Сыщик! — усмехнулся он. Тоже мне проблема — выяснить номер телефона!..
Но он хотел, чтобы она сама сказала ему свой номер…
Шурик медленно успокаивался.
Иваньковы — козлы. Иваньковым так им и надо. Они за власть дерутся. А я?… Я за что дерусь?…
Глядя, как над кофейником поднимается коричневая шапка пены, Шурик бессмысленно улыбнулся.
Просто так… Хотя нет… Мелькнуло в голове какое-то воспоминание… Что-то смешное, давнее…
Он вспомнил.
Как-то в день солнечный, жаркий, он шел по скверу и вдруг увидел на асфальте стрелу. Начертанная мелом, она указывала в густые заросли сирени. У наконечника четко прочитывались слова: «Там хорошо». Вот он и отвел ветки в сторону, чтобы посмотреть, где это так хорошо, что хорошего ни для кого уже и не жалеют?
Он увидел тенистую полянку, в траве спал самый обыкновенный бомж. На его груди лежала картонка с надписью: «Разбудить без четверти три».
Бомж был рыжий, рыхлый, даже во сне он выглядел замотанным, часто лез рукой в запущенную бороду, чесался. Взглянув на часы, Шурик ногой толкнул мужика: «Вставай. Уже четыре».
Бомж вытаращил злые глаза:
«Ты хто?»
«Я прохожий».
«Не мент?»
«Нет».
«Тогда отвали. Выспаться не дают. Ты сегодня уже четвертый».
«А какого черта записку оставил?»
«Записку? — бомж с отвращением сорвал с груди картонку. — Это Анька, сука. Не нравится ей, ее место занял».
Тоже борьба.
Сварив кофе, он сделал несколько глотков, блаженно закурил и, наконец, дотянулся до записки.
Округлый почерк, типично женский, летящий, но со странными спадами — вдруг запятая оказывалась гораздо ниже того места, где ей полагалось находиться, вдруг заглавные буквы выглядели искривленными.
Ничего не понимая, он прочел.
Он, правда, не понял ни единого слова.
Я, наверное, дурак, сказал он себе. Это же по-русски, а я ничего не понял. Какой зверь? Почему надо дивиться тому, что до зверя не доходит некая идея? Что зверю до человеческих идей? Разве я сам что-нибудь в этом смыслю? Зачем вообще этот стишок? Зачем Сима стишок к ковру приткнула?
Он мучительно пытался вникнуть в содержание. Дурацкая жара. Ни единое слово до него не доходило. Это Врач, наверное, понял бы. Или Роальд. А до него, до Шурика, ничего не доходит. Какая вера? Зачем?
— Ладно, — сказал он вслух, откладывая записку. — Что-то я не в себе.
И позвонил Лерке.
Он этого давно не делал, Сейчас тоже не надо было звонить. Но что-то толкнуло его к телефону.
Трубку долго не брали, потом Лерка сказала:
— Слушаю.
Голос звучал нетерпеливо, может, она куда-то торопилась.
Он спросил:
— Как ты там?
Лерка сразу обиделась:
— Не звони мне больше.
— Ты не одна?
Лерка обиделась еще больше:
— Не звони мне больше. Лови преступников.
— Каких преступников? — не понял он.
— Ты не знаешь? — Лерка злилась по-настоящему. — Весь город только и говорит, что дети теряются. Вот и лови преступников!
И добавила:
— А мне не звони.
И повесила трубку.
Шурик подумал без удивления: я, кажется, и в Леркиных словах ни хрена не понял. Что это со мной?
Он допил кофе, выкурил сигарету, и одним глазом посматривая на диван, будто на нем вот-вот материализуется его Даная, вышел на улицу.
Дойду до парка… Возьму пива, свиной шашлык… Какие, собственно, поводы для тоски?… Не Иваньковых же мне жалеть…
3
4
5
Но он хотел, чтобы она сама сказала ему свой номер…
Шурик медленно успокаивался.
Иваньковы — козлы. Иваньковым так им и надо. Они за власть дерутся. А я?… Я за что дерусь?…
Глядя, как над кофейником поднимается коричневая шапка пены, Шурик бессмысленно улыбнулся.
Просто так… Хотя нет… Мелькнуло в голове какое-то воспоминание… Что-то смешное, давнее…
Он вспомнил.
Как-то в день солнечный, жаркий, он шел по скверу и вдруг увидел на асфальте стрелу. Начертанная мелом, она указывала в густые заросли сирени. У наконечника четко прочитывались слова: «Там хорошо». Вот он и отвел ветки в сторону, чтобы посмотреть, где это так хорошо, что хорошего ни для кого уже и не жалеют?
Он увидел тенистую полянку, в траве спал самый обыкновенный бомж. На его груди лежала картонка с надписью: «Разбудить без четверти три».
Бомж был рыжий, рыхлый, даже во сне он выглядел замотанным, часто лез рукой в запущенную бороду, чесался. Взглянув на часы, Шурик ногой толкнул мужика: «Вставай. Уже четыре».
Бомж вытаращил злые глаза:
«Ты хто?»
«Я прохожий».
«Не мент?»
«Нет».
«Тогда отвали. Выспаться не дают. Ты сегодня уже четвертый».
«А какого черта записку оставил?»
«Записку? — бомж с отвращением сорвал с груди картонку. — Это Анька, сука. Не нравится ей, ее место занял».
Тоже борьба.
Сварив кофе, он сделал несколько глотков, блаженно закурил и, наконец, дотянулся до записки.
Округлый почерк, типично женский, летящий, но со странными спадами — вдруг запятая оказывалась гораздо ниже того места, где ей полагалось находиться, вдруг заглавные буквы выглядели искривленными.
Ничего не понимая, он прочел.
Стихи? Он, правда, ничего не понимал.
Воздай, о, Господи, зверю,
тоскующему в окне,
по той неизменной вере,
какую питает ко мне…
Шурик чуть не заплакал.
Единственным занят делом —
быть рядом — мой брат меньшой,
доверившийся всем телом,
прижавшийся всей душой.
Весь мир его — до порога,
весь свет для него — окно,
бескрайней идеи Бога
постичь ему не дано.
У зверя — малая мера.
Но молча, день изо дня,
он верит. И эта вера
спасет его и меня.
Он, правда, не понял ни единого слова.
Я, наверное, дурак, сказал он себе. Это же по-русски, а я ничего не понял. Какой зверь? Почему надо дивиться тому, что до зверя не доходит некая идея? Что зверю до человеческих идей? Разве я сам что-нибудь в этом смыслю? Зачем вообще этот стишок? Зачем Сима стишок к ковру приткнула?
Он мучительно пытался вникнуть в содержание. Дурацкая жара. Ни единое слово до него не доходило. Это Врач, наверное, понял бы. Или Роальд. А до него, до Шурика, ничего не доходит. Какая вера? Зачем?
— Ладно, — сказал он вслух, откладывая записку. — Что-то я не в себе.
И позвонил Лерке.
Он этого давно не делал, Сейчас тоже не надо было звонить. Но что-то толкнуло его к телефону.
Трубку долго не брали, потом Лерка сказала:
— Слушаю.
Голос звучал нетерпеливо, может, она куда-то торопилась.
Он спросил:
— Как ты там?
Лерка сразу обиделась:
— Не звони мне больше.
— Ты не одна?
Лерка обиделась еще больше:
— Не звони мне больше. Лови преступников.
— Каких преступников? — не понял он.
— Ты не знаешь? — Лерка злилась по-настоящему. — Весь город только и говорит, что дети теряются. Вот и лови преступников!
И добавила:
— А мне не звони.
И повесила трубку.
Шурик подумал без удивления: я, кажется, и в Леркиных словах ни хрена не понял. Что это со мной?
Он допил кофе, выкурил сигарету, и одним глазом посматривая на диван, будто на нем вот-вот материализуется его Даная, вышел на улицу.
Дойду до парка… Возьму пива, свиной шашлык… Какие, собственно, поводы для тоски?… Не Иваньковых же мне жалеть…
3
Он нашел хорошее местечко.
Пустая скамья… Облетающая сирень… Пусто, жарко… Прошла ленивая парочка, снова пусто… Вдалеке голоногая мамаша с ребенком…
Город как вымер
С пронзительной ясностью без всякой на то причины Шурик вдруг вспомнил странный февральский день.
Он шел из конторы.
Серые сугробы по обочинам проспекта потемнели, странно набухли. Прохожие, горбясь, отворачивая лица от вырывающегося из переулков ветра, перебегали проспект, торопясь к автобусной остановке. Стеклянный куб кинотеатра странно светился изнутри. Шурик сразу ответил это свечение. Как гигантская лампа, опущенная в омут. Или аквариум.
Почему-то Шурик вспомнил все это необыкновенно отчетливо.
Печалящая февральская пронзительность, лежалые, темные, набухшие сугробы, светящийся изнутри куб кинотеатра, и щемящее неожиданное ощущение одиночества.
Один в мире…
Но вдруг пошел снег.
Вот только что мир был серым, сырым, просвистанным насквозь, вот только что его распирало печалью, и вдруг пошел снег.
Разумеется, это никак не было связано с появлением Симы.
Может, и не Сима это была. Просто женщина, отдаленно напомнившая ее. Шапка, короткая дубленка, высокие сапоги. Она не бежала, как все, не прятала лицо в воротник, просто вышла из-за поворота.
И сразу пошел снег.
Снег был огромен, пушист, он падал медленно, бесконечно. Он взвихривался, взрывался чудовищными белыми столбами. В его бесконечном движении даже свет изменил окраску, стал призрачным, налился изнутри, как куб кинотеатра, странным свечением. И все волшебно поплыло вокруг — несоразмерно увеличенное, крупное.
Замерев, Шурик, как сквозь гигантское увеличительное стекло, видел сугробы, выгнутые дома, какую-то рекламу, пульсирующую над крышами, и Симу, медленно уходящую за поворот.
А, может, это не Сима была.
Он не успел ее ни окликнуть, ни догнать.
Она пересекла проспект и бесшумно исчезла за поворотом, сразу унеся с собой волшебный свет, маяту снега, внезапно наступившую тишину и еще что-то, чему и определения не было…
Снег и Сима.
А, может, это и не она была…
Шурик пил пиво и прислушивался.
Он сам не понимал, что с ним происходит. Не Иваньковы же испортили ему настроение?
Наверное, Сима… Наверное, ее исчезновение… Наверное, непонятная ее записка…
Но почему? Она ведь и раньше исчезала надолго. Муж… Семья… Какого черта! Она никогда не обещала ему быть рядом!.. Муж, семья… Какого черта! Что, собственно, происходит?…
Такой попади в ноги…
Муж, семья… Каждому свое… От него, от Шурика, ушла Лерка… Сима убегала от своей семьи…
Только убегала, сказал он себе. Всего лишь убегала. Не надо ничего придумывать. Тебе хотелось с ней переспать, ты свое получил. Чего тебе еще?… Я изменяла ему всегда…Ее речи всегда были бесстыдны… Я краснела, а он гладил меня… Не надо головой думать…Ее, наверное, многие учили не головой думать… Чем угодно, только не головой… Губы не стираются…А можно ли головой думать в постели?…
Почему в постели?… Что, она всю жизнь провела в постели?… Что странного в том, что она почти не говорила о семье?… У каждого свои сложности…
Шурик допил банку и поискал взглядом урну. Пей он бутылочное, бомжи, как птицы, сидели бы сейчас метрах в пяти, ждали бы — когда он покончит с пивом, чтобы забрать бутылку. Но он пил баночное, а потому нисколько не интересовал бомжей. А урны рядом не оказалось.
Он глянул на скамью напротив, но не на ней, а на дальней, стоявшей к кустам торцом, увидел Колю Ежова. Естественно, того, который не Абакумов. И Коля тоже пил пиво, и тоже баночное, и при этом задумчиво изучал прогуливающуюся за сиренью мамашу с ребенком.
Шурик обрадовался.
В конце концов, что им делить? Они делают общее дело. Ну, бывало, спорили. С Роальдом, например, Шурик, спорил крупнее. Нечего делить, повеселев решил Шурик, и уж в любом случае пить вдвоем интереснее.
Он крикнул, помахав зажатой в руке банкой:
— Коля!
Он хотел добавить: вали сюда! Здесь удобнее! Здесь даже бомжей нет! — хотя и рядом с Колей бомжей не было. Он хотел крикнуть: вали ко мне, у меня еще пара! — но, не оглядываясь, не откликаясь, Ежов досадливо отмахнулся. Иди, мол!..
Шурик так и понял.
И так же ясно понял — Коля на него обижается. А чего, собственно, обижаться? За что?
Вот мы сейчас и решим, сказал себе Шурик. Пусть поупирается, все равно выпьет! И крикнул:
— Коля!
Ежов внезапно вскочил.
Он не смотрел на Шурика. Он следил за чем-то, что было скрыто от Шурика кустами сирени. То, что он видел, Ежову явно не нравилось. Он даже отбросил банку в сторону и бросился через кусты.
Только теперь Шурик увидел женщину.
Собственно, он увидел только метнувшийся силуэт.
Метнувшийся силуэт, полуприкрытый осыпающимися кустами.
Силуэт был в движении — как в кино. Сперва Шурик увидел длинную ногу, все тело женщины в движении как бы вытянулось, потом увидел короткую юбку, красную, как флаг, поразительно короткую на такой длинной ноге. Одной рукой женщина еще цеплялась за руку растерянного ребенка, как будто это могло ее спасти, но рука разжалась.
И почти сразу Шурик увидел другую женщину. Размазывая по щекам слезы, она бежала по аллее, пристанывая, повторяя одно лишь слово:
— Валя!.. Валя!..
— Мама!
Из-за кустов, со стороны матерящегося Ежова, выскочил пацан. Он держал в руках весело поблескивающий пакетик.
— Мама! — кричал он. — Чупа! Мне тетя сказала — чупа! Хочешь попробовать? Это чупа!
Пустая скамья… Облетающая сирень… Пусто, жарко… Прошла ленивая парочка, снова пусто… Вдалеке голоногая мамаша с ребенком…
Город как вымер
С пронзительной ясностью без всякой на то причины Шурик вдруг вспомнил странный февральский день.
Он шел из конторы.
Серые сугробы по обочинам проспекта потемнели, странно набухли. Прохожие, горбясь, отворачивая лица от вырывающегося из переулков ветра, перебегали проспект, торопясь к автобусной остановке. Стеклянный куб кинотеатра странно светился изнутри. Шурик сразу ответил это свечение. Как гигантская лампа, опущенная в омут. Или аквариум.
Почему-то Шурик вспомнил все это необыкновенно отчетливо.
Печалящая февральская пронзительность, лежалые, темные, набухшие сугробы, светящийся изнутри куб кинотеатра, и щемящее неожиданное ощущение одиночества.
Один в мире…
Но вдруг пошел снег.
Вот только что мир был серым, сырым, просвистанным насквозь, вот только что его распирало печалью, и вдруг пошел снег.
Разумеется, это никак не было связано с появлением Симы.
Может, и не Сима это была. Просто женщина, отдаленно напомнившая ее. Шапка, короткая дубленка, высокие сапоги. Она не бежала, как все, не прятала лицо в воротник, просто вышла из-за поворота.
И сразу пошел снег.
Снег был огромен, пушист, он падал медленно, бесконечно. Он взвихривался, взрывался чудовищными белыми столбами. В его бесконечном движении даже свет изменил окраску, стал призрачным, налился изнутри, как куб кинотеатра, странным свечением. И все волшебно поплыло вокруг — несоразмерно увеличенное, крупное.
Замерев, Шурик, как сквозь гигантское увеличительное стекло, видел сугробы, выгнутые дома, какую-то рекламу, пульсирующую над крышами, и Симу, медленно уходящую за поворот.
А, может, это не Сима была.
Он не успел ее ни окликнуть, ни догнать.
Она пересекла проспект и бесшумно исчезла за поворотом, сразу унеся с собой волшебный свет, маяту снега, внезапно наступившую тишину и еще что-то, чему и определения не было…
Снег и Сима.
А, может, это и не она была…
Шурик пил пиво и прислушивался.
Он сам не понимал, что с ним происходит. Не Иваньковы же испортили ему настроение?
Наверное, Сима… Наверное, ее исчезновение… Наверное, непонятная ее записка…
Но почему? Она ведь и раньше исчезала надолго. Муж… Семья… Какого черта! Она никогда не обещала ему быть рядом!.. Муж, семья… Какого черта! Что, собственно, происходит?…
Такой попади в ноги…
Муж, семья… Каждому свое… От него, от Шурика, ушла Лерка… Сима убегала от своей семьи…
Только убегала, сказал он себе. Всего лишь убегала. Не надо ничего придумывать. Тебе хотелось с ней переспать, ты свое получил. Чего тебе еще?… Я изменяла ему всегда…Ее речи всегда были бесстыдны… Я краснела, а он гладил меня… Не надо головой думать…Ее, наверное, многие учили не головой думать… Чем угодно, только не головой… Губы не стираются…А можно ли головой думать в постели?…
Почему в постели?… Что, она всю жизнь провела в постели?… Что странного в том, что она почти не говорила о семье?… У каждого свои сложности…
Шурик допил банку и поискал взглядом урну. Пей он бутылочное, бомжи, как птицы, сидели бы сейчас метрах в пяти, ждали бы — когда он покончит с пивом, чтобы забрать бутылку. Но он пил баночное, а потому нисколько не интересовал бомжей. А урны рядом не оказалось.
Он глянул на скамью напротив, но не на ней, а на дальней, стоявшей к кустам торцом, увидел Колю Ежова. Естественно, того, который не Абакумов. И Коля тоже пил пиво, и тоже баночное, и при этом задумчиво изучал прогуливающуюся за сиренью мамашу с ребенком.
Шурик обрадовался.
В конце концов, что им делить? Они делают общее дело. Ну, бывало, спорили. С Роальдом, например, Шурик, спорил крупнее. Нечего делить, повеселев решил Шурик, и уж в любом случае пить вдвоем интереснее.
Он крикнул, помахав зажатой в руке банкой:
— Коля!
Он хотел добавить: вали сюда! Здесь удобнее! Здесь даже бомжей нет! — хотя и рядом с Колей бомжей не было. Он хотел крикнуть: вали ко мне, у меня еще пара! — но, не оглядываясь, не откликаясь, Ежов досадливо отмахнулся. Иди, мол!..
Шурик так и понял.
И так же ясно понял — Коля на него обижается. А чего, собственно, обижаться? За что?
Вот мы сейчас и решим, сказал себе Шурик. Пусть поупирается, все равно выпьет! И крикнул:
— Коля!
Ежов внезапно вскочил.
Он не смотрел на Шурика. Он следил за чем-то, что было скрыто от Шурика кустами сирени. То, что он видел, Ежову явно не нравилось. Он даже отбросил банку в сторону и бросился через кусты.
Только теперь Шурик увидел женщину.
Собственно, он увидел только метнувшийся силуэт.
Метнувшийся силуэт, полуприкрытый осыпающимися кустами.
Силуэт был в движении — как в кино. Сперва Шурик увидел длинную ногу, все тело женщины в движении как бы вытянулось, потом увидел короткую юбку, красную, как флаг, поразительно короткую на такой длинной ноге. Одной рукой женщина еще цеплялась за руку растерянного ребенка, как будто это могло ее спасти, но рука разжалась.
И почти сразу Шурик увидел другую женщину. Размазывая по щекам слезы, она бежала по аллее, пристанывая, повторяя одно лишь слово:
— Валя!.. Валя!..
— Мама!
Из-за кустов, со стороны матерящегося Ежова, выскочил пацан. Он держал в руках весело поблескивающий пакетик.
— Мама! — кричал он. — Чупа! Мне тетя сказала — чупа! Хочешь попробовать? Это чупа!
4
— Ты ее упустил, — сказал Роальд.
Расстроенным он не выглядел. Напротив, говорил с усмешкой. Он даже подмигнул разозленному Ежову и Ежов, не поняв его, глупо хмыкнул.
Ежова интересовало, зачем Роальд послал в парк придурка?
— Кого ты имеешь в виду?
Ежов яростно указал на Шурика.
Роальд почесал мощный подбородок:
— В самом деле, Шурик, что ты там делал?
— Пил пиво, — честно ответил Шурик.
— Вот видишь, он пил пиво, — перевел Ежову Роальд. — Но, в принципе ты должен был спать, Шурик. В любой момент ты можешь понадобиться.
— Не спится.
— Ты что-то не в себе последнее время, — Роальд пальцем почесал мощный подбородок. — Что-то ты добреть стал. Обычное дело. Стал добрее, сразу руки в крови по локоть.
— Ты это о чем?
— А подумай.
И спросил:
— Сбежавшую бабу видел?
— Как сказать… Мелькнула перед глазами… Но далеко, и солнце в глаза…
— Солнце в глаза тебе не могло бить… — яростно начал Ежов, но Роальд остановил его:
— Баба действительно убегала?
— Как лань, — Шурик пытался припомнить детали, но, честно говоря, в данный момент на детали ему было наплевать.
Сколько же банок пива я успел выпить?… Кажется, шесть…
— Ее что-то испугало? — Роальд неторопливо передвигал перед собой какие-то бумажки. То ли протоколы, то ли листки допросов. Но вопросы задавал совсем не впустую. — Боялась она чего-нибудь?
Шурик пожал плечами:
— Наверное, Ежова увидела. А, может, мамашу услышала. «Валя! Валя!» Детей, Роальд, надо драть! Не видел этот Валя какой-то чупы!..
— Я спрашиваю о бабе.
— Да не увидел я ничего! Говорю, силуэт. Что разглядишь на фоне солнца? Ну, мелькнуло что-то. Юбка красная. И тут же мамаша. Ей бы орать от счастья, а она слезами исходит.
Роальд чуть наклонил голову:
— Сколько ты выпил?
— А я считал?
— В следующий раз считай. Хочу сделать выводы. Табличку на стене вывешу. Кто сколько пьет. Еженедельный график.
— Зачем тебе негативный опыт?
— Айс вайс пюс капердуфен! — удивился Роальд. — Ишь как он говорит! Тянет на полдюжины банок.
И нахмурился:
— Негативный опыт — самое важное. Запомни. Все великие теории построены на негативном опыте.
— Роальд, — взмолился Ежов, жадно закуривая. — Может, не будем крутить? Дай ему по мозгам!
Шурик усмехнулся.
Ежов злорадно уставился на него:
— Роальд, дай ему по мозгам! Какого черта его жалеть? Ему сейчас нужен именно негативный опыт! — Ежов ногтем чиркнул себя по горлу. — Вмажь ему, Роальд. Сколько можно?
Шурик согласно кивнул.
Вмажьте, подумал он. Я пиво пил в свободное от работы время. Это Ежову надо задуматься. Не моя вина, что Ежов работает с клиентами в моем любимом парке. Мог найти не такое бойкое место.
Какое уж бойкое… — вспомнил он. Тишина… Кустики опадающие…
Ладно, вмажьте, подумал он. Подумаешь, Ежов подопечную упустил. Надо быстрее бегать. Или шевелить мозгами. У меня выходной. Пил пиво. Ежову бы, придурку, знак подать, а он начал отмахиваться.
И подумал, гордясь собственной объективностью: вообще-то Ежов прав. Спугни кто-нибудь мою подопечную, я бы тоже злился.
Это общечеловеческое, подумал он благородно.
И не видел он ни хрена. Так… Тень… Силуэт летящий…
Как в кино.
Вот оно! — вспомнил он.
Давным-давно, в детстве, Шурику лет семь было, с оравой таких же пацанов, как сам, он прорвался в кинотеатр. Понятно, прорвался без билета. И был изловлен, и был позорно, за руку, выведен из зала.
Но, выводимый, Шурик все время выворачивал шею, оглядывался на экран, навсегда, на всю жизнь запоминая уносящуюся от него легковую машину. Он до этого не видал таких машин. Она была черная, длинная… Где же машина та штабная, что мчится всем наперерез…Потрясающая машина… Всегда сверкающая лаком, с гудком певучим, полным баком…Он был зачарован машиной, несущейся по экрану.
Она прошла крутым виражем, кренясь и шинами визжа…
Но, если честно, даже не машина зачаровала его.
Сквозь темное заднее стекло машины вслед выводимому из зала Шурику все время оглядывалась женшина, как облаком обвитая белыми разлетающимися волосами. Не седыми, а именно белыми. Она оборачивалась, смотрела жадно, будто пыталась навсегда запомнить выводимого из зала Шурика. И он, не вырываясь из рук контролерши, тоже пытался запомнить женщину. Вдруг это зачем-то надо?…
Но что запомнишь?
Темное стекло машины… Мерцающий экран… Облако разлетающихся белых волос…
Может, та женщина чем-то напоминала ему Симу?
Он невольно усмехнулся.
— Улыбаешься?… — сразу вскипел Ежов, но Роальд снова остановил его:
— Что это ты пьешь один?
Спрашивал он Шурика.
— А с кем я должен пить?
— Ну как. У тебя есть эта… Проксима… — Он снова стал забывать имя. — Или Рипсимия… Ну…
— Сима, — сухо поправил Шурик.
— Ну да… Максима… Это неважно… И вообще, гляжу, ходишь смурной…
— Мое дело!
— Не спорю. Но Коле ты помешал. Сильно помешал Коле.
— Кто ж знал? Бывает.
— Нет, ты смотри! — опять взорвался Ежов. — Ему хоть в лоб, хоть по лбу. Ничто до него не доходит!
И взмолился:
— Вмажь ему по рогам, Роальд! Сколько можно?
Расстроенным он не выглядел. Напротив, говорил с усмешкой. Он даже подмигнул разозленному Ежову и Ежов, не поняв его, глупо хмыкнул.
Ежова интересовало, зачем Роальд послал в парк придурка?
— Кого ты имеешь в виду?
Ежов яростно указал на Шурика.
Роальд почесал мощный подбородок:
— В самом деле, Шурик, что ты там делал?
— Пил пиво, — честно ответил Шурик.
— Вот видишь, он пил пиво, — перевел Ежову Роальд. — Но, в принципе ты должен был спать, Шурик. В любой момент ты можешь понадобиться.
— Не спится.
— Ты что-то не в себе последнее время, — Роальд пальцем почесал мощный подбородок. — Что-то ты добреть стал. Обычное дело. Стал добрее, сразу руки в крови по локоть.
— Ты это о чем?
— А подумай.
И спросил:
— Сбежавшую бабу видел?
— Как сказать… Мелькнула перед глазами… Но далеко, и солнце в глаза…
— Солнце в глаза тебе не могло бить… — яростно начал Ежов, но Роальд остановил его:
— Баба действительно убегала?
— Как лань, — Шурик пытался припомнить детали, но, честно говоря, в данный момент на детали ему было наплевать.
Сколько же банок пива я успел выпить?… Кажется, шесть…
— Ее что-то испугало? — Роальд неторопливо передвигал перед собой какие-то бумажки. То ли протоколы, то ли листки допросов. Но вопросы задавал совсем не впустую. — Боялась она чего-нибудь?
Шурик пожал плечами:
— Наверное, Ежова увидела. А, может, мамашу услышала. «Валя! Валя!» Детей, Роальд, надо драть! Не видел этот Валя какой-то чупы!..
— Я спрашиваю о бабе.
— Да не увидел я ничего! Говорю, силуэт. Что разглядишь на фоне солнца? Ну, мелькнуло что-то. Юбка красная. И тут же мамаша. Ей бы орать от счастья, а она слезами исходит.
Роальд чуть наклонил голову:
— Сколько ты выпил?
— А я считал?
— В следующий раз считай. Хочу сделать выводы. Табличку на стене вывешу. Кто сколько пьет. Еженедельный график.
— Зачем тебе негативный опыт?
— Айс вайс пюс капердуфен! — удивился Роальд. — Ишь как он говорит! Тянет на полдюжины банок.
И нахмурился:
— Негативный опыт — самое важное. Запомни. Все великие теории построены на негативном опыте.
— Роальд, — взмолился Ежов, жадно закуривая. — Может, не будем крутить? Дай ему по мозгам!
Шурик усмехнулся.
Ежов злорадно уставился на него:
— Роальд, дай ему по мозгам! Какого черта его жалеть? Ему сейчас нужен именно негативный опыт! — Ежов ногтем чиркнул себя по горлу. — Вмажь ему, Роальд. Сколько можно?
Шурик согласно кивнул.
Вмажьте, подумал он. Я пиво пил в свободное от работы время. Это Ежову надо задуматься. Не моя вина, что Ежов работает с клиентами в моем любимом парке. Мог найти не такое бойкое место.
Какое уж бойкое… — вспомнил он. Тишина… Кустики опадающие…
Ладно, вмажьте, подумал он. Подумаешь, Ежов подопечную упустил. Надо быстрее бегать. Или шевелить мозгами. У меня выходной. Пил пиво. Ежову бы, придурку, знак подать, а он начал отмахиваться.
И подумал, гордясь собственной объективностью: вообще-то Ежов прав. Спугни кто-нибудь мою подопечную, я бы тоже злился.
Это общечеловеческое, подумал он благородно.
И не видел он ни хрена. Так… Тень… Силуэт летящий…
Как в кино.
Вот оно! — вспомнил он.
Давным-давно, в детстве, Шурику лет семь было, с оравой таких же пацанов, как сам, он прорвался в кинотеатр. Понятно, прорвался без билета. И был изловлен, и был позорно, за руку, выведен из зала.
Но, выводимый, Шурик все время выворачивал шею, оглядывался на экран, навсегда, на всю жизнь запоминая уносящуюся от него легковую машину. Он до этого не видал таких машин. Она была черная, длинная… Где же машина та штабная, что мчится всем наперерез…Потрясающая машина… Всегда сверкающая лаком, с гудком певучим, полным баком…Он был зачарован машиной, несущейся по экрану.
Она прошла крутым виражем, кренясь и шинами визжа…
Но, если честно, даже не машина зачаровала его.
Сквозь темное заднее стекло машины вслед выводимому из зала Шурику все время оглядывалась женшина, как облаком обвитая белыми разлетающимися волосами. Не седыми, а именно белыми. Она оборачивалась, смотрела жадно, будто пыталась навсегда запомнить выводимого из зала Шурика. И он, не вырываясь из рук контролерши, тоже пытался запомнить женщину. Вдруг это зачем-то надо?…
Но что запомнишь?
Темное стекло машины… Мерцающий экран… Облако разлетающихся белых волос…
Может, та женщина чем-то напоминала ему Симу?
Он невольно усмехнулся.
— Улыбаешься?… — сразу вскипел Ежов, но Роальд снова остановил его:
— Что это ты пьешь один?
Спрашивал он Шурика.
— А с кем я должен пить?
— Ну как. У тебя есть эта… Проксима… — Он снова стал забывать имя. — Или Рипсимия… Ну…
— Сима, — сухо поправил Шурик.
— Ну да… Максима… Это неважно… И вообще, гляжу, ходишь смурной…
— Мое дело!
— Не спорю. Но Коле ты помешал. Сильно помешал Коле.
— Кто ж знал? Бывает.
— Нет, ты смотри! — опять взорвался Ежов. — Ему хоть в лоб, хоть по лбу. Ничто до него не доходит!
И взмолился:
— Вмажь ему по рогам, Роальд! Сколько можно?
5
И Роальд вмазал.
— Посмотри, — подтолкнул он бумажку.
Бумажка как бумажка. Выписка из какого-то протокола. Обычные общие сведения о пострадавших.
Абалакова Вера Ивановна , инженер-технолог, 1961 года рождения, временно не работает. Пенсия по инвалидности — после травм, полученных в Омске при автомобильной аварии 27.IV.91.
Абалаков Георгий Иванович , водитель ПАТП-5, мастер спорта по лыжам, 1960 года рождения. Погиб в автомобильной аварии 27.IV.91. В момент гибели сидел за рулем. Предполагаемая причина аварии: уснул за рулем.
Абалаков Олег Георгиевич , 1989 года рождения. Предполагается: погиб в указанной выше автомобильной аварии.
Олег Георгиевич…
Восемьдесят четвертого года рождения…
Какой к черту Олег Георгиевич! Просто Олег. Олежка!
— Предполагается? — спросил Шурик. — Что это значит?
— Тело ребенка не было найдено.
— Сгорел в машине?
— Машина не взорвалась.
— Тогда где он? Может, его не было с родителями?
— Исключено. Абалаковы возвращались из отпуска. Каждое лето вместе с сыном они ездили на Алтай. Свидетели утверждают, из Барнаула Абалаковы выехали втроем.
— А мать?
— Провалялась три месяца в реанимации. Провалы в памяти, Врач был прав. Знает столько же, сколько мы.
— Это что? — спросил Шурик, несколько трезвея. — Это наша новая клиентка? Мы собираемся ребенка найти?
— В некотором смысле, — уклончиво ответил Роальд.
В комнате зависла напряженная тишина. Даже Ежов перестал дышать, внимательно присматриваясь к Шурику. В его глазах читалось восторженное: дай ему, Роальд! Вмажь ему!
— Тут такое дело, Шурик, — теперь уже сухо сказал Роальд. — Абалакова Вера Ивановна, шестьдесят первого года рождения, инженер-технолог, ныне нигде не работающая пенсионерка, подозревается нами в хищении чужих детей. Точнее — подозревалась. Сейчас мы в ее деяниях убеждены. Коля вышел на нее. Есть фотографии. Вся ее последняя неделя расписана у нас по часам, если не по минутам. Сегодня была возможность взять ее с поличным, но…
— А-а-а, — протянул Шурик. — Я спугнул похитительницу?
— Вот именно! — не выдержал Ежов, вскакивая. — Он издевается, Роальд! Ты же видишь, он издевается!
Шурик удивленно взглянул на Ежова.
Он никогда не видел Колю таким.
Губы Ежова дергались, он побледнел. Синдром Туре, вспомнил Шурик, сейчас он должен выматериться. Это входит в синдром Туре. Без него синдром неполный.
Но Роальд не дал Ежову высказать переполнявшие его чувства.
— Знаешь, — сказал он сухо. — Ты, Коля, иди. Задание прежнее. Иди.
Ежов встал и пошел к двери. В дверях, обернувшись, вместо прощания, он буркнул:
— Наручники не забудь, Роальд.
— Что это с ним? — спросил Шурик, проследив, как Ежов хлопнул дверью.
Роальд пожал плечами:
— Настроение. Забудь. Не в нем дело.
— А в ком?
— Не знаю. Вместе подумаем.
И предложил:
— Садись.
— Я уже сижу, собственно.
— Садись удобнее.
— Я удобно сижу. Что у тебя за новости? Я могу свалиться со стула?
Роальд скептически поджал губы, но промолчал.
Свет города, его смутные блики бегали по потолку, иногда пробивался в раскрытую форточку тревожный вскрик неосторожного автомобиля.
Вечер… Сумерки скоро… Тревожное, опасное время сумерки…
Почему он молчит? — думал Шурик, глядя на Роальда. В его поведении проглядывало что-то незнакомое. Шурик вдруг, как бы со стороны, увидел заострившиеся за неделю скулы Роальда.
Роальд явно находился в раздумье. Или еще не пришел к определенному выводу.
Шурик не выдержал:
— Что за суета, собственно? Если Ежов ее вычислил, почему не взять? Я говорю об этой Абалаковой.
— Мы хотим ее взять с поличным. А дома она почти не бывает.
— Мало ли. Почти… Все равно ведь бывает.
— Последний раз ее видели дома неделю назад. Она пробыла там часа три, вышла с небольшим свертком. Наверное, у нее есть друзья, где она может отлежаться. Наверное, она не любит оставаться одна. Она переехала к нам из Омска, несколько лет назад. После аварии она… Как бы это сказать… Ну, Врач был прав. Слетела с нарезки. Такое бывает. Время для нее остановилось. Уже несколько лет она занята одним делом — поисками сына. Правда, как бы это сказать… Ее поиски выглядят странно… Тут Врач тоже оказался прав… Ты понимаешь?
— Что я должен понимать?
— Ладно, — сказал Роальд.
Видимо, он принял решение. Неуверенности в нем больше не было. Он посмотрел на Шурика остро и сухо.
— Коля вышел на Абалакову случайно. Но вышел. Вчера мы были с ним в ее квартире. Скажем так, зашли в гости. Хозяйки, правда, дома не оказалось, но мы этого и не ждали. Мы хотели увидеть ее квартиру. И ты знаешь, Шурик, — Роальд недоуменно выпятил нижнюю губу, — Врач опять оказался прав. Мы увидели абсолютно то, что и думали увидеть. Довольно запущенная двухкомнатная квартира. Лоджия. Электропечь. Кухня просторная, но хозяйской руки не чувствуется, краны текут. Я их закрутил на всякий случай. Абалакова все равно не поймет, зато соседи снизу застрахованы от потопа. Замок в дверях обычный, ей нечего прятать от воров. Кроме, пожалуй, игрушек.
— Игрушек?
— Ты удивлен или разочарован?
— Скорее, удивлен. Продолжай.
— У нее много детских игрушек. Она их до сих пор покупает. Там склад игрушек.
— Может, она их коллекционирует? Знаешь, есть разные хобби.
— Не тот случай. Я проверил. Она их держит для сына. Она, Шурик, считает, что сыну все еще три года. Я же говорил, она малость слетела с нарезки. Наверное, надеется, сын вернется.
— Это исключено?
— Кто знает? — Роальд пожал мощными плечами. — Все, что нам известно — он пропал. Все, что нам известно, ни его тело, ни он сам не были найдены на месте аварии. Когда туда подъехали милиция и скорая, не было там никакого ребенка. Да никто и не знал, что там должен быть ребенок. Его и не искали, пока через несколько дней о нем не спросила родственница Абалаковых, приехавшая из Барнаула на похороны. Вполне возможно, ребенка подобрал кто-то сразу после аварии. Пожалел трехлетнего перепуганного, а может и оглушенного пацана, но встревать в историю не захотел. Такое случается. Люди разные. Остается надеяться, что пацан попал в хорошие руки. Поиски ничего не дали. Его могли увезти в другой город, он мог не помнить свою фамилию, его могли незаконно усыновить, продать профессиональным нищим. Вариантов много, не стоит гадать. Милиция действительно сделала все, вплоть до мощных облав на нищих. Были изучены все детские дома, больниц, морги. Ничего!
— А мать? — Шурик окончательно протрезвел.
Роальд поднял голову:
— Вера Ивановна вышла из больницы инвалидом. Врач был прав, утверждая, что с предполагаемой преступницей что-то не так. Временами Абакумова теряет ясность ума. Может, она слышит голос. Может, это голос сына. Неважно. Услышав голос, Абакумова забывает обо всем и бежит искать сына. Прошло несколько лет, она все его ищет. Судя по игрушкам в квартире, она все еще считает его трехлетним. Ей в голову не приходит, что он уже может ходить в школу. Впрочем, приходя в себя, Абалакова ведет себя вполне ординарно. Она одна из многих, у нее свои бытовые проблемы, она живет как всякий обыкновенный человек, здесь Врачу не повезло — он искал гения. Но однажды, чаще весной или летом, с нею что-то случается. Щелкает в голове какой-то переключатель. И Абалакова срывается с места. Она вспоминает сына, она его ищет. Вне приступов она не помнит о сыне, но когда память возвращается, на час, на сутки, она сходит с ума. Если переключатель в ее голове щелкнул, она бросает все и бежит на улицу — искать сына. Трехлетнего. Такого, каким он был в день аварии.
Роальд покачал головой:
— Я не знаю, как это происходит. Наверное, она идет по улицам, присматривается к детям. Наверное, внешне она ничем не отличается от других прохожих. Но сама-то она помнит! — у нее есть сын! наверное, он где-то здесь! Она жадно ищет его глазами и вдруг… натыкается на него. Конечно, это не ее ребенок. Но он напоминает ей сына и она идет за ребенком, привлекшим ее внимание. Ежов дважды шел по ее следам. Он утверждает, что ни один психолог не сумел бы понять, что у нее на уме. Элегантная привлекательная женщина, она никогда не торопится, не делает нервных движений, она идет по следам показавшегося ей ребенка, терпеливо ожидая, когда он останется один. А такое случается довольно часто. В магазинах, на детских площадках, просто в парках. Вот тогда вступает в силу что-то. Сама болезнь, видимо, придает Абалаковой странное обаяние. Ей ничего не стоит увлечь за собой ребенка. Некий жест, некие слова, и ребенок послушно и с интересом идет за ней. Он идет, подпрыгивая и веселясь, Ежов это сам видел. Она не внушает ребенку никакой тревоги, рядом с нею ребенок чувствует себя так же свободно, как рядом с матерью. Понимаешь теперь, что имел в виду Врач, утверждая, что мы имеем дело с преступлением, но не с преступником?
— Какого черта? Она покушается на не принадлежащее ей!
— На это толкает ее болезнь. После приступа она ничего не помнит. Ее даже совесть не может мучить. Она не отдает отчета в своих поступках. Ее приступы тянутся от нескольких часов до двух суток — по крайней мере, именно такие цифры зафиксированы в милицейских отчетах. А потом ее или спугивают, как случилось сегодня, или она приходит в себя. Вот только что она улыбалась ребенку, что-то рассказывала ему, целиком владела его вниманием, и вдруг все — мир перед нею переворачивается. Она на скамье, рядом чужой ребенок. Что она здесь делает? Она встает и уходит. Даже оклик оставляемого ребенка не может ее остановить. Она же не знает уже этого ребенка, она никогда раньше его не видела! Поэтому так трудно было ее засечь. Ни одна обыкновенная преступница не может сыграть для ребенка настоящую мать.
Он вздохнул:
— Приступ кончается и Абалакова возвращается в мир, где у нее нет ни мужа, ни сына. Только запущенная квартира, набитая игрушками. Вот только что она была счастлива. Она нашла, нашла! Ее сын был с нею! Рядом с чужим ребенком Абалакова смотрелась, как его собственная мать. Она выглядела убедительнее настоящей матери, потому что она нашла! И нашла своегоребенка! Никто не сомневался, видя Абалакову рядом с ребенком, что это ее сын. Она ведь счастлива! Она дарит найденному сыну все, что он пожелает!..
Роальд на все сто процентов воспользовался консультациями Врача. Он даже говорил чуть ли не его словами.
— Отсюда и шоколад, отсюда и райское наслаждение, — сказал он. — Но вдруг переключатель в ее мозгу срабатывает и праздник кончается. Она одна. Она видит реальный мир. Она в ужасе бежит от чужого ребенка, почти сразу забывая случившееся. Дома или у друзей она появляется уже обычной, привычной всем женщиной. Она в реальном мире, она не питает никаких особых иллюзий. Правда, в обычной жизни она, наверное, несколько задумчива. Мир как мир. Жизнь как жизнь. Только где-то в подсознании тлеет неопределенная надежа. Не может не тлеть… Ведь дома есть фотографии… И она бежит из дома… У друзей легче… Тем более, что никто и не подозревает о ее тайной жизни… Собственно, и она сама о своей тайной жизни не подозревает. Ведь если человек не помнит своих поступков, он не может их осмыслить.
— Посмотри, — подтолкнул он бумажку.
Бумажка как бумажка. Выписка из какого-то протокола. Обычные общие сведения о пострадавших.
Абалакова Вера Ивановна , инженер-технолог, 1961 года рождения, временно не работает. Пенсия по инвалидности — после травм, полученных в Омске при автомобильной аварии 27.IV.91.
Абалаков Георгий Иванович , водитель ПАТП-5, мастер спорта по лыжам, 1960 года рождения. Погиб в автомобильной аварии 27.IV.91. В момент гибели сидел за рулем. Предполагаемая причина аварии: уснул за рулем.
Абалаков Олег Георгиевич , 1989 года рождения. Предполагается: погиб в указанной выше автомобильной аварии.
Олег Георгиевич…
Восемьдесят четвертого года рождения…
Какой к черту Олег Георгиевич! Просто Олег. Олежка!
— Предполагается? — спросил Шурик. — Что это значит?
— Тело ребенка не было найдено.
— Сгорел в машине?
— Машина не взорвалась.
— Тогда где он? Может, его не было с родителями?
— Исключено. Абалаковы возвращались из отпуска. Каждое лето вместе с сыном они ездили на Алтай. Свидетели утверждают, из Барнаула Абалаковы выехали втроем.
— А мать?
— Провалялась три месяца в реанимации. Провалы в памяти, Врач был прав. Знает столько же, сколько мы.
— Это что? — спросил Шурик, несколько трезвея. — Это наша новая клиентка? Мы собираемся ребенка найти?
— В некотором смысле, — уклончиво ответил Роальд.
В комнате зависла напряженная тишина. Даже Ежов перестал дышать, внимательно присматриваясь к Шурику. В его глазах читалось восторженное: дай ему, Роальд! Вмажь ему!
— Тут такое дело, Шурик, — теперь уже сухо сказал Роальд. — Абалакова Вера Ивановна, шестьдесят первого года рождения, инженер-технолог, ныне нигде не работающая пенсионерка, подозревается нами в хищении чужих детей. Точнее — подозревалась. Сейчас мы в ее деяниях убеждены. Коля вышел на нее. Есть фотографии. Вся ее последняя неделя расписана у нас по часам, если не по минутам. Сегодня была возможность взять ее с поличным, но…
— А-а-а, — протянул Шурик. — Я спугнул похитительницу?
— Вот именно! — не выдержал Ежов, вскакивая. — Он издевается, Роальд! Ты же видишь, он издевается!
Шурик удивленно взглянул на Ежова.
Он никогда не видел Колю таким.
Губы Ежова дергались, он побледнел. Синдром Туре, вспомнил Шурик, сейчас он должен выматериться. Это входит в синдром Туре. Без него синдром неполный.
Но Роальд не дал Ежову высказать переполнявшие его чувства.
— Знаешь, — сказал он сухо. — Ты, Коля, иди. Задание прежнее. Иди.
Ежов встал и пошел к двери. В дверях, обернувшись, вместо прощания, он буркнул:
— Наручники не забудь, Роальд.
— Что это с ним? — спросил Шурик, проследив, как Ежов хлопнул дверью.
Роальд пожал плечами:
— Настроение. Забудь. Не в нем дело.
— А в ком?
— Не знаю. Вместе подумаем.
И предложил:
— Садись.
— Я уже сижу, собственно.
— Садись удобнее.
— Я удобно сижу. Что у тебя за новости? Я могу свалиться со стула?
Роальд скептически поджал губы, но промолчал.
Свет города, его смутные блики бегали по потолку, иногда пробивался в раскрытую форточку тревожный вскрик неосторожного автомобиля.
Вечер… Сумерки скоро… Тревожное, опасное время сумерки…
Почему он молчит? — думал Шурик, глядя на Роальда. В его поведении проглядывало что-то незнакомое. Шурик вдруг, как бы со стороны, увидел заострившиеся за неделю скулы Роальда.
Роальд явно находился в раздумье. Или еще не пришел к определенному выводу.
Шурик не выдержал:
— Что за суета, собственно? Если Ежов ее вычислил, почему не взять? Я говорю об этой Абалаковой.
— Мы хотим ее взять с поличным. А дома она почти не бывает.
— Мало ли. Почти… Все равно ведь бывает.
— Последний раз ее видели дома неделю назад. Она пробыла там часа три, вышла с небольшим свертком. Наверное, у нее есть друзья, где она может отлежаться. Наверное, она не любит оставаться одна. Она переехала к нам из Омска, несколько лет назад. После аварии она… Как бы это сказать… Ну, Врач был прав. Слетела с нарезки. Такое бывает. Время для нее остановилось. Уже несколько лет она занята одним делом — поисками сына. Правда, как бы это сказать… Ее поиски выглядят странно… Тут Врач тоже оказался прав… Ты понимаешь?
— Что я должен понимать?
— Ладно, — сказал Роальд.
Видимо, он принял решение. Неуверенности в нем больше не было. Он посмотрел на Шурика остро и сухо.
— Коля вышел на Абалакову случайно. Но вышел. Вчера мы были с ним в ее квартире. Скажем так, зашли в гости. Хозяйки, правда, дома не оказалось, но мы этого и не ждали. Мы хотели увидеть ее квартиру. И ты знаешь, Шурик, — Роальд недоуменно выпятил нижнюю губу, — Врач опять оказался прав. Мы увидели абсолютно то, что и думали увидеть. Довольно запущенная двухкомнатная квартира. Лоджия. Электропечь. Кухня просторная, но хозяйской руки не чувствуется, краны текут. Я их закрутил на всякий случай. Абалакова все равно не поймет, зато соседи снизу застрахованы от потопа. Замок в дверях обычный, ей нечего прятать от воров. Кроме, пожалуй, игрушек.
— Игрушек?
— Ты удивлен или разочарован?
— Скорее, удивлен. Продолжай.
— У нее много детских игрушек. Она их до сих пор покупает. Там склад игрушек.
— Может, она их коллекционирует? Знаешь, есть разные хобби.
— Не тот случай. Я проверил. Она их держит для сына. Она, Шурик, считает, что сыну все еще три года. Я же говорил, она малость слетела с нарезки. Наверное, надеется, сын вернется.
— Это исключено?
— Кто знает? — Роальд пожал мощными плечами. — Все, что нам известно — он пропал. Все, что нам известно, ни его тело, ни он сам не были найдены на месте аварии. Когда туда подъехали милиция и скорая, не было там никакого ребенка. Да никто и не знал, что там должен быть ребенок. Его и не искали, пока через несколько дней о нем не спросила родственница Абалаковых, приехавшая из Барнаула на похороны. Вполне возможно, ребенка подобрал кто-то сразу после аварии. Пожалел трехлетнего перепуганного, а может и оглушенного пацана, но встревать в историю не захотел. Такое случается. Люди разные. Остается надеяться, что пацан попал в хорошие руки. Поиски ничего не дали. Его могли увезти в другой город, он мог не помнить свою фамилию, его могли незаконно усыновить, продать профессиональным нищим. Вариантов много, не стоит гадать. Милиция действительно сделала все, вплоть до мощных облав на нищих. Были изучены все детские дома, больниц, морги. Ничего!
— А мать? — Шурик окончательно протрезвел.
Роальд поднял голову:
— Вера Ивановна вышла из больницы инвалидом. Врач был прав, утверждая, что с предполагаемой преступницей что-то не так. Временами Абакумова теряет ясность ума. Может, она слышит голос. Может, это голос сына. Неважно. Услышав голос, Абакумова забывает обо всем и бежит искать сына. Прошло несколько лет, она все его ищет. Судя по игрушкам в квартире, она все еще считает его трехлетним. Ей в голову не приходит, что он уже может ходить в школу. Впрочем, приходя в себя, Абалакова ведет себя вполне ординарно. Она одна из многих, у нее свои бытовые проблемы, она живет как всякий обыкновенный человек, здесь Врачу не повезло — он искал гения. Но однажды, чаще весной или летом, с нею что-то случается. Щелкает в голове какой-то переключатель. И Абалакова срывается с места. Она вспоминает сына, она его ищет. Вне приступов она не помнит о сыне, но когда память возвращается, на час, на сутки, она сходит с ума. Если переключатель в ее голове щелкнул, она бросает все и бежит на улицу — искать сына. Трехлетнего. Такого, каким он был в день аварии.
Роальд покачал головой:
— Я не знаю, как это происходит. Наверное, она идет по улицам, присматривается к детям. Наверное, внешне она ничем не отличается от других прохожих. Но сама-то она помнит! — у нее есть сын! наверное, он где-то здесь! Она жадно ищет его глазами и вдруг… натыкается на него. Конечно, это не ее ребенок. Но он напоминает ей сына и она идет за ребенком, привлекшим ее внимание. Ежов дважды шел по ее следам. Он утверждает, что ни один психолог не сумел бы понять, что у нее на уме. Элегантная привлекательная женщина, она никогда не торопится, не делает нервных движений, она идет по следам показавшегося ей ребенка, терпеливо ожидая, когда он останется один. А такое случается довольно часто. В магазинах, на детских площадках, просто в парках. Вот тогда вступает в силу что-то. Сама болезнь, видимо, придает Абалаковой странное обаяние. Ей ничего не стоит увлечь за собой ребенка. Некий жест, некие слова, и ребенок послушно и с интересом идет за ней. Он идет, подпрыгивая и веселясь, Ежов это сам видел. Она не внушает ребенку никакой тревоги, рядом с нею ребенок чувствует себя так же свободно, как рядом с матерью. Понимаешь теперь, что имел в виду Врач, утверждая, что мы имеем дело с преступлением, но не с преступником?
— Какого черта? Она покушается на не принадлежащее ей!
— На это толкает ее болезнь. После приступа она ничего не помнит. Ее даже совесть не может мучить. Она не отдает отчета в своих поступках. Ее приступы тянутся от нескольких часов до двух суток — по крайней мере, именно такие цифры зафиксированы в милицейских отчетах. А потом ее или спугивают, как случилось сегодня, или она приходит в себя. Вот только что она улыбалась ребенку, что-то рассказывала ему, целиком владела его вниманием, и вдруг все — мир перед нею переворачивается. Она на скамье, рядом чужой ребенок. Что она здесь делает? Она встает и уходит. Даже оклик оставляемого ребенка не может ее остановить. Она же не знает уже этого ребенка, она никогда раньше его не видела! Поэтому так трудно было ее засечь. Ни одна обыкновенная преступница не может сыграть для ребенка настоящую мать.
Он вздохнул:
— Приступ кончается и Абалакова возвращается в мир, где у нее нет ни мужа, ни сына. Только запущенная квартира, набитая игрушками. Вот только что она была счастлива. Она нашла, нашла! Ее сын был с нею! Рядом с чужим ребенком Абалакова смотрелась, как его собственная мать. Она выглядела убедительнее настоящей матери, потому что она нашла! И нашла своегоребенка! Никто не сомневался, видя Абалакову рядом с ребенком, что это ее сын. Она ведь счастлива! Она дарит найденному сыну все, что он пожелает!..
Роальд на все сто процентов воспользовался консультациями Врача. Он даже говорил чуть ли не его словами.
— Отсюда и шоколад, отсюда и райское наслаждение, — сказал он. — Но вдруг переключатель в ее мозгу срабатывает и праздник кончается. Она одна. Она видит реальный мир. Она в ужасе бежит от чужого ребенка, почти сразу забывая случившееся. Дома или у друзей она появляется уже обычной, привычной всем женщиной. Она в реальном мире, она не питает никаких особых иллюзий. Правда, в обычной жизни она, наверное, несколько задумчива. Мир как мир. Жизнь как жизнь. Только где-то в подсознании тлеет неопределенная надежа. Не может не тлеть… Ведь дома есть фотографии… И она бежит из дома… У друзей легче… Тем более, что никто и не подозревает о ее тайной жизни… Собственно, и она сама о своей тайной жизни не подозревает. Ведь если человек не помнит своих поступков, он не может их осмыслить.