— Глубокая мысль, — пробормотал Шурик.
— Глубже, чем ты думаешь, — отрезал Роальд.
И добавил негромко:
— Теперь у нас есть ее фотографии. Теперь у нас есть фотографии ее погибшего мужа и потерявшегося сына. Мы знаем ее квартиру, знаем номер ее телефона. Но, понимаешь, ее необходимо взять с поличным. Город должен знать, что он обезопасен… Ты понимаешь?
Шурик кивнул:
— Что тут не понимать?
— Вот фотографии, — сказал Роальд. — Присмотрись. Может, ты сам видел эту женщину…
Он даже хмыкнул при этом.
И протянул Шурику две фотографии.
Прежде чем на них взглянуть, Шурик спросил:
— А ее муж… Этот шофер-спортсмен… Я помню вырезку из газеты… Там что-то упоминалось о его связях с криминальными структурами… Чем он занимался?
— Торговал глобусами Кемеровской области. Не все теперь равно? — хмыкнул Роальд
Верхняя фотография была явно любительской, но четкой, хорошо пропечатанной. На коленях крепкого человека, одетого в кожаную куртку, сидел парнишка лет трех. Он смеялся, открывая щербатые зубы. Он заразительно и уверенно смеялся. Он ведь знал: отец никогда не выпустит его из рук! Он вон какой крепкий — его отец! Если даже он и впрямь торгует глобусами Кемеровской области — это неважно! Сына-то он не даст в обиду!
На другой фотографии была мать.
Она тоже смеялась. Такая веселая оказалась семья.
Но улыбка матери была еще шире, еще увереннее. Потому что она-то уж совсем точно знала — у кого, у кого, а у нее впереди вечность! И она проживет эту вечность рядом с надежным мужем и рядом с сыном. Муж потихоньку будет стареть, сын потихоньку будет взрослеть, но главное — они всегда будут вместе!
Черт побери! Хорошо надеяться на мужские руки! Вот они рядом — муж и сын. Есть на кого положиться.
Счастливое, полное жизни и света лицо.
Такие лица не забываются.
Шурик полностью протрезвел
С фотографии, смеясь, смотрела на него Сима.
Глава X «ЕЙ ВСЕ РАВНО НЕКУДА ДЕТЬСЯ…» 7 июля 1994 года
1
2
Глава ХI ПОДНОЖЬЕ ТЬМЫ 7 июля 1994 года
1
2
— Глубже, чем ты думаешь, — отрезал Роальд.
И добавил негромко:
— Теперь у нас есть ее фотографии. Теперь у нас есть фотографии ее погибшего мужа и потерявшегося сына. Мы знаем ее квартиру, знаем номер ее телефона. Но, понимаешь, ее необходимо взять с поличным. Город должен знать, что он обезопасен… Ты понимаешь?
Шурик кивнул:
— Что тут не понимать?
— Вот фотографии, — сказал Роальд. — Присмотрись. Может, ты сам видел эту женщину…
Он даже хмыкнул при этом.
И протянул Шурику две фотографии.
Прежде чем на них взглянуть, Шурик спросил:
— А ее муж… Этот шофер-спортсмен… Я помню вырезку из газеты… Там что-то упоминалось о его связях с криминальными структурами… Чем он занимался?
— Торговал глобусами Кемеровской области. Не все теперь равно? — хмыкнул Роальд
Верхняя фотография была явно любительской, но четкой, хорошо пропечатанной. На коленях крепкого человека, одетого в кожаную куртку, сидел парнишка лет трех. Он смеялся, открывая щербатые зубы. Он заразительно и уверенно смеялся. Он ведь знал: отец никогда не выпустит его из рук! Он вон какой крепкий — его отец! Если даже он и впрямь торгует глобусами Кемеровской области — это неважно! Сына-то он не даст в обиду!
На другой фотографии была мать.
Она тоже смеялась. Такая веселая оказалась семья.
Но улыбка матери была еще шире, еще увереннее. Потому что она-то уж совсем точно знала — у кого, у кого, а у нее впереди вечность! И она проживет эту вечность рядом с надежным мужем и рядом с сыном. Муж потихоньку будет стареть, сын потихоньку будет взрослеть, но главное — они всегда будут вместе!
Черт побери! Хорошо надеяться на мужские руки! Вот они рядом — муж и сын. Есть на кого положиться.
Счастливое, полное жизни и света лицо.
Такие лица не забываются.
Шурик полностью протрезвел
С фотографии, смеясь, смотрела на него Сима.
Глава X «ЕЙ ВСЕ РАВНО НЕКУДА ДЕТЬСЯ…» 7 июля 1994 года
1
— Погоди, — сказал Шурик. Его пробило потом. — Я что-то не понимаю. Ты не перепутал фотографии?
— Не перепутал, — грубо отрезал Роальд. — Не строй иллюзий. Абалакова не Иваньков. Ради ее фантазий никто двойника не наймет.
— Погоди. Ведь у Симы муж. Меня всегда это злило. Она приходит, когда муж в отъезде. И сын. Почему-то он всегда берет сына с собой. А Сима приходит, когда он в отъезде. Он часто уезжает. Сима так говорит. А тут…
Роальд нехотя глянул в мелко исписанный листок, лежащий перед ним на столе:
— Последний раз он уезжал… Черт! Последний раз это было четвертого и семнадцатого?
Шурик кивнул.
Действительно, он хорошо помнил: с четвертого по шестое Сима безотлучно была у него. Три хороших, долгих, никак не кончающихся дня… И семнадцатого она была у него, но вечером. И они поссорились. Она никуда не хотела идти. Он взял билеты на какое-то шоу, а она отказалась. Она просто лежала на диване и не отвечала ни на какие вопросы. А утром ушла. Надолго. До последнего появления.
— Видишь, — удовлетворенно кивнул Роальд, — даты сходятся.
— У меня тут много чего выписано, — сказал он, показывая листки. Каждая дата выверена. Ежов, сам знаешь, горяч, но если берется за дело, штопает самую крошечную дырку. Ты на него не злись. Ему хотелось сделать работу с блеском. И он сделал. И себя не кори. Готов спорить, что дни, которые… ну, эта… Сима… проводила у тебя, оказывались для города самыми спокойными.
— Погоди.
Фотография убивала Шурика — он никогда не видел Симу такой счастливой.
При этом сердце его разрывалось от жалости, потому что, даже еще ничего не поняв, он все равно уже чувствовал гибельный холодок чего-то неотвратимого, чего-то такого, после чего жизнь уже никогда не будет прежней. Какой угодно, только не прежней. Что-то рухнуло в один миг, в одно ничтожное мгновение и ничего сделать с этим было нельзя.
Совсем нельзя.
— Погоди, — повторил он. — При чем тут Сима? Ты же про Абалакову…
Он ухватился, наконец, за какую-то зацепку и не собирался ее терять.
— В этой выписке речь о какой-то Абалаковой… Ну да, о Вере Ивановне Абалаковой… Не о Серафиме…
— Брось, — грубо сказал Роальд. — При чем тут это? Зачем тебе лишние объяснения. Разве ты смотрел у Симы паспорт?
— Нет.
— Знал ее полное имя?
— Нет.
— Знал имя ее мужа и сына?
— Нет.
— Ну вот. Это и есть реальность. Она назвалась Симой, тебе этого хватило. Бывает.
— Погоди, — отмахнулся Шурик. Он вел свое. — Зачем ей было врать? Если у нее нет мужа, нет сына, зачем ей было врать? Всегда проще говорить правду… Почему она выбрала вранье? Тут что-то не так, Роальд.
— Она не совсем обычный человек, Шурик, — осторожно заметил Роальд.
— Хочешь сказать, сумасшедшая?
— Тебе видней, — разозлился Роальд. — Ты, а не я, вляпался в эту историю. Имей мужество на все смотреть трезво. И помоги нам. Я намерен нырнуть сразу до дна, меня это профессионально заедает.
Шурик мрачно поднял глаза.
— Врач сказал — нет преступника… Он ведь так сказал?
— Именно так, но — нам, и — Врач! — грубо отрезал Роальд. — Хотел бы я видеть, как то же самое скажешь ты. И не нам, а тем мамашам, которые сутки, а то и двое бегали по загаженным пустырям, задыхаясь, заглядывали в каждый канализационный колодец, лезли на самые темные чердаки и спускались в самые дерьмовые подвалы… Хотел бы я видеть, как то же самое скажешь ты, но, опять же, не нам, а тем мамашам, что схватили инфаркт, потеряв своих детей или найдя их. — Роальд хлопнул ладонью по столу. — Может, ты знаешь почему один из этих мальчишек попал под машину?! Может, ты знаешь, где находится тот, второй, которого так и не смогли отыскать?! И не говори мне, что эти случаи могут не иметь отношения к Абалаковой! Могут!
Зазвонил телефон.
Роальд поднял трубку.
— Да… Оставайся… Конечно, звони… Ну, раз в полчаса… Какое мне дело до твоих жетонов? Найди!.. Да, в контору… Куда я денусь?…
И добавил зло:
— Откуда я знаю?… Может, всю ночь буду сидеть!..
И повесил трубку.
Они долго молчали.
Первым заговорил Шурик.
— Она ушла. Я о Симе… Она всегда исчезала сразу, но мне и в голову не приходило… Я никогда не спрашивал, где она живет… Точнее, спрашивал, но она твердила одно — зачем тебе?… Я и не настаивал… А потом спрашивать было уже неловко…
— Наверное, она что-то почувствовала, — предположил он, подняв глаза на молчащего Роальда. — Она очень остро чувствует все, что связано с ней. Я это знаю. Стоит мне подумать о ней, как она ладонью зажимает мне рот… Она мои мысли читает… Ве-е-ера Абала-а-акова… — протянул Шурик, как бы привыкая к новому имени. — Почему Вера?…
И сказал:
— Ее, наверное, надо искать дома или у друзей. Если у нее, конечно, есть друзья.
— Нет нужды ее искать, — сухо произнес Роальд. — Она и не думала прятаться. Она вообще никогда не пряталась. Я же говорил, она не помнит того, что с нею происходит. Потому никуда и не бежит. А сейчас она у тебя. В твоей квартире горит свет.
— Я мог оставить его включенным, — с надеждой ответил Шурик.
— Свет включили десять минут назад.
— Ежов звонил?
Роальд молча кивнул.
— Как он вышел на Симу?
— На Веру? — Роальд усмехнулся. Он как бы предлагал Шурику привыкать к новому имени. — Почти случайно. Об этом потом.
— Что ты намерен делать?
— Вообще-то я хотел взять ее с поличным. Не повезло. Ты помешал. Ежов считае, ты специально помешал.
— Роальд!
— Ничего не говори. Я тебе верю, — сказал Роальд сухо. — Просто ты не можешь не возникать в этой истории. Ежов на тебя не зря злится. Следующий приступ у Абалаковой может случиться через месяц или через год, а мы хотели погасить слухи. Сам знаешь, что это такое — слухи в большом городе.
Помолчав, он добавил:
— Правда, есть еще один вариант.
— Какой?
— Не привлекая внимания поместить Симу в лечебницу. Врач обещал помочь. Он сказал, что будет следить за ней. А слухи стихнут сами собой. Нет происшествий, нет и слухов. Правда, мы окажемся как бы не при чем. Никто и знать не будет, от чего мы избавили город.
— Что для этого надо?
— Поговорить с ней.
— Тебе ее не жалко?
— Нет, — сухо отрезал Роальд. — Мне жалко детей и мамаш. Они ведь тоже имеют право на жалость. С Абалаковой надо поговорить, — он впервые произнес фамилию Симы официально, как бы окончательно отрезая ее от Шурика. — Просто поговорить, без нажима. Упомянуть то и это. Проверить реакцию на ключевые факты. Проанализировать ответы. Что-то же в ней должно дрогнуть. Помнишь в кафе? До нее ведь что-то дошло, когда я спросил об игрушках. Она встревожилась. Значит, в ее памяти умерло не все. Значит, до ее памяти можно достучаться. Это небольшой шанс, но, в свое время, мы имели дело и с меньшими… Да, — утвердился он в своем решении. — С Абалаковой надо поговорить.
— Может, лучше сперва… поговорить… с Симой?…
— Не дури! С этой минуты Шурик, я не позволяю тебе дурить.
— Хочешь придти ко мне с диктофоном?
— Зачем? Я тебе верю, — сухо сказал Роальд, выкладывая на стол диктофон. — Сима может исчезнуть только если ей кто-то подскажет это. Сам понимаешь, какие возникнут проблемы там, где она будет жить. А здесь она теперь на глазах, возможно, мы ей поможем. По крайней мере попробуем.
— А диктофон возьми, — сухо добавил он. — Диктофон тебе пригодится.
— Не перепутал, — грубо отрезал Роальд. — Не строй иллюзий. Абалакова не Иваньков. Ради ее фантазий никто двойника не наймет.
— Погоди. Ведь у Симы муж. Меня всегда это злило. Она приходит, когда муж в отъезде. И сын. Почему-то он всегда берет сына с собой. А Сима приходит, когда он в отъезде. Он часто уезжает. Сима так говорит. А тут…
Роальд нехотя глянул в мелко исписанный листок, лежащий перед ним на столе:
— Последний раз он уезжал… Черт! Последний раз это было четвертого и семнадцатого?
Шурик кивнул.
Действительно, он хорошо помнил: с четвертого по шестое Сима безотлучно была у него. Три хороших, долгих, никак не кончающихся дня… И семнадцатого она была у него, но вечером. И они поссорились. Она никуда не хотела идти. Он взял билеты на какое-то шоу, а она отказалась. Она просто лежала на диване и не отвечала ни на какие вопросы. А утром ушла. Надолго. До последнего появления.
— Видишь, — удовлетворенно кивнул Роальд, — даты сходятся.
— У меня тут много чего выписано, — сказал он, показывая листки. Каждая дата выверена. Ежов, сам знаешь, горяч, но если берется за дело, штопает самую крошечную дырку. Ты на него не злись. Ему хотелось сделать работу с блеском. И он сделал. И себя не кори. Готов спорить, что дни, которые… ну, эта… Сима… проводила у тебя, оказывались для города самыми спокойными.
— Погоди.
Фотография убивала Шурика — он никогда не видел Симу такой счастливой.
При этом сердце его разрывалось от жалости, потому что, даже еще ничего не поняв, он все равно уже чувствовал гибельный холодок чего-то неотвратимого, чего-то такого, после чего жизнь уже никогда не будет прежней. Какой угодно, только не прежней. Что-то рухнуло в один миг, в одно ничтожное мгновение и ничего сделать с этим было нельзя.
Совсем нельзя.
— Погоди, — повторил он. — При чем тут Сима? Ты же про Абалакову…
Он ухватился, наконец, за какую-то зацепку и не собирался ее терять.
— В этой выписке речь о какой-то Абалаковой… Ну да, о Вере Ивановне Абалаковой… Не о Серафиме…
— Брось, — грубо сказал Роальд. — При чем тут это? Зачем тебе лишние объяснения. Разве ты смотрел у Симы паспорт?
— Нет.
— Знал ее полное имя?
— Нет.
— Знал имя ее мужа и сына?
— Нет.
— Ну вот. Это и есть реальность. Она назвалась Симой, тебе этого хватило. Бывает.
— Погоди, — отмахнулся Шурик. Он вел свое. — Зачем ей было врать? Если у нее нет мужа, нет сына, зачем ей было врать? Всегда проще говорить правду… Почему она выбрала вранье? Тут что-то не так, Роальд.
— Она не совсем обычный человек, Шурик, — осторожно заметил Роальд.
— Хочешь сказать, сумасшедшая?
— Тебе видней, — разозлился Роальд. — Ты, а не я, вляпался в эту историю. Имей мужество на все смотреть трезво. И помоги нам. Я намерен нырнуть сразу до дна, меня это профессионально заедает.
Шурик мрачно поднял глаза.
— Врач сказал — нет преступника… Он ведь так сказал?
— Именно так, но — нам, и — Врач! — грубо отрезал Роальд. — Хотел бы я видеть, как то же самое скажешь ты. И не нам, а тем мамашам, которые сутки, а то и двое бегали по загаженным пустырям, задыхаясь, заглядывали в каждый канализационный колодец, лезли на самые темные чердаки и спускались в самые дерьмовые подвалы… Хотел бы я видеть, как то же самое скажешь ты, но, опять же, не нам, а тем мамашам, что схватили инфаркт, потеряв своих детей или найдя их. — Роальд хлопнул ладонью по столу. — Может, ты знаешь почему один из этих мальчишек попал под машину?! Может, ты знаешь, где находится тот, второй, которого так и не смогли отыскать?! И не говори мне, что эти случаи могут не иметь отношения к Абалаковой! Могут!
Зазвонил телефон.
Роальд поднял трубку.
— Да… Оставайся… Конечно, звони… Ну, раз в полчаса… Какое мне дело до твоих жетонов? Найди!.. Да, в контору… Куда я денусь?…
И добавил зло:
— Откуда я знаю?… Может, всю ночь буду сидеть!..
И повесил трубку.
Они долго молчали.
Первым заговорил Шурик.
— Она ушла. Я о Симе… Она всегда исчезала сразу, но мне и в голову не приходило… Я никогда не спрашивал, где она живет… Точнее, спрашивал, но она твердила одно — зачем тебе?… Я и не настаивал… А потом спрашивать было уже неловко…
— Наверное, она что-то почувствовала, — предположил он, подняв глаза на молчащего Роальда. — Она очень остро чувствует все, что связано с ней. Я это знаю. Стоит мне подумать о ней, как она ладонью зажимает мне рот… Она мои мысли читает… Ве-е-ера Абала-а-акова… — протянул Шурик, как бы привыкая к новому имени. — Почему Вера?…
И сказал:
— Ее, наверное, надо искать дома или у друзей. Если у нее, конечно, есть друзья.
— Нет нужды ее искать, — сухо произнес Роальд. — Она и не думала прятаться. Она вообще никогда не пряталась. Я же говорил, она не помнит того, что с нею происходит. Потому никуда и не бежит. А сейчас она у тебя. В твоей квартире горит свет.
— Я мог оставить его включенным, — с надеждой ответил Шурик.
— Свет включили десять минут назад.
— Ежов звонил?
Роальд молча кивнул.
— Как он вышел на Симу?
— На Веру? — Роальд усмехнулся. Он как бы предлагал Шурику привыкать к новому имени. — Почти случайно. Об этом потом.
— Что ты намерен делать?
— Вообще-то я хотел взять ее с поличным. Не повезло. Ты помешал. Ежов считае, ты специально помешал.
— Роальд!
— Ничего не говори. Я тебе верю, — сказал Роальд сухо. — Просто ты не можешь не возникать в этой истории. Ежов на тебя не зря злится. Следующий приступ у Абалаковой может случиться через месяц или через год, а мы хотели погасить слухи. Сам знаешь, что это такое — слухи в большом городе.
Помолчав, он добавил:
— Правда, есть еще один вариант.
— Какой?
— Не привлекая внимания поместить Симу в лечебницу. Врач обещал помочь. Он сказал, что будет следить за ней. А слухи стихнут сами собой. Нет происшествий, нет и слухов. Правда, мы окажемся как бы не при чем. Никто и знать не будет, от чего мы избавили город.
— Что для этого надо?
— Поговорить с ней.
— Тебе ее не жалко?
— Нет, — сухо отрезал Роальд. — Мне жалко детей и мамаш. Они ведь тоже имеют право на жалость. С Абалаковой надо поговорить, — он впервые произнес фамилию Симы официально, как бы окончательно отрезая ее от Шурика. — Просто поговорить, без нажима. Упомянуть то и это. Проверить реакцию на ключевые факты. Проанализировать ответы. Что-то же в ней должно дрогнуть. Помнишь в кафе? До нее ведь что-то дошло, когда я спросил об игрушках. Она встревожилась. Значит, в ее памяти умерло не все. Значит, до ее памяти можно достучаться. Это небольшой шанс, но, в свое время, мы имели дело и с меньшими… Да, — утвердился он в своем решении. — С Абалаковой надо поговорить.
— Может, лучше сперва… поговорить… с Симой?…
— Не дури! С этой минуты Шурик, я не позволяю тебе дурить.
— Хочешь придти ко мне с диктофоном?
— Зачем? Я тебе верю, — сухо сказал Роальд, выкладывая на стол диктофон. — Сима может исчезнуть только если ей кто-то подскажет это. Сам понимаешь, какие возникнут проблемы там, где она будет жить. А здесь она теперь на глазах, возможно, мы ей поможем. По крайней мере попробуем.
— А диктофон возьми, — сухо добавил он. — Диктофон тебе пригодится.
2
— Помнишь Сашкиного бульдога? — спросил Роальд, подходя к сейфу. — Помнишь, у Скокова был бульдог?
— Еще бы.
— Помнишь, как он помер?
— Еще бы.
— Скоков убил его пробкой от шампанского. Совершенно случайно. Открывал шампанское, пробка выскочила и убила бульдога. Кто в такое поверит? А ведь случилось.
— К чему ты это?
— Ты сейчас напоминаешь мне Скокова. В тот вечер я был у него. У него лицо было такое же.
И выругался, открывая сейф:
— Какого черта! Каждый день, каждый час, каждую минуту я твержу вам — воспринимайте мир таким, какой он есть. Сам знаешь, собаку трудно убить. Но, оказывается, иногда ее можно убить пробкой от шампанского. Важно, куда попадет пробка. Ты понимаешь?
— Нет.
Как ни странно, Роальд вынул из сейфа початую бутылку коньяка.
— Хочешь?
— Нет.
— И правильно. А я выпью.
Он глотнул прямо из горлышка.
— Может, и правда. Может, лучше всего поговорить с нею тебе. Только не строй иллюзий. Она больна, ты должен это понимать.
— А если я не смогу?
Роальд пожал плечами:
— Тогда с ней придется говорить другим. Для нее это хуже. Но спокойствие города стоит этого.
— Она может отказаться от разговора. Она это умеет. Простой встанет и уйдет, такое уже бывало.
— Ничего страшного. Я же сказал, она не отдает отчета в своих поступках. Зато теперь она у нас на виду.
Он в упор глянул на Шурика:
— Понимаешь?
Шурик пожал плечами.
Счастливая улыбка Симы на фотографии убивала его. Он чувствовал разрывающую сердце жалость. К Симе? К себе? К неизвестной ему Вере Абалаковой? Почему, подумал он, в этой жизни никогда не бывает чистой радости? Почему любая радость всегда отравлена нищетой соседа, завистью коллег, случайностями, одиночеством, суетой? Почему человек одинаково несчастлив, как в переполненном людьми аэропорту, так и на необитаемом острове?
— Глотни, — предложил Роальд. — Ты ведь все равно напьешься.
— С чего ты взял?
— Сердце подсказывает.
— Сердце?
— А ты думаешь… — начал Роальд.
Но не закончил начатой фразы. Махнул рукой. Лицо его, как всегда, никаких особенных чувств не выражало.
— Еще бы.
— Помнишь, как он помер?
— Еще бы.
— Скоков убил его пробкой от шампанского. Совершенно случайно. Открывал шампанское, пробка выскочила и убила бульдога. Кто в такое поверит? А ведь случилось.
— К чему ты это?
— Ты сейчас напоминаешь мне Скокова. В тот вечер я был у него. У него лицо было такое же.
И выругался, открывая сейф:
— Какого черта! Каждый день, каждый час, каждую минуту я твержу вам — воспринимайте мир таким, какой он есть. Сам знаешь, собаку трудно убить. Но, оказывается, иногда ее можно убить пробкой от шампанского. Важно, куда попадет пробка. Ты понимаешь?
— Нет.
Как ни странно, Роальд вынул из сейфа початую бутылку коньяка.
— Хочешь?
— Нет.
— И правильно. А я выпью.
Он глотнул прямо из горлышка.
— Может, и правда. Может, лучше всего поговорить с нею тебе. Только не строй иллюзий. Она больна, ты должен это понимать.
— А если я не смогу?
Роальд пожал плечами:
— Тогда с ней придется говорить другим. Для нее это хуже. Но спокойствие города стоит этого.
— Она может отказаться от разговора. Она это умеет. Простой встанет и уйдет, такое уже бывало.
— Ничего страшного. Я же сказал, она не отдает отчета в своих поступках. Зато теперь она у нас на виду.
Он в упор глянул на Шурика:
— Понимаешь?
Шурик пожал плечами.
Счастливая улыбка Симы на фотографии убивала его. Он чувствовал разрывающую сердце жалость. К Симе? К себе? К неизвестной ему Вере Абалаковой? Почему, подумал он, в этой жизни никогда не бывает чистой радости? Почему любая радость всегда отравлена нищетой соседа, завистью коллег, случайностями, одиночеством, суетой? Почему человек одинаково несчастлив, как в переполненном людьми аэропорту, так и на необитаемом острове?
— Глотни, — предложил Роальд. — Ты ведь все равно напьешься.
— С чего ты взял?
— Сердце подсказывает.
— Сердце?
— А ты думаешь… — начал Роальд.
Но не закончил начатой фразы. Махнул рукой. Лицо его, как всегда, никаких особенных чувств не выражало.
Глава ХI ПОДНОЖЬЕ ТЬМЫ 7 июля 1994 года
1
Шурик неслышно открыл дверь и остановился на пороге.
Он еще не переварил случившееся.
Пусть фотографии, пусть слежка Ежова, пусть справки и протоколы, полученные из тех мест, где знают правду или находятся близко к ней, — все равно мир полон случайностей. Мир полон невыразимых ужасных совпадений. Почему такое выпало на него, на Шурика? Мало ему истории с Леркой?
Он хотел увидеть Симу.
Взглянуть в глаза…
Ее глаза, подумал он, будут, как всегда, рассеяны…
Вот-вот, рассеяны… Еще утром он не нашел бы в этом ничего особенного…
Но ведь — рассеяны!
Почему?
Если я войду и мрачно уставлюсь на Симу, она тоже будет молчать. Так всегда случалось. Почему сегодня должно быть по другому? Она не нуждается в каком-то постоянном внимании…
Почему?
Я сейчас любую деталь могу безбожно преувеличить, сказал он себе. Плюнь, веди себя, как обычно.
А как это — как обычно? — спросил он себя.
Коньяку он выпил глоток-два, совсем чуть-чуть. Коньяк был не при чем, просто в голове смута. Самая настоящая смута… Олежек…Вот что его по-настоящему мучило… Олежек…И некий Абалаков, возможно, торговавший глобусами Кемеровской области, а потом не вовремя уснувший за рулем машины…
В комнате горел свет.
Шурик сбросил сандалии, носки и сразу прошел в ванную. Честно говоря, он еще не знал, как себя вести. Сказать — привет? Пройти на кухню, поставить кофейник на плитку? Сесть рядом с Симой, спросить… Что спросить?…
Ну, о тех стихах, сказал он себе.
Олежек…
Когда он пропал, Олег, Олежек, Олег Георгиевич, Олег Георгиевич Абалаков, ему было всего-то три года. Сейчас семь… Есть разница… Сима продолжает искать трехлетнего… Время для нее остановилось…
Войдя в комнату, он спросил:
— В отъезде?…
Сима рассеянно кивнула.
Она знала, он говорит о ее муже.
Шурик удивился.
Сима была одета.
Обычно, приходя, она все мгновенно с себя сбрасывала… Кожа у меня шелковистая-шелковистая…Обычно она накидывала халат или валялась на диване вообще раздетая… Губы не стираются…Ее привычки Шурику не мешали… Париж, Париж…Разве это не в порядке вещей — войти и раздеться?…
На Симе была белая кофточка, очень открытая, и красная, как флаг, короткая юбка. Это резнуло его по сердцу — та убегающая женщина… Та юбка, красная, как флаг…
Кофточка и юбка поразили его больше, чем нагота.
Он устало опустился в кресло.
— Душно… — сказала Сима рассеянно. Ровно и без улыбки.
— Куда он уехал? — спросил Шурик. Она ведь знала, о ком он спрашивает.
— Он часто уезжает… — Сима неопределенно повела плечом. Она почти не загорела за лето
— Я знаю… Куда?
Она опять повела плечом. Может быть, слишком неопределенно. Раньше он просто не обращал внимания на ее жесты, сейчас отмечал каждый. Чисто автоматически. В каждом движении он угадывал, пытался угадывать некий тайный смысл.
— Может, в Кемерово… Я не спрашивала…
Никто еще не называл Кемеровым тот свет, подумал Шурик.
— Что ему делать в Кемерово?
— Оставь, — голос Симы звучал ровно, она была погружена в себя, он ее отвлекал. Она даже рукой повела, как бы отмахиваясь: — Не все ли тебе равно?
— А сын?
— Они всегда ездят вместе.
В этом ты ошибаешься, подумал он. Они уже давно не ездят вместе.
Он чувствовал себя отвратительно. Он не понимал, зачем она лжет. Он не понимал ее действий, ее мыслей, ее слов. Ему вдруг показалось, она намеренно ведет какую-то игру, но вряд ли это было так. Она просто отвечала на его вопросы, ни им, ни своим ответам не придавая никакого значения.
За три года работы в бюро Шурик насмотрелся всякого.
Он научился отличать лживые слезы от слез, текущих вне воли человека, его не сбивали с толку ругань, вранье, клятвы. Каким-то шестым чувством он научился определять, когда человек лжет просто так, без причины, и когда он вынужден лгать, когда он будет лгать, не взирая ни на что.
Но сейчас происходило что-то другое.
Он спросил:
— Как зовут твоего сына?
— Олежек… — медленно произнесла она, как бы вслушиваясь в каждый звук этого имени.
И повторила:
— Олежек…
Странно, его это не потрясло. Он спросил:
— Ты что-нибудь ела?
Она беспомощно кивнула. Она явно пыталась что-то вспомнить.
Все его существо пронзила острая жалость.
— Почему он так часто уезжает?
Он опять спрашивал о ее муже.
— У него дела.
— Он тебе нужен?
— Не знаю.
— Почему ты не уйдешь от него?
— Не знаю.
— Ты его любишь?
Она долго думала, катая пальцем по столу карандаш.
— Любовь это как билет на елку, — наконец медленно сказала она. — Уже на второй раз ты знаешь, что игрушки будут стеклянные, а Дед-Мороз не настоящий, а снег под елкой из ваты, все равно сердце будет биться неровно. И на третий, и на четвертый раз ты будешь это все определеннее знать. Больше того, ты будешь знать, что праздник всегда кончается кульком с леденцами. Не все ли равно?…
— Что — не все равно? — не понял он.
— Не все ли равно? — медленно повторила она. — Все равно кулек с леденцами.
Видимо, это был ответ на его слова.
Не такая уж она дура, подумал он, вспомнив стихи.
— Почему ты не бросишь его? — спросил он, презирая себя за эту нелепую и жестокую игру.
— Я же не Мавроди, — ответила она ровно. — Я не могу взять что-то в долг и не вернуть.
Он растерялся:
— Хочешь поесть? В холодильнике есть сосиски.
— Свари, — сказала она. — Я принесла пиво.
Это тоже было в первый раз.
Обычно она ничего у него не просила, но и с собой не приносила ничего. Он думал, у нее просто нет денег. Не тащить же ей из семьи… А теперь…
Если она, правда, тратится на игрушки, откуда у нее деньги?
— Я сейчас, — сказал он поднимаясь. — Я сейчас.
Он еще не переварил случившееся.
Пусть фотографии, пусть слежка Ежова, пусть справки и протоколы, полученные из тех мест, где знают правду или находятся близко к ней, — все равно мир полон случайностей. Мир полон невыразимых ужасных совпадений. Почему такое выпало на него, на Шурика? Мало ему истории с Леркой?
Он хотел увидеть Симу.
Взглянуть в глаза…
Ее глаза, подумал он, будут, как всегда, рассеяны…
Вот-вот, рассеяны… Еще утром он не нашел бы в этом ничего особенного…
Но ведь — рассеяны!
Почему?
Если я войду и мрачно уставлюсь на Симу, она тоже будет молчать. Так всегда случалось. Почему сегодня должно быть по другому? Она не нуждается в каком-то постоянном внимании…
Почему?
Я сейчас любую деталь могу безбожно преувеличить, сказал он себе. Плюнь, веди себя, как обычно.
А как это — как обычно? — спросил он себя.
Коньяку он выпил глоток-два, совсем чуть-чуть. Коньяк был не при чем, просто в голове смута. Самая настоящая смута… Олежек…Вот что его по-настоящему мучило… Олежек…И некий Абалаков, возможно, торговавший глобусами Кемеровской области, а потом не вовремя уснувший за рулем машины…
В комнате горел свет.
Шурик сбросил сандалии, носки и сразу прошел в ванную. Честно говоря, он еще не знал, как себя вести. Сказать — привет? Пройти на кухню, поставить кофейник на плитку? Сесть рядом с Симой, спросить… Что спросить?…
Ну, о тех стихах, сказал он себе.
Олежек…
Когда он пропал, Олег, Олежек, Олег Георгиевич, Олег Георгиевич Абалаков, ему было всего-то три года. Сейчас семь… Есть разница… Сима продолжает искать трехлетнего… Время для нее остановилось…
Войдя в комнату, он спросил:
— В отъезде?…
Сима рассеянно кивнула.
Она знала, он говорит о ее муже.
Шурик удивился.
Сима была одета.
Обычно, приходя, она все мгновенно с себя сбрасывала… Кожа у меня шелковистая-шелковистая…Обычно она накидывала халат или валялась на диване вообще раздетая… Губы не стираются…Ее привычки Шурику не мешали… Париж, Париж…Разве это не в порядке вещей — войти и раздеться?…
На Симе была белая кофточка, очень открытая, и красная, как флаг, короткая юбка. Это резнуло его по сердцу — та убегающая женщина… Та юбка, красная, как флаг…
Кофточка и юбка поразили его больше, чем нагота.
Он устало опустился в кресло.
— Душно… — сказала Сима рассеянно. Ровно и без улыбки.
— Куда он уехал? — спросил Шурик. Она ведь знала, о ком он спрашивает.
— Он часто уезжает… — Сима неопределенно повела плечом. Она почти не загорела за лето
— Я знаю… Куда?
Она опять повела плечом. Может быть, слишком неопределенно. Раньше он просто не обращал внимания на ее жесты, сейчас отмечал каждый. Чисто автоматически. В каждом движении он угадывал, пытался угадывать некий тайный смысл.
— Может, в Кемерово… Я не спрашивала…
Никто еще не называл Кемеровым тот свет, подумал Шурик.
— Что ему делать в Кемерово?
— Оставь, — голос Симы звучал ровно, она была погружена в себя, он ее отвлекал. Она даже рукой повела, как бы отмахиваясь: — Не все ли тебе равно?
— А сын?
— Они всегда ездят вместе.
В этом ты ошибаешься, подумал он. Они уже давно не ездят вместе.
Он чувствовал себя отвратительно. Он не понимал, зачем она лжет. Он не понимал ее действий, ее мыслей, ее слов. Ему вдруг показалось, она намеренно ведет какую-то игру, но вряд ли это было так. Она просто отвечала на его вопросы, ни им, ни своим ответам не придавая никакого значения.
За три года работы в бюро Шурик насмотрелся всякого.
Он научился отличать лживые слезы от слез, текущих вне воли человека, его не сбивали с толку ругань, вранье, клятвы. Каким-то шестым чувством он научился определять, когда человек лжет просто так, без причины, и когда он вынужден лгать, когда он будет лгать, не взирая ни на что.
Но сейчас происходило что-то другое.
Он спросил:
— Как зовут твоего сына?
— Олежек… — медленно произнесла она, как бы вслушиваясь в каждый звук этого имени.
И повторила:
— Олежек…
Странно, его это не потрясло. Он спросил:
— Ты что-нибудь ела?
Она беспомощно кивнула. Она явно пыталась что-то вспомнить.
Все его существо пронзила острая жалость.
— Почему он так часто уезжает?
Он опять спрашивал о ее муже.
— У него дела.
— Он тебе нужен?
— Не знаю.
— Почему ты не уйдешь от него?
— Не знаю.
— Ты его любишь?
Она долго думала, катая пальцем по столу карандаш.
— Любовь это как билет на елку, — наконец медленно сказала она. — Уже на второй раз ты знаешь, что игрушки будут стеклянные, а Дед-Мороз не настоящий, а снег под елкой из ваты, все равно сердце будет биться неровно. И на третий, и на четвертый раз ты будешь это все определеннее знать. Больше того, ты будешь знать, что праздник всегда кончается кульком с леденцами. Не все ли равно?…
— Что — не все равно? — не понял он.
— Не все ли равно? — медленно повторила она. — Все равно кулек с леденцами.
Видимо, это был ответ на его слова.
Не такая уж она дура, подумал он, вспомнив стихи.
— Почему ты не бросишь его? — спросил он, презирая себя за эту нелепую и жестокую игру.
— Я же не Мавроди, — ответила она ровно. — Я не могу взять что-то в долг и не вернуть.
Он растерялся:
— Хочешь поесть? В холодильнике есть сосиски.
— Свари, — сказала она. — Я принесла пиво.
Это тоже было в первый раз.
Обычно она ничего у него не просила, но и с собой не приносила ничего. Он думал, у нее просто нет денег. Не тащить же ей из семьи… А теперь…
Если она, правда, тратится на игрушки, откуда у нее деньги?
— Я сейчас, — сказал он поднимаясь. — Я сейчас.
2
Поставив на плиту воду, он подошел к окну.
Смеркалось.
Вполне возможно, что там внизу, в сгущающихся сумерках, курят Роальд с Ежовым. С них станется… Какого решения ждет от него Роальд?
Он вдруг почувствовал, что никогда больше не сможет остаться с Симой наедине… Кулек с леденцами…Я уже получил свой кулек… Что-то в Шурике сломалось… Существуют ситуации, подумал он, резко меняющие человека… Кажется, я попал в такую.
А он этого не хотел.
Он ничего не хотел менять. Он предпочел бы нормальное привычное течение событий, пусть все катится потихоньку, как раньше. Пусть бы Сима, как всегда, приходила к нему и, поскидав одежду, падала на диван, а ее муж, черт с ним, пусть бы катался в Кемерово…
К черту мужа!
Он вдруг понял, что случившиеся изменения ему придется принять. Без этого он просто не сможет сделать ни шагу. Ведь в его квартире сейчас сидит совсем другая женщина. У нее даже имя другое.
Кулек с леденцами…
Ну да, праздник кончился.
Когда-то в коммуналке, куда они вселились с Леркой, жила тетя Нина, бывшая швея, неряшливая пожилая пьющая баба, ненавидящая ребенка соседей, который. на ее взгляд, слишком шумно носился по общему коридору и слишком часто забывал выключить свет в ванной или закрыть краны.
Вообще-то тетя Нина ненавидела всех соседей, и соседи отвечали ей вполне понятной взаимностью.
Как-то утром, когда тетя Нина хмуро допивала припрятанный с вечера портвейн, в кухню влетел пятилетний соседский Ленька — объект ее постоянных преследований. Мама буквально на минуту упустила его, и он ворвался на кухню, сияя невероятной, на всю кухню, улыбкой, безмерно радуясь чему-то такому, что знал пока только он, что он услышал во дворе только что и впервые, и чем он всею огромною детской душой желал поделиться с другими. Даже с тетей Ниной.
— Тетя Нина! — закричал он с порога. — Тетя Нина!
И столько радости, открытой, сияющей, праздничной радости было в его детском крике, что сердце старой алкашки вздрогнуло.
Все еще хмурясь, все еще с брезгливостью глядя на белый свет, тетя Нина вздрогнула и потянулась к ребенку. В ней внезапно проснулось все, что она потеряла, погасила, убила в себе. Может быть впервые за последние десять лет она потянулась к чужому ребенку. Она же видела — он нес ей свою радость! И нес именно ей! Ей, а не кому-то другому. Он был переполнен каким-то открытием, он прибежал к ней — поделиться открытием!
Уже волнуясь, уже забыв бесконечные и жалкие коммунальные дрязги, тетя Нина спросила:
— Ну что?
И маленький Ленька выпалил:
— Тетя Нина, ты — блядь!
Это слово было его открытием.
Он только что услышал его внизу, во дворе, от более взрослых мальчишек, он еще не знал, что оно означает, но бессознательно почувствовав силу нового слова, радостно делился им с тетей Ниной.
Что ж, тетя Нина подвернулась первой…
Судьба.
А любовь… — подумал Шурик. Откуда мне знать?… Может, Сима права… Может любовь, правда, существует лишь на путях друг к другу, только до первой встречи, когда люди соединяются… Может, это соединение и является концом любви, поскольку любовь всегда строго направлена… Только вперед! Только навстречу человеку, вызывающему в тебе чувство!.. А дальше, после первой встречи, каждый идет своим путем, продолжает свой путь все в том же выбранном направлении, но уже расходясь, расходясь, навсегда расходясь друг с другом…
Он ни разу не заглянул в комнату.
Сима сидела не шевелясь, он ее не слышал, это помогало ему.
Когда она исчезала? — пытался припомнить он. Ну да, в апреле… У Скокова был день рождения, он хотел ее пригласить, но она исчезла… Ее тогда не было несколько дней… Роальд и Ежов сопоставят все эти факты… А потом она вновь пришла. Успокоенная, негромкая. Он целовал ее, она благодарно прижималась.
Шурик попытался представить: это у него увели ребенка…Вот он шел, держал ребенка за руку, потом на мгновение отвернулся, закурил или просто поздоровался с кем-то, а ребенок исчез!..
Что значит ребенок для матери ? Свойребенок!.. Что это вообще значит — свой? Каково ощущать, что часть тебя, часть твоей жизни, утеряна, потеряна, затеряна в чудовищном огромном враждебном мире и уже не надеется на твою помощь ? А ты ничего не можешь.
Ты ничего не можешь! Ваши жизни оторваны одна от другой!
Я бы запил, подумал Шурик. И сам усмехнулся нелепости и мелкости пришедшей в голову меры.
Алкаши, профессиональные нищие, давка на привокзальных трамваях, рычащие газующие грузовики, пыльные замусоренные дворы, пропахшие дымом смрадные городские свалки… Куда судьба может закинуть потерянного ребенка? Разве детей воруют для того, чтобы сделать их счастливыми? Я бы ей руки поотрывал!
К черту!
Он вернулся в комнату и сел в кресло напротив Симы.
За эти полчаса она даже не изменила позы. С некоторым недоумением она разглядывала лежащий на столе листок со стихами. Что-то новое появилось в ее глазах. Может, она опять что-то вспоминала.
Глаза Симы погасли.
Она не вспомнила.
— Ты не помнишь?
— Ты была здесь сегодня?
— Не помню.
— Чем ты вообще занималась сегодня?
— Не помню.
— Может, ходила в кино? Или провожала мужа?
Сима обрадовалась.
Ее глаза вспыхнули.
Она без раздумий ухватилась за спасительную нить. Она ходила в кино. Она уже лет пять не была в кино. Телевизор ей надоел. Она пошла в «Победу», мура какая-то. Душно. А потом… Ее голос сник. Потом у нее заболела голова. Когда муж уезжает, у нее всегда болит голова… А потом она просто гуляла. Ну да, гуляла… Ей понравилось. В сквере тихо… А в кино ей мешал проектор. Она сидела в заднем ряду. Проектор жужжит, он всегда мешает.
— Я ходила в кино, — утвердилась она в своей мысли.
Скажи она это вчера, Шурику бы и в голову не пришло сомневаться. Но сейчас его коробило от столь откровенной лжи.
— Зачем ты отпускаешь с ним сына?
Лицо Симы страдальчески искривилась:
— У меня болит голова.
— Дать тебе анальгин?
— Дать.
И вдруг улыбнулась, слишком быстро для того, чтобы улыбка была естественной:
— У тебя такой вид был позавчера в кафе…
И спросила:
— Ты хотел со мной поссориться?
Он покачал головой.
Он не хотел с ней ссориться.
Даже сейчас поссориться с нею хотел кто-то другой в нем, не он сам. Какое-то другое существо, которое, конечно, было им самим, но в то же время существовало от него как бы отдельно.
Он подумал: лучше бы она ушла…
И сразу вспомнил: внизу могут ждать Роальд и Ежов.
Вряд ли они там ждали, но он так подумал.
— Что ты смотрела в кино?
— В кино? В «Победе»?… Кажется, это… Ну… Я не помню названия… Какая-то мура… Опять кулек с леденцами…
Было видно, что она врет. Без хитрости, без лукавства, без особого вдохновения. Скорее, даже не врет, а произносит вслух первые пришедшие в голову слова. В них, собственно, и смысла не было. Так… Отсутствие противовеса, который хоть как-то уравновесил бы ложь.
Смеркалось.
Вполне возможно, что там внизу, в сгущающихся сумерках, курят Роальд с Ежовым. С них станется… Какого решения ждет от него Роальд?
Он вдруг почувствовал, что никогда больше не сможет остаться с Симой наедине… Кулек с леденцами…Я уже получил свой кулек… Что-то в Шурике сломалось… Существуют ситуации, подумал он, резко меняющие человека… Кажется, я попал в такую.
А он этого не хотел.
Он ничего не хотел менять. Он предпочел бы нормальное привычное течение событий, пусть все катится потихоньку, как раньше. Пусть бы Сима, как всегда, приходила к нему и, поскидав одежду, падала на диван, а ее муж, черт с ним, пусть бы катался в Кемерово…
К черту мужа!
Он вдруг понял, что случившиеся изменения ему придется принять. Без этого он просто не сможет сделать ни шагу. Ведь в его квартире сейчас сидит совсем другая женщина. У нее даже имя другое.
Кулек с леденцами…
Ну да, праздник кончился.
Когда-то в коммуналке, куда они вселились с Леркой, жила тетя Нина, бывшая швея, неряшливая пожилая пьющая баба, ненавидящая ребенка соседей, который. на ее взгляд, слишком шумно носился по общему коридору и слишком часто забывал выключить свет в ванной или закрыть краны.
Вообще-то тетя Нина ненавидела всех соседей, и соседи отвечали ей вполне понятной взаимностью.
Как-то утром, когда тетя Нина хмуро допивала припрятанный с вечера портвейн, в кухню влетел пятилетний соседский Ленька — объект ее постоянных преследований. Мама буквально на минуту упустила его, и он ворвался на кухню, сияя невероятной, на всю кухню, улыбкой, безмерно радуясь чему-то такому, что знал пока только он, что он услышал во дворе только что и впервые, и чем он всею огромною детской душой желал поделиться с другими. Даже с тетей Ниной.
— Тетя Нина! — закричал он с порога. — Тетя Нина!
И столько радости, открытой, сияющей, праздничной радости было в его детском крике, что сердце старой алкашки вздрогнуло.
Все еще хмурясь, все еще с брезгливостью глядя на белый свет, тетя Нина вздрогнула и потянулась к ребенку. В ней внезапно проснулось все, что она потеряла, погасила, убила в себе. Может быть впервые за последние десять лет она потянулась к чужому ребенку. Она же видела — он нес ей свою радость! И нес именно ей! Ей, а не кому-то другому. Он был переполнен каким-то открытием, он прибежал к ней — поделиться открытием!
Уже волнуясь, уже забыв бесконечные и жалкие коммунальные дрязги, тетя Нина спросила:
— Ну что?
И маленький Ленька выпалил:
— Тетя Нина, ты — блядь!
Это слово было его открытием.
Он только что услышал его внизу, во дворе, от более взрослых мальчишек, он еще не знал, что оно означает, но бессознательно почувствовав силу нового слова, радостно делился им с тетей Ниной.
Что ж, тетя Нина подвернулась первой…
Судьба.
А любовь… — подумал Шурик. Откуда мне знать?… Может, Сима права… Может любовь, правда, существует лишь на путях друг к другу, только до первой встречи, когда люди соединяются… Может, это соединение и является концом любви, поскольку любовь всегда строго направлена… Только вперед! Только навстречу человеку, вызывающему в тебе чувство!.. А дальше, после первой встречи, каждый идет своим путем, продолжает свой путь все в том же выбранном направлении, но уже расходясь, расходясь, навсегда расходясь друг с другом…
Он ни разу не заглянул в комнату.
Сима сидела не шевелясь, он ее не слышал, это помогало ему.
Когда она исчезала? — пытался припомнить он. Ну да, в апреле… У Скокова был день рождения, он хотел ее пригласить, но она исчезла… Ее тогда не было несколько дней… Роальд и Ежов сопоставят все эти факты… А потом она вновь пришла. Успокоенная, негромкая. Он целовал ее, она благодарно прижималась.
Шурик попытался представить: это у него увели ребенка…Вот он шел, держал ребенка за руку, потом на мгновение отвернулся, закурил или просто поздоровался с кем-то, а ребенок исчез!..
Что значит ребенок для матери ? Свойребенок!.. Что это вообще значит — свой? Каково ощущать, что часть тебя, часть твоей жизни, утеряна, потеряна, затеряна в чудовищном огромном враждебном мире и уже не надеется на твою помощь ? А ты ничего не можешь.
Ты ничего не можешь! Ваши жизни оторваны одна от другой!
Я бы запил, подумал Шурик. И сам усмехнулся нелепости и мелкости пришедшей в голову меры.
Алкаши, профессиональные нищие, давка на привокзальных трамваях, рычащие газующие грузовики, пыльные замусоренные дворы, пропахшие дымом смрадные городские свалки… Куда судьба может закинуть потерянного ребенка? Разве детей воруют для того, чтобы сделать их счастливыми? Я бы ей руки поотрывал!
К черту!
Он вернулся в комнату и сел в кресло напротив Симы.
За эти полчаса она даже не изменила позы. С некоторым недоумением она разглядывала лежащий на столе листок со стихами. Что-то новое появилось в ее глазах. Может, она опять что-то вспоминала.
Глаза Симы погасли.
Она не вспомнила.
Он посмотрел на нее:
Воздай, о, Господи, зверю,
тоскующему в окне,
по той неизменной вере,
какую питает ко мне…
— Ты не помнишь?
Она отрицательно покачала головой.
Единственным занят делом —
быть рядом — мой брат меньшой,
доверившийся всем телом,
прижавшийся всей душой…
— Ты была здесь сегодня?
— Не помню.
— Чем ты вообще занималась сегодня?
— Не помню.
— Может, ходила в кино? Или провожала мужа?
Сима обрадовалась.
Ее глаза вспыхнули.
Она без раздумий ухватилась за спасительную нить. Она ходила в кино. Она уже лет пять не была в кино. Телевизор ей надоел. Она пошла в «Победу», мура какая-то. Душно. А потом… Ее голос сник. Потом у нее заболела голова. Когда муж уезжает, у нее всегда болит голова… А потом она просто гуляла. Ну да, гуляла… Ей понравилось. В сквере тихо… А в кино ей мешал проектор. Она сидела в заднем ряду. Проектор жужжит, он всегда мешает.
— Я ходила в кино, — утвердилась она в своей мысли.
Скажи она это вчера, Шурику бы и в голову не пришло сомневаться. Но сейчас его коробило от столь откровенной лжи.
— Зачем ты отпускаешь с ним сына?
Лицо Симы страдальчески искривилась:
— У меня болит голова.
— Дать тебе анальгин?
— Дать.
И вдруг улыбнулась, слишком быстро для того, чтобы улыбка была естественной:
— У тебя такой вид был позавчера в кафе…
И спросила:
— Ты хотел со мной поссориться?
Он покачал головой.
Он не хотел с ней ссориться.
Даже сейчас поссориться с нею хотел кто-то другой в нем, не он сам. Какое-то другое существо, которое, конечно, было им самим, но в то же время существовало от него как бы отдельно.
Он подумал: лучше бы она ушла…
И сразу вспомнил: внизу могут ждать Роальд и Ежов.
Вряд ли они там ждали, но он так подумал.
— Что ты смотрела в кино?
— В кино? В «Победе»?… Кажется, это… Ну… Я не помню названия… Какая-то мура… Опять кулек с леденцами…
Было видно, что она врет. Без хитрости, без лукавства, без особого вдохновения. Скорее, даже не врет, а произносит вслух первые пришедшие в голову слова. В них, собственно, и смысла не было. Так… Отсутствие противовеса, который хоть как-то уравновесил бы ложь.