки, высушивающие волосы», – прочла она. Ветер полоскал белое белье на залитой солнечным светом крыше многоквартирного дома. – Я знаю, что они чувствуют. Рады выбраться из темных комнат. Это правда. Уж мне-то это хорошо известно.
   Они двинулись дальше, к Ван Гогу, Матиссу, Сезанну.
   – «Богадельня на холме», – прочла Анна. Она сказала это так тихо, что ему пришлось наклониться, чтобы расслышать ее слова в шуме толпы. – Прекрасная земля! Круглые холмы. В Польше, откуда я приехала, земля такая ровная. Как бы мне хотелось когда-нибудь воочию увидеть холмы!
   Почему ее столь простое желание так его растрогало? Внезапно в нем пробудилось любопытство.
   – Иди-ка сюда, я хочу тебе кое-что показать.
   Небольшая толпа, собравшаяся перед полотном, к которому он ее увлек, загораживала вид, так что им пришлось потратить несколько минут, чтобы наконец отыскать место, откуда они могли его видеть.
   – Марсель Дюшан, француз. Картина называется «Обнаженная, спускающаяся по лестнице», – объяснил Пол.
   Люди смеялись у них за спиной.
   – Идиотизм! Не стоит даже тех денег, что пошли на краски и холст.
   – Это же неприлично. Им должно быть самим стыдно, что они выставили такую дрянь.
   – Скажи мне, Анна, что ты думаешь об этой картине? – спросил Пол.
   Она слегка нахмурилась, явно находясь в нерешительности.
   – Она тебе нравится или нет?
   – Не знаю. В общем, все это не так уж и красиво, все эти линии и квадраты, но…
   – Но что?
   – Ну, это… как бы вам сказать… оригинально, что ли. Я имею в виду, что, как мне кажется, никто никогда не делал ничего подобного.
   – Да, это несомненно оригинально. И это называется кубизмом; не квадраты, как ты сказала, а кубы.
   – А, понимаю, как маленькие ящики. Снова и снова. Кажется, что все движется, не так ли? Как странно! Ты отворачиваешься, и тут же тебе хочется взглянуть снова, увидеть, как она спускается по лестнице.
   – Я с тобой абсолютно согласен. Критики высмеяли эту картину, потому что Америка еще к этому не готова. Но поверь мне, очень скоро все изменится.
   Несколько дней назад он стоял здесь вместе с Мими.
   – Это, – заявила она, – самая глупая вещь, какую мне когда-либо доводилось видеть в жизни. Отвратительная мазня. Такое мог бы нарисовать даже ребенок. Разве можно называть это искусством?!
   И, однако, подумал сейчас Пол, справедливости ради следовало сказать, что большинство критиков и даже такая личность, как Теодор Рузвельт, полностью разделяли ее мнение.
   – Я даже думаю, что это… это аморально, – добавила Мими, явно имея в виду название картины, в котором фигурировало слово «обнаженная». Он ничего на это не ответил.
   Да и что он мог сказать, если до сих пор средние американцы, которые не могли позволить себе оригиналы, украшали стены своих домов коричневыми фотографиями картин известных мастеров?! «Голубым мальчиком» Гейнсборо, например. Да, Америка определенно была еще к этому не готова.
   Но Анна, эта необразованная девушка, сумела увидеть, сумела понять и принять новое.
   Она все еще изучала картину. Он стоял позади нее, глядя не на полотно, а на ее затылок. Небольшая шляпка прикрывала лишь макушку, позволяя видеть почти половину головы и пышные волосы, свернутые узлом на шее. Сколько же оттенков рыжего было в этой блестящей массе! Красно-коричневый, цвета меди и красного дерева; там же, где несколько волосков выбились из прически, к рыжему примешивалось золото.
   Она что-то сказала. С усилием он заставил себя отвлечься от своих мыслей.
   – Я тебя не слышал. Извини.
   – Я сказала, что уже становится поздно, – произнесла она твердо. – Нам пора идти.
   Конечно же, в ней не было ничего, вызывающего жалость! С чего это он решил, что ее надо жалеть? Потому только, что она была юной и хрупкой? Никакая она не бедняжка. Он с облегчением вздохнул.
   – Мы поедем на трамвае, – сказал он.
   При других обстоятельствах он несомненно взял бы кэб. Но было бы верхом глупости подъехать к дому вместе с ней. Он представил, какие бы это вызвало разговоры. Это доставило бы Анне одни только неприятности! Да и ему тоже, сказать по правде!
   – Вы поезжайте трамваем, а я хочу прогуляться, – ответила Анна.
   – После всего того, что ты прошла сегодня?
   – Видите ли, я не смогу выйти из дома до среды.
   – Ну, тогда я пройдусь с тобой.
   Она шла быстро, четким, ритмичным шагом. Какой же она была крепкой и сильной! Начало смеркаться и поднялся небольшой ветер. На ней было тоненькое, из дешевой серой шерсти пальто с поясом, подчеркивающим стройность ее талии. Вряд ли ей было в нем тепло. У него самого пальто было на меху.
   Они шли молча. По какой-то совершенно необъяснимой причине он внезапно почувствовал раздражение. Он был недоволен собой за то, что сравнил мнение Мими с мнением этой девушки. Какое значение в сущности имело то, что человек думал о картине? Это было делом вкуса, как предпочтение шоколада ванильному мороженому.
   – Я забыла имя этого художника, – произнесла вдруг Анна. – Он кубист, вы сказали?
   – Дюшан. Марсель Дюшан.
   – Вы так много знаете об искусстве. Вы сами рисуете?
   – Господи, конечно же, нет! Я не проведу и прямой линии. Но я пытаюсь узнать об этом все, что могу. Нельзя же все время заниматься одной только экономикой.
   – Экономика – это?..
   – Бизнес. Деньги. Банки.
   – Ах, да, вы ведь работаете в банке.
   – В какой-то степени, – было бы довольно затруднительно объяснить ей инвестиционно-учредительскую деятельность частного банкирского дома, да это и не имело для нее никакого значения.
   – Понимаю, – сказала она.
   Ему показалось, что при этих словах она слегка нахмурилась. Вероятно, как истинная представительница рабочего класса, она видит в банкире кого-то наподобие людоеда, пожирающего бедняков.
   С губ его невольно сорвался вопрос:
   – Ты думаешь, банкиры плохие люди, раз они дают взаймы деньги и заставляют людей дополнительно платить за это?
   – О, нет, – ответила она. – Как иначе можно было бы создать что-нибудь подобное этому, – она махнула рукой в сторону громадного небоскреба, возвышавшегося за парком. – Ни у кого не хватило бы денег построить все это самому! Ему все равно пришлось бы занимать, разве не так?
   – Да, ты права, – сказал он чрезвычайно довольный ее ответом и добавил: – Ты очень интересная женщина, Анна.
   – Вы так думаете, потому что никогда до этого не разговаривали с такими людьми, как я, – она произнесла это без всякого смущения, даже с легким юмором; от ее первоначальной стеснительности не осталось и следа. – Необразованная иммигрантка. Я непохожа на ваших знакомых.
   – Согласен. Совсем непохожа.
   – Как и вы, и ваша семья.
   – Ты так считаешь? Почему?
   – Видите ли, я никогда еще не встречала таких евреев, как вы. Я даже не думала, что вы евреи, пока миссис Монагэн не сказала мне об этом.
   – Да, мы евреи, и очень гордимся этим. Мы как Джекоб Шифф, американцы, исповедующие иудаизм.
   Она вдруг вздохнула.
   – Да, кое-что я узнала. Но от этого мне стало, кажется, только еще тяжелее. Все равно я почти ничего не знаю и ничего так и не узнаю и не увижу в своей жизни, тогда как мне хотелось бы увидеть весь мир.
   Она изящно взмахнула руками, словно желая обнять всю землю.
   – Весь мир? Да, нелегкая задача. Но вот что я скажу тебе, Анна. Что-то мне подсказывает, что ты получишь много больше, чем даже думаешь. Ты увидишь мир. Европу, удивительные места…
   – Европу? Только не Польшу, это я могу вам обещать!
   – Не Польшу, но Париж, и Лондон, и Италию. Озеро Мажжиори с замками и островами. Альпы, где вершины покрыты снежными шапками даже в разгар лета. Ты говорила, что хочешь увидеть холмы.
   Они подошли к дому. Уже совсем стемнело и дул сильный пронизывающий ветер. В окнах гостиной горел свет, суля тепло и отдых.
   – Это был великолепный день, Анна.
   В свете уличного фонаря ее волосы, казалось, пылали.
   Она обернулась и, улыбнувшись самой прелестной улыбкой, какую ему доводилось когда-либо видеть, тепло его поблагодарила.
   – Я чудесно провела время. И я буду думать об этом, об Альпах, покрытых снегом, и всех этих картинах.
   С этими словами она повернулась и начала спускаться по лестнице в подвальное помещение, где не горело ни одного огня. Он подождал, пока она открыла дверь, коснулся рукой своей шляпы, затем тоже повернулся и поднялся по ступеням к парадной двери.
   – Когда я была ребенком, – сказала Анжелика, – не старше десяти или двенадцати лет, я часто ходила с женой моего деда к ее родственникам. Она была креолкой. О, они думали, что я ничего не понимаю, но я понимала все! После того, как я вышла замуж, моя мать рассказала мне о детях одного старого джентльмена от рабыни. Они выглядели точь в точь как дети, которые были у него от его жены. Даже я могла сказать, что они были братьями. Его звали Сильван Лабюсс.
   Явно наслаждаясь своим рассказом, она подняла глаза над чашкой, чтобы посмотреть, какой эффект произвели ее слова на присутствующих. Да, подумал Пол, в эти дни бабушке нечасто приходится встречать новых слушателей.
   Мими была совершенно очарована.
   – Сильван Лабюсс! Какое красивое имя!
   Было видно, что она прямо-таки сгорает от любопытства, хотя обычно на ее лице, не отличавшемся живостью черт, не отражалось никаких эмоций. Когда они собирались в гости к Хенни, у Пола на мгновение мелькнула мысль, хотя он и надеялся, что они с Хенни понравятся друг другу, – не будет ли Мими шокирована, увидев эту бедную квартиру и квартал? Вряд ли она бывала раньше в подобных местах, разве что проходя мимо и, по существу, их не видя. До этого она встречалась с Хенни только в доме его родителей и Альфи, где обстановка была совершенно иной. Сейчас, сидя на этом старом коричневом диване, она выглядела пришелицей из другого мира. Ее ножки в мягких кожаных ботинках и рубинового цвета бархатный жакет были единственными яркими предметами в комнате, кроме, пожалуй, книг, занимавших целую стену, и старинного серебра Анжелики на чайном столике.
   – Вы полагаете, его сын знал о своих сводных братьях? – спросила Мими.
   – Если и знал, он разумеется никогда не стал бы об этом говорить, – Анжелика рассмеялась. – О таких вещах говорить было не принято. Вы даже не можете себе представить, каким строгим был в те дни этикет. Невольно напрашивается сравнение с придворным ритуалом. Помню, когда я в первый раз увидела мистера Лабюсса, я была совершенно потрясена. Он держался абсолютно прямо, почти по-королевски, спускаясь по аллее своего расположенного террасами сада. Как Людовик XIV в Версале.
   Пол и Хенни, слышавшие все это уже сотни раз, обменялись взглядами, в которых была любовная снисходительность и добродушная усмешка.
   – Да, у них были изысканные манеры, у этих мужчин; у моего отца тоже, – продолжала Анжелика свой рассказ, который, казалось, совершенно заворожил Мими. – Все мужчины были такими.
   – Но только не дядя Дэвид, – вмешалась Хенни.
   – Дядя Дэвид, – сказала с достоинством Анжелика, – никогда не был южанином, как тебе хорошо известно.
   – Какая поразительная семья! – воскликнула Мими.
   – Да, мы семья с историей, – согласно кивнула Анжелика. – Я могла бы говорить о ней часами. Может, Пол как-нибудь приведет тебя ко мне, раз уж ты так интересуешься стариной? У меня есть несколько прелестных вещиц того времени, которые я могла бы показать тебе, если желаешь.
   – Я была бы счастлива. Просто счастлива.
   Ее манеры были безупречны. С гордостью Пол подумал, что она вела бы себя точно так же, даже если бы старая дама утомила ее до слез. Никто не мог бы отыскать в Мими никакого изъяна. Она была естественной и доброжелательной. Не экспансивной, нет, но безупречной во всем.
   Они поднялись, собравшись уходить. Пол накинул Мими на плечи меховую накидку.
   – Все было чудесно, – сказала Мими, пожимая по очереди руки женщинам. – А ваш бисквитный торт, миссис Рот, так прямо таял во рту. Никогда в жизни не ела ничего подобного.
   – Зовите меня просто Хенни.
   – Хотелось бы мне обладать вашими способностями, Хенни. И пожалуйста, передайте от меня большой привет и наилучшие пожелания Фредди.
   – Кстати, – спросил Пол, – где он?
   – Повел Лию на дневной концерт, сольное выступление Айседоры Дункан. Он вернется в Йель вечерним поездом. У них уже были на руках билеты. Иначе, как ты понимаешь, они, конечно же, были бы здесь.
   – Мы с Мими тоже хотим посмотреть Айседору. Говорят, она настоящее чудо.
   – Я ее не видела, но Лия говорит, что она потрясающа. Хотя Лия все находит потрясающим, – в голосе Хенни звучала нежность.
   – Заявляю вам снова, – вдруг сказала Анжелика, – мне это не нравится.
   Резкий тон, каким были произнесены эти слова, внес диссонанс в мирную атмосферу прощания. На лице Мими появилось изумленное выражение.
   Хенни раздраженно ответила:
   – Что тебе не нравится, мама? Айседора Дункан?
   – Ты прекрасно знаешь, что мне не нравится. Он проводит с ней каждую свободную минуту.
   – Это совсем не так, ты преувеличиваешь, мама, – Хенни явно была рассержена.
   Они стояли в узкой прихожей, и наружная дверь была уже открыта. Мими отвернулась, делая вид, что внимательно рассматривает гравюру с изображением Колизея, висевшую на стене над головой Хенни.
   – Хороший поступок, доброе дело, но и весьма неблагоразумное при всем этом, – продолжала Анжелика. – Некоторые вещи просто не приняты, я говорила об этом с самого начала.
   Все чувствовали себя крайне неловко, за исключением старой дамы.
   – Ну, – проговорил Пол, – нам действительно пора. Благодарю тебя, Хенни. Спасибо, бабушка… Мне очень жаль, – сказал он Мими, когда они спускались по лестнице, – что все так вышло. Лия, похоже, является для них яблоком раздора.
   – Она показалась мне умной девушкой. И также весьма привлекательной.
   – Но с большой дозой самоуверенности.
   – Тебе она не нравится, Пол?
   – Я бы этого не сказал. Просто она девушка не в моем вкусе.
   Слова вновь прозвучали у него в мозгу: девушка не в моем вкусе. А кто в моем?
   Новенький электромобиль Мими стоял у края тротуара. Мими села за руль, и с легким урчаньем маленькая машина покатилась по улице.
   – Десять миль в час! Просто чудо! – воскликнула Мими. – Моя собственная машина! Это самый лучший подарок, какой когда-либо делал мне папа.
   – Не сомневаюсь.
   Это был очень дорогой подарок, этот отделанный изнутри кожей блестящий ящик на колесах. У матери Пола была такая же машина, и у жены дяди Альфи тоже; это была «вещь».
   – Будь добр, закрой окно, – сказала Мими. – Ты же знаешь, как легко я простужаюсь.
   Послушно он выполнил ее просьбу, и салон сразу же наполнился ароматом стоявшей в хрустальной вазе гвоздики. Горьковатый запах этого цветка неизменно вызывал у него отвращение.
   – Ты явно бабушкин любимчик, – заметила Мими, когда они свернули на Пятую авеню.
   – Ты так считаешь? Иногда, боюсь, этой любви в ней слишком много.
   – Как странно ты говоришь! Мне она понравилась.
   – Ей не следовало поднимать вопрос о Лии. Это было не время и не место.
   – Все равно она мне очень понравилась. Она настоящая леди, похожа на знатную даму, ты не находишь? Но расскажи мне о своей тете Хенни. Из-за чего она поссорилась с твоими родителями?
   – Дело касалось сдаваемых в аренду квартир. Дядя Дэн стоит за реформы в этом вопросе. Но это долгая история. Я расскажу ее тебе как-нибудь в другой раз.
   Внезапно он почувствовал, что устал; от запаха этой чертовой гвоздики у него ужасно разболелась голова.
   – Мне жаль твою тетю.
   – Жаль Хенни? Из-за этой ссоры, ты имеешь в виду?
   – Нет, потому что они так откровенно бедны. Эта квартира! Твоя тетя, вероятно, очень сильно из-за этого переживает.
   Он редко, если вообще, думал о «бедности» Хенни до сегодняшнего дня. Никогда раньше эта бедность не бросалась ему так в глаза, как сегодня. И перед его мысленным взором вновь возник старый диван, залоснившаяся обивка которого резко контрастировала с дорогими юбками Мими, и потертый ковер, с выделявшимися на нем ее туфлями из мягкой блестящей кожи.
   – Хенни не обращает на это никакого внимания, – ответил он.
   – Не обращает внимания?! Как это возможно?
   – У нее есть дела поважнее, – внезапно ему представилась совершенно иная картина. – Тебе надо было видеть ее во время демонстрации суфражисток на Пятой авеню! Они были все в белом и шли так гордо, с высоко поднятой головой, – он рассмеялся. – Потрясающее, надо сказать, было зрелище!
   – Я видела суфражисток. Папа говорит, что предоставление женщинам права голоса не будет иметь никакого значения.