Страница:
Таким образом, мессианство Саббатая, которое стало свершившимся фактом для многих евреев из всех стран, возбудило самое большое воодушевление в колониях марранов и бывших марранов. Как правило, все соглашались с тем, что годом спасения должен стать 1666 год, что к тому же совпадало с хилиастическими концепциями христианского происхождения. Фактом было также и то, что многие протестанты, особенно в Англии, разделяли веру в Саббатая. В декабре 1665 года ученый Ольденбург писал из Лондона своему другу Спинозе: «Все люди здесь говорят о слухах по поводу возвращения на свою родину израильтян, рассеянных по миру на протяжении более двух тысяч лет. Мало кто в это верит, но многие этого хотят… Если новость подтвердится, то это приведет ко всеобщим переменам».
Можно полагать, что финансисты по своему обыкновению оказались меньшими скептиками, чем философы, поскольку на лондонской бирже принимали ставки из расчета десять к одному за то, что в течение двух лет Саббатай станет королем Иерусалима. Что же касается наиболее заинтересованных лиц, т. е. будущих еврейских подданных этого короля, то в Гамбурге португальская община запретила им держать пари как за, так и против неминуемости его правления, ибо держать пари означало сомневаться, что уже стало неуместным. Наваждение постепенно распространялось, и многие раввины, за исключением польских, присоединилось к Саббатаю. Скептиков подвергали преследованиям, во многих местах пролилась кровь. По всем областям расселения марранов от Амстердама до Ливорно и от Салоник до Феса богатые и бедные при приближении роковой даты приступали к ликвидации своего добра и готовились к отбытию в Землю обетованную; по всей Европе еврейские мистические страсти заставили замереть международную торговлю.
Что касается самого Саббатая, учредившего несколько новых праздников и приступившего, в соответствии с предсказаниями книги «Зогар» к освобождению своих адептов от запретов иудаизма, то он в начале 1666 года зафрахтовал корабль, чтобы отплыть в Константинополь, и, по его заявлению, заставить султана Ибрагима уступить ему свой трон. Последовавшая за этим трагикомедия хорошо известна: султан приказал его арестовать и, чтобы сразу прекратить все волнения, повелел ему принять ислам под страхом сожжения заживо. Саббатай подчинился и вскоре направил своим последователям в Смирну следующее послание: «Господь сделал меня мусульманином; Он так повелел, и это произошло на девятый день моего нового рождения» (т. е. пришествия).
Это означало, что он отнюдь не отказался от своего мессианства. Диалектические ресурсы Каббалы в самом деле позволяли мистически трактовать его вероотступничество, представлять это высшее предательство как высшее испытание Мессии, как несказанные Страсти Спасителя, который, чтобы лучше искупить грехи своего народа, сам совершил высший грех отречения. Таким образом, ложь становилась его мученичеством и его великим подвигом. Слова пророка Исайи о «человеке печали», чьи страдания принесут мир человечеству, которые христиане считают относящимися к Христу, были применены к Саббатаю Цеви его соратниками. Марран Авраам Кардозу даже учил, что из-за своих грехов все евреи были духовно обречены на то, чтобы стать марранами, но чтобы спасти их от этой ужасной участи, милость Бога возложила эту высшую жертву на Мессию, единственного обладателя достаточно сильной души, чтобы без ущерба вынести подобную участь.
Из всего этого можно сделать вывод, до какой степени историческое положение марранов могло сделать их восприимчивыми к подобным рассуждениям. «Концепция Мессии-вероотступника могла представляться им как прославление того самого акта, который продолжал терзать их собственную совесть» (Гершом Шолем).
Тем не менее, когда известие о вероотступничестве Саббатая Цеви распространилось по миру, мессианистическая лихорадка стала спадать, и большинство евреев, протрезвев, вернулось к своим прежним занятиям. Другие продолжали втайне поклоняться мессии Саббатаю, ведя себя как ортодоксальные евреи. «Эти умеренные направления саббатианства,- писал Шолем, – осуществили чудо существования постоянного парадокса, когда благочестивое исполнение Закона сочеталось с верой в неминуемое наступление новой эры, когда подобное поведение уже не будет иметь никакого значения». В общем, для этих людей ожидаемое время как бы уже наступило, но само ожидание еще не закончилось. Шолем приоткрывает связь между этим великим, наполовину неоправдавшимся ожиданием, временным отходом от Закона Моисея и секуляризацией мессианистических надежд, которая в дальнейшем характеризовала большие идеологические течения еврейской жизни в эпоху эмансипации. Но сейчас нас здесь интересует «радикальное крыло» саббатианства в качестве одного из возможных путей завершения истории марранов.
Радикализм саббатианства состоял в подражании мессии Саббатаю во всем, и в первую очередь, в отказе от соблюдения заповедей иудаизма. Сам Саббатай Цеви, а также те из его последователей, кто, как это было принято говорить, «облачился в тюрбан», после различных перипетий были высланы в Албанию, где ложный мессия скончался в 1678 году. Его мессианская миссия стала вначале чем-то вроде семейного достояния и была возложена на его зятя Иакова Керидо («Возлюбленного»), который объявил себя одновременно его сыном и его перевоплощением. Его проповеди среди саббатианцев города Салоники были достаточно эффективны, чтобы побудить около тысячи человек из их числа коллективно облачиться в тюрбан в 1683 году. Таким образом возникла секта добровольных марранов – дёнме (D?nme по-турецки означает «отступник, ренегат; немусульманин, обращенный в мусульманство»,- прим. ред.). Это были двойные вероотступники, потому что они изменили как исламу, так и иудаизму, а в результате их одинаково презирали и те, и другие. Десять заповедей Моисея в этой секте были заменены восемнадцатью законами Саббатая Цеви. Второй закон предписывал верить в Саббатая («который является истинным Спасителем; нет спасителя кроме него»); шестнадцатый и семнадцатый законы предписывали во всем следовать обычаям ислама («все, что можно видеть снаружи, следует исполнять»), но не следовало заключать ни браков, ни союзов с турками («ибо они отвратительны, а их жены рептилии»).
Второе пришествие Саббатая и конец мира были предсказаны в следующих выражениях: «Вот восемнадцать законов, я предписал их соблюдение, потому что трон еще недостаточно утвердился, чтобы Израиль смог покарать Сатану и его легионы. В эту эпоху все потеряет свое значение; никаких запретных и никаких разрешенных вещей, никакой нечистоты и никакой чистоты, и все меня признают, от самого маленького до самого большого».
Восьмой закон, несколько двусмысленный, предписывал: «Пусть разврат не будет царить среди вас; хотя это предписано смертным, нужно тем не менее быть сдержанным в этом вопросе из-за воров [евреев]». Похоже на то, что из страха перед евреями Салоник Иаков Возлюбленный так и не сделал некоторые выводы, к которым приводит добровольный марранизм. Он умер во время паломничества в Мекку, а его секта раскололась на две, а затем на три части. Секта капанджи, или кавалеров, (kapanci по-турецки означает «весовщик»,- прим, ред.), состоявшая преимущественно из богатых негоциантов, по-видимому, зашла гораздо дальше, учредив мистические сатурналии, чтобы праздновать святость греха через нарушение Закона. На ежегодном празднике Агнца, своеобразной тайной вечере, куда допускались только женатые люди, после того, как тушили свет, мужья обменивались женами; зачатые таким образом дети считались святыми. За этим исключением «кавалеры», так же как и другие секты дёнме, отличались замечательными нравственными правилами, благотворительностью и солидарностью.
Как те, так и другие вели в Турции мирную жизнь, так что их количество даже постоянно возрастало, поскольку в конце XVII века их число оценивали в одну тысячу человек, в середине XIX века – в четыре тысячи, а в начале XX века – более, чем в десять тысяч. Дёнме играли важную роль в жизни Салоник и приняли активное участие в революции младотурков: один из них, Мохамед Джавидбей, стал премьер-министром Турции накануне Первой мировой войны. После ее окончания они перебрались в Турцию вместе с другими мусульманами Фракии в соответствии с лозаннским договором об обмене населением. С этого момента становится затруднительным проследить судьбу секты. Существует ли она еще? Есть ли еще верующие, которые молились бы на пляжах Турции о явлении Саббатая, чтобы обратиться к Мессии с традиционным возгласом: «Саббатай Цеви, мы надеемся на тебя»?
Перед Второй мировой войной в турецкой прессе по этому поводу иногда возникала полемика. Писатель Ала Адхи Говса, опубликовавший книгу о саббатианстве, утверждал, что секта продолжает вести свою подпольную жизнь, в поддержку чего приводил некоторые интригующие сведения. Бывший член секты дёнме публицист Заде Мохаммед Рушди уверял, что ничего подобного не имеет места и приводил доводы в пользу противоположной точки зрения. Таким образом, в кемалистской Турции возобновился древний спор между инквизитором и марраном, в ходе которого обвиняемый всегда проигрывает, потому что его слова, говорит ли он правду как мусульманин или лжет как дёнме, остаются одними и теми же и не могут вызвать доверие слушателей…
В самом деле похоже, что среди ревностных почитателей Саббатая Цеви осталось лишь несколько стариков, но что дёнме, связанные между собой при отсутствии общей веры общими воспоминаниями об этой тайной вере, все еще составляют своеобразную уцелевшую касту. Существование подобного социологического феномена, как показывают некоторые аналогичные случаи, ограничено сроком жизни двух или трех поколений.
Спиноза
В XVII веке Амстердам, коммерческая метрополия Запада, стал местом пребывания наиболее важной колонии марранов в Европе. Хотя «португальцы» не сыграли той решающей роли в экономическом процветании Нидерландов, которую им иногда приписывают, они заняли ведущие позиции в некоторых областях деловой жизни, таких как импорт колониального сахара, пряностей, торговля драгоценными камнями. Они поддерживали особенно тесные связи с Новым Светом, будь то голландские колонии или даже испанские владения, где столько их собратьев по судьбе пытались в эту эпоху найти укрытие. В самом Амстердаме они создали не имеющую себе равных в диаспоре индустрию еврейского книгоиздательства и публиковали переводы Библии для протестантов. Начиная с 1675 года стала издаваться еврейская газета «Gazeta de Amsterdam». В характерной для своих читателей манере эта газета обсуждала любые темы за исключением специфически еврейских. Мы уже отмечали, что «португальцы» чрезвычайно высокомерно относились к скромным германским евреям, прибывшим на постоянное жительство в Амстердам по их следам, и избегали контактов с ними. Те же со своей стороны подвергали сомнению их ученость и набожность, уверяя, что «сефарду легче стать больным, хромым или слепым, чем образованным иудеем». Разумеется, это было преувеличением, и в «голландском Иерусалиме» получали образование первоклассные знатоки Закона; но бывшим марранам потребовались поколения для того, чтобы стать настоящими иудеями.
Ключевая проблема возникла благодаря самой диалектике возвращения в иудаизм. Если с одной стороны вероотступничество марранов было для них источником угрызений совести и морального кризиса, то с другой стороны им нелегко было возвращаться под иго Закона, склоняться перед строгими предписаниями предков после перерыва в несколько поколений. Здесь находится причина конфликтов, которыми отмечена жизнь их общин, озабоченных достойным поведением своих членов как по причине религиозного рвения, так и из чистой осторожности, чтобы не навлечь на себя опасное обвинение в безбожии со стороны христианских властей. Мы уже видели, как жизненные противоречия марранов привели некоторых из них к саббатианской ереси и прославлению их отступничества. Другие, позаимствовав у каждой из двух теологии обвинения, направленные против противоположной стороны, приходили к сомнениям и неверию. Это было тем легче, что, несмотря на все превратности судьбы, еще не исчезла память о традициях скептицизма у испанских евреев, каковые продолжали стимулировать полемику и борьбу идей, по-прежнему потрясавшую их лишенное корней потомство.
Какова истинная природа Бога? Что такое сам человек? Что следует иметь в виду под словом «душа»? Существует ли иной мир? Возможно, в истории не было другой группы людей, которая с таким рвением занималась бы поисками абсолюта, как интеллигенция марранов. Эти дискуссии не прекращались перед входом в синагогу; и, наверное, не было подростка, которого они захватывали бы сильнее, чем юного Баруха Спинозу, учащегося раввинистической школы «Эц Хаим» в Амстердаме.
Казалось, однако, что ничто не предвещает юному талмудисту, что он сумеет потрясти основы всех традиционных верований и станет прототипом «еврейских разоблачителей» Нового времени. Он родился в Амстердаме в 1633 году в семье, похожей на множество других. Его отец исповедовал католичество в Нанте прежде чем обосноваться в «голландском Иерусалиме», где он вернулся к иудаизму и основал торговый дом. Ребенком Спиноза часто должен был присутствовать при унизительном наказании Уриэля да Косты в синагоге, но об этом не известно ничего сколько-нибудь определенного. Он рос в богатой и почтенной семье. Достигнув зрелости, молодой Барух стал помогать отцу в его делах и даже принял участие в руководстве делами фирмы после его смерти. Еще в 1655 году он делает пожертвование в пользу бедных синагоги. Его сочинения свидетельствуют о первоклассном еврейском образовании; по сути дела, сведения, которыми мы располагаем о его юности, крайне скудны, но известно, как разразился большой жизненный кризис его жизни, последовавший, без малейшего сомнения, за медленным созреванием под сенью раввинистической школы.
В 1655 году в Амстердаме объявился привлекательный персонаж, «бесстрашный в словах, сторонник всего нового, безрассудный в своих рассуждениях, любитель парадоксов и, что было еще хуже, ужасного нрава», как многие ему подобные. Этот человек, доктор Хуан де Прадо, родившийся в Кордове и получивший образование в испанских университетах, вернулся к иудаизму в Нидерландах в 1638 году и с тех пор вел беспокойную и бродячую жизнь, в ходе которой он развлекался тем, что сеял философские сомнения в душах юных евреев; это не мешало ему получать пособия от еврейских общин. Амстердамская община под угрозой лишить его средств к существованию потребовала, чтобы он публично отрекся от своих взглядов, на что гибкий марран охотно согласился с тем, чтобы немедленно приняться за старое. В результате даже возник вопрос о том, чтобы послать его в колонии, «оказав щедрую помощь».
Разумеется не Хуан де Прадо посвятил Спинозу в тайны философии. Молодой Барух оказался замешанным в возникшем скандале, но его душа оказалась совсем другого закала, чем у его соблазнителя. Отказавшись от всех комромиссов, презрев пансион, предложенный ему, чтобы «отвратить его от ложного пути», он пошел на то, что его заочно предали анафеме и «исключили из народа Израиля». Он был вынужден порвать со своей семьей и со всем своим окружением в родных местах. В качестве вольнослушателя он ходил на занятия в Лейденском университете, а также посещал «в доме Дона Жозефа Гуэрры, кавалера с Канарских островов, проживавшего в Амстердаме для лечения проказы», весьма пестрое общество, состоявшее из более или менее вольно настроенных евреев и опьяненных воздухом свободной Голландии испанцев. Двое из этих испанцев по возвращению в Мадрид донесли инквизиции некоторые подробности касательно Спинозы и тех взглядов, которые он высказывал. Последний сетовал, что никогда не был в Испании и выражал намерение посетить ее. Кроме того вместе с Прадо они «сожалели об отсутствии пожертвований, которые им выдавали в синагоге, как и вообще о контактах с евреями». Но это не мешало им «быть удовлетворенными своими атеистическими заблуждениями, ибо они полагали, что о существовании Бога можно говорить только в философском смысле, что душа умирает вместе с телом, и поэтому они не нуждались в вере».
Вероятнее всего, именно в это время Спиноза написал свою ныне утраченную «Апологию», полную нападок на евреев и иудаизм. Некоторые отрывки из нее он включил в свой «Теолого-политический трактат». Но гораздо важнее было то, что он завершил свое образование, овладев всеми знаниями, накопленными к тому времени, от классиков античности до Декарта, с которым он в детстве мог встречаться на улицах Амстердама.
Инцидент, оставшийся неясным, – видимо, это был удар ножом, нанесенный ему в 1660* году еврейским фанатиком, – побудил его покинуть Амстердам и обосноваться сначала в предместьях Лейдена, а затем в Ворсбурге, недалеко от Гааги. Отныне его общество составляли несколько друзей и голландских поклонников, а также путешествующие иностранцы, привлеченные его постоянно возраставшей репутацией эрудита и мудреца.
После визита к нему Лейбниц охарактеризовал его как «еврея из Гааги, предсказывающего поднимающуюся в Европе революцию». Принц Конде, главнокомандующий французской армией, пригласил его в свой лагерь. Если судить по положению друзей и покровителей, которых он смог завести, его шарм и влияние были неотразимы. Пансион, назначенный знаменитым Жаном де Виттом, а также кое-какие завещания позволили ему продолжать свои размышления, не испытывая нужды, к тому же его вкусы отличались скромностью. В соответствии с предписаниями талмудистов он овладел ремеслом и в свободное время полировал оптические линзы. Его образ жизни и добродетели в основном соответствовали мудрости его предков. Но он не женился (подобно многим другим гениальным философам от Паскаля до Кьеркегора), и нет никаких сведений о его связях с женщинами. Его дар философской концентрации и любовь к чистому знанию облегчали ему его одиночество.
Для традиционных порядков той эпохи призыв Спинозы к «естественному свету разума» был взрывоопасным, несмотря на все предосторожности, к которым он прибегал, чтобы уменьшить его крайние последствия. Осторожность была его девизом: единственным значительным произведением, опубликованным им при жизни, причем анонимно, был «Теолого-политический трактат» – выступление в защиту свободы мысли. Этот трактат принес ему множество неприятностей. По отзывам его противников сей трактат «был написан в аду евреем-вероотступником». В самом деле, его судьбой была жизнь на перекрестке всех культур, иудаизма и христианства, Испании и Нидерландов, но одновременно и всех разновидностей фанатизма: как инквизиторов, которые преследовали его за происхождение, так и его собратьев, проклявших его.
Заболев чахоткой, он умер в 1677 году в возрасте сорока четырех лет. Незадолго до смерти он бросил в огонь перевод Библии, над которым работал, как если бы речь шла о бессмысленном предприятии. Другие его произведения, и прежде всего «Этика», были опубликованы посмертно, без указания имени автора на средства неизвестного почитателя.
Философская система Спинозы сохраняет свою жизнеспособность и продолжает привлекать новых сторонников в качестве «наиболее величественной конструкции, которую когда-либо создавал человеческий разум» (Виндельбанд). В историческом плане величие Спинозы состояло в том, что он в форме, приспособленной к возможностям своего времени, открыл просвещенной Европе XVII века «еврейскую мудрость», т. е. этику и религиозную философию Талмуда, развивавшуюся еврейскими теологами средних веков. Его педагогический гений проявился в том, что он облек свои идеи в форму геометрического доказательства, хотя на самом деле речь скорее шла о прокрустовом ложе. Он подписал это откровение своим именем и таким образом обеспечил себе бессмертие. Конечно, если бы он признал, скольким он обязан раввинам, весьма сомнительным авторитетам в глазах его аудитории, он бы дискредитировал свое дело. Наука моральной жизни остается самой важной частью его «Этики» (Согласно Г. А. Вольфсону Спиноза являлся наследником средневековой философии, прежде всего еврейской: «Если бы мы могли записать на листках бумаги всю философскую литературу, которая была в распоряжении Спинозы, и подбросить эти листки в воздух, чтобы они рассыпались по земле, то мы смогли бы с помощью этих разрозненных фрагментов восстановить «Этику»- Вольфсон добавляет, что характерная для Талмуда лаконичность стиля этого философа местами оказывается причиной неясностей и недоразумений, что облегчило возможности для весьма различных интерпретаций его идей, сделанных за три века. (Н. A.Wolfson, The philosophy of Spinoza, Cambridge, 1932, стр.3 и след.).). Также и в «Теолого-политическом трактате», где он подрывает основы монотеизма откровения, практически все наблюдения и критические замечания по поводу противоречий в Священном Писании он заимствовал у Авраама ибн Эзры, Раши или у Маймонида, служившего мишенью для его насмешек,
С другой стороны, когда Спиноза обрушивается в своем труде на понятие избранности Израиля, то он оказывается в одном ряду со свободными еврейскими мыслителями древности, такими как Хиви из Балха, которых он должен был знать благодаря полемике с ними талмудистов. Совершенно очевидно, что исключительное преимущество, приписываемое как еврейской, так и христианской традицией «избранному народу», шокирует и раздражает его. И он имеет в виду своих современников-евреев, когда пишет: «Радость, которую испытывают, веря в свое превосходство, если это не проявление детства, может родиться только из зависти и злого сердца»; и далее: «Итак, кто радуется по этому поводу, радуется несчастью другого, он завистлив и зол, он не знает ни истинной мудрости, ни спокойствия настоящей жизни». Можно заметить, что речь здесь идет о проблеме, которая является жизненно важной для самого Спинозы: осуждение собственных предков, ведущее к откровенному антисемитизму, видимо, было ахиллесовой пятой великого философа.
Достаточно прочитать различные отрывки из «Трактата», где совершенно произвольно (поскольку структура труда этого отнюдь не требует) Спиноза выворачивает понятия наизнанку и делает евреев виновными в той ненависти, которую питают к ним христиане (заметим, что это пишет автор следующих слов в «Этике»: «Тот, кто думает, что другой питает к нему ненависть, возненавидит его в свою очередь»).
«Что касается длительного существования евреев как рассеянного народа, лишенного собственного государства, в этом нет ничего удивительного. Евреи жили обособленно от всех остальных народов не только из-за соблюдения обрядов, противопоставленных обрядам других народов, но и из-за символа обрезания, который сохраняет для них религиозное значение» (глава III). «Любовь евреев к своей родине была больше, чем просто любовь, это была религиозная страсть, вызываемая и поддерживаемая повседневным культом, так же как и ненавистью других народов. И этот патриотизм стал настоящей второй натурой… постоянной ненавистью к чужому, более глубоко укоренившейся в сердцах, чем любое другое чувство. Существует ли что-нибудь более яростное, более стойкое, чем ненависть, вдохновляемая пылкой преданностью, и сама оказывающаяся столь же пылкой? К тому же, с другой стороны, здесь не было недостатка и в действии банальной причины, вызывающей бесконечный рост ненависти, а именно столь же непримиримой ненависти, которой другие народы платили евреям в ответ» (глава XVII). Это «враги рода человеческого» по Тациту, которого Спиноза цитирует в другом месте той же главы, чтобы намекнуть, что евреи поражены особым сверхъестественным проклятием.
В этой области Спиноза примыкает к определенной традиции историографии, восходящей к античному гностицизму, противопоставлявшему жестокого Иегову евреев Искупителю Евангелия. Можно еще отметить, что в XIX главе философ опирается на авторитет Нового Завета, а именно на слова «Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего», которые, согласно Матфею произнес Иисус, чтобы утверждать, что Закон Моисея учил ненависти к не-евреям. (В это же время в Нидерландах секта социниан извращала смысл текста, цитируя Ветхий Завет в поддержку подобного тезиса; такой первоклассный филолог как Спиноза, не заходил столь далеко, но умножал двусмысленности и приблизительности, чтобы доказать это.)
Если рассмотреть это подробнее, антиеврейская тема, постоянно повторяющаяся в «Трактате», подобна искусству контрапункта, предполагающего различные прочтения на разных уровнях. Прежде всего представляется очевидным, что Спиноза направлял свою критику против евреев и против еврейской Библии, точно так же, как позднее это будет делать Вольтер, потому что здесь речь шла о тактически наиболее слабых звеньях в цепи традиционных верований. На втором уровне Спиноза, как утонченный талмудист, изъясняется на своем понятном языке и одновременно на другом, эзотерическом языке. «Он притворяется, что хочет доказать какую-то мысль, но старается использовать такие аргументы и цитирует такие тексты, что читатель самостоятельно приходит к совсем другой мысли, к совсем другому выводу; на самом деле, именно эту вторую мысль Спиноза и стремился доказать». В терминологии философа Вольфсона это имплицитный Спиноза, т. е. неверующий еврей, скрывающийся под маской откровенного ханжи, или марран – почитатель Иисуса. На еще более глубоком уровне язык Спинозы становится языком обманутой или неудовлетворенной любви; в нем можно различить злопамятность по отношению к отвергнувшей его синагоге. Принято считать, что процитированные выше антиеврейские высказывания «Трактата» взяты Спинозой из «Апологии», написанной после его отлучения, и это убедительно показывает, что вся эта полемика находится за пределами поиска вечных истин и блаженства божественного разума. Включение этих рассуждений в «Трактат» было побочным, но без сомнения субъективно необходимым делом. Делая это, мудрец, сказавший: «если мы как следует пользуемся нашим разумом, то мы не сможем ненавидеть что бы то ни было, или испытывать к чему-то отвращение», вместо того, чтобы следовать собственному предписанию, позволял себе увлечься смешанным чувством, которое он описывал в «Этике» следующим образом: «Если начинают ненавидеть то, что любят, большее число наших желаний останется неудовлетворенными, чем если бы вообще не любили… помимо печали, ставшей причиной ненависти, рождается новая печаль из бывшей любви; в результате то, что любили, будет вызывать более сильное чувство грусти, т. е. будут испытывать большую ненависть, чем если бы вообще не было любви, и эта ненависть будет тем сильнее, чем сильнее была любовь».
Можно полагать, что финансисты по своему обыкновению оказались меньшими скептиками, чем философы, поскольку на лондонской бирже принимали ставки из расчета десять к одному за то, что в течение двух лет Саббатай станет королем Иерусалима. Что же касается наиболее заинтересованных лиц, т. е. будущих еврейских подданных этого короля, то в Гамбурге португальская община запретила им держать пари как за, так и против неминуемости его правления, ибо держать пари означало сомневаться, что уже стало неуместным. Наваждение постепенно распространялось, и многие раввины, за исключением польских, присоединилось к Саббатаю. Скептиков подвергали преследованиям, во многих местах пролилась кровь. По всем областям расселения марранов от Амстердама до Ливорно и от Салоник до Феса богатые и бедные при приближении роковой даты приступали к ликвидации своего добра и готовились к отбытию в Землю обетованную; по всей Европе еврейские мистические страсти заставили замереть международную торговлю.
Что касается самого Саббатая, учредившего несколько новых праздников и приступившего, в соответствии с предсказаниями книги «Зогар» к освобождению своих адептов от запретов иудаизма, то он в начале 1666 года зафрахтовал корабль, чтобы отплыть в Константинополь, и, по его заявлению, заставить султана Ибрагима уступить ему свой трон. Последовавшая за этим трагикомедия хорошо известна: султан приказал его арестовать и, чтобы сразу прекратить все волнения, повелел ему принять ислам под страхом сожжения заживо. Саббатай подчинился и вскоре направил своим последователям в Смирну следующее послание: «Господь сделал меня мусульманином; Он так повелел, и это произошло на девятый день моего нового рождения» (т. е. пришествия).
Это означало, что он отнюдь не отказался от своего мессианства. Диалектические ресурсы Каббалы в самом деле позволяли мистически трактовать его вероотступничество, представлять это высшее предательство как высшее испытание Мессии, как несказанные Страсти Спасителя, который, чтобы лучше искупить грехи своего народа, сам совершил высший грех отречения. Таким образом, ложь становилась его мученичеством и его великим подвигом. Слова пророка Исайи о «человеке печали», чьи страдания принесут мир человечеству, которые христиане считают относящимися к Христу, были применены к Саббатаю Цеви его соратниками. Марран Авраам Кардозу даже учил, что из-за своих грехов все евреи были духовно обречены на то, чтобы стать марранами, но чтобы спасти их от этой ужасной участи, милость Бога возложила эту высшую жертву на Мессию, единственного обладателя достаточно сильной души, чтобы без ущерба вынести подобную участь.
Из всего этого можно сделать вывод, до какой степени историческое положение марранов могло сделать их восприимчивыми к подобным рассуждениям. «Концепция Мессии-вероотступника могла представляться им как прославление того самого акта, который продолжал терзать их собственную совесть» (Гершом Шолем).
Тем не менее, когда известие о вероотступничестве Саббатая Цеви распространилось по миру, мессианистическая лихорадка стала спадать, и большинство евреев, протрезвев, вернулось к своим прежним занятиям. Другие продолжали втайне поклоняться мессии Саббатаю, ведя себя как ортодоксальные евреи. «Эти умеренные направления саббатианства,- писал Шолем, – осуществили чудо существования постоянного парадокса, когда благочестивое исполнение Закона сочеталось с верой в неминуемое наступление новой эры, когда подобное поведение уже не будет иметь никакого значения». В общем, для этих людей ожидаемое время как бы уже наступило, но само ожидание еще не закончилось. Шолем приоткрывает связь между этим великим, наполовину неоправдавшимся ожиданием, временным отходом от Закона Моисея и секуляризацией мессианистических надежд, которая в дальнейшем характеризовала большие идеологические течения еврейской жизни в эпоху эмансипации. Но сейчас нас здесь интересует «радикальное крыло» саббатианства в качестве одного из возможных путей завершения истории марранов.
Радикализм саббатианства состоял в подражании мессии Саббатаю во всем, и в первую очередь, в отказе от соблюдения заповедей иудаизма. Сам Саббатай Цеви, а также те из его последователей, кто, как это было принято говорить, «облачился в тюрбан», после различных перипетий были высланы в Албанию, где ложный мессия скончался в 1678 году. Его мессианская миссия стала вначале чем-то вроде семейного достояния и была возложена на его зятя Иакова Керидо («Возлюбленного»), который объявил себя одновременно его сыном и его перевоплощением. Его проповеди среди саббатианцев города Салоники были достаточно эффективны, чтобы побудить около тысячи человек из их числа коллективно облачиться в тюрбан в 1683 году. Таким образом возникла секта добровольных марранов – дёнме (D?nme по-турецки означает «отступник, ренегат; немусульманин, обращенный в мусульманство»,- прим. ред.). Это были двойные вероотступники, потому что они изменили как исламу, так и иудаизму, а в результате их одинаково презирали и те, и другие. Десять заповедей Моисея в этой секте были заменены восемнадцатью законами Саббатая Цеви. Второй закон предписывал верить в Саббатая («который является истинным Спасителем; нет спасителя кроме него»); шестнадцатый и семнадцатый законы предписывали во всем следовать обычаям ислама («все, что можно видеть снаружи, следует исполнять»), но не следовало заключать ни браков, ни союзов с турками («ибо они отвратительны, а их жены рептилии»).
Второе пришествие Саббатая и конец мира были предсказаны в следующих выражениях: «Вот восемнадцать законов, я предписал их соблюдение, потому что трон еще недостаточно утвердился, чтобы Израиль смог покарать Сатану и его легионы. В эту эпоху все потеряет свое значение; никаких запретных и никаких разрешенных вещей, никакой нечистоты и никакой чистоты, и все меня признают, от самого маленького до самого большого».
Восьмой закон, несколько двусмысленный, предписывал: «Пусть разврат не будет царить среди вас; хотя это предписано смертным, нужно тем не менее быть сдержанным в этом вопросе из-за воров [евреев]». Похоже на то, что из страха перед евреями Салоник Иаков Возлюбленный так и не сделал некоторые выводы, к которым приводит добровольный марранизм. Он умер во время паломничества в Мекку, а его секта раскололась на две, а затем на три части. Секта капанджи, или кавалеров, (kapanci по-турецки означает «весовщик»,- прим, ред.), состоявшая преимущественно из богатых негоциантов, по-видимому, зашла гораздо дальше, учредив мистические сатурналии, чтобы праздновать святость греха через нарушение Закона. На ежегодном празднике Агнца, своеобразной тайной вечере, куда допускались только женатые люди, после того, как тушили свет, мужья обменивались женами; зачатые таким образом дети считались святыми. За этим исключением «кавалеры», так же как и другие секты дёнме, отличались замечательными нравственными правилами, благотворительностью и солидарностью.
Как те, так и другие вели в Турции мирную жизнь, так что их количество даже постоянно возрастало, поскольку в конце XVII века их число оценивали в одну тысячу человек, в середине XIX века – в четыре тысячи, а в начале XX века – более, чем в десять тысяч. Дёнме играли важную роль в жизни Салоник и приняли активное участие в революции младотурков: один из них, Мохамед Джавидбей, стал премьер-министром Турции накануне Первой мировой войны. После ее окончания они перебрались в Турцию вместе с другими мусульманами Фракии в соответствии с лозаннским договором об обмене населением. С этого момента становится затруднительным проследить судьбу секты. Существует ли она еще? Есть ли еще верующие, которые молились бы на пляжах Турции о явлении Саббатая, чтобы обратиться к Мессии с традиционным возгласом: «Саббатай Цеви, мы надеемся на тебя»?
Перед Второй мировой войной в турецкой прессе по этому поводу иногда возникала полемика. Писатель Ала Адхи Говса, опубликовавший книгу о саббатианстве, утверждал, что секта продолжает вести свою подпольную жизнь, в поддержку чего приводил некоторые интригующие сведения. Бывший член секты дёнме публицист Заде Мохаммед Рушди уверял, что ничего подобного не имеет места и приводил доводы в пользу противоположной точки зрения. Таким образом, в кемалистской Турции возобновился древний спор между инквизитором и марраном, в ходе которого обвиняемый всегда проигрывает, потому что его слова, говорит ли он правду как мусульманин или лжет как дёнме, остаются одними и теми же и не могут вызвать доверие слушателей…
В самом деле похоже, что среди ревностных почитателей Саббатая Цеви осталось лишь несколько стариков, но что дёнме, связанные между собой при отсутствии общей веры общими воспоминаниями об этой тайной вере, все еще составляют своеобразную уцелевшую касту. Существование подобного социологического феномена, как показывают некоторые аналогичные случаи, ограничено сроком жизни двух или трех поколений.
Спиноза
В XVII веке Амстердам, коммерческая метрополия Запада, стал местом пребывания наиболее важной колонии марранов в Европе. Хотя «португальцы» не сыграли той решающей роли в экономическом процветании Нидерландов, которую им иногда приписывают, они заняли ведущие позиции в некоторых областях деловой жизни, таких как импорт колониального сахара, пряностей, торговля драгоценными камнями. Они поддерживали особенно тесные связи с Новым Светом, будь то голландские колонии или даже испанские владения, где столько их собратьев по судьбе пытались в эту эпоху найти укрытие. В самом Амстердаме они создали не имеющую себе равных в диаспоре индустрию еврейского книгоиздательства и публиковали переводы Библии для протестантов. Начиная с 1675 года стала издаваться еврейская газета «Gazeta de Amsterdam». В характерной для своих читателей манере эта газета обсуждала любые темы за исключением специфически еврейских. Мы уже отмечали, что «португальцы» чрезвычайно высокомерно относились к скромным германским евреям, прибывшим на постоянное жительство в Амстердам по их следам, и избегали контактов с ними. Те же со своей стороны подвергали сомнению их ученость и набожность, уверяя, что «сефарду легче стать больным, хромым или слепым, чем образованным иудеем». Разумеется, это было преувеличением, и в «голландском Иерусалиме» получали образование первоклассные знатоки Закона; но бывшим марранам потребовались поколения для того, чтобы стать настоящими иудеями.
Ключевая проблема возникла благодаря самой диалектике возвращения в иудаизм. Если с одной стороны вероотступничество марранов было для них источником угрызений совести и морального кризиса, то с другой стороны им нелегко было возвращаться под иго Закона, склоняться перед строгими предписаниями предков после перерыва в несколько поколений. Здесь находится причина конфликтов, которыми отмечена жизнь их общин, озабоченных достойным поведением своих членов как по причине религиозного рвения, так и из чистой осторожности, чтобы не навлечь на себя опасное обвинение в безбожии со стороны христианских властей. Мы уже видели, как жизненные противоречия марранов привели некоторых из них к саббатианской ереси и прославлению их отступничества. Другие, позаимствовав у каждой из двух теологии обвинения, направленные против противоположной стороны, приходили к сомнениям и неверию. Это было тем легче, что, несмотря на все превратности судьбы, еще не исчезла память о традициях скептицизма у испанских евреев, каковые продолжали стимулировать полемику и борьбу идей, по-прежнему потрясавшую их лишенное корней потомство.
Какова истинная природа Бога? Что такое сам человек? Что следует иметь в виду под словом «душа»? Существует ли иной мир? Возможно, в истории не было другой группы людей, которая с таким рвением занималась бы поисками абсолюта, как интеллигенция марранов. Эти дискуссии не прекращались перед входом в синагогу; и, наверное, не было подростка, которого они захватывали бы сильнее, чем юного Баруха Спинозу, учащегося раввинистической школы «Эц Хаим» в Амстердаме.
Казалось, однако, что ничто не предвещает юному талмудисту, что он сумеет потрясти основы всех традиционных верований и станет прототипом «еврейских разоблачителей» Нового времени. Он родился в Амстердаме в 1633 году в семье, похожей на множество других. Его отец исповедовал католичество в Нанте прежде чем обосноваться в «голландском Иерусалиме», где он вернулся к иудаизму и основал торговый дом. Ребенком Спиноза часто должен был присутствовать при унизительном наказании Уриэля да Косты в синагоге, но об этом не известно ничего сколько-нибудь определенного. Он рос в богатой и почтенной семье. Достигнув зрелости, молодой Барух стал помогать отцу в его делах и даже принял участие в руководстве делами фирмы после его смерти. Еще в 1655 году он делает пожертвование в пользу бедных синагоги. Его сочинения свидетельствуют о первоклассном еврейском образовании; по сути дела, сведения, которыми мы располагаем о его юности, крайне скудны, но известно, как разразился большой жизненный кризис его жизни, последовавший, без малейшего сомнения, за медленным созреванием под сенью раввинистической школы.
В 1655 году в Амстердаме объявился привлекательный персонаж, «бесстрашный в словах, сторонник всего нового, безрассудный в своих рассуждениях, любитель парадоксов и, что было еще хуже, ужасного нрава», как многие ему подобные. Этот человек, доктор Хуан де Прадо, родившийся в Кордове и получивший образование в испанских университетах, вернулся к иудаизму в Нидерландах в 1638 году и с тех пор вел беспокойную и бродячую жизнь, в ходе которой он развлекался тем, что сеял философские сомнения в душах юных евреев; это не мешало ему получать пособия от еврейских общин. Амстердамская община под угрозой лишить его средств к существованию потребовала, чтобы он публично отрекся от своих взглядов, на что гибкий марран охотно согласился с тем, чтобы немедленно приняться за старое. В результате даже возник вопрос о том, чтобы послать его в колонии, «оказав щедрую помощь».
Разумеется не Хуан де Прадо посвятил Спинозу в тайны философии. Молодой Барух оказался замешанным в возникшем скандале, но его душа оказалась совсем другого закала, чем у его соблазнителя. Отказавшись от всех комромиссов, презрев пансион, предложенный ему, чтобы «отвратить его от ложного пути», он пошел на то, что его заочно предали анафеме и «исключили из народа Израиля». Он был вынужден порвать со своей семьей и со всем своим окружением в родных местах. В качестве вольнослушателя он ходил на занятия в Лейденском университете, а также посещал «в доме Дона Жозефа Гуэрры, кавалера с Канарских островов, проживавшего в Амстердаме для лечения проказы», весьма пестрое общество, состоявшее из более или менее вольно настроенных евреев и опьяненных воздухом свободной Голландии испанцев. Двое из этих испанцев по возвращению в Мадрид донесли инквизиции некоторые подробности касательно Спинозы и тех взглядов, которые он высказывал. Последний сетовал, что никогда не был в Испании и выражал намерение посетить ее. Кроме того вместе с Прадо они «сожалели об отсутствии пожертвований, которые им выдавали в синагоге, как и вообще о контактах с евреями». Но это не мешало им «быть удовлетворенными своими атеистическими заблуждениями, ибо они полагали, что о существовании Бога можно говорить только в философском смысле, что душа умирает вместе с телом, и поэтому они не нуждались в вере».
Вероятнее всего, именно в это время Спиноза написал свою ныне утраченную «Апологию», полную нападок на евреев и иудаизм. Некоторые отрывки из нее он включил в свой «Теолого-политический трактат». Но гораздо важнее было то, что он завершил свое образование, овладев всеми знаниями, накопленными к тому времени, от классиков античности до Декарта, с которым он в детстве мог встречаться на улицах Амстердама.
Инцидент, оставшийся неясным, – видимо, это был удар ножом, нанесенный ему в 1660* году еврейским фанатиком, – побудил его покинуть Амстердам и обосноваться сначала в предместьях Лейдена, а затем в Ворсбурге, недалеко от Гааги. Отныне его общество составляли несколько друзей и голландских поклонников, а также путешествующие иностранцы, привлеченные его постоянно возраставшей репутацией эрудита и мудреца.
После визита к нему Лейбниц охарактеризовал его как «еврея из Гааги, предсказывающего поднимающуюся в Европе революцию». Принц Конде, главнокомандующий французской армией, пригласил его в свой лагерь. Если судить по положению друзей и покровителей, которых он смог завести, его шарм и влияние были неотразимы. Пансион, назначенный знаменитым Жаном де Виттом, а также кое-какие завещания позволили ему продолжать свои размышления, не испытывая нужды, к тому же его вкусы отличались скромностью. В соответствии с предписаниями талмудистов он овладел ремеслом и в свободное время полировал оптические линзы. Его образ жизни и добродетели в основном соответствовали мудрости его предков. Но он не женился (подобно многим другим гениальным философам от Паскаля до Кьеркегора), и нет никаких сведений о его связях с женщинами. Его дар философской концентрации и любовь к чистому знанию облегчали ему его одиночество.
Для традиционных порядков той эпохи призыв Спинозы к «естественному свету разума» был взрывоопасным, несмотря на все предосторожности, к которым он прибегал, чтобы уменьшить его крайние последствия. Осторожность была его девизом: единственным значительным произведением, опубликованным им при жизни, причем анонимно, был «Теолого-политический трактат» – выступление в защиту свободы мысли. Этот трактат принес ему множество неприятностей. По отзывам его противников сей трактат «был написан в аду евреем-вероотступником». В самом деле, его судьбой была жизнь на перекрестке всех культур, иудаизма и христианства, Испании и Нидерландов, но одновременно и всех разновидностей фанатизма: как инквизиторов, которые преследовали его за происхождение, так и его собратьев, проклявших его.
Заболев чахоткой, он умер в 1677 году в возрасте сорока четырех лет. Незадолго до смерти он бросил в огонь перевод Библии, над которым работал, как если бы речь шла о бессмысленном предприятии. Другие его произведения, и прежде всего «Этика», были опубликованы посмертно, без указания имени автора на средства неизвестного почитателя.
Философская система Спинозы сохраняет свою жизнеспособность и продолжает привлекать новых сторонников в качестве «наиболее величественной конструкции, которую когда-либо создавал человеческий разум» (Виндельбанд). В историческом плане величие Спинозы состояло в том, что он в форме, приспособленной к возможностям своего времени, открыл просвещенной Европе XVII века «еврейскую мудрость», т. е. этику и религиозную философию Талмуда, развивавшуюся еврейскими теологами средних веков. Его педагогический гений проявился в том, что он облек свои идеи в форму геометрического доказательства, хотя на самом деле речь скорее шла о прокрустовом ложе. Он подписал это откровение своим именем и таким образом обеспечил себе бессмертие. Конечно, если бы он признал, скольким он обязан раввинам, весьма сомнительным авторитетам в глазах его аудитории, он бы дискредитировал свое дело. Наука моральной жизни остается самой важной частью его «Этики» (Согласно Г. А. Вольфсону Спиноза являлся наследником средневековой философии, прежде всего еврейской: «Если бы мы могли записать на листках бумаги всю философскую литературу, которая была в распоряжении Спинозы, и подбросить эти листки в воздух, чтобы они рассыпались по земле, то мы смогли бы с помощью этих разрозненных фрагментов восстановить «Этику»- Вольфсон добавляет, что характерная для Талмуда лаконичность стиля этого философа местами оказывается причиной неясностей и недоразумений, что облегчило возможности для весьма различных интерпретаций его идей, сделанных за три века. (Н. A.Wolfson, The philosophy of Spinoza, Cambridge, 1932, стр.3 и след.).). Также и в «Теолого-политическом трактате», где он подрывает основы монотеизма откровения, практически все наблюдения и критические замечания по поводу противоречий в Священном Писании он заимствовал у Авраама ибн Эзры, Раши или у Маймонида, служившего мишенью для его насмешек,
С другой стороны, когда Спиноза обрушивается в своем труде на понятие избранности Израиля, то он оказывается в одном ряду со свободными еврейскими мыслителями древности, такими как Хиви из Балха, которых он должен был знать благодаря полемике с ними талмудистов. Совершенно очевидно, что исключительное преимущество, приписываемое как еврейской, так и христианской традицией «избранному народу», шокирует и раздражает его. И он имеет в виду своих современников-евреев, когда пишет: «Радость, которую испытывают, веря в свое превосходство, если это не проявление детства, может родиться только из зависти и злого сердца»; и далее: «Итак, кто радуется по этому поводу, радуется несчастью другого, он завистлив и зол, он не знает ни истинной мудрости, ни спокойствия настоящей жизни». Можно заметить, что речь здесь идет о проблеме, которая является жизненно важной для самого Спинозы: осуждение собственных предков, ведущее к откровенному антисемитизму, видимо, было ахиллесовой пятой великого философа.
Достаточно прочитать различные отрывки из «Трактата», где совершенно произвольно (поскольку структура труда этого отнюдь не требует) Спиноза выворачивает понятия наизнанку и делает евреев виновными в той ненависти, которую питают к ним христиане (заметим, что это пишет автор следующих слов в «Этике»: «Тот, кто думает, что другой питает к нему ненависть, возненавидит его в свою очередь»).
«Что касается длительного существования евреев как рассеянного народа, лишенного собственного государства, в этом нет ничего удивительного. Евреи жили обособленно от всех остальных народов не только из-за соблюдения обрядов, противопоставленных обрядам других народов, но и из-за символа обрезания, который сохраняет для них религиозное значение» (глава III). «Любовь евреев к своей родине была больше, чем просто любовь, это была религиозная страсть, вызываемая и поддерживаемая повседневным культом, так же как и ненавистью других народов. И этот патриотизм стал настоящей второй натурой… постоянной ненавистью к чужому, более глубоко укоренившейся в сердцах, чем любое другое чувство. Существует ли что-нибудь более яростное, более стойкое, чем ненависть, вдохновляемая пылкой преданностью, и сама оказывающаяся столь же пылкой? К тому же, с другой стороны, здесь не было недостатка и в действии банальной причины, вызывающей бесконечный рост ненависти, а именно столь же непримиримой ненависти, которой другие народы платили евреям в ответ» (глава XVII). Это «враги рода человеческого» по Тациту, которого Спиноза цитирует в другом месте той же главы, чтобы намекнуть, что евреи поражены особым сверхъестественным проклятием.
В этой области Спиноза примыкает к определенной традиции историографии, восходящей к античному гностицизму, противопоставлявшему жестокого Иегову евреев Искупителю Евангелия. Можно еще отметить, что в XIX главе философ опирается на авторитет Нового Завета, а именно на слова «Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего», которые, согласно Матфею произнес Иисус, чтобы утверждать, что Закон Моисея учил ненависти к не-евреям. (В это же время в Нидерландах секта социниан извращала смысл текста, цитируя Ветхий Завет в поддержку подобного тезиса; такой первоклассный филолог как Спиноза, не заходил столь далеко, но умножал двусмысленности и приблизительности, чтобы доказать это.)
Если рассмотреть это подробнее, антиеврейская тема, постоянно повторяющаяся в «Трактате», подобна искусству контрапункта, предполагающего различные прочтения на разных уровнях. Прежде всего представляется очевидным, что Спиноза направлял свою критику против евреев и против еврейской Библии, точно так же, как позднее это будет делать Вольтер, потому что здесь речь шла о тактически наиболее слабых звеньях в цепи традиционных верований. На втором уровне Спиноза, как утонченный талмудист, изъясняется на своем понятном языке и одновременно на другом, эзотерическом языке. «Он притворяется, что хочет доказать какую-то мысль, но старается использовать такие аргументы и цитирует такие тексты, что читатель самостоятельно приходит к совсем другой мысли, к совсем другому выводу; на самом деле, именно эту вторую мысль Спиноза и стремился доказать». В терминологии философа Вольфсона это имплицитный Спиноза, т. е. неверующий еврей, скрывающийся под маской откровенного ханжи, или марран – почитатель Иисуса. На еще более глубоком уровне язык Спинозы становится языком обманутой или неудовлетворенной любви; в нем можно различить злопамятность по отношению к отвергнувшей его синагоге. Принято считать, что процитированные выше антиеврейские высказывания «Трактата» взяты Спинозой из «Апологии», написанной после его отлучения, и это убедительно показывает, что вся эта полемика находится за пределами поиска вечных истин и блаженства божественного разума. Включение этих рассуждений в «Трактат» было побочным, но без сомнения субъективно необходимым делом. Делая это, мудрец, сказавший: «если мы как следует пользуемся нашим разумом, то мы не сможем ненавидеть что бы то ни было, или испытывать к чему-то отвращение», вместо того, чтобы следовать собственному предписанию, позволял себе увлечься смешанным чувством, которое он описывал в «Этике» следующим образом: «Если начинают ненавидеть то, что любят, большее число наших желаний останется неудовлетворенными, чем если бы вообще не любили… помимо печали, ставшей причиной ненависти, рождается новая печаль из бывшей любви; в результате то, что любили, будет вызывать более сильное чувство грусти, т. е. будут испытывать большую ненависть, чем если бы вообще не было любви, и эта ненависть будет тем сильнее, чем сильнее была любовь».