Поляков И.. Донские казаки в борьбе с большевиками

Попытка ген. Деникина, когда Добровольческая армия только что вернулась на Дон 173), подчинить себе войско Донское, вызвала горячий протест со стороны Денисова. Он сердился и резко осуждал такое намерение Добровольческого командования. Действительно, трудно было подыскать мотивы, каковые бы оправдали такую обидную для войска попытку. Не было и оснований предполагать, что одним из главных мотивов могла быть неуверенность высших кругов Добровольческого командования, что без их помощи и руководства Донская власть не справится с предстоящей задачей и не сможет поднять и организовать казачество на борьбу с большевиками. Необоснованность такого предположения доказали дальнейшие события. Выходило будто бы нам хотели сказать: земля ваша велика и обильна, войско большое, а порядка в нем нет, поэтому мы пришли царствовать над вами. Нельзя отрицать общеизвестного факта, что организация Донских сил стояла на большой высоте и могла служить образцом и примером и для Добровольческой армии. Во всяком случае, беспочвенные притязания Добровольческого командования, не отвечавшие ни обстановке, ни психологии казачества того времени, не нашли сочувствия в Донском правительстве, а в казачьих массах вызвали удивление, граничащее с протестом. Осталось недовольно и Донское командование. Добровольцам было сказано, что о подчинении Дона разговора быть не может, но дружеское, тесное сотрудничество и желательно, и необходимо174). Такой ответ не удовлетворил генерала Деникина и дал лишь повод к накоплению у него неприязненных чувств к Донской власти. Эти чувства нашли яркое отражение на совещании Донского и Добровольческого командования в ст. Манычской 15 мая 1918 года. Как я говорил, ни к какому положительному решению совещание не пришло. Участники разъехались раздраженными, каждый дав волю своим чувствам и каждый сетуя один на другого. Надменность, проявленная здесь ген. А. Деникиным, обидела донцов. Равняясь на него, тот же резкий тон усвоило и его окружение, что конечно, еще больше обострило и без того натянутые отношения. Диаметрально противоположными оказались и взгляды на немцев, что опять лишь усилило охлаждение между Доном и Добровольческой армией. Политика Атамана в отношении германцев, раздражала круги Добровольческой армии и они в резкой форме осуждали генерала Краснова. Для нас не составляло сомнения, что сущность и значение наших сношений с немцами, вожди Добровольческой армии умышленно не желают понять. Мероприятия Донского Атамана не нашли сочувствия и у генерала Алексеева, о чем свидетельствуют его письма к ген. Деникину от 26 и 30 июня 1918 года. В них ген. Алексеев дает отрицательную оценку деятельности ген. Краснова, что лишний раз доказывает, что истинные побуждения и намерения Донского Атамана, не были правильно поняты ген. Алексеевым. Если у добровольцев был кумир - союзники, которых они боготворили, то идол Донского Атамана была Родина. Не веря в искренность ни союзников, ни немцев, Краснов горячо желал скорее освободить Дон от иностранной опеки, сделать его независимым от кого бы то ни было и тем самым создать прочный плацдарм для дальнейшего освобождения России. Дабы не быть голословным, укажу хотя бы на то, что наше стремление присоединить к Дону, и, конечно, только временно, ближайшие пограничные города, являвшиеся тогда скоплением большевистских полчищ и служившие им базами при наступлении на область, и с той же целью несколько узловых станций, облегчавших красным переброску войск, ген. Алексеев трактует так: "воспользоваться случаем и округлить границы будущего "государства" за счет Великороссии, присоединением пунктов на которые "Всевеликое" отнюдь претендовать не может". С полным сознанием ответственности перед историей, я протестую и категорически утверждаю, что никогда Донской Атаман не имел таких намерений, какие ему приписывает ген. Алексеев. И ген. Краснов, и Денисов, и я, и все наши ближайшие сотрудники, прежде всего были русские, а затем уже казаки. Наши права на Россию, как русских, были совершенно одинаковы с любым русским гражданином. Никто и никому патента на спасение России не давал. Каждый к этой цели шел своей дорогой, используя обстановку и применяя те средства, какие ему казались наиболее целесообразными. Помимо чисто стратегических соображений, которые я выставлял Атаману 175) о желательности присоединения пограничных пунктов к Дону, Атаман подготовлял казачье сознание к необходимости выхода за пределы области. Из совокупности донесений с фронта, я имел основание предполагать, что за черту границы казаки не пойдут, что вскоре и оправдалось. Даже при длительной обработке казачьего сознания и применения разных искусственных мер, донцы, как известно, весьма неохотно, выходили из пределов своей области. Таким образом, желанию Атамана упрочить положение Дона и создать здесь надежную базу для будущих действий по освобождению России, ген. Алексеев придает иной смысл. Национальные стремления ген. Краснова, он с добавкой иронии, окрашивает в "самостийный" цвет, что бесспорно лишь усилило взаимное непонимание и недоверие между генералами Красновым и Деникиным. Далее: вынужденное обстоятельствами заявление Донской власти - держать вооруженный нейтралитет и не допускать никакой вражеской силы на территорию Дона, - весьма обеспокоило ген. Алексеева и сообщая об этом ген. Деникину, он советует Добровольческой армии обратить на это внимание. В конце же письма ген. Алексеев говорит: "Должен откровенно сказать, что обостренность отношений между генералами Красновым и командованием Добровольческой армией, достигшая крайних пределов и основанная меньше на сути дела, чем на характере сношений, на тонне бумаг и телеграмм, парализует совершенно всякую работу". Но, скажу я, прояви вожди Добровольческой армии к ген. Краснову доверие, отбрось они предвзятые мысли и обидные для него сомнения, откажись от своих необоснованных притязаний к Дону и попроси Атамана искренно изложить им его заветные мечты и цели - отношения несомненно были бы иные. Они увидели бы перед собой, прежде всего, большого русского патриота, горячо и бесконечно любящего Родину и готового за нее отдать все, вплоть до жизни. Поняли бы они и его лукавую, гибкую политику в отношении немцев - все только им обещать, использовать все средства и возможности, втянуть в борьбу с красными все новые государственные образования, лишь бы избавить Россию от большевиков, а дальнейшее уже не дело Атамана, а дело всей России. Краснов стремился сначала уничтожить большевиков на Дону, а затем помочь всем войском в возможно большей мере (Постоянная армия и корпус донских добровольцев) в борьбе за освобождение Росспи, не предрешая заранее ее будущего устройства и оставляя решение этого вопроса, после выполнения главной задачи. Добровольческая армия шла к той же цели иным путем - борясь с большевиками, она одновременно стремилась объединить осколки бывшей России в Единую, Неделимую. Все, преследовавшие ту же цель, но другой дорогой, безжалостно отметались, расцениваясь добровольческими кругами, если не врагами, то во всяком случае отщепенцами, делались предметом критики, травли и насмешек. Ни для кого не тайна, что вожди Добровольческой армии проявили крайнюю нетерпимость в отношении самостоятельных временных образований, как Украина, Дон, Грузия, Крым и т. д. И не только нетерпимость, но даже враждебность и особенно к тем образованиям, которые не хотели признать, что Добровольческая армия в лице ген. Деникина олицетворяет всю Россию. Мало того, в вопросах политических, обычно щекотливых и тонких, требовавших большой гибкости ума и дипломатической изворотливости, ген. Деникин проявлял резкую военную прямолинейность, похвальную, может быть, для честного солдата и отличного начальника, но несоответствующую для той роли, которой судьба его наделила. С точки зрения обывательской, так сказать, житейской, прямолинейность, неоспоримо весьма почтенное и уважаемое качество. Но политика, особенно внешняя, имеет свою иную идеологию. В истории государств можно найти неоднократные подтверждения тому, что чем политика была вероломнее, лукавее, эгоистичнее и, быть может беспринципнее, тем чаще она давала государству максимум благополучия и благоденствия, (Англия). Лица, проводившие ее с точки зрения национальной идеи своего государства, обычно расценивались большими патриотами и благодарное потомство воздвигало им памятники. Положив в основу своей политики благо Дона, неразрывно связанное с благом России, Краснов выказал большую гибкость и нужную изворотливость и, как опытный кормчий, крепко держал руль, ведя судно к намеченной цели. Его до-нельзя простую, по существу политику, упорно не хотел уяснить ген. Деникин. Политику Краснова он называет "слишком хитрой" или "слишком беспринципной" 176) и осуждая ее, приводит ряд, по его мнению, противоречий, как например: "Немцам - пишет ген. Деникин - он (Краснов) говорил о своей и "Союза" преданности... союзникам, - что "Дон" никогда не отпадал от них и что германофильство (Дона) вынужденное.. . Добровольцев звал идти вместе с Донскими казаками на север на соединение с чехо-словаками ... донским казакам говорил, что за пределы войска они не пойдут..., наконец, большевикам писал о мире..." А по теории ген. Деникина очевидно надо было поступить так: немцам сказать, что они враги и даже объявить им войну, имея при этом 10 пушек и те без снарядов, 3-5 тыс. винтовок, почти без патрон, армию численностью в 5-6 тыс. человек, в образе толпы и плюс к этому несколько тысяч раненых и больных, главным образом добровольцев, переданных ген. Деникиным на иждивение Дона; когда пришли союзники им заявить, что Дон не признает их, от помощи их отказывается и начать петь дифирамбы немцам; Добровольцам говорить - оставайтесь и размножайтесь спокойно на Кавказе под защитой Дона, а войско одно будет выдергивать натиск многомиллионной массы русского народа, вооружаемого и натравливаемого Советской властью против казачества. Далее: упрек о невыводе казаков за пределы области также неоснователен. Всеми правдами и неправдами, мы тянули казаков за пределы Войска, о чем свидетельствуют наши многочисленные приказы. Но мобилизуя старшие возрасты, мы вынуждены были им сказать, что они за пределы области выведены не будут, а призываются лишь для борьбы внутри Дона. Таким образом, фраза, выдернутая ген. Деникиным из приказа 177), относится не ко всему служилому элементу, а только к известному возрасту. Нельзя было горячим сердцем строить иллюзию и одновременно холодным рассудком сознавать, что освобождать Россию мы сможем двинуть 4-8 молодых возрастов и всех добровольцев-казаков, но не больше. Мечтать, что войско поголовно выступившее на защиту своих станиц, также поголовно пойдет за пределы области было бы не только наивно, но и для дела опасно. Наконец, добиваясь мира с большевиками, мы стремились получить временную, крайне нужную передышку, использовав ее в целях создания армии, богато снабженной технически и прекрасно обученной, а также поднять расшатанное экономическое состояние Края, столь необходимое для успешной борьбы с Советской властью. Конечно, об этом мы не кричали и своих планов большевикам не открывали. Но заслуживает ли это, спрошу я, обвинения? Была разница и в сущности самой борьбы. На Дону борьба с большевиками была чисто народной, национальной, в то время, как в Добровольческой армии этой борьбе термином "добровольчество" 178) и наличием частей, состоявших исключительно из офицеров, до известной степени, придавался характер классовый, интеллигентский, что, конечно, не могло сулить конечного успеха. В общем итоге, политика Добровольческой армии не притянула, а оттолкнула от себя новые образования и все дело кончилось крахом. Несмотря на выяснившиеся принципиальные расхождения с командованием Добровольческой армии, жизнь шла своим чередом, события быстро развивались и мне приходилось ежедневно сноситься со штабом этой армии. Приняв к себе раненых и больных добровольцев и допустив устройство в больших центрах - Ростове и Новочеркасске вербовочных добровольческих бюро, войско Донское, тем самым обратило эти города в тыл Добровольческой армии. В силу этого, создалось много точек соприкосновения, дававших часто повод для мелких столкновений. При взаимном уважении и доверии, подобные шероховатости и недоразумения, надо полагать, проходили бы незаметно и безболезненно, но при имевшем место, обоюдном недоверии заинтересованных сторон, картина получалась иная. Бесспорно то, что тыловая атмосфера, как магнит, тянет к себе все трусливое, малодушное, темное, жадное до личной наживы и внешнего блеска, создавая позади фронта, беспорядочную торопливую, полную интриг и сплетен жизнь. Злостная спекуляция, тунеядство, выслуживание с "черных ходов" и лихорадочная поспешность в короткий срок использовать всю сумету возможных благ и удовольствий, - обычные спутники тыловой жизни. Необходимо неустанно бороться, чтобы уменьшить вредные стороны тыла до минимума и не дать им пышно расцвести и своим ядовитым запахом не только одурманить, но и отравить все прекрасное, героическое - боевое 179). Добровольческая армия тогда переживала свою весну. Все жили радостным чувством, опьяненные верой в светлое будущее и мало кто замечал, как в неокрепшем еще организме армии, зарождались видимые признаки ужасных гибельных болезней. Со всех сторон к Добровольческой армии тянулись грязные руки, оставляя на ее, прежде белоснежной одежде, подозрительные пятна; пухли штабы, как грибы вырастали новые и новые учреждения, а шкурники, авантюристы и спекулянты, оседая в тылу, постепенно вытесняли прежних спартанцев. Каждый "белый город" жил тогда своей особенной жизнью, темп и колорит которой зависел от многих причин и главное от совокупности мер, принятых военным командованием для поддержания порядка. И Новочеркасск, столица Дона, в то время не жил нормальной жизнью. "На площадях, на перекрестках улиц, - говорит Н. Н. Львов 180), не видно сборищ, злобной толпы, по тротуарам не шатаются шинели с оборванными погонами, не слышно среди собравшейся кучки выкриков резолюции, не слышно бесшабашной стрельбы из ружей по ночам. Проходят полки в их старой казенной форме, гремят колесами по мостовой тяжелые орудия и зарядные ящики, на площадях идет обучение новобранцев и каждый день видно, как они упражняются в ружейных приемах, ложатся в цепях, перебегают и строятся в ряды. Новочеркасск стал военным лагерем". Горячее желание Донского командования оградить столицу Дона от тлетворного влияния тыла, побудили его ввести строгие правила всего жизненного обихода и сурово карать нарушителей порядка и спокойствия. Крайняя необходимость таких мер обусловливалась и тем, что общий моральный упадок в значительной степени коснулся и нашего офицерства, особенно младшего, среди которого часто наблюдались признаки явной недисциплинированности. Почти ежедневно в тылу происходили разные инциденты и неприятные происшествия. Нередко действующими лицами являлись и офицеры Добровольческой армии, приехавшие с фронта отдохнуть и покутить. Число последних росло с каждым днем. Здесь необходимо указать на одно весьма важное обстоятельство. Дело в том, что пренебрежение окружения ген. А. Деникина к Донской власти, мало-помалу сверху перешло и на рядовое офицерство. Многие офицеры - добровольцы, находясь на территории Войска, вели себя дерзко-вызывающе, умышленно игнорируя существующие распоряжения Донского командования и часто даже бравируя этим. Жалобы на поведение тыловых героев обычно направлялись ко мне. В очень редких случаях я придавал им какое-либо особое значение, считая все происходящее нормальным тыловым явлением. Гораздо было хуже, если что-либо докатывалось до знания командующего Донской армией. Всякая мелочь раздражала ген. Денисова. Он сильно горячился и зачастую перекладывал вину на высшее командование Добровольческой армии. Разубедить его в обратном было крайне трудно, несмотря на то, что обычно все мои проекты по ведению военных операций, организации армии, устройства тыла, а также и другие предложения, ген. Денисов принимал всегда почти, без всяких коррективов. Я никакого различия между донскими и добровольческими офицерами не делал и за безобразия карал одинаково, как одних так и других. Но, к сожалению, иного взгляда держался представитель Добровольческой армии при нашем командовании ген. Эльснер, убийственную аттестацию которому дает А. Суворин на страницах книги "Поход Корнилова" (стр. 25). Характеризуя ген. Эльснера, А. Суворин, между прочим, говорит: "В отделе снабжения старшие начальники кувыркались одним движением бровей ген. Эльснера, но в то же время, за постыднейшие, прямо преступные распоряжения и поступки, люди, пригревшиеся около генерала - не подвергались ровно никакому взысканию ... всем в отделе распоряжались, в сущности, полдюжины окружавших ген: Эльснера, его приближенных, вкладывавших в него все, что им было нужно и приятно". И вот на этого генерала, по словам ген. Деникина, была возложена миссия сглаживать трения между Новочеркасском и ставкой Добровольческой армии 181). Насколько генерал Эльснер с точки зрения командования Добровольческой армии оправдывал свое назначение, - я не знаю, но могу утверждать, что нахождение его в Новочеркасске отнюдь не способствовало улучшению взаимоотношений между Доном и Добровольческой армией. Свою миссию ген. Эльснер выполнял чрезвычайно своеобразно. Порой дело доходило до курьезов. Так например: если я или кто-либо из донских начальников (начальник гарнизона, комендант города) подвергал наказанию офицера Добровольческой армии за явно антидисциплинарный поступок - он это рассматривал, как личную ему обиду и как умаление авторитета Добровольческого командования. На многое серьезное ген. Эльснер умышленно закрывал глаза, а одновременно какой-либо несущественной мелочи, придавал несоответствующее значение. Не выказал он себя и сторонником поддержания строгих правил дисциплины и воинского обихода, что естественно способствовало росту печальных тыловых происшествий. А вместе с тем, я не мог допустить, чтобы офицеры Добровольческой армии пользовались особого рода привилегией и тогда, как донские офицеры за совершенные бесчинства, подвергались бы суровым взысканиям, первым все сходило бы безнаказанно. Несколько раз я лично обращался к ген. Эльснеру, пытаясь урегулировать этот больной вопрос, но безуспешно. Сочувствия я никогда не встречал и все мои начинания обычно разбивались о непонятное упорство ген. Эльснера. Приезжать ко мне в штаб ген. Эльснер избегал, очевидно считая, что посещением меня, он умалит или свое личное достоинство или престиж Добровольческой армии 182). В итоге, наладить дружескую с ним работу мне не удалось, а в то же время жалобы на поведение добровольцев в тылу участились. Кругые меры принятые нами для прекращения безобразий, вызывали со стороны ген. Эльснера протест и раздражали его самолюбие. В Добровольческую ставку сыпались на нас жалобы. Нас обвиняли в умышленном притеснении офицеров Добровольческой армии, что абсолютно не отвечало истине. Вместе с этими жалобами в ставку Добровольческой армии шло большое количество донесений, сообщений и просто доносов от многочисленных добровольческих агентов, осевших в разных учреждениях тыла и особенно в городах Новочеркасске и Ростове. Эти добровольческие соглядатаи, как шпионы, неотступно следили за каждым шагом лиц, занимавших ответственные посты на Дону. Они интересовались даже частной жизнью, не говоря уже о каких-либо наших планах, секретных совещаниях или распоряжениях. Никакую мелочь они не упускали, даже слово, сказанное в обществе, в интимном кругу, среди родных и приятелей. Не жалея ни бумаги, ни чернил, не стесняясь в выражениях, они слали свои информации, производя эффект в Екатеринодаре и выливая ушаты клеветы и помой на казачество, командование и на главу войска - Атамана. "Очерки Русской смуты" ген. Деникина в части касающейся Дона пестрят многочисленными выписками вроде: донесение, доклад офицера, сообщение, отчет о разговоре и т. д. и т. д. Не пощадила агентура Добровольческой армии и героя Галиции генерала Н. И. Иванова, в чем сам признается ген. Деникин. Его обвинили в "тяжком" преступлении - в сношении представителями германского командования 183). Без опасения можно сказать, что густая сеть добровольческих разведчиков, раскинутая по Донской территории, совершенно ненужная и даже, я утверждаю, вредная, принесла огромное зло в деле поддержания и раздувания вражды между Донским и Добровольческим командованиями. Нельзя было не возмущаться и не негодовать, сознавая, что нас судят не по поступкам и нашим действиям, а по отзывам разведки, значительный процент которой составляли молодые люди, часто с подозрительным прошлым и далеко не безупречной репутацией в настоящем. Эти молодые люди ловили всякий вздорный и нелепый слух, искажали его по-своему и придавали ему совершенно ненужное и вредное значение. И Донская контр-разведка, уклоняясь от своего прямого назначения следить за большевиками, пыталась вначале составлять целые объемистые доклады о деяниях добровольческих агентов и уделять многие страницы описанию происходящего в ставке Добровольческой армии. Но такая ее не только бесполезная, но и вредная для дела деятельность была в корне пресечена. Ни одного агента, мы не держали на территории Добровольческой армии уже и потому, что количество таковых в распоряжении Донского командования было крайне ограничено и они были используемы исключительно по своему прямому назначению. Кроме того, мы считали слежку за вождями родной нам по крови армии, преследовавшей одну с нами цель, оскорбительной и совершенно излишней. Наш официальный представитель при Добровольческой армии ген. Смагин, был только - представитель Донской армии. Никаких специальных функций на него возложено не было. Скажу больше: нам было доподлинно известно, что ген Смагин в известной степени склоняется к "добровольческой ориентации" и питает личные симпатии к ген. Деникину. Последнее обстоятельство, в сущности и послужило одной из главных причин его назначения. Мы надеялись, что своим благожелательным отношением к вождям Добровольческой армии, своим тактом и большим житейским опытом, ген. Смагин будет сглаживать неровности и укреплять дружбу армий. Были приняты во внимание и его преклонный возраст и очень большое старшинство в офицерских чинах, что по моему мнению, должно было служить ему гарантией от резких выпадов, как командующего Добровольческой армией, так и его окружения. Очень скоро ген. Смагин вошел в свою роль, будучи часто единственным связующим звеном между армиями и постоянным ходатаем о нуждах Добровольческой армии. Я должен засвидетельствовать, что эту неблагодарную и тяжелую работу ген. Смагин выполнял с большим тактом, скромно и весьма продуктивно. Приезжая в Новочеркасск сам или посылая своего секретаря Н. Жеребкова, ген. Смагин, посещая меня, никогда не поднимал разговора об отношении к нам командования Добровольческой армии, никогда не занимался передачей каких-либо сплетень и никогда не чернил ставку Добровольческой армии. Хорошо помню, как в каждый свой приезд, он засыпал меня многочисленными житейскими просьбами: то заменить автомобиль, то увеличить содержание и суммы на представительство, то дать офицера или писаря для канцелярской работы, то еще что нибудь. Все деликатные и щепетильные вопросы, которые могли разжечь вражду между армиями, он тактично замалчивал, хотя не было сомнения, что находясь в Екатеринодаре, ему часто приходилось болеть душой за нападки на Дон. А в то же время, сколько нелестных отзывов, сколько совершенно ненужных донесений, основанных скорее на базарных сплетнях, чем на реальных данных, было послано ген. Эльснером в Екатеринодар, что, конечно, не умиротворяло, а только разжигало страсти. В "Очерках Русской смуты" ген. Деникин пишет: "10-го августа ген. Алексеев, находившийся тогда в Екатеринодаре, под влиянием донесений из Новочеркасска, телеграфировал Краснову: "негласно до меня доходят сведения, что предполагаются обыски и аресты моего политического отдела. Если это правда, то такой акт, ничем не вызванный, будет означать в высокой мере враждебное отношение к Добровольческой армии. Разве кровь армии, пролитая за Дон, позволяет такой унизительный шаг?" А в сущности, это была очередная клевета, посланная из Новочеркасска в Екатеринодар и резко опровергнутая Атаманом. Но важно то, что в Екатеринодар доносилось обо всем, вплоть до сплетень и вздорных выдумок, а там всему придавали серьезное значение. Неоспорима и стара истина, что жизнь соткана из мелочей. Самые незначительные пустяки, повторяясь ежедневно уже составляют явление, не заметить которое часто невозможно. Так было и в наших отношениях с добровольцами. Повседневная жизнь вызывала в тылу много мелких трений, которые, будучи однородными, своим следствием имели создание тех или иных настроений. Тылы армий между собой враждовали. Для ссоры был достаточен самый ничтожный повод. Всякое незначительное, само по себе происшествие, обычно разбавлялось, видоизменялось и в искаженном виде превращалось в целое, страшное событие. Катясь дальше, оно достигало центральных штабов и часто способствовало тому или иному настроению. Об ежедневных столкновениях в тылу добровольцев с донцами, я мог бы написать целую книгу, но это не входит в мою задачу. Полагаю достаточным привести лишь несколько наиболее ярких примеров, запечатлевшихся в моей памяти, - поведения наших гостей - добровольцев на территории Дона. Из них, я полагаю, читатель сможет видеть, что главная вина, быть может, не была столько в рядовом офицерстве, сколько в той атмосфере, которая окружала Добровольческую армию или в несостоятельности ее вождей видоизменить психологию офицерского состава и поставить его на правильный путь. Как-то однажды, в конце мая или в начале июня, я, после обеда, пешком возвращался в штаб. В самом центре города, мое внимание было неожиданно привлечено неестественно громким пением. Подойдя ближе, я мог уже разобрать исполнение гимна "Боже Царя храни" неуверенными и определенно нетрезвыми голосами. Кто так бурно веселился в помещении "Центральной гостиницы", да еще при открытых окнах, мне известно не было. Перед зданием собралась большая толпа любопытных. Среди нее, я заметил и команду только что мобилизованных казаков, шедших на сборный пункт. Пение заинтересовало станичников. Сбросив свои мешки на землю, они разместились на тротуаре и, почесывая затылки, громко обменивались впечатлением. И по адресу певших и по адресу Донской власти раздавались более чем нелестные отзывы и злобно критические замечания. Поспешив в штаб, я вызвал начальника гарнизона ген. Родионова и приказал ему немедленно прекратить неуместное пение, а если он найдет нужным, то и весь пир. Как вскоре выяснилось, кутили офицеры одного из полков Добровольческой армии, стоявшего в Новочеркасске на отдыхе. Вмешательство начальника гарнизона пировавшие встретили, выражаясь мягко, с большим протестом. Очевидно, они не могли осознать всю неуместность своего поведения в такое для нас критическое время, когда казаки только что поднимались против Советской власти и когда подобные эпизоды могли иметь роковое последствие. Только ссылка начальника гарнизона на мое приказание, побудила их, в конечном результате, покориться распоряжению. Но зато, на следующий день, во все стороны на меня летели жалобы и протесты. В них обвиняли начальника штаба Войска Донского и в "левизне" и несправедливом отношении к офицерам Добровольческой армии и в умышленном их притеснении. И долгое время этот случай вызывал в обществе разнообразные комментарии и страстные споры, пока я, изведенный вечным о нем напоминанием, не сказал: "Да, да, пусть все знают, что я не был, не есть и никогда не буду тем монархистом, который свою принадлежность к монархической идее, доказывает пением священного гимна в пьяном виде".