Плейн Белва. Золотая чаша

   Хенни встала и направилась в соседнюю комнату. Рот стоял в окружении полногрудых дам из богатых кварталов в дорогих костюмах с золотыми часами, прикрепленными к лацканам, и вид у него был такой, словно ему хотелось поскорее уйти оттуда; такой же вид был у него в день пожара, когда репортеры набросились на него с вопросами.
   – Мой дядя знаком с вами, – сказала, подойдя к нему, Хенни. – Доктор Дэвид Рафаэль. А я Генриетта де Ривера.
   – Да, в самом деле, он мне очень нравится, – он тепло улыбнулся.
   – Вы тоже ему нравитесь.
   Она и не подозревала, что румянец, вспыхнувший на ее лице от сильного волнения и смущения, очень ее красит. Ей хотелось сказать что-нибудь не избитое о празднике, но в голову ничего не приходило, и она смутилась еще больше.
   Богатые дамы, видя, что почетный гость занят беседой, отошли в сторону. Вечер подходил к концу. Заснувших малышей разбудили и передали отцам, посадившим их на плечи. На детишек постарше надели их пальтишки. Все стали расходиться. Но сейчас Хенни воспринимала этих людей как безликие, не отличимые одна от другой фигуры, которые мелькали и растворялись как тени. Она видела только Дэниела Рота, смотревшего на нее сверху вниз.
   К ее удивлению он сказал:
   – Хотите пойти выпить со мной кофе? Сейчас еще рано.
   Но ведь такого не может быть. Сказочные фантазии не могут стать реальностью. Как во сне она оперлась на предложенную руку, и они вышли на улицу.
   Был один из тех редких осенних вечеров – мягкий, теплый воздух, ясное прозрачное небо – когда кажется, что ненадолго вернулось лето. Он повел ее в направлении Восточного Бродвея.
   – Там мы сможем выпить кофе или чаю. Вы живете где-то поблизости?
   – Нет, неподалеку от Вашингтон-сквер.
   – Почему же вы оказались здесь?
   – Я работаю в благотворительном центре.
   – А, одна из этих щедрых дам из фешенебельных кварталов?
   – Не слишком я щедрая. У меня нет денег. Я преподаю английский.
   – Это было некрасиво с моей стороны.
   – Что?
   – Да это замечание о богатых дамах. Это был сарказм. Извините.
   А она и не поняла, что это сарказм.
   – А что еще вы делаете?
   – Иногда веду занятия по кулинарии. Не то чтобы я была такой уж хорошей кулинаркой. Мне нравится печь. Это помогает снять напряжение.
   – А вам нужно снимать напряжение? – В его голосе слышалось удивление, и она подумала, что говорит глупости.
   – Да, иногда, – ответила она, запинаясь.
   Она начала испытывать некоторую неловкость, идя с ним под руку и хотела было убрать руку, но он не позволил ей этого сделать, крепко прижав локтем ее ладонь.
   – Вы не против, что мы идем под руку?
   – Нет, я не имела в виду…
   Она опять замолчала. Потом он признается ей, что если бы она болтала без умолку, их отношения могли бы сложиться совсем иначе.
   – Ваши родители не будут беспокоиться?
   – Нет. Мы обычно возвращаемся домой группой, так что опасности никакой нет.
   – Со мной вы тоже будете в безопасности, Генриетта.
   – Меня называют Хенни.
   – Это больше вам подходит. А меня – Дэном.
   На темнеющих улицах еще продолжалась жизнь. Лошадь, тянущая пустую повозку, брела к своей конюшне. У подъездов стояли, обсуждая какие-то свои дела, группки ребятишек. Из окон верхних этажей доносились пронзительные крики младенцев, а из окон первых этажей – стук швейных машинок, похожий на жалобный ропот усталого человека.
   – Послушайте, – сказал Дэн. – Они еще работают. Не представляю, откуда у них силы берутся. Жара, холод, астма и работа, работа, работа.
   – Дядя Дэвид говорит то же самое.
   – Да, он знает. И ему это небезразлично. Оттого-то он и остался здесь, хотя мог бы переехать в другую часть города.
   – И вы поэтому же преподаете здесь?
   – Да, – коротко ответил Дэн.
   На Восточном Бродвее было светло. Уличные фонари ярко освещали широкую авеню, в высоких, с незадернутыми шторами, окнах красивых домов горел свет, и прохожий мог при желании полюбоваться уютной семейной сценой в гостиной или за ужином на кухне.
   Дэн отпустил руку Хенни.
   – Сюда. Это кафе. Готов спорить, вы ни разу не были в кафе, правда?
   – Нет. – Во всяком случае не с мужчиной, тем более с мужчиной, с которым она познакомилась без ведома родителей.
   – Мы найдем тихое местечко. Сейчас еще рано. К полуночи тут станет так шумно, что вы своих мыслей, не то что голоса, не услышите за пиликаньем цыганских скрипок и спорами русских.
   Они сели. Деревянные столы без" скатертей стояли почти вплотную один к другому.
   – Но здесь чисто, – заверил Дэн, перехватив ее взгляд. – Ну, достаточно чисто.
   Официант принес два стакана горячего чаю.
   – Может, вы предпочитаете кофе? Это русский обычай подавать чай, к тому же в стаканах. Вы этого, наверное, не знали?
   – Я слышала.
   Руки у нее замерзли. Она обхватила ладонями горячий стакан, сознавая, что он внимательно наблюдает за ней, и задаваясь вопросом, о чем он думает. Возможно, сожалеет о своем необдуманном приглашении, сделанном только из вежливости, поскольку она была племянницей дяди Дэвида. Сидя с опущенными глазами, она видела его руки, лежащие на столе, тонкую разветвляющуюся вену у него на запястье. Эта голубая вена казалась ей почему-то интимной черточкой.
   Вошли какие-то мужчины, быстро говорившие на идише. Дэн указал на одного из них.
   – Он актер. В недалеком будущем вполне может стать звездой. Это кафе знаменито тем, что здесь собирается русская еврейская интеллигенция. Журналисты, поэты, социалисты, все приходят сюда. У ортодоксов свои излюбленные места встреч. Я хожу повсюду, хотя не принадлежу ни к одной из групп. Мне нравится наблюдать, по натуре я любопытен.
   – Так вы, значит, не русский?
   – Я родился в Нью-Йорке, в районе между Восемьдесят четвертой улицей и Третьей авеню. Там богемская колония, все говорят по-немецки.
   Он крутил в пальцах вилку.
   – У вас глаза все время опущены, – отрывисто сказал он – Вам что, страшно, когда на вас смотрят?
   – Нет. Почему вы спрашиваете?
   – Потому что вы краснеете. Не смущайтесь, вам это идет.
   Она подняла глаза.
   – Я всегда краснею. Это ужасно. – Затем у нее внутри словно сломался какой-то барьер. – Я видела вас, когда вы спасали женщину из огня. Я хотела подойти и сказать, как это замечательно.
   – Почему же не подошли?
   – Наверное, я слишком робкая. Ну, а кроме того, я видела, что вам хочется уйти.
   – Правда. Не помешай я им, они бы устроили настоящий цирк из всего этого. Скажите, Хенни, сколько вам лет?
   – Восемнадцать, – ответила Хенни, пытаясь угадать, какой будет его реакция: сочтет ли он, что с такой молодой девушкой не может быть интересно, или, напротив, удивится, как можно оставаться такой неопытной, какой она, должно быть, казалась, будучи уже взрослой.
   – А мне двадцать четыре. Вы кажетесь старше своих лет. Вы очень, очень серьезная.
   – Да, наверное. Это один из моих недостатков.
   – Почему, кто вам такое сказал?
   – Ну… люди. Он подумал.
   – В этом нет ничего плохого. Жизнь – штука серьезная, видит Бог. Особенно в этих районах. Вы знаете, что в том доме осталось трое маленьких детей? Их тела обнаружили, когда кончился пожар.
   Хенни вздрогнула, а он продолжал:
   – Я прихожу в ярость, думая о тех, кто наживает деньги, сдавая людям эти крысиные норы. Я бы снес или разбомбил все эти дома, – он осекся. – Извините. Я хочу изменить мир. Я смешон.
   Она мягко ответила:
   – Нет, вы вовсе не смешны.
   – Да, да. Я сознаю, что говорю слишком много. И это странно, потому что обычно меня укоряют за излишнюю молчаливость. Но когда я чем-то взволнован, я не умею вовремя остановиться.
   Флоренс учила: пусть мужчина говорит о себе самом. Надо поощрять его, задавать вопросы. Мужчинам это нравится. И, испытывая стыд от того, что прибегает к подобному трюку, Хенни сказала:
   – Мне нравится вас слушать. Расскажите о себе.
   – Рассказывать-то особо нечего. Я даже не знаю, с чего начать.
   – С начала. Где вы росли? Он засмеялся.
   – Ну, скажем, я рос в окружении сигар. Мусорные баки на улицах всегда были полны табачных листьев. Но мой отец не был табачником, он был портным. Мама умерла рано, я ее не помню.
   Он замолчал, словно эти воспоминания заставили его прервать рассказ. Ей пришло в голову, что мучительные складки, прорезавшие вдруг его лоб, свидетельствуют о чем-то большем, нежели естественная печаль при мысли об умершей матери. Ему было знакомо ощущение вселенской скорби. Она сама удивилась тому, что так быстро сумела разглядеть в этом незнакомом молодом человеке с подвижным лицом и живыми манерами, столь отличными от ее спокойно-сдержанных, черты, присущие ей самой.
   – Это не все, – сказала она, желая вернуть его оттуда, куда унесли его мысли, в настоящее.
   – Что же еще вы хотите услышать?
   – Расскажите, кем вы хотели стать.
   – Кем стать! Ну, был период, когда я носился с грандиозными планами, мечтая о карьере музыканта. В детстве я занимался музыкой, мой учитель хвалил меня, и вот я, как дурак, начал представлять себя в огромном концертном зале, в белом галстуке и во фраке – это я-то во фраке! Я раскланиваюсь перед зрителями, которые бурно аплодируют, встав с мест. – Он нахмурился. – Во всяком случае это прошло. Но я никогда не хотел стать адвокатом, не привлекала меня вся эта говорильня, словесные баталии, и, в отличие от половины соседских мальчишек, врачом. Мне нравились естественные науки. Однажды летом я работал в химической лаборатории и тогда-то и принял решение. Поступил в городской колледж и вот я преподаватель. – Он состроил смущенную гримасу. – В свободное время я провожу собственные опыты.
   – А что вы делаете?
   Это срабатывало. Флоренс была права. Мужчины действительно любят говорить о себе.
   – Вы слышали о Чарльзе Браше?
   – Боюсь, что нет.
   – Он изобрел дуговую лампу на угольных электродах. Меня интересуют подобные вещи, величина электрического сопротивления, например, и всякое такое. Трудно объяснить.
   – И не пытайтесь. С таким же успехом вы можете говорить со мной по-болгарски.
   Он засмеялся, потом продолжал уже серьезно:
   – В общем, я восхищаюсь людьми, у которых есть идеи, вроде Эдисона и Белла. У меня тоже куча всяких идей, я их записываю в записную книжку, но большинство скорее всего бессмысленные. Хотя однажды я изобрел нечто полезное… Я вам не надоел?
   – Конечно, нет. Что это было за изобретение?
   – Дуговая лампа, более долговечная, чем лампы старого образца.
   – И что с ним стало?
   – Эту лампу производят. Я получил за свое изобретение пятьсот долларов. У одного моего друга есть кузен-адвокат, он и продал мое изобретение. Пять сотен подоспели как раз вовремя – отец хоть умер в человеческих условиях, – Дэн сжал челюсти. Затем повернулся к ней с извиняющейся улыбкой. – Я до сих пор лелею безумную мечту, что в один прекрасный день изобрету что-нибудь чудесное, например, как передавать по воздуху сообщения в любую страну мира или использовать электрические приборы для диагностики. Безумие, конечно. Кто я такой в конце концов.
   – Это не безумие. Вам всего двадцать четыре. Как вы можете знать, что вам удастся сделать в жизни.
   – Пусть я никогда этого не узнаю, какая разница. Надеюсь, что по крайней мере своим преподаванием я приношу пользу. Среди обитателей этих кварталов есть талантливые люди с живым умом, им нужен толчок, помощь в реализации своих способностей. Конечно, все было бы куда проще, если бы жизнь была другой, тогда и в школах можно было бы достичь большего. Вот здесь-то и должны прийти на помощь наука и социализм.
   – Но вы же не социалист! – Хенни никогда не видела живого социалиста.
   – У меня социалистические убеждения. Формально я не социалист. Меня не интересует политика. Скажи я это тем, кто собирается здесь и ведет бесконечные политические дискуссии, они были бы шокированы. Я не принадлежу ни к какой партии. Я лишь хочу не сидеть сложа руки, а делать то, что необходимо.
   – Вы в самом деле похожи на дядю Дэвида.
   – Ого, вот это комплимент! Я не нахожу слов, чтобы сказать, что я о нем думаю. Честный, простой, замечательный человек. Знаете, мне иногда кажется, что у него дар ясновидения, что он умеет читать чужие мысли. Ну, это я, конечно, не буквально говорю, но человек он необыкновенный, это надо признать. Необыкновенный.
   – И мне так кажется. Знаете, в моей семье, – продолжала Хенни застенчиво, – его считают странным. Вы бы послушали, что говорят мои родные. Папа и муж сестры всегда голосуют за республиканцев. По их мнению, дядя Дэвид – радикал-экстремист, а я так не думаю.
   – Но в таком случае ваши родные и вас считают странной и тоже радикалкой.
   – Наверное. Они любят меня, но наверное именно так они обо мне и думают.
   – Так вы, должно быть, чувствуете себя одинокой? Мне почему-то кажется, что это так.
   – Да, немного.
   Они посмотрели друг другу прямо в глаза, так внимательно, будто хотели заглянуть в душу. Прошло не больше минуты, но когда глаза смотрят в глаза, минута может показаться вечностью. Хенни с необыкновенной остротой и ясностью почувствовала, что ее ждет потрясающее открытие, что ей предстоит войти в новый ошеломляющий мир, по сравнению с которым все, что она знала прежде, окажется ничтожным и незначительным.
   Дэн отодвинул стул.
   – Уже поздно, пойдемте, мне не хочется, чтобы ваши родители рассердились на вас за позднее возвращение.
   Был чудесный вечер, по бледному небу плыли фантастические темно-синие облака. В такой вечер хотелось бродить и бродить по улицам. На углах, там где свет из кондитерских падал на тротуар, стояли и курили группы молодых людей. На лестнице у молитвенного дома выступал какой-то оратор, собравший вокруг небольшую толпу.
   – Проповедует христианство евреям, – заметил Дэн.
   – Давайте послушаем, это должно быть интересно.
   – Нет, – твердо возразил Дэн. Он вел Хенни, держа ее под локоть. – Страсти могут разгореться не на шутку и дело кончится потасовкой. Я не хочу, чтобы вы при этом присутствовали. Что до меня, то я никогда не мог понять взрывов чувств на религиозной почве. Глупость все это, вам не кажется?
   – Нет. – Больше никаких «трюков», ничего кроме правды.
   Он с любопытством спросил:
   – Значит, вы верующая?
   – Да… должно быть что-то, – она посмотрела вверх. Облака рассеялись, небо было усыпано миллионами звезд. – Все то, что находится там наверху и здесь внизу, возникло не случайно. Бетховен или изобретатель вроде вашего Эдисона тоже не случайно появились на свет.
   Он смотрел на нее с нежным вниманием; этот взгляд, чудесный вечер, серьезная тема разговора – все это давало ей ощущение полноты жизни.
   – Вы ходите в синагогу, Хенни?
   – Да. Кстати, в этом вопросе мы с дядей Дэвидом расходимся. Он приверженец ортодоксального иудаизма, а я – нет.
   – Я порвал со всем этим, но если бы я был верующим, я был бы ортодоксом.
   Они подошли к дому Хенни. Подул ветер, зашелестел остатками листвы на деревьях. Дэн оглядел улицу.
   – Я спрашиваю себя, – медленно проговорил он, – как можно верить в Бога. Кругом столько бед и несчастий. А самое страшное – это войны.
   – Это наша вина, не Богова, – ответила она. – Вам следует поговорить об этом с дядей Дэвидом. Вы же им восхищаетесь.
   – Да, да. Наверное, быть верующим – хорошо, если человек способен верить. И вам это подходит, Хенни, – он повернул ее лицо к свету. – Такое доброе лицо. И чудесные серьезные глаза. Я бы хотел еще с вами встретиться. Можно?
   Горло ей сжал спазм и она лишь кивнула в ответ.
   – Я приду познакомиться с вашими родителями. Они наверняка скажут, что это необходимо. Спокойной ночи, Хенни.
   Она побежала вверх по ступеням. Необъяснимые сладостные слезы навернулись ей на глаза. В целом мире нет такого как он.
   – Ты помнишь, мы говорили о Дэне Роте, дядя Дэвид? Я с ним познакомилась. Это было две недели назад на празднике в День благодарения. С тех пор мы дважды встречались, ходили в Аквариум, а в прошлое воскресенье – в Центральный парк, – она сама услышала, что говорит слишком быстро, и голос у нее звучит выше обычного.
   Старик поднял лохматые брови.
   – Он приходил к вам? Познакомился с родителями?
   – Конечно. А как бы иначе я могла пойти с ним?
   – О чем же они говорили?
   – О разных вещах. Ничего особенного. Обычный светский разговор.
   Однако в ходе этого разговора задавались и вопросы, наводящие вопросы, так что стало известно и об отце-портном, и о борьбе за существование, и о преподавании в школе. Большинство вопросов задавала Анжелика, вежливо, с улыбкой, слегка кивая головой.
   И Дэн, будто копируя ее, отвечал тоже улыбаясь и кивая головой. Это был настоящий менуэт с наклоном голов. Можно было подумать, что они презирают друг друга, однако позднее ни тот, ни другая не сказали ничего кроме «Твои родители – любезные люди» и «интеллигентный молодой человек».
   – Он пригласил меня в оперу. Мне кажется, маме не хочется, чтобы я шла, но и запретить она не может, ведь он пригласил меня в ее присутствии.
   Дядя Дэвид вынул трубку изо рта.
   – Ты хочешь сказать, что твоим родителям, твоей матери он не понравился?
   – Конечно, они бы предпочли кого-нибудь похожего на Уолтера.
   После ухода Дэна они и словом не обмолвились о том, что имело для них самое большое значение: происхождение, а вернее – деньги. Деньги, чтобы покупать вещи, реальные и осязаемые, такие как жемчужное ожерелье, прикасаться к которому время от времени стало у Анжелики привычным жестом, или канделябр, который она убирала со стола после обеда.
   – Какие же они разные, Уолтер и Дэн, правда, дядя? Его ответ удивил Хенни.
   – В конце концов Уолтер Вернер не такой уж плохой человек.
   – Я не говорю, что он плохой, но мне больше нравятся люди типа Дэна.
   – О, с этим я согласен. Но все же ко всему в жизни, и к людям в том числе, нельзя подходить с упрощенной меркой.
   Банальное замечание, повторение хорошо известной истины, но почему в нем прозвучали какие-то странные нотки?

* * *

   Они пошли на «Риголетто». Флоренс и Уолтер, несомненно по подсказке Анжелики, решили составить им компанию. Уолтер настоял на том, чтобы для всех купить билеты. У них были места в пятом ряду в центре зала.
   – Я обычно сижу на балконе, а то и вообще стою, – заметил Дэн.
   Справа и слева от них блистали ложи. Там шла своя жизнь. Там переходили из ложи в ложу, желая поболтать со знакомыми, там могли прийти в середине первого акта и уйти в начале второго.
   – Вон миссис Астор, – сказала Флоренс, протягивая Хенни свой бинокль, чтобы та могла получше рассмотреть крупную, увешанную драгоценностями даму с лошадиным лицом.
   – Теперь я знаю, откуда взялось выражение «любимая лошадка Астора», – прошептал Дэн.
   Хенни рассмеялась, однако, благодаря про себя Бога за то, что он сказал это шепотом: подобное замечание было бы воспринято Флоренс, восхищавшейся всеми «миссис астор» этого мира, как личное оскорбление.
   После спектакля Уолтер повел всех ужинать в «Дельмонико». Собираясь в театр, Хенни поначалу отказывалась взять у Флоренс ее вечернее платье, но теперь была рада, что мама в конце концов уговорила ее надеть это платье. Зал ресторана походил на цветник, полный ярких цветов – трудно было оторвать взгляд от прекрасных женщин в бархате и атласе, сверкавших белизной обнаженных плеч. Хенни была в этом ресторане всего два раза.
   – Ну и что ты об этом думаешь? – спросил Уолтер отеческим тоном, каким он неизменно разговаривал с Хенни. Его глаза, увеличенные стеклами очков, внимательно смотрели на нее.
   Хенни, испытывавшая к нему антипатию, выпалила:
   – Я толком не могу разобраться в своих ощущениях, Уолтер. Все это кажется мне нереальным.
   В ответ он как-то бездушно, хотя и без неприязни засмеялся, вскинув голову и глядя на нее так, будто она сказала нечто остроумное.
   А она продолжала, сама не понимая причин своего упорства:
   – Все это, конечно, прекрасно, но похоже на театральное представление, где все играют какие-то роли, если ты понимаешь, что я имею в виду. Или на какую-то церемонию.
   – Ну, знаешь, – вмешалась Флоренс раздраженно, но все же не так резко, как она сделала бы, не будь с ними чужака, Дэна, – ты несешь вздор, Хенни.
   Дэн пришел Хенни на помощь.
   – А я прекрасно понимаю, что Хенни имеет в виду под «нереальным»…
   Он огляделся вокруг. Все в этом величественном зале создавало впечатление оживленного праздника: смех, шуршание шелка, хлопанье пробок от шампанского, снующие туда-сюда официанты, блеск роскошных мехов, брошенных на спинки кресел. Он медленно продолжал:
   – Ощущение подлинных жизненных ценностей приходит к тебе в рабочей среде. Здесь же все наводит на мысль о ненужных тратах: еды больше, чем нужно человеку, да и всего остального тоже. Я никогда не хотел попасть в ловушку роскоши. Однажды начав, вы уже не в состоянии остановиться, вам хочется иметь больше и больше, даже если вы этого не заслуживаете.
   Говоря это, он высоко поднял голову. Ни один мужчина в этом зале не сравнится с ним, подумала Хенни. Она не могла не заметить, какое впечатление он производит на женщин; их взгляды задерживались на нем на секунду дольше положенного. Все замечали его, на нее никто не обращал внимания. На мгновение она почувствовала холод и давящую тяжесть внутри и лишь с усилием избавилась от этого ощущения.
   – Но вы должны помнить, – возразил Уолтер, – что роскошь досталась этим людям не даром. Они заработали ее своим трудом или, во всяком случае, это сделали их отцы и деды. А кроме того, они обеспечивают занятость. Они являются движущей силой прогресса в стране.
   – Расходы на вооружение, – в свою очередь не сдавался Дэн, – вот что является движущей силой прогресса, как вы изволили выразиться.
   – А вы считаете, что нам не нужно вооружаться? Ну почему, подумала Хенни, чувствуя, как нарастает напряжение, почему мы говорим в таком тоне.
   – Мы тратим на вооружение сумасшедшие деньги, – ответил Дэн. – Есть, однако, обнадеживающие признаки. Царь, этот нерассуждающий деспот, призвал к ограничению вооружений.
   Их диалог напоминал игру в мяч, в которой каждый игрок старается немедленно отбить удар противника.
   – Я бы не возлагал на это слишком больших надежд, – откликнулся Уолтер. – Я не доверяю европейцам, никому из них.
   – Без веры в добрую волю других нет будущего.
   – Но если мы все на данном этапе начнем разоружаться, это должно означать, что все довольны существующим положением вещей. Неужели вы полагаете, что Франция согласится оставить за Германией Эльзас-Лотарингию? По-моему, Германия не имеет никакого права на эту территорию.
   Увидев поднятые брови Дэна, Уолтер рассмеялся с оттенком превосходства.
   – Что, я вас удивил? Вы должно быть думали, что я германофил, коль скоро мои родители родились в Германии. Уверяю вас, нет. Я человек другого поколения.
   – Немцы, французы или кто там еще, не имеет значения. Все они там бандиты.
   Дэн говорил тихо, но его звучный голос был слышен не только за их столом. Сидевшие за соседним столиком взглянули на него и тут же отвернулись. А он спокойно продолжал:
   – Да, а оплачивают расходы на это чудовищное оружие, все более совершенные его виды, простые налогоплательщики. И так из года в год. А ведь эти деньги можно было бы использовать, скажем, на электрификацию, и тогда люди стали бы жить лучше. Я сам в меру своих скромных сил работаю над… – он замолчал. – Извините, сейчас не время и не место.
   Однако Уолтер не собирался прекращать дискуссию.
   – Но оружие необходимо, – его четко очерченные губы сжались в твердую линию. – Наивно думать иначе. Вы же не уйдете из дома, не закрыв дверь и оставив на столе все ваши сбережения.
   – Когда-то нужно сделать первый шаг, – ответил Дэн.
   Вмешалась Флоренс:
   – Мистер Рот прав, Уолтер. Сейчас не время для серьезного разговора. Мы пришли развлекаться.
   – Называйте меня Дэн. И поругайте меня как следует. Я начал все это.
   – Я буду называть вас Дэн, а ругать не стану, – Флоренс очаровательно улыбнулась. – У вас интересная точка зрения. Как-нибудь в другой раз я с удовольствием вас послушаю. А сейчас, признаюсь, я проголодалась. Что мы закажем?
   Никаких острых углов. Все должно идти гладко. Она права, прекратив этот спор, подумала Хенни. Но Дэн тоже прав. Вода не смешивается с маслом. Они никогда не будут относиться друг к другу с симпатией.
   Зима полностью вступила в свои права. Чистая голубизна холодного зимнего неба отражалась на снежном покрове лужаек Центрального парка; на улицах слышался веселый звон колокольчиков на санях; снег скрипел под ногами прохожих. На катке святого Николаса Хенни в новых полосатых шерстяных чулках каталась на коньках с Дэном; они ритмично скользили и кружились, взявшись за руки.
   Ах, какой чудный город! Каждый прохожий одобрительно улыбался ей. Продавец на углу, у которого Хенни купила цветок, чтобы приколоть к отвороту своего жакета, протянул ей этот цветок так, словно преподносил подарок. Самые грубые, самые трудные ее ученики в благотворительном центре были в конце концов обычными маленькими озорниками. Люди вокруг казались такими хорошими и добрыми. Всех их хотелось любить.
   – По твоему лицу можно обо всем догадаться, – сказала ей Ольга однажды вечером после урока английского.
   – О чем? – изобразила непонимание Хенни, хотя прекрасно знала, что имеет в виду подруга.