Плейн Белва. Золотая чаша

   Она рассказала Ольге о своих чувствах, испытывая потребность поделиться с кем-то, а эта девушка, имевшая молодого мужа – худосочного и бледного человека, проводившего дни, согнувшись над швейной машинкой, понимала, что такое любовь.
   Вечером Хенни сидела у окна в своей комнате и мечтала. Она тосковала по нему, по его густым, блестящим, как звериный мех, волосам, печальной складке у рта, тяжелым векам, красивым рукам. Так тосковала…
   – Давно ты у меня не была, – сказал дядя Дэвид. – Чем ты занималась?
   Она ответила, стараясь говорить не слишком восторженно:
   – Встречалась с твоим другом Дэниелом Ротом.
   – Вот как? Куда же вы ходили?
   – Гуляли. Катались на коньках. Были в театре с Флоренс и Уолтером, слушали «Риголетто». Чудесная опера.
   – А… и как все прошло?
   Дядя Дэвид словно пригвождал тебя к месту взглядом, требуя правдивого ответа. Отбросив свой нарочито равнодушный тон, она сказала:
   – Уолтер настоял на том, чтобы заплатить за все билеты, и Дэну это не очень-то понравилось.
   – Могу себе представить. Он независимый по натуре, этого у него не отнимешь.
   Дядя Дэвид помолчал с задумчивым видом. С минуту он возился с трубкой, подбирая слова, чтобы сказать то, что он считал необходимым. Зажег спичку и погасил ее.
   – Да, странная это вещь – отношения между мужчиной и женщиной. Проблема выбора, я имею в виду. Как не допустить ошибки? Ведь на весах находится счастье человека. – Он снова чиркнул спичкой, зажег трубку, затянулся. – Может, поэтому я никогда не женился. Моя сестра, твоя бабушка… ты помнишь ее, Хенни?
   С дядей Дэвидом никогда нельзя было предугадать, какой оборот примет разговор. Подчас его манера перескакивать с предмета на предмет выводила из себя.
   – Не очень. Я помню, как она пела немецкую песенку «Du Bist wie eine Blume», когда я была маленькой.
   – «Ты похожа на цветок». Она сама знала эту песенку с детства. Да, замечательная была женщина, как я тебе говорил, необычайно мужественная.
   «И незачем повторять мне все это снова», – подумала Хенни.
   – Тебе вряд ли известно, что она сделала неверный выбор. Долгие годы жила с твоим дедом в нищете.
   – Я не знала.
   – Думаю, нет смысла вытаскивать на свет эту старую историю. Но иногда об этом поневоле вспоминаешь, а воспоминания бывают весьма болезненными.
   Она думала о настоящем, о морозном ясном дне, а он говорил о людях, которые давно умерли. Тон у него был горестным, но в ее теперешнем состоянии, когда в ней бурлила радостная энергия, она не могла ему посочувствовать.
   Старик принялся чистить ручку обрывком тряпки. На лбу залегли морщины, руки безостановочно двигались. Спустя пару минут он проговорил:
   – Полагаю, ты находишь его очень красивым.
   – Кого? – она даже вздрогнула.
   – Рота, конечно, кого же еще. Ты же не подумала, что я говорю об Уолтере Вернере.
   – Ну, до этого ты говорил о моем дедушке, – она засмеялась, потом беззаботно ответила:
   – Да, а ты так не думаешь?
   – Я думаю так же. И так же думает любая женщина, которая его видит, Хенни.
   – Что ты имеешь в виду?
   – То, что говорю. Женщины за ним бегают. Я не вчера с ним познакомился, видишь ли, и я…
   – Я за ним бегаю? – Лицо Хенни залил жаркий румянец. – Ты действительно считаешь, что я могу бегать за кем-то, дядя Дэвид?
   – Ты – нет. Ты для этого слишком робкая, моя дорогая.
   Слишком робкая. Но упрямая, как говорит папа. От своего не отступится.
   – Зато другие женщины не страдают от робости, Хенни. В этом-то и беда.
   – Я не понимаю, что ты пытаешься мне сказать, дядя Дэвид. – В ней зрело какое-то неприятное чувство. Страх или гнев, а, может, то и другое вместе.
   – Он слишком обаятелен, для него самого это не всегда благо. Некоторые рождаются такими. Как будто в них заложен магнит.
   От льющегося из окна слепящего света стало больно глазам. Она передвинула стул.
   – Я не вижу, какое это имеет значение… Не видишь? В самом деле не видишь?
   – Что с того, если другие женщины засматриваются на него? Это же не его вина.
   Опять последовали манипуляции с трубкой. Он, видимо, собирался с мыслями. Она ждала.
   – Видишь ли, в чем дело, Хенни. Есть мужчины, которые не могут хранить верность одной женщине. Да, они любят своих жен, но не могут устоять перед соблазном.
   – И ты думаешь, – собственный голос прозвучал каким-то странным фальцетом, – что и Дэн такой?
   – Да. Не влюбляйся в него, Хенни. Пожалуйста, не надо.
   Она молчала потрясенная, не веря своим ушам.
   – Ты любишь его, Хенни? И опять она промолчала.
   – Он тебе не подходит. Я должен это сказать. Послушай меня, дорогая. Он слишком любит женщин. Это его недостаток.
   – И это после всех тех прекрасных вещей, которые ты о нем наговорил?
   – Да, и я говорил правду. Но сейчас я тоже говорю правду.
   – Сейчас говоришь мне об этом? Но почему сейчас?
   – Я никогда не думал, что возникнет такая необходимость.
   Она презирала его сейчас, сидящего тут со своей трубкой и ручкой, и скелетами в шкафу. Он был стар, а старики ненавидят молодых. Глядя на молодых, они думают об упущенных возможностях, сознавая, что исправить уже ничего не удастся.
   – Вижу, ты рассердилась на меня.
   – Да. Ты не имеешь права. Ты портишь… портишь, – запинаясь, пробормотала она.
   – Я не хочу, чтобы тебе было больно, вот и все, – мягко сказал дядя Дэвид.
   – Мне не будет больно. Или ты умалчиваешь еще о чем-то?
   Может, Дэн совершил какое-то преступление… Нет, невозможно.
   – Клянусь, больше я ничего не знаю. Поверь мне, Хенни, я говорю с тобой о вещах, о которых твоя мать тебе не скажет. Сочтет это «неприличным». Но я знаю, что неверный муж разобьет тебе сердце. Многие женщины могут мириться с изменами, но ты, по-моему, не сможешь. – Старик улыбнулся, но улыбка осталась без ответа. – Впрочем, возможно, я слишком забегаю вперед. Молодой человек встретился с тобой несколько раз… это еще не значит, что ты выйдешь за него замуж. Но я должен был предупредить тебя. Вреда от этого нет, надеюсь.
   Она не смотрела на него. Да как он смеет! Она была уверена, что Дэн влюблен в нее. Она встала, оправила юбку, и этот типично женский жест помог ей восстановить равновесие.
   Эх, старик, старик, что ты знаешь!
   Первые веяния весны, мягкий влажный воздух! Итальянец-шарманщик брел по улицам и, останавливаясь то на одном углу, то на другом, исполнял «Санта-Лючию», исполнял с тоской и страстью. Девчонки играли в «классы», мальчишки кидали шарики на тротуарах. Дэн и Хенни катались по Центральному парку на велосипеде-тандеме и пели. Потом направились к Бруклинскому мосту и стали сверху смотреть на суда, плывущие по реке.
   – Представь только! Из Китая вокруг мыса Горн, – воскликнула Хенни.
   На палубе проплывавшего в этот момент под мостом судна желтолицые матросы, казавшиеся сверху чуть ли не карликами, натягивали канат.
   – О чем ты думаешь, глядя на них? О чае? Шелке? Красном лаке?
   Он наклонился к ней. Из-за высокого роста ему всегда приходилось наклоняться.
   – О тебе. Я вижу свое отражение в твоих глазах. Ты знаешь, что глаза у тебя зеленоватые?
   – Дэн! У меня карие глаза.
   Посмотрев на него, она в свою очередь увидела свое отражение в его глазах. Ей было легко с ним. Сейчас ей казалось невероятным, что когда-то она смущалась в его присутствии. Это было его заслугой.
   – И все-таки они зеленые, – настаивал он. – Не похожие ни на какие другие глаза. Ты вообще не похожа ни на одну из девушек, которых я знал.
   – А скольких ты знал? – шутливо спросила она.
   – О, десятки. А может, и сотни. Но серьезно, Хенни, ты не такая, как все. Я люблю тебя, ты ведь знаешь это?
   Ей хотелось продлить эти очаровательные мгновения первого признания в любви.
   – Но мы же так недолго знакомы.
   – Четыре месяца. Срок достаточный. Во всяком случае я вполне уверен. Вопрос в том, уверена ли ты?
   – В чем?
   – В своих чувствах. В том, любишь ли ты меня. Ветер чуть было не отнес в сторону ее тихий ответ.
   – Я люблю тебя.
   – Хенни, дорогая, – он прикоснулся губами к ее щеке. – У нас с тобой впереди много прекрасных лет, целая жизнь. Милая Хенни!
   Как же ты ошибался, дядя Дэвид.
   – Ты часто встречаешься с Дэниелом Ротом, – заметила как-то Анжелика.
   – Но не наедине. Я же говорила, когда мы идем кататься на коньках или на велосипеде, собирается человек семь-восемь. Его друзья, другие учителя. У них своего рода спортивный клуб, – пояснила она.
   Мать посмотрела на нее с сомнением.
   – Конечно, я знаю, ты не будешь встречаться с молодым человеком наедине.
   Дэн, как впрочем и все представители интеллигенции Истсайда – учителя, писатели, находил это правило абсурдным. Поэтому Хенни приходилось лгать дома.
   О, если бы они знали, что происходит на самом деле. Она вспомнила митинг, посвященный забастовке против высокой платы за жилье, на котором выступал Дэн. Говорил убежденно и страстно, как настоящий трибун. Стоя тогда в толпе и глядя на него, Хенни вдруг на мгновение представила картину из иной жизни; она с родителями обедает у Флоренс: робкая служанка, подающая на стол, розовые гладко выбритые щеки и крахмальный воротничок Уолтера, серебряные приборы.
   До сих пор Хенни только догадывалась, в каких условиях живут ученики ее класса, теперь она знала это.
   – Плата за эти вонючие дыры составляет двенадцать долларов в месяц, – рассказал ей Дэн. – Конечно, они берут жильца, который платит шестьдесят пять центов в неделю, но на хлеб уходит по меньшей мере пятнадцать центов в день, молоко стоит четыре центра за кварту, фунт мяса – двенадцать центов. Не удивительно, что они питаются в основном разными солениями, это дешево и создает ощущение сытости.
   Во время своих прогулок они побывали на каждой убогой улочке этого квартала. Обострившийся взгляд Хенни подмечал детали, которые раньше ускользали от ее внимания. Слушая Дэна, она чувствовала, как в душе у нее поднимаются гнев и возмущение. Странно, что раньше, когда о том же самом говорил дядя Дэвид, она оставалась относительно спокойной.
   – Это как у Золя, – заметила она однажды.
   – Ты читала Золя? Рискованное чтение для девушки твоих лет, – он говорил с восхищением.
   В какой-то день они прошли по Ботл-стрит и вышли на Малбери-стрит. То тут, то там были протянуты бельевые веревки, и ветер трепал висевшее на них белье, больше похожее на лохмотья. Уличный торговец продавал поношенное пальто всего за пятьдесят центов; На деревянной доске, положенной на два мусорных бачка, выставленная на продажу рыба тухла на солнце, теплые лучи которого напоминали о приближении лета. Здесь не играли шарманщики, здесь они не заработали бы и пенни.
   – Посмотри, – Дэн показал на мальчика с книгой, устроившегося на ступеньках перед домом. – Дома ему негде приткнуться, чтобы сделать уроки. Как это меня удручает. Много ли я могу добиться как учитель при таком положении вещей.
   В другой раз, катаясь на велосипеде, они проехали по Второй авеню, заглядывая в окна мастерских, в которых простой люд зарабатывал средства на существование. Работали в них по потогонной системе.
   – Как животные в клетках, – сказал Дэн. – Туберкулезные старики рядом с детьми, которые очень скоро превратятся в таких же стариков. Посмотри на свой пояс.
   Хенни взглянула на свой узкий поясок.
   – Он сделан в одной из таких мастерских. Люди работают в них по двенадцать часов в сутки, получая за свой труд пять, а то и меньше долларов в неделю.
   – Я знаю. У меня есть подруга Ольга…
   Это было несправедливо. Несправедливо! Мама без конца жаловалась на бедность, как будто она знала, что это такое.
   Однажды вечером они сидели в скверике на пересечении Гранд-стрит и Восточного Бродвея. Вернее, это был не скверик, а пятачок серого камня между серыми домами, на котором под чахлым, поникшим от жары последних летних дней деревом стояли две или три скамейки. Они молчали. Дэн смотрел куда-то вдаль. На что можно смотреть в этом унылом месте, подумала Хенни и, испытав вдруг прилив нежности, сказала:
   – Я горжусь тобой, Дэн.
   – Гордишься? Что я сделал? Ничего я еще не сделал.
   Он взял ее за руку. По ее телу стало волнами расходиться тепло. Она ощутила тепло собственных волос на шее, тяжесть своей груди, в воображении пронеслась картина: их тела, сплетенные в объятии.
   – Мы знакомы почти год, – проговорила она, – а кажется, что дольше.
   Небо начало темнеть. Дэн убрал руку.
   – Уже поздно. Не будем же мы так и сидеть тут, – сказал он почти сердито.
   – А почему нет? Здесь спокойно.
   – Потому что твои родители начнут задавать вопросы.
   – Мне все равно.
   – Ты не можешь так думать. Какой смысл нарываться на неприятности? Пойдем.
   Они шли медленно, оттягивая момент расставания. Улицы были пустынными – детей загнали домой, лошади вернулись в свои стойла.
   – Вот это твоя улица, да? – указала Хенни.
   – Да. У меня лаборатория позади мастерской и комната наверху. – Спустя минуту он добавил: – Я бы пригласил тебя, но там страшный беспорядок.
   Она молчала.
   – В комнате, я имею в виду. В лаборатории у меня все на своих местах, иначе нельзя работать.
   Ей вдруг стало тоскливо, ощущение внутреннего тепла исчезло. Но ей нужно было что-то ответить, и она ограничилась нейтральной фразой:
   – Знаешь, я так и не понимаю, чем ты занимаешься в своей лаборатории.
   – Ну, то тем, то другим, смотря что придет в голову.
   – Я даже не знаю, что такое электричество.
   – Пусть это тебя не волнует. Этого никто не знает. Мы используем его, делаем трансформаторы и генераторы, но вот что оно такое… – он пожал плечами. – Религиозный человек сказал бы, что это творение Господа. Отвлекаясь от Бога, можно сказать, что это какой-то вид энергии, существующей в космосе, и этого достаточно.
   Она подумала: «Как будто меня интересует электричество и откуда оно взялось, от Бога или нет».
   Они подошли к ее дому. Он посмотрел на нее.
   – Мне бы хотелось возвращаться в наш общий дом. Мне надоело оставлять тебя тут у подъезда. Быстрый поцелуй, чтобы никто не заметил, а потом одинокое возвращение к себе. Время уходит впустую. Я хотел бы оказаться с тобой вдвоем в комнате за закрытой дверью.
   Она хотела спросить «когда?», но промолчала. На глаза навернулись слезы.
   – Все упирается в деньги. Я боюсь будущего, боюсь, что ничего не смогу тебе дать. Дело всегда в деньгах, – в голосе его была горечь. – Даже любовь стоит денег в нашей проклятой жизни.
   Лучше бы он не говорил этих слов. Они, как ключ, открыли дверь в какие-то мрачные глубины, куда ей не хотелось заглядывать.
   – Мы что-нибудь придумаем, – сказала она. – Я уверена.
   К ней в комнату вошел Альфи. Ему было уже тринадцать, и он превращался во вполне сформировавшуюся личность. В отсутствие родителей он часто заходил к ней; располагался прямо на полу и делал уроки, пока она читала. Иной раз он изрекал удивительные вещи, демонстрируя наблюдательность, которой не замечали в нем родители.
   – Я слышал, как мама с папой говорили о тебе в прошлое воскресенье, – сообщил он.
   Она расчесывала волосы и видела его в зеркале. У него был очень важный вид.
   – Мама хочет, чтобы папа поговорил с тобой.
   – Поговорил? О чем? – она быстро обернулась, заранее зная ответ.
   – Ты знаешь о чем. О Дэне.
   – О мистере Роте, ты хочешь сказать. Ты еще недостаточно взрослый, чтобы называть его Дэном.
   И чего она придирается к мальчику? Да потому же, почему в старину убивали гонца, принесшего плохие вести.
   – О, – протянул он. – Я буду называть его так, как мне нравится. Так ты не хочешь узнать, что они сказали? Тогда я ничего не скажу тебе.
   – Извини, Альфи. Пожалуйста, расскажи мне. Умиротворенный, он начал:
   – Так вот, папа сказал: «Этого делать не следует, это глупо. Пусть все пройдет само по себе», или что-то в этом роде. И еще он сказал: «Она же буквально околдована, это сразу видно. В любом случае из этого ничего не выйдет». А мама сказала: «Да, но прошел почти год. Она зря теряет с ним время».
   – А еще что?
   – Мама сказала, что ты похорошела, что Флоренс могла бы познакомить тебя с самыми разными молодыми людьми, но ты всегда отказываешься. Это правда?
   – Да, пожалуй.
   Она почувствовала слабость и внутреннюю дрожь. Скоро они потребуют от нее объяснений.
   В насмешливых глазах Альфи блеснуло любопытство.
   – Потому что ты влюблена, вот почему. Спорим, вы с ним целуетесь. – И он рассмеялся своим заливистым смехом.
   Он думает о том, что бывает после поцелуев, так же как и я сама.
   – Альфи! Не умничай!
   – Да мне все равно, если вы и целуетесь. Мне он нравится. Он умный. Я ненавижу школу, но я не возражал бы учиться у него в классе.
   – Он очень умный. Он что-то изобрел, какую-то лампу или трубку, которая служит дольше, чем те, что были раньше.
   – Вот как? Так он богат?
   – Нет, он за это почти ничего не получил.
   – Значит, его надули. Ему не следовало сразу продавать свое изобретение. Постоянный доход – вот что главное.
   – Альфи, я не хочу обижать тебя, но ты же ничего не понимаешь в бизнесе. Тебе же только тринадцать.
   – Да десятилетний мальчик провернул бы это дело с большей выгодой!
   – Ну, в любом случае Дэн делает это не из-за денег. Он делает это ради удовольствия, ему интересно, как все устроено в природе. Он настоящий ученый.
   – Ты собираешься за него замуж, Генриетта?
   Ей было необходимо поговорить с кем-то о том, что все эти месяцы наполняло ее радостным ожиданием.
   – Я могу доверять тебе, Альфи? Я еще никому об этом не говорила.
   – Даже Флоренс? – он выглядел довольным.
   – Нет. Я скажу только тебе. Я знаю, ты не проговоришься раньше времени.
   – Я никому не скажу. Значит, ты выйдешь за него замуж?
   – Да, – тихо сказала она.
   – Когда?
   – Не знаю еще… скоро.
   После ухода Альфи Хенни стало одиноко и грустно. Но это была не та грусть, которую она обычно испытывала, расставшись с Дэном. Сегодня к грусти примешивался страх. Не сумев преодолеть тягостного настроения, она пораньше легла спать, однако во сне ее преследовали кошмары. Она и Дэн стояли в большой комнате со сводчатым потолком. Гремела музыка, звуки эхом отражались от стен. Дэн двигал губами, говоря что-то, но она не слышала ни слова. Он говорил и говорил, и наконец она разобрала слова. «Я никогда не женюсь на тебе, Хенни», говорил он, а стоявший за ним дядя Дэвид скорбно и мудро кивал головой.

ГЛАВА 2

   Хенни отложила книгу; она никак не могла сосредоточиться. Некоторое время она смотрела куда-то вдаль, потом перевела взгляд на одевшиеся весенней листвой деревья, за которыми виднелись каменные особняки на Пятой авеню. Погода стояла чудесная; веселый ветерок шелестел в кустах, в воздухе была разлита свежесть. Все вокруг было чистым, обновленным, полным жизни. Каких только желаний не рождается в душе в такой день! Хенни вдруг охватил страх. Она впустую тратит время. Дни сменяют друг друга, прекрасные весенние дни, а она ничего не предпринимает.
   Ее внимание переключилось на людей в парке. Старик со старушкой шли рука об руку, подставив солнцу добрые морщинистые лица. Чумазые мальчишки возвращались из школы; они подпрыгивали, толкали друг друга, кричали и смеялись; один, согнувшись, держался за живот.
   На скамейке напротив сидела молодая женщина в простом свободном пальто, которое, однако, не скрывало ее беременности.
   Она немногим старше меня, подумала Хенни, а может, и моя ровесница. Женщина подняла голову от журнала и Хенни увидела, что она некрасива. Но кто-то захотел же разделить с ней свою жизнь, и скоро родится ребенок…
   Улыбка тронула губы женщины. Она думает о ребенке… нет, она думает о мужчине, который дал ей этого ребенка…
   Новая жизнь, зачатая двумя. Ею и Дэном. Хенни вдруг охватили, наполнили ее всю, страстное желание иметь ребенка от Дэна и страх, что этому никогда не бывать. Закрыв глаза, она представила темноволосую голову Дэна и головку ребенка, покрытую нежными слипшимися волосиками, словно наяву ощутила, как прижимается к ее плечу теплое тельце.
   – Я вернулся, тятя Хенни!
   Она открыла глаза. Пол сидел на своем велосипеде с гордым видом победителя.
   – Ты долго катался. Пора идти домой. Скоро у тебя урок музыки.
   – Я не хочу играть на рояле, – запротестовал Пол.
   – Ах, Пол, когда ты вырастешь, ты не раз порадуешься тому, что умеешь играть. У меня есть друг, который прекрасно играет.
   – Я знаю. Это Дэн.
   – Дэн? Ты должен называть его мистер Рот.
   – Он сказал, что я могу звать его Дэном.
   – Когда он это сказал?
   – В тот раз, когда мы встретили его в парке у озера, и он взял меня покататься на лодке.
   Это случилось в один из воскресных дней в прошлом году. А сейчас уже подходила к концу первая половина другого года.
   – Где живет Дэн?
   – О, далеко отсюда. В нижней части города.
   – Давай пойдем к нему.
   – Нам же нужно идти домой.
   – Тогда пойдем в другой раз.
   – Ну… мы не можем. У него нет настоящего дома.
   – У всех есть дом, – с упреком воскликнул Пол.
   – Нет, не у всех. Не у всех есть такой большой дом, в котором можно принимать гостей.
   – А, ты имеешь в виду – у него квартира, как у тебя с бабушкой? Все комнаты на одном этаже и лестницы в ней нет?
   – Намного меньше, чем у нас.
   – Мне нравится лифт в бабушкином доме, только едешь в нем очень недолго. Я бы хотел быть лифтером, когда вырасту, тогда я ездил бы в лифте вверх и вниз, сколько захочу.
   – Да, это было бы чудесно.
   Они дошли до угла, откуда был виден дом Вернеров; из дома выносили чемоданы и грузили их в фургон.
   – Посмотри, Пол, твои вещи скоро повезут в горы. Ты рад?
   – Да. В этот раз мы возьмем с собой канарейку и кота поварихи, мама обещала. Они поедут с нами в поезде.
   Флоренс стояла на верхней ступеньке лестницы, наблюдая, как отъезжает фургон.
   – Какая же это морока и нервотрепка – готовиться к отъезду, – вздохнула Флоренс. – Столько надо успеть сделать. Зачехлить всю мебель, закрыть окна ставнями. А портниха еще дошивает мои летние платья, хотя до отъезда осталось всего две недели. Не знаю, что я буду делать, если она не управится к сроку. Входи же, садись, ты, должно быть, устала.
   – Нет. Мы с Полом чудесно провели время. Погода замечательная.
   В холле было сумрачно. Проникая в холл через витражные окна, свет с улицы становился каким-то тускло-лиловым, отчего и деревянная мебель из золотистого дуба, и обои с нарисованными на них ирисами приобретали унылый вид. Сумрачно было и в гостиной, освещенной люстрой из цветного стекла, только там свет имел оттенок красного вина. Темно-красным отсвечивали две фотографии работ великих мастеров прошлого: «Моисей» Микеланджело и «Ночной дозор» Рембрандта. У дивана стоял уже сервированный чайный столик.
   – Хочу пирожное, – немедленно заявил Пол.
   – Через пятнадцать минут у тебя урок музыки, – возразила Флоренс. – Иди наверх и вымой руки, дорогой. Получишь пирожное после ужина.
   – Я обещала ему пирожное по дороге домой, – призналась Хенни.
   – О Господи, ты испортишь ребенка. Ну хорошо, возьми шоколадное печенье, от него крошек меньше, иди наверх и попроси Мэри или Шейлу помочь тебе вымыть руки. Будь хорошим мальчиком… Да, ты его испортишь, – повторила Флоренс, когда Пол вышел из комнаты.
   – Надеюсь, что нет. Пол такой разумный мальчик, что испортить его трудно.
   Флоренс посмотрела на нее.
   – Тебе бы своих детишек с десяток. Ты создана для этого.
   Хенни скромно, как от нее и ожидали, улыбнулась. Она вдруг почувствовала слабость, рука, протянутая за чашкой с чаем, задрожала. Она стала задыхаться в этой комнате с пальмой в большом горшке и «восточным уголком» под полосатым балдахином, куда не было доступа свежему воздуху. Ей захотелось плакать, и она постаралась подавить подступающие слезы, уставившись через открытую дверь на чучело павлина, стоявшее у лестницы в холле. Какое счастье, что в комнате было так темно.
   – Тебе следовало бы поехать с нами в горы, Хенни. Альфи едет, будет весело. Почему ты не хочешь? – Рука Флоренс поглаживала подлокотник нового кресла с инкрустацией из перламутра. Должно быть, он и на ощупь казался дорогим.
   – Это слишком далеко, – ответила Хенни первое, что пришло ей в голову.
   – Ерунда! Да и какое это имеет значение? Проспишь ночь в поезде, а утром мы уже будем у озера. Ты и представить не можешь, как там красиво. Дикая нетронутая природа; по ночам кричат гагары; пахнет сосной, даже одеяла пропитываются этим запахом. Тебе понравилось бы.
   Почему она так настойчива? Какая ей разница, поеду я или нет? Но я знаю почему. И она знает, что я знаю.
   – Родители Уолтера очень гостеприимные люди, ты сразу почувствуешь себя как дома. Ну, да ты же была у них в Элбероне, знаешь, какие они. А в Адирондаке еще лучше, хотя я и должна признать, что Элберон удобнее расположен, Уолтер может добираться оттуда в город на пароме. Но они хотят, чтобы этим летом мы провели с ними месяц в горах. Они так хорошо к нам относятся. Мне повезло, что у меня такие свекор со свекровью. Я молю Господа, чтобы тебе повезло так же, Хенни.
   Да, подумала Хенни. Я верю, что она и в самом деле молится об этом.
   Чувство удовлетворения и защищенности смягчило нрав Флоренс. Ее нервозность и раздражительность, которые Хенни хорошо помнила, вызывались должно быть неуверенностью в будущем; они исчезли без следа за годы замужества.
   – Поехали, Хенни, – Флоренс ласково посмотрела на сестру. – Если ты не поедешь с нами, тебе не отвертеться от двухнедельного пребывания с папой и мамой в какой-нибудь скучной гостинице в горах. Две недели в кресле-качалке на веранде. Как же я ненавидела эти гостиницы. Огромные неуютные здания с гонтовыми крышами, башенками, длиннющими коридорами. И вокруг одни старики, которые только и делают, что сидят в креслах, едят и снова сидят.