Страница:
Конечно же, он их не сделал. Ему всегда нужно было напоминать, насильно усаживать его за книги.
Но он, мамин любимый золотой мальчик, всегда будет золотым мальчиком, хотя волосы его уже утратили свой ярко-желтый, как перья канарейки, цвет, и на верхней губе начали пробиваться жидкие усики, и нос скоро станет совсем картошкой. Однако веселый блеск в его глазах заставлял забыть обо всем этом.
После обеда они перешли в гостиную. Папа уселся в кресло, откинув голову на спинку. Хенни знала – он слишком устал, чтобы поддерживать разговор. Они были близки – она и отец. До того, как ей появиться на свет, все почему-то были уверены, что родится мальчик, которого в честь отца хотели назвать Генри. Но родилась она, Генриетта, Хенни. Она была высокая, как отец, и у нее были такие же крепкие редкие зубы. По примете, редкие зубы – к счастью. Папа всегда смеялся и говорил, что он до сих пор ждет, когда же ему посчастливится.
Анжелика подняла голову от вязания.
– Флоренс и Уолтер переедут в новый дом на Семьдесят четвертой улице еще до своего отъезда во Флориду. Дом прекрасный и расположен совсем недалеко от парка, для детей замечательно.
«Ты напугала его, он как раз задремал», – сердито подумала Хенни и захлопнула книгу.
– Да, это чудесно, – откликнулся отец. – И всем этим они обязаны Вернерам, а я так и не смог им ничего дать.
Это было ужасно. Ни один мужчина не заслуживал подобного унижения. Хенни не могла поднять на отца глаз.
– Мы даже не смогли устроить ей свадьбы в нашем доме, – продолжал отец. Он говорил это, наверное, в сотый раз.
– Ты же прекрасно знаешь, Генри, что наш дом не вместил бы всех гостей, – ответила мама. – Не понимаю, почему это до сих пор не дает тебе покоя.
– Юг был в руинах, но я женился на тебе в твоем доме, Анжелика.
На стене за спиной отца висел его портрет, написанный дорогим модным художником. Облаченный в мундир офицера армии Конфедерации [4]с эполетами и галунами, он стоял в горделивой позе, высокомерно вскинув голову, держа в руке что-то похожее на палаш или небольшой меч. Говоря о Юге и разгроме южан, отец всегда обращал глаза к портрету. Для него это была драгоценная реликвия, у Хенни же портрет вызывал чувство обреченности: он был как бы напоминанием, предостережением и обещанием, заставляя думать, что удары судьбы, испытанные человеком на портрете, в принципе подстерегают любого, возможно, и ее самое. Так было и так будет, всегда, до конца времен.
У дяди Дэвида тоже был портрет, вернее фотография, только он был запечатлен в голубой форме. [5]Она тоже висела там, где он всегда мог ее видеть. Напоминание. До конца времен.
– Что до Вернеров, – сказала мама, – то это равноценный обмен, никогда не забывай об этом, Генри. – На мгновение ее руки, летавшие над вязанием, замерли, она перестала сбрасывать и считать свои бесконечные петли. – Вернеры нажились на войне, которая нас разорила. Сейчас они банкиры, но не так давно их дед, как и все немцы, стоял за бакалейным прилавком. Не думай, дорогой, что на них не производит впечатления фамилия де Ривера.
Саму маму эта фамилия впечатляла гораздо больше, чем отца, являвшегося ее носителем по праву рождения. Она не уставала говорить об адвокатах, врачах, ученых, носивших эту фамилию – аристократическом ядре общины Чарльстона, существовавшей еще до образования Соединенных Штатов. Она давала этим понять, что евреи португальского или испанского происхождения стоят на ступеньку выше евреев – выходцев из Германии, хотя последние в свою очередь превосходят по своему положению русских и польских евреев.
Меня от этого в дрожь бросает. Как это низко. И глупо к тому же, ведь ее собственная мать – происходила из немецкой семьи, о чем и напоминает ей постоянно дядя Дэвид.
Сейчас Хенни сама напомнила об этом:
– Дядя Дэвид родился в Германии.
– А, дядя Дэвид! И почему ты всегда ссылаешься на дядю Дэвида?
– Не всегда.
– Что ж, ты очень на него похожа, – сказала Анжелика более мягко и улыбнулась, желая загладить резкость своего первого замечания, хотя второе, как отлично поняла Хенни, едва ли можно было считать похвалой.
В семье считали нелепостью – и с этим мнением соглашался даже отец – что дядя Дэвид занимается медицинской практикой в районе дешевых многоквартирных домов и ручных тележек, хотя он вполне мог бы делать то же самое в богатых кварталах. Анжелика жаловалась, что он позорит семью, хотя и любила его по-своему. Она никогда не рассказывала о его прошлом, но для Хенни оно не было тайной – дядя Дэвид сам рассказал ей о нем. До войны он, хотя и жил на Юге, был убежденным аболиционистом; [6]случайно он убил человека и, спасая свою жизнь, бежал на Север. Сейчас он был стар, приближался к семидесятилетнему рубежу, но по его виду никто бы не дал ему столько. В его убогих комнатках всегда царила радостная атмосфера; никто в семье не подозревал, как часто Хенни навещала его, находя облегчение в общении с этим добрым старым человеком. Она встала.
– Пойду-ка я спать. Папа, мама, спокойной ночи.
– Так рано? – удивился отец. – Ты что, нездорова?
– Здорова, просто спать хочется.
В этой комнате царила атмосфера скорбного ожидания, такая же ощутимая, каким бывает толстый слой пыли, лежащий на мебели, на стенах, на потолке. Люди, сидевшие в ней – мужчина в кресле, уронивший на пол газету, женщина, сосредоточенно вязавшая, хмуря брови – они чего-то ждали. Денег, чтобы снова занять то положение, какое было у них раньше? Но это положение совершенно не интересовало Хенни.
В своей комнате она могла спрятаться от этого ощущения печали. Вещи были ее друзьями, они разговаривали с ней. У фарфоровой куклы было очаровательное личико, и она напоминала Хенни о том солнечном дне ее рождения, двенадцать лет назад, когда дядя Дэвид принес ей эту куклу в подарок. На полках стояли книги. «Робинзон Крузо», «Алиса в стране чудес», «Лавка чудес» – все они были ее друзьями. Обложки выглядели как новенькие, хотя книги читались и перечитывались. Хенни аккуратно обращалась с вещами, любила во всем порядок, но это качество не доходило у нее до абсурда. В шкатулке для драгоценностей хранились золотой браслет и ожерелье из мелкого жемчуга. Это были ее сокровища, и о большем она не мечтала.
Она лежала в полной темноте. На улице похолодало, холодный воздух проник и в комнату, но, свернувшись в клубочек и подоткнув под себя со всех сторон теплое стеганое одеяло, она не чувствовала холода и продолжала с любовью думать о своей маленькой комнате. Ветер, бушевавший весь день, сейчас угомонился, вечер был тихим. С улицы не доносилось ни звука, лишь иногда цокали по мостовой лошадиные копыта, да кто-то желал кому-то спокойной ночи.
Внезапно тишина показалась ей нереальной. Ведь было еще рано, на улицах должно бы быть больше жизни. И она подумала о других улицах, на которых ее ученики – обитатели многоквартирных домов вели борьбу за существование среди грязи и нищеты, в каких не положено жить человеческому существу. Но в то же время их жизнь представлялась ей более насыщенной, чем ее собственная. Ну, не абсурдная ли мысль?
Она знала, что ее считают слишком впечатлительной. Ребенком ее до слез расстраивало мяуканье голодной кошки в подъезде или вид лошадей, тянущих экипаж вверх по обледенелой дороге, которых кучер нещадно хлестал кнутом. «Бедные животные, бедные животные!» – восклицала она, заливаясь слезами.
Излишне эмоциональна, говорили окружающие. Она никогда не была любимицей матери и знала об этом, ведь никакие подарки, улыбки и поцелуи не могут скрыть от ребенка правду такого рода.
О, ее мать могла быть такой веселой с Альфи. Альфи был «личностью», а, вернее, в нем уживалось много личностей и, в зависимости от обстоятельств, он являл миру одну из них. Миссис Хьюз, жена папиного партнера, женщина, по мнению Хенни, добрая, но глупая, называла Альфи «молодым джентльменом», что в ее устах было величайшей похвалой. Она бы быстро изменила свое мнение, если бы увидела, как Альфи изображает ее, засунув под пальто две подушки – одну спереди, другую сзади – и хохочет при этом как сумасшедший.
И мама была так откровенна с Флоренс. Но Флоренс умела с таким вкусом завязать голубой пояс на старом белом летнем платье, умела превратить себя в красотку, какой на самом деле не была. Когда ей было восемнадцать, как сейчас Хенни, приглашения в красивых конвертах из плотной бумаги пачками лежали на столе в холле. Флоренс была такой девушкой, каких не забывают – ее помнили те, кто вместе с ней посещал воскресную школу в синагоге, и те, с кем она познакомилась во время недельного отдыха на побережье. Уолтер Вернер сделал ей предложение через два месяца после их первой встречи и женился на ней в день ее девятнадцатилетия.
Итак, Хенни оставалась в тени, затертая собственными братом и сестрой. Будь она полностью пассивной, она бы легко могла вообще утратить всякую индивидуальность, погибнуть как неповторимая человеческая личность; так гибнет, перевернувшись, в волнах, поднятых большими судами, маленькая лодочка. Впрочем, в том не было их вины. Просто они были людьми решительными, а она – нет.
«Тебе только кажется так, – сказала как-то ее подруга Ольга. – Ты же никогда не пыталась проверить это на практике».
Это была странная дружба, а может, не такая и странная, Хенни хотела стать нужной кому-то, а Ольга чувствовала себя польщенной тем, что ее учительница выделила ее среди остальных. Они встретились на улице однажды летним вечером после занятий, было еще рано и совсем светло, и Хенни под влиянием внезапного импульса предложила девушке выпить вместе по чашке кофе. Ольга возбуждала ее любопытство. Замужем за таким же простым рабочим, как и она сама, вынужденная вести тусклую, полную лишений жизнь, она сохранила живое воображение и жажду знаний. Хенни давала ей книги для чтения, она «проглатывала» их и приходила за новыми.
От обсуждения творчества Толстого и Диккенса они перешли к личным проблемам. Ольга поведала Хенни об унизительном, жестоком преследовании, которому она подвергалась в России, о бегстве оттуда, о долгом трудном пути в Америку и о борьбе за существование в Нью-Йорке. А Хенни в свою очередь рассказала Ольге о своей семье, и та чутьем, скорее по тому, о чем Хенни умолчала, чем по ее словам, угадала, как чувствует себя подруга в семейном кругу. Воображение, позволявшее ей мысленно переноситься в диккенсовскую Англию, позволило ей также представить, какой была жизнь Хенни в родительском доме.
Она никогда не переступала порог этого дома. Обе девушки прекрасно понимали, хотя ни разу не выразили это словами, что подобный визит был бы неуместен. Их дружба расцветала на нейтральной территории, вдали от многоквартирных домов, для озлобленных обитателей которых Хенни была любопытствующим чужаком, и вдали от вежливого, но дотошного интереса Анжелики.
Сон не шел к Хенни. Она внезапно почувствовала прилив энергии, требующей выхода. Случайно пришедшие ей в голову мысли о подруге заставили ее задуматься о собственных эмоциях, возможно, в силу естественной ассоциации убогой улицы, на которой жила Ольга, с улицей, на которой сегодня произошло чудо. Никогда прежде не бывала она так поражена, так очарована. Ей хотелось снова испытать нечто подобное.
Среди серых теней, наполнивших комнату, возник вдруг его образ, неопределенный, как незаконченный набросок. И все же она была уверена, что узнает его: живые глаза, непокорная прядь темных вьющихся волос. Нелепая фантазия! Какое отношение он может иметь к ее жизни. Она просто романтическая дурочка, даже в глубине души ей стыдно за себя.
И все же… в мире столько всего случается. Встречи, расставания, любовь… жизнь. Почему не с ней?
Потому что… это нелепая фантазия… вот почему.
Спустя какое-то время она снова его увидела. Он вышел из кабинета дяди Дэвида и сбежал вниз по ступеням, отбрасывая на ходу со лба прядь длинных волос, которая никак не хотела лежать так, как ее зачесали. На нем были те же самые зеленые вельветовые брюки, и это почему-то необычайно растрогало Хенни: это было так по-мужски – носить брюки такого безобразного цвета. Она смотрела, как он широким шагом идет по многолюдной улице, с каждой минутой удаляясь от нее, Хенни.
Что ты за дурочка, Хенни! Смешная дурочка, – подумала она и продолжала стоять, споря сама с собой, пытаясь на что-то решиться и не замечая, что оказалась посреди оживленно переговаривающихся людей, столпившихся перед тележкой с бананами.
Какой-то толчок привел ее в чувство. Она повернулась и стала подниматься по лестнице.
Дядя Дэвид видно только что заварил себе чай. С чашкой в руке, положив ноги на заляпанный чернилами стол, он наслаждался редким непродолжительным периодом одиночества. Хенни он встретил приветливой улыбкой.
– Садись, наливай себе чаю. Извини, больше предложить нечего, забыл вчера сходить в магазин. Как ты поживаешь?
– Хорошо, дядя Дэвид, спасибо.
– Рассказывай, что там у вас происходит. Я чувствую себя виноватым, больше месяца не виделся с твоими родителями. Но я так занят здесь, не замечаю, как летит время.
Через открытую дверь он бросил взгляд в маленькую приемную, где вдоль всех четырех стен стояли жесткие стулья. Его вздох говорил об усталости, но одновременно и об удовлетворении, которое он испытывал, находясь в этом своем убежище среди таких предметов, как детские весы, полки с запыленными учебниками, пожелтевший человеческий череп, баночки с лекарствами, бинты, медицинские шины.
– Ну, как они все?
– Так же, как и всегда. Родители по-прежнему беспокоятся за Альфи. У него неважно идут дела в школе, и он говорит, что не будет поступать в колледж. Хочет вместо этого делать деньги.
– Пусть тогда оставят его в покое. Он разумный молодой человек, знает, чего хочет. Из него никогда не выйдет ученый, неужели они этого не видят?
– А Флоренс переезжает. Я видела их новый дом. Он чудесный, совсем близко от Сентрал-парк-вест.
– А, еврейская Пятая авеню. Что ж, это хорошо. Она этого хотела. Приятно, когда люди получают то, что хотят. А ты, Хенни, ты получаешь то, что хочешь?
– Разве кто-нибудь знает наверняка, чего он действительно хочет?
– Еврейская манера. Отвечать вопросом на вопрос. – Он поставил чашку. – В философском смысле ты, конечно, права. Сложный вопрос – в чем смысл жизни, ах, многие умирают, так и не поняв этого. Но я задал тебе простой вопрос – что ты делаешь изо дня в день, довольна ли ты своей жизнью, более или менее, я имею в виду.
Ей было приятно, что он проявляет интерес к ее делам. Но она понимала, что его вопросы продиктованы не только его личным интересом – видимо, родители говорили о ней, так же как они говорили с ним об Альфи, а она случайно это услышала.
– Ты же знаешь, мне нравится моя работа в благотворительном центре, – начала она. – Я чувствую, что приношу пользу бедным и…
– Ну, а кроме благотворительного центра? – прервал ее старик.
– О, я читаю, хожу в библиотеку раз в неделю. Я решила обязательно прочитывать три хороших книги в неделю. Заодно беру книги и для Пола. Знаешь, что он сказал мне на днях? «Интересно, что думают обо мне мои предки, глядя на меня с небес?» Представь только, ребенок его возраста высказывает такие мысли. Он чудесный ребенок. Я думаю, из него вырастет неординарный человек.
Однако старик не позволил ей уклониться от прямого ответа.
– Да, да, но мы говорим о тебе, а не о Поле. Как идет твоя светская жизнь?
Она вспыхнула.
– Светская жизнь! Это глупо, дядя Дэвид. Торговля приглашениями… – и она издевательски передразнила: – Вас пригласили к такому-то и такому-то? Что?! Не пригласили? Какая трагедия! Вы бы могли надеть свою новую меховую накидку, свое…
И снова дядя Дэвид прервал ее. Это была странная привычка для человека во всех прочих отношениях предельно вежливого.
– Я-то лучше других могу понять, что ты имеешь в виду. Но это не совсем так, Хенни. Не надо издеваться надо всем этим без разбору. Ты не права, полностью отгородившись от светских развлечений. – Он говорил очень мягко. – Будь честной, Хенни, ты отгородилась от всего этого в силу причин, которых я не понимаю. Ты не предпринимаешь никаких усилий. Может, ты считаешь себя некрасивой? В этом дело?
Платье у тебя такое, как нужно. Ты не прыщавая и фигура у тебя нормальная, но ты такая неловкая, двигаешься неловко, разговариваешь неловко, сидишь в окружении женщин, если пропускаешь танец.
– Я и сама не знаю, – пробормотала она.
У женщины либо есть изюминка, либо ее нет. Легкость и грация, вот чего тебе не хватает. Легкость и грация.
– Ты станешь красивой женщиной, Хенни. Сейчас этого не скажешь, но так оно и будет. Некоторые женщины расцветают поздно, вот в чем дело. Ты знаешь, – продолжал он, наклонившись вперед и уставившись на стену за спиной Хенни, – ты очень напоминаешь мне твою бабушку Мириам. Ее черты словно возродились в тебе, миновав одно поколение. Твоя мать совсем на нее не похожа. Это, конечно, не значит, что твоя мать плоха, – быстро добавил он.
– Я знаю.
– У нее была выдержка, у Мириам. Сила. Мужество.
Хенни вдруг словно прорвало неожиданно для нее самой. Она быстро заговорила:
– Кстати, о мужестве, дядя Дэвид. Несколько недель назад я стала свидетельницей необыкновенного происшествия. Я видела, как человек спас из огня женщину. Я никогда этого не забуду. Он шел по карнизу на уровне шестого этажа. Это было ужасно! Это было замечательно! С трудом верится, что человек способен на такое. Это было… Он рисковал жизнью ради незнакомого человека.
– Я знаю, о ком ты говоришь. Мы знакомы.
– Вот как? Странно, мне как раз показалось, что я узнала его на улице перед тем, как подняться к тебе.
– Дэниел Рот. Он только что ушел от меня. Я лечил его руки.
– Рисковал своей жизнью, – повторила Хенни с благоговением.
– Он необычный человек. Хенни вспомнила еще что-то.
– Дэниел Рот. По-моему, я видела это имя на афише около благотворительного центра. Дэниел Рот будет играть на рояле на детском празднике в День благодарения. Ты думаешь, это тот же самый человек?
– О да, он прилично играет на рояле, а сыграть на празднике для бедноты – это как раз в его духе. Он учитель. Преподает естественные науки в средней школе в этом районе. А кроме того, он ученый-изобретатель, у него есть маленькая лаборатория, а живет он в квартирке не то за лабораторией, не то над ней.
Изогнувшись на стуле, дядя Дэвид потянулся за своей трубкой. Чиркнув спичкой, он разжег трубку, затянулся, вынул ее изо рта и принялся рассматривать с преувеличенным вниманием, словно тянул время. Затем продолжил с легкой усмешкой:
– Да, Дэн – это что-то особое. Мы знакомы уже достаточно долго. Он по натуре боец, забияка. Сейчас начал войну с владельцами домов в бедных кварталах, – дядя Дэвид задумался, не замечая, с каким напряженным интересом слушает его Хенни, сжав руками колени.
– Да, да, забияка! Хочет добиться принятия закона, который бы их поприжал. Работает вместе с Лоренсом Вейлером. Вейлер – интересный человек, аристократ, у которого сильно развито чувство социальной справедливости. Дэн работает в таком же благотворительном учреждении, как и ты. Ты, конечно, слышала о Вейлере и читала работы Джекоба Рийса? [7]
– Я читала «Как живет другая половина». – Но ей совсем не хотелось обсуждать ни Вейлера, ни Рийса.
– Люди, подобные им, всмотрелись в то, как живет другая половина, – тут дядя Дэвид махнул рукой в сторону окна, – и то, что они увидели, им не понравилось. Ты знаешь, Хенни, это возмутительно, что существуют дома без дворов, без света, без свежего воздуха. Но еще хуже пожары, как тот, который ты видела. Лестничные марши в самом центре дома; да в таких домах огонь устремляется вверх как ракета. Он охватывает все здание в считанные минуты. Нет никаких шансов справиться с пожаром.
Вот так же он, должно быть, выступал в свое время против рабства. На мгновение из-под старой оболочки – пятнистая кожа, вставные зубы, толстые, как глиняные тарелки – полыхнул вдруг молодой задор, рожденный негодованием, глаза заискрились, и Хенни, видя, каким он был когда-то, почувствовала жалость. Тем не менее ей хотелось вернуться к обсуждению Дэниела Рота.
Но дядя Дэвид не дал ей возможности вставить хоть слово.
– Да, Хенни, ты, конечно, видела девушек, стоящих в подъездах в ожидании клиентов. О, я считаю тебя достаточно взрослой, чтобы говорить о подобных вещах, хотя твои родители были бы шокированы и никогда бы меня не простили. Но это жизнь, и мы должны смотреть на нее открытыми глазами. Когда девушка в какой-нибудь гнилой дыре доходит до полного отчаяния, и для нее нет иного выхода или, по крайней мере, она его не видит… – Часы пробили четверть. Он встал и засуетился. – Дай-ка я уберу эти чашки. Нехорошо, если пациенты увидят грязную посуду. Да, так мы говорили о Дэниеле Роте. Наверное, я покажусь тебе нескромным, ну да мы тут свои люди и ты простишь мне это маленькое хвастовство, но Дэн напоминает мне меня самого в молодости. С той только разницей, что я никогда не был красивым. Он, разумеется, неверующий и вряд ли когда ходит в синагогу, что досадно, хотя, конечно, это не мое дело.
Он слишком много говорит, это признак старости, подумала Хенни, выходя на улицу. А еще она подумала: праздник в День благодарения. Я на нем буду.
Благотворительный центр был расположен в середине неправильного четырехугольника, образуемого Хьюстон– и Монро-стрит, Бауэри и Ист-ривер. Пять старых домов, принадлежавших некогда богатым торговцам, были переделаны под классные комнаты и мастерские, где обучали кулинарии, танцам, шитью, плотницкому делу, основам гражданского права, английскому языку. На просторной площадке для игр были установлены качели и песочницы. В приемных стояла мебель, которую пожертвовали хозяйки богатых особняков, так называемые «дамы из верхней части города»: грубые черные диваны с волосяными сиденьями, стулья, плевательницы, каминные экраны, застекленные и на всякий случай запертые на ключ книжные шкафы с рядами книг в коленкоровых переплетах с золотыми буквами на корешках. Это были в основном классические произведения, например «Жизнеописания» Плутарха и «Закат и крушение Римской империи». Над камином в главном холле висело большое зеркало в позолоченной раме, украшенной гипсовыми нимфами и купидонами, держащими рог изобилия, из которого свешивались виноградные грозди. Зеркало прислали Флоренс и Уолтер Вернеры, избавившись от ненужного подарка, полученного на свадьбу.
В этот вечер горели все лампы и собралось много народу. Актовый зал был украшен тыквами и сухими стеблями маиса – этими символами отцов-пилигримов, [8]неотъемлемыми атрибутами процесса превращения приплывших из Старого света бородатых мужчин, укутанных в шали женщин и их детей в американцев. На сцене губернатор Бредфорд [9]и старейшина Брюстер [10]в черных бриджах и высоких черных шляпах из картона с важным видом произносили свои пламенные речи, обращаясь к Скуанто [11]и нескольким индейским скво в пестрых одеялах с многочисленными нитками бус на шее. Роль Массасойта [12]исполнял румяный рыжеволосый двенадцатилетний мальчик, приехавший в Америку год назад из Минска; меньше чем за год Хенни научила его бегло говорить по-английски.
Рояль стоял в дальнем от Хенни конце сцены. Газовые лампы притушили, когда на сцене появился он – Хенни сразу узнала Дэна Рота.
Он слегка поклонился, сел, и пальцы его забегали по клавишам. Он играл незамысловатую мелодию легко и весело, время от времени поднимая голову, чтобы кивком подбодрить сбивающегося мальчугана. По его виду было ясно, что все происходящее доставляет ему удовольствие.
И снова она услышала биение собственного сердца. Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях, обтянутых темным шелком, и думала: «Возможно, я ничего не сделаю. Представление кончится, он уйдет, и я, так и не познакомившись с ним, тоже пойду домой».
Потом были речи. Какие-то дамы в пенсне на цепочках благодарили друг друга за сотрудничество. Мисс Демерест, директриса, своим тонким, похожим на птичий щебет голосом выразила благодарность всем участникам праздника, особо отметив заслуги мистера Рота, оказавшего неоценимую помощь в музыкальном оформлении представления.
Присутствовавшие встали и запели гимн «Мы собрались, чтобы просить Божьего благословения». Затем всех пригласили в соседнюю комнату, где был приготовлен кофе с пирожными.
Хенни осталась одна в опустевшем зале. Она по-прежнему сидела, не двигаясь. Кто-то похлопал ее по плечу.
– Что такое? Тебе нехорошо? – услышала она голос Ольги.
– Я просто… думала, – вспыхнув, ответила Хенни. Ольга смотрела на нее недоверчиво и обеспокоенно.
– Но о чем… здесь, в полном одиночестве?
– Этот молодой человек, который играл на рояле… мой дядя знает его. Я думала, как заговорить с ним, следует ли мне это сделать?
– Как заговорить? Подойти, открыть рот и сказать: «Здравствуйте, по-моему, вы очень привлекательны, меня зовут…»
Хенни рассмеялась, и смех помог ей расслабиться.
– Ольга, послушать тебя, все так просто.
– Но это и в самом деле просто. Хочешь с кем-то заговорить, подойди и сделай это. Худшее, что может случиться, ты ему не понравишься, а если так, то и черт с ним, в следующий раз заговоришь с кем-нибудь другим.
Но он, мамин любимый золотой мальчик, всегда будет золотым мальчиком, хотя волосы его уже утратили свой ярко-желтый, как перья канарейки, цвет, и на верхней губе начали пробиваться жидкие усики, и нос скоро станет совсем картошкой. Однако веселый блеск в его глазах заставлял забыть обо всем этом.
После обеда они перешли в гостиную. Папа уселся в кресло, откинув голову на спинку. Хенни знала – он слишком устал, чтобы поддерживать разговор. Они были близки – она и отец. До того, как ей появиться на свет, все почему-то были уверены, что родится мальчик, которого в честь отца хотели назвать Генри. Но родилась она, Генриетта, Хенни. Она была высокая, как отец, и у нее были такие же крепкие редкие зубы. По примете, редкие зубы – к счастью. Папа всегда смеялся и говорил, что он до сих пор ждет, когда же ему посчастливится.
Анжелика подняла голову от вязания.
– Флоренс и Уолтер переедут в новый дом на Семьдесят четвертой улице еще до своего отъезда во Флориду. Дом прекрасный и расположен совсем недалеко от парка, для детей замечательно.
«Ты напугала его, он как раз задремал», – сердито подумала Хенни и захлопнула книгу.
– Да, это чудесно, – откликнулся отец. – И всем этим они обязаны Вернерам, а я так и не смог им ничего дать.
Это было ужасно. Ни один мужчина не заслуживал подобного унижения. Хенни не могла поднять на отца глаз.
– Мы даже не смогли устроить ей свадьбы в нашем доме, – продолжал отец. Он говорил это, наверное, в сотый раз.
– Ты же прекрасно знаешь, Генри, что наш дом не вместил бы всех гостей, – ответила мама. – Не понимаю, почему это до сих пор не дает тебе покоя.
– Юг был в руинах, но я женился на тебе в твоем доме, Анжелика.
На стене за спиной отца висел его портрет, написанный дорогим модным художником. Облаченный в мундир офицера армии Конфедерации [4]с эполетами и галунами, он стоял в горделивой позе, высокомерно вскинув голову, держа в руке что-то похожее на палаш или небольшой меч. Говоря о Юге и разгроме южан, отец всегда обращал глаза к портрету. Для него это была драгоценная реликвия, у Хенни же портрет вызывал чувство обреченности: он был как бы напоминанием, предостережением и обещанием, заставляя думать, что удары судьбы, испытанные человеком на портрете, в принципе подстерегают любого, возможно, и ее самое. Так было и так будет, всегда, до конца времен.
У дяди Дэвида тоже был портрет, вернее фотография, только он был запечатлен в голубой форме. [5]Она тоже висела там, где он всегда мог ее видеть. Напоминание. До конца времен.
– Что до Вернеров, – сказала мама, – то это равноценный обмен, никогда не забывай об этом, Генри. – На мгновение ее руки, летавшие над вязанием, замерли, она перестала сбрасывать и считать свои бесконечные петли. – Вернеры нажились на войне, которая нас разорила. Сейчас они банкиры, но не так давно их дед, как и все немцы, стоял за бакалейным прилавком. Не думай, дорогой, что на них не производит впечатления фамилия де Ривера.
Саму маму эта фамилия впечатляла гораздо больше, чем отца, являвшегося ее носителем по праву рождения. Она не уставала говорить об адвокатах, врачах, ученых, носивших эту фамилию – аристократическом ядре общины Чарльстона, существовавшей еще до образования Соединенных Штатов. Она давала этим понять, что евреи португальского или испанского происхождения стоят на ступеньку выше евреев – выходцев из Германии, хотя последние в свою очередь превосходят по своему положению русских и польских евреев.
Меня от этого в дрожь бросает. Как это низко. И глупо к тому же, ведь ее собственная мать – происходила из немецкой семьи, о чем и напоминает ей постоянно дядя Дэвид.
Сейчас Хенни сама напомнила об этом:
– Дядя Дэвид родился в Германии.
– А, дядя Дэвид! И почему ты всегда ссылаешься на дядю Дэвида?
– Не всегда.
– Что ж, ты очень на него похожа, – сказала Анжелика более мягко и улыбнулась, желая загладить резкость своего первого замечания, хотя второе, как отлично поняла Хенни, едва ли можно было считать похвалой.
В семье считали нелепостью – и с этим мнением соглашался даже отец – что дядя Дэвид занимается медицинской практикой в районе дешевых многоквартирных домов и ручных тележек, хотя он вполне мог бы делать то же самое в богатых кварталах. Анжелика жаловалась, что он позорит семью, хотя и любила его по-своему. Она никогда не рассказывала о его прошлом, но для Хенни оно не было тайной – дядя Дэвид сам рассказал ей о нем. До войны он, хотя и жил на Юге, был убежденным аболиционистом; [6]случайно он убил человека и, спасая свою жизнь, бежал на Север. Сейчас он был стар, приближался к семидесятилетнему рубежу, но по его виду никто бы не дал ему столько. В его убогих комнатках всегда царила радостная атмосфера; никто в семье не подозревал, как часто Хенни навещала его, находя облегчение в общении с этим добрым старым человеком. Она встала.
– Пойду-ка я спать. Папа, мама, спокойной ночи.
– Так рано? – удивился отец. – Ты что, нездорова?
– Здорова, просто спать хочется.
В этой комнате царила атмосфера скорбного ожидания, такая же ощутимая, каким бывает толстый слой пыли, лежащий на мебели, на стенах, на потолке. Люди, сидевшие в ней – мужчина в кресле, уронивший на пол газету, женщина, сосредоточенно вязавшая, хмуря брови – они чего-то ждали. Денег, чтобы снова занять то положение, какое было у них раньше? Но это положение совершенно не интересовало Хенни.
В своей комнате она могла спрятаться от этого ощущения печали. Вещи были ее друзьями, они разговаривали с ней. У фарфоровой куклы было очаровательное личико, и она напоминала Хенни о том солнечном дне ее рождения, двенадцать лет назад, когда дядя Дэвид принес ей эту куклу в подарок. На полках стояли книги. «Робинзон Крузо», «Алиса в стране чудес», «Лавка чудес» – все они были ее друзьями. Обложки выглядели как новенькие, хотя книги читались и перечитывались. Хенни аккуратно обращалась с вещами, любила во всем порядок, но это качество не доходило у нее до абсурда. В шкатулке для драгоценностей хранились золотой браслет и ожерелье из мелкого жемчуга. Это были ее сокровища, и о большем она не мечтала.
Она лежала в полной темноте. На улице похолодало, холодный воздух проник и в комнату, но, свернувшись в клубочек и подоткнув под себя со всех сторон теплое стеганое одеяло, она не чувствовала холода и продолжала с любовью думать о своей маленькой комнате. Ветер, бушевавший весь день, сейчас угомонился, вечер был тихим. С улицы не доносилось ни звука, лишь иногда цокали по мостовой лошадиные копыта, да кто-то желал кому-то спокойной ночи.
Внезапно тишина показалась ей нереальной. Ведь было еще рано, на улицах должно бы быть больше жизни. И она подумала о других улицах, на которых ее ученики – обитатели многоквартирных домов вели борьбу за существование среди грязи и нищеты, в каких не положено жить человеческому существу. Но в то же время их жизнь представлялась ей более насыщенной, чем ее собственная. Ну, не абсурдная ли мысль?
Она знала, что ее считают слишком впечатлительной. Ребенком ее до слез расстраивало мяуканье голодной кошки в подъезде или вид лошадей, тянущих экипаж вверх по обледенелой дороге, которых кучер нещадно хлестал кнутом. «Бедные животные, бедные животные!» – восклицала она, заливаясь слезами.
Излишне эмоциональна, говорили окружающие. Она никогда не была любимицей матери и знала об этом, ведь никакие подарки, улыбки и поцелуи не могут скрыть от ребенка правду такого рода.
О, ее мать могла быть такой веселой с Альфи. Альфи был «личностью», а, вернее, в нем уживалось много личностей и, в зависимости от обстоятельств, он являл миру одну из них. Миссис Хьюз, жена папиного партнера, женщина, по мнению Хенни, добрая, но глупая, называла Альфи «молодым джентльменом», что в ее устах было величайшей похвалой. Она бы быстро изменила свое мнение, если бы увидела, как Альфи изображает ее, засунув под пальто две подушки – одну спереди, другую сзади – и хохочет при этом как сумасшедший.
И мама была так откровенна с Флоренс. Но Флоренс умела с таким вкусом завязать голубой пояс на старом белом летнем платье, умела превратить себя в красотку, какой на самом деле не была. Когда ей было восемнадцать, как сейчас Хенни, приглашения в красивых конвертах из плотной бумаги пачками лежали на столе в холле. Флоренс была такой девушкой, каких не забывают – ее помнили те, кто вместе с ней посещал воскресную школу в синагоге, и те, с кем она познакомилась во время недельного отдыха на побережье. Уолтер Вернер сделал ей предложение через два месяца после их первой встречи и женился на ней в день ее девятнадцатилетия.
Итак, Хенни оставалась в тени, затертая собственными братом и сестрой. Будь она полностью пассивной, она бы легко могла вообще утратить всякую индивидуальность, погибнуть как неповторимая человеческая личность; так гибнет, перевернувшись, в волнах, поднятых большими судами, маленькая лодочка. Впрочем, в том не было их вины. Просто они были людьми решительными, а она – нет.
«Тебе только кажется так, – сказала как-то ее подруга Ольга. – Ты же никогда не пыталась проверить это на практике».
Это была странная дружба, а может, не такая и странная, Хенни хотела стать нужной кому-то, а Ольга чувствовала себя польщенной тем, что ее учительница выделила ее среди остальных. Они встретились на улице однажды летним вечером после занятий, было еще рано и совсем светло, и Хенни под влиянием внезапного импульса предложила девушке выпить вместе по чашке кофе. Ольга возбуждала ее любопытство. Замужем за таким же простым рабочим, как и она сама, вынужденная вести тусклую, полную лишений жизнь, она сохранила живое воображение и жажду знаний. Хенни давала ей книги для чтения, она «проглатывала» их и приходила за новыми.
От обсуждения творчества Толстого и Диккенса они перешли к личным проблемам. Ольга поведала Хенни об унизительном, жестоком преследовании, которому она подвергалась в России, о бегстве оттуда, о долгом трудном пути в Америку и о борьбе за существование в Нью-Йорке. А Хенни в свою очередь рассказала Ольге о своей семье, и та чутьем, скорее по тому, о чем Хенни умолчала, чем по ее словам, угадала, как чувствует себя подруга в семейном кругу. Воображение, позволявшее ей мысленно переноситься в диккенсовскую Англию, позволило ей также представить, какой была жизнь Хенни в родительском доме.
Она никогда не переступала порог этого дома. Обе девушки прекрасно понимали, хотя ни разу не выразили это словами, что подобный визит был бы неуместен. Их дружба расцветала на нейтральной территории, вдали от многоквартирных домов, для озлобленных обитателей которых Хенни была любопытствующим чужаком, и вдали от вежливого, но дотошного интереса Анжелики.
Сон не шел к Хенни. Она внезапно почувствовала прилив энергии, требующей выхода. Случайно пришедшие ей в голову мысли о подруге заставили ее задуматься о собственных эмоциях, возможно, в силу естественной ассоциации убогой улицы, на которой жила Ольга, с улицей, на которой сегодня произошло чудо. Никогда прежде не бывала она так поражена, так очарована. Ей хотелось снова испытать нечто подобное.
Среди серых теней, наполнивших комнату, возник вдруг его образ, неопределенный, как незаконченный набросок. И все же она была уверена, что узнает его: живые глаза, непокорная прядь темных вьющихся волос. Нелепая фантазия! Какое отношение он может иметь к ее жизни. Она просто романтическая дурочка, даже в глубине души ей стыдно за себя.
И все же… в мире столько всего случается. Встречи, расставания, любовь… жизнь. Почему не с ней?
Потому что… это нелепая фантазия… вот почему.
Спустя какое-то время она снова его увидела. Он вышел из кабинета дяди Дэвида и сбежал вниз по ступеням, отбрасывая на ходу со лба прядь длинных волос, которая никак не хотела лежать так, как ее зачесали. На нем были те же самые зеленые вельветовые брюки, и это почему-то необычайно растрогало Хенни: это было так по-мужски – носить брюки такого безобразного цвета. Она смотрела, как он широким шагом идет по многолюдной улице, с каждой минутой удаляясь от нее, Хенни.
Что ты за дурочка, Хенни! Смешная дурочка, – подумала она и продолжала стоять, споря сама с собой, пытаясь на что-то решиться и не замечая, что оказалась посреди оживленно переговаривающихся людей, столпившихся перед тележкой с бананами.
Какой-то толчок привел ее в чувство. Она повернулась и стала подниматься по лестнице.
Дядя Дэвид видно только что заварил себе чай. С чашкой в руке, положив ноги на заляпанный чернилами стол, он наслаждался редким непродолжительным периодом одиночества. Хенни он встретил приветливой улыбкой.
– Садись, наливай себе чаю. Извини, больше предложить нечего, забыл вчера сходить в магазин. Как ты поживаешь?
– Хорошо, дядя Дэвид, спасибо.
– Рассказывай, что там у вас происходит. Я чувствую себя виноватым, больше месяца не виделся с твоими родителями. Но я так занят здесь, не замечаю, как летит время.
Через открытую дверь он бросил взгляд в маленькую приемную, где вдоль всех четырех стен стояли жесткие стулья. Его вздох говорил об усталости, но одновременно и об удовлетворении, которое он испытывал, находясь в этом своем убежище среди таких предметов, как детские весы, полки с запыленными учебниками, пожелтевший человеческий череп, баночки с лекарствами, бинты, медицинские шины.
– Ну, как они все?
– Так же, как и всегда. Родители по-прежнему беспокоятся за Альфи. У него неважно идут дела в школе, и он говорит, что не будет поступать в колледж. Хочет вместо этого делать деньги.
– Пусть тогда оставят его в покое. Он разумный молодой человек, знает, чего хочет. Из него никогда не выйдет ученый, неужели они этого не видят?
– А Флоренс переезжает. Я видела их новый дом. Он чудесный, совсем близко от Сентрал-парк-вест.
– А, еврейская Пятая авеню. Что ж, это хорошо. Она этого хотела. Приятно, когда люди получают то, что хотят. А ты, Хенни, ты получаешь то, что хочешь?
– Разве кто-нибудь знает наверняка, чего он действительно хочет?
– Еврейская манера. Отвечать вопросом на вопрос. – Он поставил чашку. – В философском смысле ты, конечно, права. Сложный вопрос – в чем смысл жизни, ах, многие умирают, так и не поняв этого. Но я задал тебе простой вопрос – что ты делаешь изо дня в день, довольна ли ты своей жизнью, более или менее, я имею в виду.
Ей было приятно, что он проявляет интерес к ее делам. Но она понимала, что его вопросы продиктованы не только его личным интересом – видимо, родители говорили о ней, так же как они говорили с ним об Альфи, а она случайно это услышала.
– Ты же знаешь, мне нравится моя работа в благотворительном центре, – начала она. – Я чувствую, что приношу пользу бедным и…
– Ну, а кроме благотворительного центра? – прервал ее старик.
– О, я читаю, хожу в библиотеку раз в неделю. Я решила обязательно прочитывать три хороших книги в неделю. Заодно беру книги и для Пола. Знаешь, что он сказал мне на днях? «Интересно, что думают обо мне мои предки, глядя на меня с небес?» Представь только, ребенок его возраста высказывает такие мысли. Он чудесный ребенок. Я думаю, из него вырастет неординарный человек.
Однако старик не позволил ей уклониться от прямого ответа.
– Да, да, но мы говорим о тебе, а не о Поле. Как идет твоя светская жизнь?
Она вспыхнула.
– Светская жизнь! Это глупо, дядя Дэвид. Торговля приглашениями… – и она издевательски передразнила: – Вас пригласили к такому-то и такому-то? Что?! Не пригласили? Какая трагедия! Вы бы могли надеть свою новую меховую накидку, свое…
И снова дядя Дэвид прервал ее. Это была странная привычка для человека во всех прочих отношениях предельно вежливого.
– Я-то лучше других могу понять, что ты имеешь в виду. Но это не совсем так, Хенни. Не надо издеваться надо всем этим без разбору. Ты не права, полностью отгородившись от светских развлечений. – Он говорил очень мягко. – Будь честной, Хенни, ты отгородилась от всего этого в силу причин, которых я не понимаю. Ты не предпринимаешь никаких усилий. Может, ты считаешь себя некрасивой? В этом дело?
Платье у тебя такое, как нужно. Ты не прыщавая и фигура у тебя нормальная, но ты такая неловкая, двигаешься неловко, разговариваешь неловко, сидишь в окружении женщин, если пропускаешь танец.
– Я и сама не знаю, – пробормотала она.
У женщины либо есть изюминка, либо ее нет. Легкость и грация, вот чего тебе не хватает. Легкость и грация.
– Ты станешь красивой женщиной, Хенни. Сейчас этого не скажешь, но так оно и будет. Некоторые женщины расцветают поздно, вот в чем дело. Ты знаешь, – продолжал он, наклонившись вперед и уставившись на стену за спиной Хенни, – ты очень напоминаешь мне твою бабушку Мириам. Ее черты словно возродились в тебе, миновав одно поколение. Твоя мать совсем на нее не похожа. Это, конечно, не значит, что твоя мать плоха, – быстро добавил он.
– Я знаю.
– У нее была выдержка, у Мириам. Сила. Мужество.
Хенни вдруг словно прорвало неожиданно для нее самой. Она быстро заговорила:
– Кстати, о мужестве, дядя Дэвид. Несколько недель назад я стала свидетельницей необыкновенного происшествия. Я видела, как человек спас из огня женщину. Я никогда этого не забуду. Он шел по карнизу на уровне шестого этажа. Это было ужасно! Это было замечательно! С трудом верится, что человек способен на такое. Это было… Он рисковал жизнью ради незнакомого человека.
– Я знаю, о ком ты говоришь. Мы знакомы.
– Вот как? Странно, мне как раз показалось, что я узнала его на улице перед тем, как подняться к тебе.
– Дэниел Рот. Он только что ушел от меня. Я лечил его руки.
– Рисковал своей жизнью, – повторила Хенни с благоговением.
– Он необычный человек. Хенни вспомнила еще что-то.
– Дэниел Рот. По-моему, я видела это имя на афише около благотворительного центра. Дэниел Рот будет играть на рояле на детском празднике в День благодарения. Ты думаешь, это тот же самый человек?
– О да, он прилично играет на рояле, а сыграть на празднике для бедноты – это как раз в его духе. Он учитель. Преподает естественные науки в средней школе в этом районе. А кроме того, он ученый-изобретатель, у него есть маленькая лаборатория, а живет он в квартирке не то за лабораторией, не то над ней.
Изогнувшись на стуле, дядя Дэвид потянулся за своей трубкой. Чиркнув спичкой, он разжег трубку, затянулся, вынул ее изо рта и принялся рассматривать с преувеличенным вниманием, словно тянул время. Затем продолжил с легкой усмешкой:
– Да, Дэн – это что-то особое. Мы знакомы уже достаточно долго. Он по натуре боец, забияка. Сейчас начал войну с владельцами домов в бедных кварталах, – дядя Дэвид задумался, не замечая, с каким напряженным интересом слушает его Хенни, сжав руками колени.
– Да, да, забияка! Хочет добиться принятия закона, который бы их поприжал. Работает вместе с Лоренсом Вейлером. Вейлер – интересный человек, аристократ, у которого сильно развито чувство социальной справедливости. Дэн работает в таком же благотворительном учреждении, как и ты. Ты, конечно, слышала о Вейлере и читала работы Джекоба Рийса? [7]
– Я читала «Как живет другая половина». – Но ей совсем не хотелось обсуждать ни Вейлера, ни Рийса.
– Люди, подобные им, всмотрелись в то, как живет другая половина, – тут дядя Дэвид махнул рукой в сторону окна, – и то, что они увидели, им не понравилось. Ты знаешь, Хенни, это возмутительно, что существуют дома без дворов, без света, без свежего воздуха. Но еще хуже пожары, как тот, который ты видела. Лестничные марши в самом центре дома; да в таких домах огонь устремляется вверх как ракета. Он охватывает все здание в считанные минуты. Нет никаких шансов справиться с пожаром.
Вот так же он, должно быть, выступал в свое время против рабства. На мгновение из-под старой оболочки – пятнистая кожа, вставные зубы, толстые, как глиняные тарелки – полыхнул вдруг молодой задор, рожденный негодованием, глаза заискрились, и Хенни, видя, каким он был когда-то, почувствовала жалость. Тем не менее ей хотелось вернуться к обсуждению Дэниела Рота.
Но дядя Дэвид не дал ей возможности вставить хоть слово.
– Да, Хенни, ты, конечно, видела девушек, стоящих в подъездах в ожидании клиентов. О, я считаю тебя достаточно взрослой, чтобы говорить о подобных вещах, хотя твои родители были бы шокированы и никогда бы меня не простили. Но это жизнь, и мы должны смотреть на нее открытыми глазами. Когда девушка в какой-нибудь гнилой дыре доходит до полного отчаяния, и для нее нет иного выхода или, по крайней мере, она его не видит… – Часы пробили четверть. Он встал и засуетился. – Дай-ка я уберу эти чашки. Нехорошо, если пациенты увидят грязную посуду. Да, так мы говорили о Дэниеле Роте. Наверное, я покажусь тебе нескромным, ну да мы тут свои люди и ты простишь мне это маленькое хвастовство, но Дэн напоминает мне меня самого в молодости. С той только разницей, что я никогда не был красивым. Он, разумеется, неверующий и вряд ли когда ходит в синагогу, что досадно, хотя, конечно, это не мое дело.
Он слишком много говорит, это признак старости, подумала Хенни, выходя на улицу. А еще она подумала: праздник в День благодарения. Я на нем буду.
Благотворительный центр был расположен в середине неправильного четырехугольника, образуемого Хьюстон– и Монро-стрит, Бауэри и Ист-ривер. Пять старых домов, принадлежавших некогда богатым торговцам, были переделаны под классные комнаты и мастерские, где обучали кулинарии, танцам, шитью, плотницкому делу, основам гражданского права, английскому языку. На просторной площадке для игр были установлены качели и песочницы. В приемных стояла мебель, которую пожертвовали хозяйки богатых особняков, так называемые «дамы из верхней части города»: грубые черные диваны с волосяными сиденьями, стулья, плевательницы, каминные экраны, застекленные и на всякий случай запертые на ключ книжные шкафы с рядами книг в коленкоровых переплетах с золотыми буквами на корешках. Это были в основном классические произведения, например «Жизнеописания» Плутарха и «Закат и крушение Римской империи». Над камином в главном холле висело большое зеркало в позолоченной раме, украшенной гипсовыми нимфами и купидонами, держащими рог изобилия, из которого свешивались виноградные грозди. Зеркало прислали Флоренс и Уолтер Вернеры, избавившись от ненужного подарка, полученного на свадьбу.
В этот вечер горели все лампы и собралось много народу. Актовый зал был украшен тыквами и сухими стеблями маиса – этими символами отцов-пилигримов, [8]неотъемлемыми атрибутами процесса превращения приплывших из Старого света бородатых мужчин, укутанных в шали женщин и их детей в американцев. На сцене губернатор Бредфорд [9]и старейшина Брюстер [10]в черных бриджах и высоких черных шляпах из картона с важным видом произносили свои пламенные речи, обращаясь к Скуанто [11]и нескольким индейским скво в пестрых одеялах с многочисленными нитками бус на шее. Роль Массасойта [12]исполнял румяный рыжеволосый двенадцатилетний мальчик, приехавший в Америку год назад из Минска; меньше чем за год Хенни научила его бегло говорить по-английски.
Рояль стоял в дальнем от Хенни конце сцены. Газовые лампы притушили, когда на сцене появился он – Хенни сразу узнала Дэна Рота.
Он слегка поклонился, сел, и пальцы его забегали по клавишам. Он играл незамысловатую мелодию легко и весело, время от времени поднимая голову, чтобы кивком подбодрить сбивающегося мальчугана. По его виду было ясно, что все происходящее доставляет ему удовольствие.
И снова она услышала биение собственного сердца. Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях, обтянутых темным шелком, и думала: «Возможно, я ничего не сделаю. Представление кончится, он уйдет, и я, так и не познакомившись с ним, тоже пойду домой».
Потом были речи. Какие-то дамы в пенсне на цепочках благодарили друг друга за сотрудничество. Мисс Демерест, директриса, своим тонким, похожим на птичий щебет голосом выразила благодарность всем участникам праздника, особо отметив заслуги мистера Рота, оказавшего неоценимую помощь в музыкальном оформлении представления.
Присутствовавшие встали и запели гимн «Мы собрались, чтобы просить Божьего благословения». Затем всех пригласили в соседнюю комнату, где был приготовлен кофе с пирожными.
Хенни осталась одна в опустевшем зале. Она по-прежнему сидела, не двигаясь. Кто-то похлопал ее по плечу.
– Что такое? Тебе нехорошо? – услышала она голос Ольги.
– Я просто… думала, – вспыхнув, ответила Хенни. Ольга смотрела на нее недоверчиво и обеспокоенно.
– Но о чем… здесь, в полном одиночестве?
– Этот молодой человек, который играл на рояле… мой дядя знает его. Я думала, как заговорить с ним, следует ли мне это сделать?
– Как заговорить? Подойти, открыть рот и сказать: «Здравствуйте, по-моему, вы очень привлекательны, меня зовут…»
Хенни рассмеялась, и смех помог ей расслабиться.
– Ольга, послушать тебя, все так просто.
– Но это и в самом деле просто. Хочешь с кем-то заговорить, подойди и сделай это. Худшее, что может случиться, ты ему не понравишься, а если так, то и черт с ним, в следующий раз заговоришь с кем-нибудь другим.