Прашкевич Геннадий Мартович. Пожить в тени баобабов

   Они уже час сидели на скамеечке в нелюдной аллейке.
   Валентин кивнул:
   – Ну да. Шадрин Николай Петрович. Наверное, помнишь его? Курировал в свое время сборную.
   – Ох, Валька…
   Куделькин вдруг побледнел.
   Валентин представить себе не мог, что Джон Куделькин, бывший тяжеловес, а нынче полноценный рубщик мяса, человек, известный в своей среде как Джон Куделя, всегда умеющий припугнуть кого надо, может так побледнеть, но Джон действительно побледнел.
   – Ох, Валька! Ох, тесен мир!
   – О чем ты?
   – Вот честно, Валька, как на духу! Сразу откроюсь. Знал бы, что речь пойдет о Николае Петровиче… – Куделькин опасливо огляделся вокруг. – Знал бы, что речь пойдет о Николае Петровиче, в жизнь бы не прилетел в Питер…
   – Ты что, серьезно?
   Куделькин кивнул.
   Валентин изумленно поднял глаза.
   Испуганного Куделю он видел впервые.
   Всяким ему приходилось видеть Куделю – и поверженным, после проигрыша на ковре, и ликующим, после выигрыша, и пьяным вдрызг, и свирепо дерущимся, и не в меру хвастливым… Но испуганным… Испуганным Валентин видел Куделю впервые.
   – Ты что, серьезно? – повторил он.
   Куделькин смятенно выпучил серые воловьи глаза:
   – Ох, Валька! Я-то считал, что никогда больше не пересекусь с Николаем Петровичем.
   И пригнулся, зашептал быстро, негромко, чуть не в ухо:
   – Слушай сюда, Валька. Тебе можно. Ты должен знать. Год назад подвалил ко мне на рынке один фрайер. В приличном костюмчике, в очечках. Весь такой плешивенький, аккуратненький, уважительный. Ну, весь такой из себя. Я, говорит, к вам, Джон Гаврилыч. Мне, говорит, вас сильно рекомендовали, Джон Гаврилыч. Спрашиваю, кто рекомендовал? Он говорит, питерские друзья. Спрашиваю, чего надо? А он смеется уважительно, весь в очечках, плешивенький, аккуратненький, и без всяких слов заряжает мне сразу пять штук. Это, говорит, только для начала. Позже, говорит, еще столько получишь. Это где ж позже? – спрашиваю. А в Питере. Есть там один серьезный разговор в Питере, подстраховка нужна. Я прикинул: в руках пять штук, светит столько же. А что, говорю. Если нормальный разговор, если нормальная подстраховка, нет проблем, прокатимся. Спрашиваю на всякий случай: без стрельбы? Да ну, смеется, какая стрельба? Просто разговор одного интеллигентного человека с другим интеллигентным человеком. На том и порешили. И я, Валька, дурак, прикатил в Питер. Взял тачку, подъехал к указанному санаторию. Прости, к крематорию. Ну, крематорий как крематорий, мне до лампочки. Хоть церковь. Вошли. Мой плешивенький с Николаем Петровичем обнимается, целуется, ну прямо друзья не разлей вода. Прошлое вспоминают. То да се, да еще это. Мне-то что? Я сижу в сторонке, не прислушиваюсь, даже как бы прикемарил немножко. На Николая Петровича внимания не обращаю. Мало ли, что раньше встречались. Жизнь, она штука хитрая, и разведет, и сведет. Но настороже сижу, конечно, настороже. Сперва все в лучшем виде, а потом чувствую, пошла напряженка. Я глаз, значит, глаза приоткрыл, мало ли что? Гляжу, а мой, тот, что плешивенький и в очечках, окрысился, трясет перед Николаем Петровичем какими-то бумажками. А директор крематория, ну, Николай Петрович, он так ласково, но как бы и с укором, напирает. Ты, напирает на плешивенького, Федя, значит, подслушивал мои разговорчики, баловался запрещенной законом техникой? Ты, напирает на плешивенького, Федя, значит, копил на меня всякие документики? Нехорошо, Федя. Ох, недооценил я тебя! И совсем уже ласково, с улыбочкой добавляет: ну, ладно, признаю, прав ты, Федя! А раз признаю, значит, и заплачу сполна. Свои же люди, сочтемся. Нам и дальше жить в одной стране. Если ты, конечно, не собираешься слинять за бугор. Мой Федя даже обиделся. Он? За бугор? Да ему самая поганая родная березка родней масличной рощи! Не знаю, что за роща такая масличная, не коровы же ее насрали, но Николаю Петровичу это страшно понравилось. Он ласково так говорит: ты, дескать, меня заловил, Федя. С меня теперь, дескать, причитается, Федя. Я твои условия принимаю, кроме одного. Платить не в три приема, а в один, сразу. И ту же сумму. Устроит тебя такое? Федя даже не верит: а ты сможешь разово такую сумму выплатить? Ну, а как иначе? – говорит Николай Петрович. Конечно, смогу. Меня именно такой вариант устраивает. Чтобы разом, и чтобы без никаких продолжений. Чтобы, значит, никогда больше, Федя, такой разговор между нами не возникал. После таких слов, Валька, в кабинете аж сразу просветлело. Пусть будет по-твоему, разово, радуется Федя. Что мы, не люди? Я, радуется, сейчас получу свое, и все! Никогда больше, дескать, не появлюсь на горизонте. И вообще, говорит, Коля, если бы не нужда!.. Ну, короче, сторговались они, Николай Петрович вышел из кабинета, мой в очечках оперную арию от полноты чувств насвистывает, мне подмигивает – дескать, вот и все дела! Просто разговор одного интеллигентного человека с другим интеллигентным человеком. И я, понятно, радуюсь: накинет мне фрайерок на радостях пару штук! А тут, Валька, двери распахиваются, и трое, как в кино. Двое с пушками, один без пушки. Но тому и пушки не надо. Крепыш, вроде нас с тобой. Его одного я бы еще повалял, но те-то двое – с пушками! Стволы нам в затылок и вниз по металлической лесенке. Как скотов в пароходный трюм. Лесенка подо мной прогибается, иду и думаю: купился, дурак, на пять штук с доплатой! А внизу помещение, плита такая на поршнях, и печь за высокой ширмой. А на табурете не строганном сидит Николай Петрович. Уже не улыбается, уже строгий. Я, говорит, Федя, все тут обдумал. Я, говорит, Федя, из вверенных мне родиною больших денег на себя не использовал ни цента. Я даже во много раз умножил эти большие деньги. Это ж, говорит, не наши деньги, Федя. Они у меня хранятся для Дела. Мало ли что говорят вожди на баррикадах. Будущее, оно строится не на баррикадах, а в тихих закромах, незаметно. Эти деньги, Федя, они, может, позволят нам всем впредь вообще обходиться без баррикад. Значительно так произнес. И спрашивает: где, Федя, главные документики? Федя, понятно, осознал – его солнышко закатилось. Бросился в ноги Николаю Петровичу: я пошутил, дескать, Коля! пошутил, родимый! Ну, пошутил и пошутил, строго говорит Николай Петрович. Где главные документы? А документы, говорит мой плешивенький Федя, они глухо укрыты. Так, дескать, глухо укрыты, что ты, Николай Петрович, можешь спать спокойно – никто никогда не докопается до тех документов. Где укрыты? А там-то и там-то. Раскололся мой фрайерок. Николай Петрович кивнул: вот мы сейчас проверим твою правду, Федя, и сразу отослал каких-то людей по указанному адресу. А ты, Федя, говорит, отдохни пока. И закатывают они, Валька, на моих глазах моего аккуратненького фрайерка в гроб. Самым натуральным образом закатывают. Даже очечки ему туда бросили. А крышку напрочь заколотили. Федя постанывает в гробу, плачет по-детски, а Николай Петрович кивает своей команде – действуйте, мол! И ручкой делает. А сам Федю как бы даже успокаивает сквозь крышку: да брось ты, Федя, не стони. Ты же, Федя, кадровый офицер, ты многое видел. Полежи в гробу, пока мы проверим твою правду. Ты ведь не врешь с документами? Не вру, Коля, кричит из гроба плешивенький, не вру, родной! Ну, под эти нежные Федины стенания гроб и закатили в огонь. У меня, не поверишь, волосы дыбом. Ты не поверишь, а мне все это до сих пор снится. Бывает, что ночью криком кричу. Нинка моя не раз уже говорила: не жалей, дескать, денег, сходи к психиатру. А как я пойду к психиатру? Денег я не жалею, но только что я расскажу психиатру? Так, мол, и так, расскажу, что на моих глазах человека живьем в гробу в огонь закатали?
   Голос Куделькина дрогнул.
   Он прикурил новую сигарету от уже догоревшей.
   – Отстонал, откричал свое мой Федя, Николай Петрович на меня уставился. Глаза, Валька, серые, как грязь летняя. Вурдалак. Но спрашивает ласково и вдумчиво: а с тобой-то как быть, бедолага? Я говорю: а меня надо отпустить домой. Я тут, дескать, по глупости. Николай Петрович засмеялся, понравился ему мой ответ. Давай, говорит, все выкладывай – где ты сейчас, чем занимаешься, как давно работаешь на Федю? И не поверишь, Валька, я Николаю Петровичу все выложил, как на духу. И выложил не из-за стволов, а… Ну, не знаю, как тебе объяснить… Сломался… А Николай Петрович выслушал все внимательно, взвесил каждое мое слово и говорит: вроде ты ничего не врешь, молодец. Я ведь хорошо помню тебя, имел касательство к спорту. Ты-то меня помнишь? Не помню! – говорю. И это ему тоже понравилось. Ты-то был известным человеком, говорит мне, это верно, только зря спутался с Федей. Да не спутался, объясняю, просто хотел срубить деньжат. Просто разговор одного интеллигентного человека с другим интеллигентным человеком. Откуда, дескать, мне было знать, что Федя не интеллигентный человек? Николай Петрович опять засмеялся: тебе, Куделькин, нюх надо иметь на людей. Даже и не знаю, что с тобой делать? Ну, как что? – кричу я и чуть не плачу. – Отпустить меня надо! Настоящие слезы навернулись на глаза, не поверишь? Я ж, говорю, все забуду! Я ж, говорю, и не видел ничего! Я ж, говорю, вот прилетел в Питер, надрался, как свинья, это у меня просто видения. Мало ли что привидится в пьяном бреду! Николай Петрович посмотрел на меня пристально. Верю тебе, говорит, Куделя. Ты впредь на очкастых не покупайся. И спрашивает: сколько он тебе обещал? Я честно говорю: пять штук выдал, еще столько же обещал. Николай Петрович усмехнулся и выкладывает передо мной десять штук. Хватит на дорогу? – смеется. Я говорю: еще бы! Тогда, говорит, рви сейчас же из Питера и никогда больше не смей появляться в этом городе без спросу. Не твой это город. И еще добавляет: помни, должок теперь за тобой, может, когда и понадобишься. Когда? – спрашиваю. А это, говорит: неважно. Может, скоро, а может, никогда. Если понадобится, позову. Главное, забудь обо всем. Сам ведь видел ведь, как бывает… А я только киваю радостно, как болван. Не помню, как добрался до дому.
   – Ну и как? Позвал он тебя?
   – Кто? Николай Петрович? – Куделькин беспомощно пожал огромными плечами. – Да нет. Не пришлось как-то.
   – Крутишь?
   – Ей Бог, Валька! Похоже, без надобности я ему.
   – А если понадобишься?
   – Не пугай меня. Я лучше повешусь, чем еще раз загляну в его крематорий. И с тобой туда не пойду. Ты меня прости. Я тебе друг, сам знаешь, но не пойду. И тебе совету, возвращайся. Двигай в свою деревню. Проживешь дольше. Не по нам это дело, Валька. За Николаем Петровичем что-то такое угадывается, что дух спирает. Он не то, что нас, он танковую дивизию может перемолоть. Не нам с тобой чета. Всей шкурой чувствую.
   – Ладно, Джон. Заметано. Я не в обиде.
   Куделькин растерянно полез в сумку:
   – Слышь, Валька. С тобой не пойду. Но вот… Возьми на дорожку…
   Сунул в руки сверток.
   – Что там?
   – Бабки. Двадцать штук. Ты возьми. Я тебя знаю. По глазам твоим вижу, что ты не отступишься.
   – Ладно, Джон. Без обид.
   – Валька!..
   Валентин улыбнулся и твердо хлопнул Куделькина по плечу:
   – Все. Забудь. Заметано.
   Они обнялись.
   Валентин снова опустился на скамью.
   Он видел, как Куделькин, торопясь, не оглядываясь, плюнув на все, двинулся через улицу прямо на красный свет.
   Взвизгнули тормоза старенького «запорожца».
   Парень в берете, в кожаной куртке, сняв темные очки, изумленно выпялился на Куделькина:
   – Ты, слон выборгский! Чуть машину мне не разгробил.
   – Это ты мне? – спросил, останавливаясь, Куделькин.
   – Тебе, чучелу сраному.
   Куделькин выпрямился.
   Он не сказал ни слова.
   Он даже не выматерился.
   Он просто ухватил «запорожец» за передок и рывком развернул его поперек улицы.
   – Чучело сраное, мать твою! – крикнул вслед остолбеневший хозяин «запорожца».
   Он не видел, как с поребрика, не торопясь, подошел постовой.
   – Старший сержант Абышев. Нарушаете. Предъявите документы.
   Губы парня запоздало дрогнули:
   – Да я… Да это ж не я… Вы же сами видели… Это тот слон… Вон он уходит… Вы его окликните!..
   – Документы!
   Парень, вздохнув, подал документы.
   – Почему нарушаете?
   – Да не я же… Вон он уходит!..
   Валентин встал.
   Он не хотел вмешиваться в происходящее.
   Не хватало ему еще постовых. Он, Валентин, небось, уже со вчерашнего дня объявлен в розыске.

Встреча чемпионов

   – Сюда.
   Игорек пропустил Валентина в гараж.
   – Не шуми. Видишь микроавтобус? Черный «мерс». Ныряй в него и не подавай жизни. Ни курить, ни чихать, не храпеть. Там есть какое-то тряпье. Приляжешь, прикроешься. Когда можно будет выйти, тебе дадут знать. Тогда и выйдешь. Ни минутой раньше, ни минутой позже. А случится что… Запомни… В микроавтобус ты залез сам.
   – Заметано.
   – Погоди. Рванул… – Игорек хмуро сунул в карман Валентина тугой сверток. – Это в дорогу.
   – Что там?
   – Так, мелочишка… В марках… Черт тебя знает, может, правда попадешь на борт. Или захочешь гульнуть с Николаем Петровичем. Он умеет…
   И нехорошо ощерился:
   – Не для тебя стараюсь, ты мне не приятель. Стараюсь для Николая Петровича. Ты помни, за тобой тоже есть должок.
   – За потерянную пушку, что ли? – усмехнулся Валентин.
   – И за нее. И за Хисаича… Если выкарабкаешься с парома, – нехорошо пообещал Игорек, – встретимся.
   – Где тебя найти?
   – Сам найду.
   И сплюнул на пол:
   – Все!
   Валентин бесшумно скользнул в микроавтобус, и Игорь недоуменно покачал головой. Вроде бы увалень, морж, бык быком, которому голову повернуть и на то надо время, а вот вспыхнет, пойдет – и не улавливаешь движений.
   Дверца захлопнулась.
   – Ну? Чё там? – появился в дверях гаража Коляка. Задергался, зашипел сердито: – Порядок?
   – Не шипи, Коляка. Заткнись.
   – Он там не пожрет мои харчи? – подозрительно спросил Коляка.
   – Какие еще харчи?
   – Ну как. Сам советовал. Икорка разная. Водочка. Не двигать же порожняком в Германию.
   – Если и пожрет, не обеднеешь. Пока, Коляка!
   И предупредил:
   – И смотри, смотри, Коляка! Чтоб все путём! Чтобы все нормалёк!
   – Да ты чё, Игорек! Меня не знаешь?
   Коляка заюлил, снизил голос:
   – Что хоть за человечек? А? Игорек? Что хоть за человечек?
   – Видал бизона в зоопарке?
   – Это чё такое?
   – Вот и человечек такой.

 
Не трогай в темноте
того, что незнакомо, —
быть может, это те,
кому привольно дома…
 

   Игореша тормознул на набережной.
   Если этот бык выберется…
   Хотя вряд ли…
   Может, и сломает шею Николаю Петровичу, такой может… Но в любом случае и себе шею сломает…
   А с другой стороны…
   Если кто-то еще может сломать шею Николаю Петровичу, то только такой бык…
   Подумал зло: а не получится у быка, сам встречу Николая Петровича… По моим счетам всегда все платили и Николай Петрович заплатит… Все заплатят по моим счетам… И бог, и брат, и герой… Заплатят и бык, и Николай Петрович… У него, у Игореши, принцип всегда один. Четкий определенный принцип. Взял – верни. Задолжал, тем более!
   Счет должен предъявляться каждому!
   Индивидуально.
   Мать их!
 
   Микроавтобус встряхивало.
   Разместившись на заднем сиденье между какими-то ящиками, заполнившими салон чуть ли не до потолка, Валентин осторожно выглядывал под занавеску, прикрывавшую тонированные стекла.
   Кажется, выехали.
   Теперь, подумал, все зависит от Игорька. Точнее, от того, насколько серьезно Игорек сумел договориться со своим корешом.
   А кореш?
   Можно корешу доверять?
   Валентин хмуро усмехнулся.
   Тоже мне, спохватился. Кому можно доверять? Да и не все ли равно сейчас? Лишь бы попасть на паром.
   И признался себе: думать не умеешь, Кудимов. Думать не умеешь и всегда не умел. В этом Николай Петрович прав. Всегда я жил не своей головой, слушал, что скажут другие, всегда надеялся только на мышцы. Таким дуракам, как я, не дано понимать других.
   И правда.
   Ну, как так в самом деле? Ну, как так? Несгибаемый Куделя, сам Джон Куделя, сам Джон Куделькин, которого боялись самые классные борцы, вдруг падает на колени перед Николаем Петровичем?…
   Но Джон врать не станет. Сказал – падал на колени, значит, падал. И врать Куделькину нет резона.
   Или тот же Игорек…
   Игорек – подонок, пустышка. Не человек, а пожарище. Все в нем давно выгорело, кроме ненависти, а смотри-ка… Помог!
   Оборвал себя: рано говорить о помощи.
   Трижды суеверно сплюнул через левое плечо.
   «За все заплатишь!..»
   Хорек!
   Я его стащил со стеллажа, он был бы сейчас горсткой пепла, а туда же… «За все заплатишь!..»
   Решил: понадобится, заплачу.
   Нашлось бы время.
   Подумал бесстрастно: вот Татьяне не позвонил.
   А что бы я ей сказал? – опять усмехнулся. Спасибо за гостеприимство? Поделился бы планами на будущее?
   Валентин еще сам ясно не представлял, чем, собственно, займется на борту «Анны Карениной».
   Если, конечно, попаду на борт…
   Главная цель, понятно, достать Николая Петровича. Но достать умно. Нормально достать, с пониманием. Чтобы дело не ограничилось еще одним трупом. Это мог и Игорек сделать. Сам говорил, есть у него на морвокзале одно пристрелянное местечко.
   «Человек любит не жизнь. Человек любит хорошую жизнь».
   Наверное.
   Николай Петрович, небось, не ходит без телохранителей. Если куда-то выезжает, то только с командой. Какие-нибудь типы, похожие на Хисаича или на Виктора Сергеевича… Хотя и это вряд ли… Хисаичи и Сергеичи, такие обычно составляют внутреннюю команду. Для всяких грязных внутренних дел… На свет таких не вытаскивают…
   Ладно.
   Плевать.
   Не все ли равно? Поживем, увидим.
   А Николай Петрович?…
   Бросить Николая Петровича за борт?… Сдать погранцам?… Вот, дескать, козел, бежит от бесчисленных совершенных им неслыханных преступлений!..
   Валентин негромко рассмеялся.
   Похоже, это я бегу.
   Похоже, это я бегу от бесчисленных и неслыханных преступлений…
   Если схватят на борту парома, точно, не отвертеться. Ни паспорта, ни билета. Яснее ясного, пытался бежать, совершив несколько дерзких убийств. Все смешают в кучу, все навешают на него. И Хисаича, и дежурную по этажу, и несчастного Серегу из Липецка, и, само собой, Виктора Сергеевича. Ведь формально все это действительно висит на мне, я первый подозреваемый. А Николай Петрович пока даже не третий. Николай Петрович, Бывший полковник госбезопасности, чист. Даже Татьяна Уткова, и та, наверное, прикидывает, насколько ему, Кудимову, можно верить? Известно, среди преступников случаются отъявленные лжецы, усмехнулся Валентин.
   И действительно.
   Вот докажи попробуй, что это не ты выбросил Хисаича в окно, что это не ты стрелял в Виктора Сергеевича, что это не ты убил несчастного Серегу из Липецка, и свернул гостиничной дежурной. Смотришь, Николай Петрович, с присущей ему ответственностью, еще выведет его, Кудимова, на чистую воду, а то так навешает на него и еще что-нибудь. Скажем, мнимое самоубийство некоей Анечки. Или даже мнимое самоубийство Сереги Кудимова, бывшего честного работника совместного советско-германского предприятия «Пульс».
   Сдать Николая Петровича властям?…
   Валентин хмуро усмехнулся.
   Николай Петрович поправил бы: не властям, Валентин Борисыч, а народу. Не властям, а именно народу. В конце концов, пояснил бы Николай Петрович, мы, Валентин Борисыч, служим не властям, а народу.
   «У нас народ простой…»
   В этом Николай Петрович тоже прав. Его, наш простой народ, не убереги, у него голова закружится, он много дров наломает.
   Дело!..
   О каком таком Деле с большой буквы говорил Николай Петрович?
   Не раз повторял – Дело. Как бы намекал, многозначительно намекал: настоящее, мол, Дело. Так и произносится – с большой буквы. Намекал, что Серега Кудимов, придурок, подсмотрел то, чего вообще никому не рекомендуется видеть. Вроде бы залез, как в карман, в чужой компьютер.
   Может, и так…
   У Сереги всегда были заскоки…
   «Я его посылаю за кордон, оказываю доверие, а он, видите ли, без всякого спросу – к братцу, в занюханное Лодыгино… Я его считаю за своего, а он, видите ли, без всякого спросу – в нутро не своего компьютера…»
   Наверное, узнал что-то Серега. Наверное, наткнулся на что-то такое. Наверное, наткнулся на что-то такое важное, что и раздумывать не стали, просто наладили в гостиничное окно.
   Валентин попытался припомнить весь монолог Николая Петровича, но в памяти всплывали лишь какие-то отдельные куски, фразы. Единая картина ускользала, расплывалась, не склеивалась.
   «Надеюсь, ты не думаешь, что нынешний беспредел случаен?.».
   Еще бы!
   Кто нынче так думает?
   Николай Петрович, кстати, ведь не стеснялся, он рубил напрямую. Он уже считал Валентина покойником, ему нечего было скрывать от Валентина. Заранее спланирован, Валентин Борисыч, нынешний беспредел, чего уж… Он, этот нынешний беспредел, возник вовсе не просто так, Валентин Борисыч. Он просто не мог возникнуть сам по себе. Он был, вот именно, заранее спланирован. Очень умными людьми спланирован… И пока, значит, Валентин Борисыч, герои и мечтатели рвали глотки на митингах и возводили на улицах баррикады, истинно умные люди уже делали Дело… Не какая-нибудь там приватизация по дешевке совминовских дач, не какие-нибудь там холодильники по двадцать восемь рублей штука, а настоящее Дело!.. Валюта и недвижимость, прежде всего. Валюта и недвижимость, как гарантия будущего… Уже сейчас есть люди, Валентин Борисыч, у которых долларов, как у дурака махорки… Николай Петрович, кажется, даже торжествующе поднял палец: козел ты, дескать, Валентин Борисыч! Никогда до тебя не дойдет: только делая хорошо себе, можешь сделать хорошо народу!..А нам, Валентин Борисыч, ведь именно с нашим народом жить. Неважно, глуп он или умен. Нам жить с нашенским, с собственным народом, а не с какими-то там сраными инопланетянами…
   К черту!..
   «Мерседес» тормознул.
   Валентин осторожно глянул под шторку.
   Нагло игнорируя длинную очередь, состоявшую из многочисленных легковых автомобилей и микроавтобусов, Коляка выкатил свой чернильно черный «мерс» прямо на досмотровую площадку перед грузовым трапом парома.
   Пройдя досмотр, одна за другой в чрево огромного судна не торопясь вползали машины.
   Валентин осторожно присмотрелся.
   Рослый таможенник в форме лениво рылся в груде какого-то барахла. Из-за дверцы раскрытого зеленого «фольксвагена» торчали длинные ноги второго таможенника. Хозяин машины, упитанный белобрысый поляк, недовольно следил за устроенным ему шмоном.
   – Куда прешь! – прикрикнул на Коляку явно не знакомый ему таможенник.
   Коляка растерялся:
   – Э-э-э… Как?… А Василий Палыч?… Где Василий Палыч?…
   – На больничном Василий Палыч, – недоброжелательно пояснил рослый таможенник, с подозрением оглядывая Коляку. – Чего прешь не в очередь? Василия Палыча ему подавай! Что за спешка?
   – Э-э-э… – задергался, брызгал слюной, Коляка. – Э-э-э… Значит, верно… Говорю, верно вы говорите… В порядке очереди… Айн момент… Сейчас отгоню машину…
   – Да нет уж, – недоброжелательно возразил таможенник, продолжая лениво рыться в барахле поляка. – Коль заехал, жди. Здесь не танцплощадка. Будешь мне сигать туда-сюда.
   И привычно приказал:
   – Из машины выйти. Замки отпереть. Документы выложить на сиденье.
   – Э-э-э… – вконец растерялся Коляка. – Я ж это… Я ж свою очередь проскочил… Я сейчас отгоню…
   Привлеченный голосами, из «фольксвагена» вылез второй таможенник, видимо, старший.
   Валентин услышал:
   – А-а-а, Коляка! Что-то ты сегодня припозднился? Вся ваша бригада давно на борту.
   – Да я бы вообще сюда ни ногой! – обрадовался Коляка, юля и брызгая слюной. – Я бы лучше дома сидел, цветочки нюхал, делом бы занимался. А тут выстаивай очереди, шум, крик!
   Рослый таможенник явно обиделся:
   – Ты что несешь?
   – Да оставь его, Васильич, – примирительно, но и достаточно властно приказал второй. – Мало ли. Это государственный человек. Не просто так. Он при Николае Петровиче, чтобы ты знал наперед. Давай лучше тряси панов. Не может быть, чтобы паны не везли какой-нибудь контрабанды. Каждую тряпку перетряхни, загляни в каждую щель.
   Спросил Коляку, залезая в кабину:
   – Где документы?
   – Да вот же!
   Таможенник пошуршал бумагами, похоже, без особого интереса.
   – Мой заказ не забыл?
   – Как можно! – испугался Коляка.
   – Не перепутай… Смотри… Мне привези маленькие. Мне обязательно маленькие привези… И Василия Палыча не забудь…
   – Да ну! Известное дело! Сам знаю! – радовался Коляка. – Не большие же! Кому нынче нужны большие?
   Непонятно, о чем они говорили.
   Впрочем, непонятным это было только для Валентина.
   Граница на замке, усмехнулся он. А Коляка – государственный человек. Коляка, он из команды Николая Петровича. Это всегда надо помнить. Даже таможеннику. У Николая Петровича крупно все схвачено. Коляка – это такой государственный человек, машину которого можно не досматривать только лишь потому, что его шефом является директор крематория.
   Тоска…
 
   Он проснулся вдруг сразу. Настороженно прислушался, протер ладонями заспанные глаза.
   Паром качнуло.
   Значит, уже в море. Сколько ж я спал?…
   Взглянув на часы, удивился.
   Выходит, продрых всю ночь. Даже прихватил порядочный кусок утра.
   Без усмешки вспомнил слова таможенника. «Не перепутай. Смотри. Мне привези маленькие. Мне обязательно маленькие привези».
   О чем таком они толковали?
   О щенках? О бутылках? О презервативах?…