— Почему бы тебе не завести еще одного ребенка? — спросил Шурик.
— От тебя?
Его передернуло.
— Ты понимаешь, о чем я говорю?
Она беспомощно ответила:
— Не знаю.
3
4
— От тебя?
Его передернуло.
— Ты понимаешь, о чем я говорю?
Она беспомощно ответила:
— Не знаю.
3
Зазвонил телефона.
Шурик облегченно вздохнул. Он боялся, что начнет орать на Симу. Ее беспомощность странным образом раздражала его. И еще он знал: чем больше она наврет, тем сложней будет во всем этом разобраться.
Он взял трубку.
Звонил Роальд.
— Хочешь, я зайду к тебе? — спросил Роальд.
— Не хочу, — сухо ответил Шурик и бросил трубку.
Выложив на тарелки сосиски, он принес из холодильника пару помидоров и огурец.
Есть не хотелось.
Он тянул пиво и смотрел, как Сима жадно ест. Так едят после голодовки, наверное.
Потом Сима подняла голову.
— Иногда мне кажется, — рассеянно сказала она, — что я несчастна. Знаю, что все не так, сама себе говорю — не так, а ощущение не проходит.
Шурик не выдержал. В нем все кипело:
— А с чего ты взяла, что должна быть счастливой? Кто тебе такое сказал? Доктор из консультации?
И заорал:
— Головой надо думать!
— Головой? — удивленно переспросила она.
Его крик сбивал ее, она никак не могла собраться.
— Зачем ты все время врешь! — он со стуком поставил стакан на стол. — Нельзя же все время врать. Почему тебе хотя бы раз не сказать правду? Мне! Хотя бы мне!
— Подожди, — сказала она. — Я не понимаю. Почему — тебе?
По ее глазам было видно: она действительно не понимает. Но Шурик уже не мог остановиться.
Могла бы не врать!.. Он задыхался… Кожа у меня шелковистая-шелковистая…Зачем тебе столько врать?… А сам задыхался от ледяного предчувствия — все! это все!.. Это же Париж, это совсем далекий Париж, он удаляется от Парижа, он уже никогда никогда не будет в Париже…
Он задыхался.
Париж, как всегда, находился на расстоянии вытянутой руки… Почему, черт побери, ты не думаешь головой?… Париж один, туристов миллионы…Шурик знал, чего он боится по-настоящему… У каждого свой Париж… Париж огромен, его хватит на всех…Он хотел зарыться в нее, спрятаться в этом загадочном, ускользающем от него Париже… Разве каждому не досталось своего Парижа?… Губы не стираются…Ты вообще говоришь правду?…
— Да, — растерянно ответила Сима и Шурик чуть не заплакал, так беспомощно это прозвучало.
Но остановиться не мог.
Он уже сам не понимал своих слов. Они были злыми. Он был уверен — другие до нее попросту не дойдут. Но почему должны были дойти эти?
Все же он заставил себя замолчать.
Сима сидела в той же позе — положив руки на стол. Потом подняла на него глаза. Ее взгляд странно потух, став темным и долгим. Она сумрачно и притягивающе разглядывала его, рукою медленно водя по столу.
Шурик остолбенел. Он не думал, что так захочет ее. Он слишком хорошо знал этот темный взгляд. Он знал, что сейчас будет. Она измучает его, и не даст ему ничего. Она все заберет себе. Он будет задыхаться, целуя ее, он будет умирать с нею, и все равно все достанется только ей.
— Можно, я разденусь? — спросила она шепотом.
И он ответил:
— Нет.
Она покраснела:
— Ты не так меня понял.
Шурик покачал головой.
Что значит не так?Он просто перестал ее понимать. Никогда прежде она не вела себя так странно. Может быть, подумал он, сегодня она пришла ко мне слишком рано. Может, она все еще находится в своеобразном трансе? Мало ли, что она отвечает на его вопросы… Может, это отвечает не она. Это что-то в ней, чего она сама боится. Она еще не отошла от своих прогулок в аллеях. В ее голове, наверное, все перепуталось.
Но она приходит в себя, решил он, иначе бы не захотела раздеться.
Прости всех…
Это Роальд ему советовал. А Роальду, конечно, Врач. Но я сейчас никого не могу простить. Даже себя. Я сам сейчас как в тумане.
— Ты любишь игрушки? — спросил он.
— Игрушки?
— Ну да. Разве я неясно спрашиваю? Обыкновенные игрушки. Детские.
Она пожала плечами:
— Как это — любить игрушки?
И вдруг сразу, быстро, с каким-то глубоко упрятанным, почти не читаемым подозрением спросила:
— Зачем тебе это?
— Я знаю одну квартиру. Там много игрушек.
— Там много детей? — спросила она уже с любопытством.
— Там нет детей, — ответил он хмуро. — Но там был ребенок.
— Был… — повторил он.
Сима не изменила позы. Но она подняла голову и с той же едва уловимой подозрительностью и тревогой спросила:
— Почему ты так говоришь?
— Потому, черт возьми, что, как ни крути, бороться с судьбой можно только двумя способами, — он повторял слова Роальда. — Можно спорить с нею, а можно от нее бежать.
— Я не понимаю…
— Ладно, помолчи. Я попробую объяснить, — сказал он почти спокойно. — Мне будет нелегко, но я попробую.
— Зачем?
— Я сказал — помолчи!
Сима смотрела на него в каком-то мучительном сомнении, но на глазах у нее не было слез. Наверное, она действительно не понимала.
Или мы все ошиблись… — подумал Шурик с коротким обжигающим облегчением.
Но облегчение тотчас ушло. Он знал: Роальд практически не ошибается.
Практически… В этом тоже была зацепка. Говорят же о человеке — практически здоров… Это, конечно, не гарантия, что такого человека не хватит удар при первых клонящихся к тому обстоятельствах…
— Послушай, — сказал он негромко. — Ты, наверное, слышала про эти дела с уводом детей. Какая-то женщина уводит чужих детей. Она, похоже, не причиняет им зла. Даже наоборот, она старается порадовать их, в меру своего понимания, конечно. Только ведь с детьми, как с любовью. Все не разрешенное приносит боль. Или вызывает лавину вранья. Или обдает человека дерьмом. То есть, в конечном счете, все равно приносит боль. Можно увести чужого ребенка, накупить ему игрушек, прокатить на карусели, угостить самым вкусным мороженым, и ребенок, конечно, будет смеяться, будет радоваться, будет благодарно хватать ручонками добрую тетю. Ребенок ведь не думает о том, что вокруг света не путешествуют на карусели. Поедая мороженое, он ведь не думает о потерявших его родителях, об их отчаянии. Ему это просто в голову не приходит. Добрая тетя угощает его сливочным или шоколадным мороженым. Откуда ему знать, что чужая доброта всегда кончается…
— О чем ты?
— О добре и зле, — зло усмехнулся Шурик. — С доброй тетей все происходит как бы помимо ее воли, ей почти все всегда удается, но ведь ничто не тянется вечно. Так не бывает. И что это за доброта, черт возьми, если ее результатом являются то инфаркт у одной мамаша, то инсульт у другой? А те, с кем это, по счастью, не случилось, готовы схватиться за топоры. Они уже на всю жизнь поверили — любому преступнику надо рубить голову! Любому! Ты понимаешь? Любому!Украл — повесить! Ограбил — расстрелять! Погулял с чужим ребенком — зарезать! И таких мамаш становиться все больше. И их можно понять, правда? Ведь речь идет о детях. О живых, самых обыкновенных детях. Как там ни крути, дети ведь не могут постоять за себя, значит, прогулки с ними — акт насилия. Я говорю о прогулках, которые никак не разрешены родителями, и никак не могут быть ими разрешены.
Взгляд Симы не изменился, но ее руки, лежащие на столе, дрогнули. Она сильно прижала ладони к скатерти. Пальцы у нее были длинные. Совсем недавно Шурик целовал их. Сперва она кормила мороженым уведенного ею ребенка, потом он целовал ее пальцы…
— Хочешь кофе? — спросил он.
— Нет.
— Налить тебе еще пива?
— Нет.
Она опять что-то пыталась вспомнить. Ее брови сошлись, ладони еще сильней прижались к скатерти.
— О чем это ты?… — его слова, по-видимому, продолжали для нее звучать. Она как бы вслушивалась в слова, продолжающие, как паутинки, падать на нее. Она даже попыталась убрать с глаз паутинку.
— О доброй тете, — он все еще злился.
— Она живет одна?
— Конечно, одна. — подтвердил он. — С кем ей еще жить? Это она все врет, что у нее есть муж, что ее муж часто куда-то ездит.
— А сын? — быстро спросила Сима.
— Она всем врет, что ее муж берет сына с собой.
— Они что?… Они и сейчас… в отъезде?…
Он чувствовал — эту пытку нельзя продолжать, но против воли хмыкнул:
— В отъезде…
— В Кемерово? — спросила она с какой-то странной, с какой-то нездоровой настойчивостью. — Они уехали в Кемерово?
— Если этим словом называют вечность, то можно сказать и так. Они уехали в Кемерово.
— Они вернутся, — сказала она подумав.
Она произнесла эти слова негромко, но с такой невероятной, с такой не поддающейся никакому объяснению убежденностью, что Шурика обдало холодом. С этим нельзя было бороться. Даже взгляд Симы изменился. Она смотрела на него оценивающе, как бы издалека. Так она смотрела на него в кафе на Депутатской, и он хорошо помнил, чем это кончилось. Она, как машина, прикидывала, чем он ей опасен. Она чувствовала опасность. Она еще не понимала ее, но определенно чувствовала.
— Они не вернутся, — безнадежно произнес Шурик.
Сима не ответила.
— Хочешь знать, как зовут добрую тетю?
Сима заколебалась:
— Зачем?
— Ее имя — Вера. Совсем не похоже на твое, правда? А фамилия — Абалакова. Когда-нибудь слышала эту фамилию?
Сима беспомощно кивнула.
— Может быть, ты даже знаешь добрую тетю?
Сима беспомощно кивнула:
— Наверное, это я.
Шурик облегченно вздохнул. Он боялся, что начнет орать на Симу. Ее беспомощность странным образом раздражала его. И еще он знал: чем больше она наврет, тем сложней будет во всем этом разобраться.
Он взял трубку.
Звонил Роальд.
— Хочешь, я зайду к тебе? — спросил Роальд.
— Не хочу, — сухо ответил Шурик и бросил трубку.
Выложив на тарелки сосиски, он принес из холодильника пару помидоров и огурец.
Есть не хотелось.
Он тянул пиво и смотрел, как Сима жадно ест. Так едят после голодовки, наверное.
Потом Сима подняла голову.
— Иногда мне кажется, — рассеянно сказала она, — что я несчастна. Знаю, что все не так, сама себе говорю — не так, а ощущение не проходит.
Шурик не выдержал. В нем все кипело:
— А с чего ты взяла, что должна быть счастливой? Кто тебе такое сказал? Доктор из консультации?
И заорал:
— Головой надо думать!
— Головой? — удивленно переспросила она.
Его крик сбивал ее, она никак не могла собраться.
— Зачем ты все время врешь! — он со стуком поставил стакан на стол. — Нельзя же все время врать. Почему тебе хотя бы раз не сказать правду? Мне! Хотя бы мне!
— Подожди, — сказала она. — Я не понимаю. Почему — тебе?
По ее глазам было видно: она действительно не понимает. Но Шурик уже не мог остановиться.
Могла бы не врать!.. Он задыхался… Кожа у меня шелковистая-шелковистая…Зачем тебе столько врать?… А сам задыхался от ледяного предчувствия — все! это все!.. Это же Париж, это совсем далекий Париж, он удаляется от Парижа, он уже никогда никогда не будет в Париже…
Он задыхался.
Париж, как всегда, находился на расстоянии вытянутой руки… Почему, черт побери, ты не думаешь головой?… Париж один, туристов миллионы…Шурик знал, чего он боится по-настоящему… У каждого свой Париж… Париж огромен, его хватит на всех…Он хотел зарыться в нее, спрятаться в этом загадочном, ускользающем от него Париже… Разве каждому не досталось своего Парижа?… Губы не стираются…Ты вообще говоришь правду?…
— Да, — растерянно ответила Сима и Шурик чуть не заплакал, так беспомощно это прозвучало.
Но остановиться не мог.
Он уже сам не понимал своих слов. Они были злыми. Он был уверен — другие до нее попросту не дойдут. Но почему должны были дойти эти?
Все же он заставил себя замолчать.
Сима сидела в той же позе — положив руки на стол. Потом подняла на него глаза. Ее взгляд странно потух, став темным и долгим. Она сумрачно и притягивающе разглядывала его, рукою медленно водя по столу.
Шурик остолбенел. Он не думал, что так захочет ее. Он слишком хорошо знал этот темный взгляд. Он знал, что сейчас будет. Она измучает его, и не даст ему ничего. Она все заберет себе. Он будет задыхаться, целуя ее, он будет умирать с нею, и все равно все достанется только ей.
— Можно, я разденусь? — спросила она шепотом.
И он ответил:
— Нет.
Она покраснела:
— Ты не так меня понял.
Шурик покачал головой.
Что значит не так?Он просто перестал ее понимать. Никогда прежде она не вела себя так странно. Может быть, подумал он, сегодня она пришла ко мне слишком рано. Может, она все еще находится в своеобразном трансе? Мало ли, что она отвечает на его вопросы… Может, это отвечает не она. Это что-то в ней, чего она сама боится. Она еще не отошла от своих прогулок в аллеях. В ее голове, наверное, все перепуталось.
Но она приходит в себя, решил он, иначе бы не захотела раздеться.
Прости всех…
Это Роальд ему советовал. А Роальду, конечно, Врач. Но я сейчас никого не могу простить. Даже себя. Я сам сейчас как в тумане.
— Ты любишь игрушки? — спросил он.
— Игрушки?
— Ну да. Разве я неясно спрашиваю? Обыкновенные игрушки. Детские.
Она пожала плечами:
— Как это — любить игрушки?
И вдруг сразу, быстро, с каким-то глубоко упрятанным, почти не читаемым подозрением спросила:
— Зачем тебе это?
— Я знаю одну квартиру. Там много игрушек.
— Там много детей? — спросила она уже с любопытством.
— Там нет детей, — ответил он хмуро. — Но там был ребенок.
— Был… — повторил он.
Сима не изменила позы. Но она подняла голову и с той же едва уловимой подозрительностью и тревогой спросила:
— Почему ты так говоришь?
— Потому, черт возьми, что, как ни крути, бороться с судьбой можно только двумя способами, — он повторял слова Роальда. — Можно спорить с нею, а можно от нее бежать.
— Я не понимаю…
— Ладно, помолчи. Я попробую объяснить, — сказал он почти спокойно. — Мне будет нелегко, но я попробую.
— Зачем?
— Я сказал — помолчи!
Сима смотрела на него в каком-то мучительном сомнении, но на глазах у нее не было слез. Наверное, она действительно не понимала.
Или мы все ошиблись… — подумал Шурик с коротким обжигающим облегчением.
Но облегчение тотчас ушло. Он знал: Роальд практически не ошибается.
Практически… В этом тоже была зацепка. Говорят же о человеке — практически здоров… Это, конечно, не гарантия, что такого человека не хватит удар при первых клонящихся к тому обстоятельствах…
— Послушай, — сказал он негромко. — Ты, наверное, слышала про эти дела с уводом детей. Какая-то женщина уводит чужих детей. Она, похоже, не причиняет им зла. Даже наоборот, она старается порадовать их, в меру своего понимания, конечно. Только ведь с детьми, как с любовью. Все не разрешенное приносит боль. Или вызывает лавину вранья. Или обдает человека дерьмом. То есть, в конечном счете, все равно приносит боль. Можно увести чужого ребенка, накупить ему игрушек, прокатить на карусели, угостить самым вкусным мороженым, и ребенок, конечно, будет смеяться, будет радоваться, будет благодарно хватать ручонками добрую тетю. Ребенок ведь не думает о том, что вокруг света не путешествуют на карусели. Поедая мороженое, он ведь не думает о потерявших его родителях, об их отчаянии. Ему это просто в голову не приходит. Добрая тетя угощает его сливочным или шоколадным мороженым. Откуда ему знать, что чужая доброта всегда кончается…
— О чем ты?
— О добре и зле, — зло усмехнулся Шурик. — С доброй тетей все происходит как бы помимо ее воли, ей почти все всегда удается, но ведь ничто не тянется вечно. Так не бывает. И что это за доброта, черт возьми, если ее результатом являются то инфаркт у одной мамаша, то инсульт у другой? А те, с кем это, по счастью, не случилось, готовы схватиться за топоры. Они уже на всю жизнь поверили — любому преступнику надо рубить голову! Любому! Ты понимаешь? Любому!Украл — повесить! Ограбил — расстрелять! Погулял с чужим ребенком — зарезать! И таких мамаш становиться все больше. И их можно понять, правда? Ведь речь идет о детях. О живых, самых обыкновенных детях. Как там ни крути, дети ведь не могут постоять за себя, значит, прогулки с ними — акт насилия. Я говорю о прогулках, которые никак не разрешены родителями, и никак не могут быть ими разрешены.
Взгляд Симы не изменился, но ее руки, лежащие на столе, дрогнули. Она сильно прижала ладони к скатерти. Пальцы у нее были длинные. Совсем недавно Шурик целовал их. Сперва она кормила мороженым уведенного ею ребенка, потом он целовал ее пальцы…
— Хочешь кофе? — спросил он.
— Нет.
— Налить тебе еще пива?
— Нет.
Она опять что-то пыталась вспомнить. Ее брови сошлись, ладони еще сильней прижались к скатерти.
— О чем это ты?… — его слова, по-видимому, продолжали для нее звучать. Она как бы вслушивалась в слова, продолжающие, как паутинки, падать на нее. Она даже попыталась убрать с глаз паутинку.
— О доброй тете, — он все еще злился.
— Она живет одна?
— Конечно, одна. — подтвердил он. — С кем ей еще жить? Это она все врет, что у нее есть муж, что ее муж часто куда-то ездит.
— А сын? — быстро спросила Сима.
— Она всем врет, что ее муж берет сына с собой.
— Они что?… Они и сейчас… в отъезде?…
Он чувствовал — эту пытку нельзя продолжать, но против воли хмыкнул:
— В отъезде…
— В Кемерово? — спросила она с какой-то странной, с какой-то нездоровой настойчивостью. — Они уехали в Кемерово?
— Если этим словом называют вечность, то можно сказать и так. Они уехали в Кемерово.
— Они вернутся, — сказала она подумав.
Она произнесла эти слова негромко, но с такой невероятной, с такой не поддающейся никакому объяснению убежденностью, что Шурика обдало холодом. С этим нельзя было бороться. Даже взгляд Симы изменился. Она смотрела на него оценивающе, как бы издалека. Так она смотрела на него в кафе на Депутатской, и он хорошо помнил, чем это кончилось. Она, как машина, прикидывала, чем он ей опасен. Она чувствовала опасность. Она еще не понимала ее, но определенно чувствовала.
— Они не вернутся, — безнадежно произнес Шурик.
Сима не ответила.
— Хочешь знать, как зовут добрую тетю?
Сима заколебалась:
— Зачем?
— Ее имя — Вера. Совсем не похоже на твое, правда? А фамилия — Абалакова. Когда-нибудь слышала эту фамилию?
Сима беспомощно кивнула.
— Может быть, ты даже знаешь добрую тетю?
Сима беспомощно кивнула:
— Наверное, это я.
4
Только теперь Шурик понял: все, что в последние дни произошло, все это произошло с ним. Не с кем-то другим, не с каким-то абстрактным или даже конкретным человеком, даже не с Роальдом или там Скоковым — все это произошло
с ним!За столом перед ним сидела женщина, которая оказалась
другой, совсем другой, не той, которую он знал, и сейчас его и эту женщину разделяли вовсе не только имя и фамилия.
Прости всех.
Легко сказать.
Шурик стоял у окна и смотрел в темноту.
Огни фонарей тускло просвечивали сквозь листву. Мир казался пустым. Впрочем, где-то там внизу могли молча курить Ежов и Роальд. Их дело — дождаться. Если Сима выйдет одна — это будет знак его полного поражения. Если она выйдет одна — они поймут его. И с этого момента каждый шаг Симы будет контролироваться, рано или поздно ее возьмут с поличным.
А если он выйдет вместе с ней?…
Даже не оборачиваясь, он видел в стекле отражение Симы. Про себя он по прежнему называл ее Симой. Она сидела в той же позе, положив руки на стол ладонями вниз. Нормальный человек не смог бы высидеть в такой позе так долго.
Нормальный… Что такое нормальный?… — подумал Шурик. Разве ненормальными были ребята с улицы Богаткова, забравшиеся ночью в мастерскую старого скульптора М.? Со смехом и визгом они крушили скульптуры, побывавшие до того во Франции, в Испании, в Германии. Со смехом и визгом они громили гипс и глину, пытались крушить камень. Этих ребят нельзя ведь было назвать ненормальными…
А насильники, двое суток мучившие в загородном рабочем вагончике пятнадцатилетнюю девчонку, они что, катались по городу со справкой из желтого дома? Или стояли на каком-то специальном учете? Или от рождения были ублюдками?… Да нет. Один из них был вполне успевающим студентом университета, другой вырос в семье художника.
К черту!
Шурик даже обрадовался звонку, резко разорвавшему тишину.
Сима так и сидела, положив руки на стол. Ничего в ней, кроме поражающей Шурика ровности, не ощущалось. Но это и выдавало ее отчаянье.
— Роальд? Ты?
— Ну кто же еще, — сказал Роальд грубо.
— Чего ты хочешь?
— Хочу чтобы ты выспался. Ты мне завтра будешь нужен с утра.
— Откуда ты звонишь?
— Из конторы, — ответил Роальд. И грубо спросил: — Ты ей объяснил хоть что-нибудь?
— Да… Ты думаешь, это правильно?
— Ты бы не спрашивал, если бы так не думал. И учти, ты мне завтра действительно понадобишься прямо с утра.
— Зачем?
— Врач звонил.
— Разве он не уехал?
— Другой врач. Хирург. Настоящий хирург. Из клиники. Возможно, ты его знаешь. Леша Новиков. Он Вельшу челюсть вправлял, когда Вельша выбросили из электрички.
— Помню.
— Три часа назад в его отделение доставили человека со стреляной раной. Он жив, но без сознания. А Новикову уже позвонили: если к утру подстреленный не помрет, свернут шею уже ему — Новикову.
— Понятно.
— Ты не дергайся, — грубо сказал Роальд. — Раз ты ее не выгнал… — он, конечно, имел в виду Симу, — значит, работы тебе хватит.
И честно добавил:
— Я тебе не завидую.
И добавил грубо и хвастливо:
— Ориентируйся на меня. Я — реалист.
— Роальд, — спросил Шурик, нисколько не таясь от Симы. — Кроме папочки, которую ты мне показывал, у тебя есть еще что-нибудь?
— Ты по ребенку? — неохотно откликнулся Роальд. — Его искали. Кое-что у меня, конечно, есть, но учти, это дело дохлое. Найти пацана через четыре года после исчезновения… Он уже и сам, наверное, не помнить прежней жизни… Что ты! Что ты!.. Нет никаких привязок. А те, что есть — ненадежны.
— Может, попробовать?
— Брось, — грубо сказал Роальд. — Пока ты будешь пробовать, похитят других. Это же не твое дело.
И быстро добавил:
— Я никому не мешаю пробовать. Можешь пробовать. Только знай — дело это дохлое. Это я тебе говорю.
И повесил трубку.
Сима подняла голову:
— Ты обо мне…
Она не спрашивала. Она утверждала.
Потом спросила:
— Ты меня отпустишь?
Он промолчал.
Не стоило все начинать вновь. Если она снова начнет врать, ей путь один — в психушку. Пусть помолчит.
И вдруг до него дошло.
Она спросила — Ты меня отпустишь?— значит, она понимала, о чем идет речь?
— Конечно, отпущу, — ответил он негромко, боясь чем-нибудь отпугнуть ее.
— Почему? — спросила она, как во сне.
Он усмехнулся.
— Почему? — повторила она. — Ты, наверное, только говоришь… А я хочу домой…
— Можешь идти хоть сейчас.
— Правда?
— Правда, — сказал он.
Он был уверен, Роальд убрал с дежурства Ежова.
— Какая-то тьма… У меня в голове тьма… — по-детски пожаловалась Сима. — Я все забываю… Вот мы говорим, говорим, а я слушаю, говорю, и все опять забываю… А иногда перестаю понимать… Тьма… У меня в голове тьма…
— Это еще не тьма, — пробормотал Шурик.
— Как это? — по-детски спросила Сима.
— Это еще не тьма, — повторил он без всякой уверенности, что она поймет. — Это еще не тьма. Это только ее подножье.
— Я не понимаю, — сказала она.
— И не надо, — сказал он. — Молчи. Хочешь уйти — дверь вон.
И добавил непроизвольно:
— Но надолго не исчезай.
Сима кивнула.
Она колебалась.
Она убрала руки со стола.
Кожа у меня шелковистая-шелковистая…Кончно, она могла сказать такое и сыну… Париж, Париж…Париж живет не только туристами… Она действительно еще не понимала, что это не истинная тьма… Истинная тьма там, дальше… Она пока только у ее подножья… Губы не стираются…А что ей делать, если вокруг тьма?… Если она может искать только наощупь… Она ведь верит, что и во тьме ее пальцы однажды наткнутся на сына… Должны же они наткнуться!.. Она же чувствует, ее сын где-то там, во тьме… Кто сказал, что его нет?… Он просто уехал в Кемерово…
Шурик безнадежно махнул рукой.
В его голове тоже клубилась тьма. Смутная, темная.
Единственное, что он знал — не надо ей поддаваться. В конце концов, даже и это еще не тьма. Это только ее подножье.
Прости всех.
Легко сказать.
Шурик стоял у окна и смотрел в темноту.
Огни фонарей тускло просвечивали сквозь листву. Мир казался пустым. Впрочем, где-то там внизу могли молча курить Ежов и Роальд. Их дело — дождаться. Если Сима выйдет одна — это будет знак его полного поражения. Если она выйдет одна — они поймут его. И с этого момента каждый шаг Симы будет контролироваться, рано или поздно ее возьмут с поличным.
А если он выйдет вместе с ней?…
Даже не оборачиваясь, он видел в стекле отражение Симы. Про себя он по прежнему называл ее Симой. Она сидела в той же позе, положив руки на стол ладонями вниз. Нормальный человек не смог бы высидеть в такой позе так долго.
Нормальный… Что такое нормальный?… — подумал Шурик. Разве ненормальными были ребята с улицы Богаткова, забравшиеся ночью в мастерскую старого скульптора М.? Со смехом и визгом они крушили скульптуры, побывавшие до того во Франции, в Испании, в Германии. Со смехом и визгом они громили гипс и глину, пытались крушить камень. Этих ребят нельзя ведь было назвать ненормальными…
А насильники, двое суток мучившие в загородном рабочем вагончике пятнадцатилетнюю девчонку, они что, катались по городу со справкой из желтого дома? Или стояли на каком-то специальном учете? Или от рождения были ублюдками?… Да нет. Один из них был вполне успевающим студентом университета, другой вырос в семье художника.
К черту!
Шурик даже обрадовался звонку, резко разорвавшему тишину.
Сима так и сидела, положив руки на стол. Ничего в ней, кроме поражающей Шурика ровности, не ощущалось. Но это и выдавало ее отчаянье.
— Роальд? Ты?
— Ну кто же еще, — сказал Роальд грубо.
— Чего ты хочешь?
— Хочу чтобы ты выспался. Ты мне завтра будешь нужен с утра.
— Откуда ты звонишь?
— Из конторы, — ответил Роальд. И грубо спросил: — Ты ей объяснил хоть что-нибудь?
— Да… Ты думаешь, это правильно?
— Ты бы не спрашивал, если бы так не думал. И учти, ты мне завтра действительно понадобишься прямо с утра.
— Зачем?
— Врач звонил.
— Разве он не уехал?
— Другой врач. Хирург. Настоящий хирург. Из клиники. Возможно, ты его знаешь. Леша Новиков. Он Вельшу челюсть вправлял, когда Вельша выбросили из электрички.
— Помню.
— Три часа назад в его отделение доставили человека со стреляной раной. Он жив, но без сознания. А Новикову уже позвонили: если к утру подстреленный не помрет, свернут шею уже ему — Новикову.
— Понятно.
— Ты не дергайся, — грубо сказал Роальд. — Раз ты ее не выгнал… — он, конечно, имел в виду Симу, — значит, работы тебе хватит.
И честно добавил:
— Я тебе не завидую.
И добавил грубо и хвастливо:
— Ориентируйся на меня. Я — реалист.
— Роальд, — спросил Шурик, нисколько не таясь от Симы. — Кроме папочки, которую ты мне показывал, у тебя есть еще что-нибудь?
— Ты по ребенку? — неохотно откликнулся Роальд. — Его искали. Кое-что у меня, конечно, есть, но учти, это дело дохлое. Найти пацана через четыре года после исчезновения… Он уже и сам, наверное, не помнить прежней жизни… Что ты! Что ты!.. Нет никаких привязок. А те, что есть — ненадежны.
— Может, попробовать?
— Брось, — грубо сказал Роальд. — Пока ты будешь пробовать, похитят других. Это же не твое дело.
И быстро добавил:
— Я никому не мешаю пробовать. Можешь пробовать. Только знай — дело это дохлое. Это я тебе говорю.
И повесил трубку.
Сима подняла голову:
— Ты обо мне…
Она не спрашивала. Она утверждала.
Потом спросила:
— Ты меня отпустишь?
Он промолчал.
Не стоило все начинать вновь. Если она снова начнет врать, ей путь один — в психушку. Пусть помолчит.
И вдруг до него дошло.
Она спросила — Ты меня отпустишь?— значит, она понимала, о чем идет речь?
— Конечно, отпущу, — ответил он негромко, боясь чем-нибудь отпугнуть ее.
— Почему? — спросила она, как во сне.
Он усмехнулся.
— Почему? — повторила она. — Ты, наверное, только говоришь… А я хочу домой…
— Можешь идти хоть сейчас.
— Правда?
— Правда, — сказал он.
Он был уверен, Роальд убрал с дежурства Ежова.
— Какая-то тьма… У меня в голове тьма… — по-детски пожаловалась Сима. — Я все забываю… Вот мы говорим, говорим, а я слушаю, говорю, и все опять забываю… А иногда перестаю понимать… Тьма… У меня в голове тьма…
— Это еще не тьма, — пробормотал Шурик.
— Как это? — по-детски спросила Сима.
— Это еще не тьма, — повторил он без всякой уверенности, что она поймет. — Это еще не тьма. Это только ее подножье.
— Я не понимаю, — сказала она.
— И не надо, — сказал он. — Молчи. Хочешь уйти — дверь вон.
И добавил непроизвольно:
— Но надолго не исчезай.
Сима кивнула.
Она колебалась.
Она убрала руки со стола.
Кожа у меня шелковистая-шелковистая…Кончно, она могла сказать такое и сыну… Париж, Париж…Париж живет не только туристами… Она действительно еще не понимала, что это не истинная тьма… Истинная тьма там, дальше… Она пока только у ее подножья… Губы не стираются…А что ей делать, если вокруг тьма?… Если она может искать только наощупь… Она ведь верит, что и во тьме ее пальцы однажды наткнутся на сына… Должны же они наткнуться!.. Она же чувствует, ее сын где-то там, во тьме… Кто сказал, что его нет?… Он просто уехал в Кемерово…
Шурик безнадежно махнул рукой.
В его голове тоже клубилась тьма. Смутная, темная.
Единственное, что он знал — не надо ей поддаваться. В конце концов, даже и это еще не тьма. Это только ее подножье.