Правдин Лев. Область личного счастья. Книга 1

   Его спутники значительно улыбнулись, давая понять, что они не удивляются, и вообще, если приехали сюда, значит, несомненно, Тарас этого заслужил. Сам работать умеет и звено — один к одному. Во всем поведении звена-победителя чувствовалась крепкая выучка.
   Гости шли по просеке. Против каждой делянки на шестах висели доски показателей выработки. Цифры были хорошие. То, что удалось одному Мартыненко, здесь успешно делают многие.
   Пройдя по всему лесоповальному фронту, Мартыненко убедился, что знамя отдают не зря.
   Под навесом кухни он заглянул в котлы, попробовал обед, даже пощупал белую клеенку на столе. У инструментальщика спросил: «Напильников хватает?» Инструментальщик, не зная, что за начальство перед ним, посмотрел на Ивана Петровича и пробормотал что-то невнятное.
   — Вот и у нас так, — посочувствовал Мартыненко.
   Без слов ясно: напильники — на вес золота.
   Мимо лошадей, которых возчики выпрягали на подкормку, Мартыненко прошел не задерживаясь.
   — Машины у вас где плавали? — спросил он, когда вышли на лежневку.
   Оказалось, что у них не додумались укрепить автолежневую дорогу и почти две недели лес не вывозили. Погрузочная эстакада вызвала сдержанное восхищение.
   Мартыненко долго смотрел, как машины по отлогому подъему поднимались на широкий помост. Там, на высоте железнодорожного вагона, они сбрасывали бревна. Потом их подкатывали к фронту погрузки. Грузчикам оставалось перекатить бревна по лагам на платформу и закрепить стойки.
   — Здорово! — не вытерпел один из гостей, нарушив дипломатическую бесстрастность. И ни один из его товарищей не бросил на него осуждающего взгляда.
   — Что здорово, то здорово, — подтвердил Мартыненко.
   Ничего подобного у них не было.
   Окончательно растрогался знатный лесоруб в подсобном хозяйстве. Агроном Шалеев встретил их у парников, где выращивалась капустная рассада. Мартыненко взял в руки торфяной горшочек, в котором упруго покачивались бледно-зеленые листочки на белых ножках. Он смотрел на них с нежностью отца, которому показали новорожденного. Потом тем же нежным взглядом он оглядел стеклянные полотна парников, напоминающие голубые озера под солнцем. Дальше, через речушку, вытекающую из леса, начинались участки вспаханной земли, окруженные изгородью из выкорчеванных пней. Корни, искривленные, изломанные, мохнатые, как лапы мертвых чудовищ, вздымались уродливыми грудами. Каких усилий стоило вырвать их из земли, чтобы освободить под пашню эти два гектара земли!
   Это хорошо знал Мартыненко. Агроном мог бы и не говорить о сотнях возов навоза, земли, торфа, которые пришлось уложить, чтобы сделать землю пригодной для выращивания овощей. Этот маленький агроном как клещ вцепился в землю, и уж он не отступит от своего. Овощи на севере для человека дороги, как солнце. Мартыненко тихонько подул на зеленые листочки и, бережно опуская горшочек в парник, растроганно сказал:
   — У нас на Полтавщине…
   И, махнув рукой, закончил:
   — У нас агроном — шляпа.
   В теплице гостям подали помидоры. Они приняли их благоговейно. Это воистину было чудо на севере диком. Не выдержав, Мартыненко вздохнул:
   — Такую штуку последний раз едал я, когда ездил на Полтавщину. Годов пять назад…

РАЗГОВОРЫ О ЛЮБВИ

   Вечером два лесоруба стояли на маленькой клубной сцене друг против друга, держа за углы алый квадрат шелка с золотыми искрами букв. Их помощники толпились каждый около своего вожака. Юрок Павлушин, с трудом напуская на себя солидность, никак не мог совладать со своими губами. Они расплывались в улыбку, что не соответствовало моменту. Ульяна Панина в сиреневом выцветшем платье, обтягивающем ее сильное тело, смотрела ясными глазами из-под светлых бровей, сдвинутых чуть скорбно. Здесь многие, впервые увидав ее, аккуратную, ладную, в простеньком женском наряде, подумали: «Очень неплохая женщина».
   Оттесняя всех, Гольденко старался вылезти вперед. Он горячо дышал в плечо Тараса и поминутно правой рукой покручивал и расправлял незначительные свои усы точно так, как, по его мнению, должен делать герой, вояка, каким он всегда считал себя. Он был единственный среди победителей, кто так жадно упивался славой. На них смотрели сотни глаз; сотни рук, белея в темноте зала, взлетали с оглушительным шумом. Но Тарас видел только одни глаза и одни руки. Он их видел даже тогда, когда не смотрел на них. Он не думал ни о славе, ни о подарках, которые ему вручали, он даже не думал о том, что надо сказать. Как-то само сказалось, может быть, и не так, но кто же осудит?
   Он даже о ней не думал. Он просто всем видом своим говорил ей: «Вот видишь. Все это для тебя. Я стою на такой дороге, которая ведет к тебе. Пойми это».
   Но потом он забыл о ней. Гремели аплодисменты. На Трибуне стоял парторг Петров, который только что зачитал приказ треста о победе леспромхоза. А лесорубы все еще стояли и держали за уголки шелковое полотнище. Это продолжалось долго, пока не затихли аплодисменты и кто-то, у самого входа на подмостки, негромко протянул:
   — Ишь, держится. Жалко отдавать-то.
   Мартыненко обернулся на голос, но знамя не отпустил.
   — Жалко? — спросил он. — Нет, товарищ, для Тараса не жалко. Если хотите знать, он мне друг на всю жизнь. Я без него скучать стану. Бери, Тарас, знамя! Береги. Да, не забывай меня. Скучать стану без тебя в своем леспромхозе. Так ты это помни, и тридцатого мая надеюсь увидеть тебя в нашем клубе с этим красным знаменем.
   Он выпустил из рук знамя, Тарас бережно положил его на стол и улыбнулся.
   — Ты, Иван, надейся, но не очень. А чтоб не скучно было ждать, я тебе подарочек к завтрему припас. Скрывать не стану. Надумали мы применить укрупненное звено. Выходим завтра пять человек, а что у нас получится, я тебе загодя не скажу. Хвалиться не люблю, но, как ты есть друг, то дешевого не поднесу подарка. Так, значит, ожидай, Иван, и давай мы забудем про рекорды, это игра неинтересная. А начнем соревнование на выполнение годовых норм. Кто за сезон больше сработает.
   После торжественной части Тарас сидел с Мартыненко за кулисами, в маленькой комнатке, где свален в кучу немудрый реквизит клубной сцены. Выпили, поговорили о делах, о Полтавщине, о пилах и топорах, словом, подружились до того, что начали поучать друг друга тонкостям своего ремесла. Потом пришли к мысли, что все это никому не нужно, скоро придет в тайгу электропила и введет свои законы.
   В зале хлопали в ладоши и кричали: «Асса! Асса!»
   — Жора? — спросил Мартыненко.
   Тарас взял бутылку, налил себе и товарищу. Ответил, думая о другом:
   — Он. Везде мастер — и плясать и валить.
   Взял свой стакан, чокнулся, сказал то, о чем думал:
   — Закон в тайге останется старый. Наш закон. Советский. Навеки нерушимый. Ну, выпьем последнюю.
   — Правильно, Тарас. А почему последнюю?
   Он вытянул из кармана бутылку и, ставя ее на столик, пояснил:
   — Ты что же думаешь, наш леспромхоз с пустыми руками отпустит меня в гости к другу? Я тебе насчет переходящего знамени — лютый враг. Зубами выдеру!
   Тарас, чувствуя приятную истому опьянения, любовался своим другом, который напрашивается во враги.
   Он рассмеялся:
   — Так я же не один.
   — И я не один.
   — У нас таких больше.
   — У вас больше, — согласился Мартыненко, — этим и взяли. Они за тобой здорово тянутся.
   — Да, не отстают. Мне сейчас от Бригвадзе житья нет. До чего ж злой на работу! Да что ж он не идет? Очень плясать любит.
   Бригвадзе, запыхавшись, стремительно, словно продолжая свой танец, влетел в комнатушку. Глаза его возбужденно блестели. Играя бровями, он кричал:
   — Кацо! Ну, что ты сидишь? Водка — лодка, наливай!
   Пришел Гольденко. Его послали за Юрием и Паниной.
   — Зови, Иван, своих ребят, — сказал Тарас.
   В комнате стало тесно. Стаканов было только два, пришлось пить по очереди. Ульяна Панина выпила тоже, обтерла губы ладонью:
   — Ну, я плясать пошла, благодарствую, угостила бы вас, да в моей посылке только одеколон.
   За ней разошлись и остальные. В зале стало сразу шумнее, или это только так показалось Тарасу, потому что он сидел один в маленькой комнатке для бутафории, один со своими мыслями. Нельзя сказать, чтобы они радовали его. Он думал о Марине, как о солнце в тайге, когда оно не светит. Все хорошо — и работа, и почет, но сердцу холодно. А что, если пойти к ней и сказать все? Ведь он еще даже не отважился намекнуть о своей любви. Конечно, она и не думает о нем.
   Да, Марина сейчас была занята только собой. У нее появились свои заботы, но она высокомерно считала себя выше их. Она презирала эти девические волнения, ожидая, что любовь внезапно откроет перед ней свои золотые двери и ей останется только войти в тихий благоухающий сад. На опыте других она знала, как извилист, как тернист этот путь к заветной двери. Удивляясь и сожалея, смотрела она на любовные тревоги и страдания подруг, пока сама с изумлением не почувствовала, что идет вместе с ними, прижимая тонкую руку к бьющемуся сердцу.
   Тарас после работы иногда заходил за ней по вечерам, и они вместе шли домой по гулким брусьям лежневки, разговаривая о будущем, которое для обоих рисовалось совершенно ясным. Они сами выбирали путь. Она любит литературу. Кончится война — снова литфак, потом аспирантура, диссертация по языкознанию. Все это очень интересно и нужно. Он ставил себе цели не менее определенные: после войны — тоже учиться. Его интересует механизация лесного хозяйства. Раньше он заблуждался, думая, что в лесу побеждает только сила, сноровка. В общем, глупо думал. Он хочет стать инженером. Верно, поздновато спохватился, но он добьется.
   В зале стоял веселый шум. Лесорубы, возчики, грузчики — здесь было больше женщин — смеялись, говорили, танцевали. Играл оркестр — две гитары, скрипка, балалайка и неизменный баян. Оркестранты упоенно отдавались своему искусству, каждый из них простодушно считал себя гением. Даже доктор, высокий, с седыми висками и мудрой иронической улыбкой, самозабвенно безумствовал на самодельных ударных инструментах. Все музыканты с преданностью одержимых смотрели на своего руководителя, который, по их мнению, бесспорно был гением. Искренне обожая музыку, они слепо подчинялись ему — преподавателю какой-то столичной школы, заброшенному в тайгу войной, и, надо сказать прямо, играли хорошо.
   Женя любила танцевать и не пропускала ни одного танца, жалея только, что мало кавалеров. Приходилось приглашать девушек, а это — половина удовольствия.
   Музыканты, закончив очередной вальс, опустили свои инструменты и зашептались, утирая вспотевшие лица. В зале было жарко, несмотря на распахнутые окна. Иван Петрович, хитровато ухмыляясь в жесткие усы, подошел к сцене и поманил к себе руководителя оркестра. Нагнувшись к директору, тот выслушал его и, обернувшись к насторожившимся музыкантам, сказал тихо, но многозначительно:
   — Русскую! Ну, ребятки, не подкачайте.
   Доктор потряс руками, держа в одной барабанную колотушку, в другой — медную тарелку, давая понять, что понимает всю ответственность момента.
   Русская пляска. Зарокотали струны, кинул по клавишам пальцы баянист, и мягко запела скрипка — медленно, нежно, но так, что сразу подкатило под сердце, замер дух, и даже не умеющие плясать почувствовали зуд в ногах.
   — Виталия Осиповича! — оглушительно крикнул Иван Петрович.
   Зал загудел, зашумел, очищая круг.
   — Просим!
   Застигнутый врасплох, Корнев быстро вскинул голову, улыбнулся, оглядываясь, и снова стал серьезным. Он сидел между Женей и Мариной, отдыхая после танца, но его уже толкали, к нему тянулись аплодирующие руки. Он посмотрел на Марину, ее глаза выражали удивление. Взглянул на Женю, сияющую возбуждением, и встал. Не спеша снял китель. Звякнули ордена. Женя протянула руки и подхватила китель.
   Марина побледнела.
   Васильки. Голубые и синие васильки на золотистом поле ржаных колосьев, которые с любовью вышивала Женя в долгие зимние ночи, замелькали в ее глазах. Марине на секунду показалось, что она теряет сознание. Она сейчас же взяла себя в руки. Она даже заставила себя улыбнуться, но это плохо ей удалось. А он, не замечая ничего, стоял, одергивая вышитую Жениными руками рубашку.
   Эх, давно не плясал он! Как это вспомнились Ивану Петровичу залихватские их пляски на гулянках в камских лесах? Ну, ладно, покажем всему миру, что не забыли еще, как надо плясать, когда разыграется русская душа. Шире круг!
   Он топнул тонкими офицерскими сапогами раз, другой и пошел по кругу, легкий, стремительный, как вольный ветер.
   Доктор оглушительно звякнул тарелкой и колотушкой, и вот уже трудно разглядеть мелькающие руки музыкантов.
   Пройдя по кругу, Виталий Осипович, как бы задумавшись, замедлил танец и, остановившись около места, откуда начал, поклонился, разведя руками.
   Гордо улыбнувшись уголками губ. Женя медленно передала Марине китель и с достоинством поднялась.
   Высокая грудь ее колыхнулась легким порывистым вздохом. Она повела бровью и, вальяжно двинув круглыми плечами, легко понеслась навстречу Корневу. Он, словно изумляясь внезапному ее порыву и ее пышной красе, которая вдруг раскрылась перед ним, отступал, выбивая ногами невообразимую чечетку.
   Вдруг, изогнувшись, она плавно повела плечами, грудью и, топнув ножкой, остановилась, гордая и торжествующая.
   Он повернулся к ней и уже протянул руки, чтобы поймать ее, но в это время Женя скользким движением всего своего тела вывернулась из-под его руки и пошла, описывая круги около него. Она плясала с такой легкостью, что казалось, и не касается пола.
   Они словно играли друг с другом, то приближаясь, то убегая, то отдаваясь безотчетному, влечению, кружились в бешеном танце, стараясь превзойти один другого, показать, что они стоят друг друга.
   Зрители, забыв все на свете, тянулись к танцорам, вскрикивали, хлопали в ладоши, притопывали ногами.
   — А, дроля! — восторженно говорил Иван Петрович, глядя вокруг растроганными глазами.
   Ничего не говоря, Валентина Анисимовна прижималась плечом к мужу. Она всегда утверждала, что они достойны друг друга. Женя и Виталий Осипович.
   Это же старались доказать и сами танцующие. Трещал пол под его каблуками, когда он стелился по земле в присядке. А она неутомимо кружилась около него, то гордая и неприступная, то лукавая и манящая.
   Да, они оказались достойны друг друга.
   Марина словно окаменела. И только потом, когда, казалось, померк свет и рухнул потолок от грохота аплодисментов, почувствовала себя в самом деле ослепленной и оглушенной. Она любила и уже больше не размышляла ни о чем. Она любила и готова была на все муки, прежде чем откроются таинственные двери любви. Да откроются ли? Скорей всего их надо открывать той силой, с такой откровенной страстью, которую показала Женя.
   И, почувствовав это, она вздохнула. Ей показалось, что не Женя, а она сама так ясно, так откровенно сказала о своей любви.
   И вдруг она увидела Тараса. Он стоял на самом краю сцены, большой, сильный, надежный. Почему за весь вечер он не подошел к ней?
   Она провела по лбу тонкой своей рукой. Это все Женькины фокусы вывели ее из равновесия. Надо держать себя в руках. А до каких пор? Один раз она прошла мимо любви, не заметив ее. Во всяком случае, надо еще разобраться во всем этом.
   Пока зрители шумели около танцоров. Мишка Баринов стоял в стороне. Широко раздувая ноздри и сверкая цыганскими глазами, он оглянулся. Над ними, на краю сцены, стоял Тарас. Мишка подошел к нему.
   — Тарас! Будь человеком — выпить есть?
   — Пойдем, — сказал Тарас.
   Они сидели в комнатке для бутафории, молча слушая, как затихает в зале шум. Тарас больше не пил. Откинувшись на спинку стула, он, усмехаясь, глядел на шофера.
   — Тарас, с кем он? — спросил Мишка, тоскуя.
   Тарас улыбнулся насмешливо и промолчал.
   — С кем? С твоей или с моей?
   — Дурак ты, — вздохнул лесоруб. — Куда ты лезешь? Ты кто? А она кто? Она с тобой говорить не станет, а ты глазами своими цыганскими похлопаешь, вот и весь у вас разговор. А ты вот встань, подымись до нее, заслужи, а потом сватайся. Учиться надо, Мишка. Головой работать надо.
   — Это чего? Политика?
   — А хоть бы и так. Политика у нас к тому направлена, чтоб всем и тебе учиться идти, а нет — так сиди и не рыпайся. А то с инженером тягаться вздумал, с героем!
   Мишка понял, мрачно взглянул на пустой стакан:
   — Вот какие слова ты мне говоришь?
   — И тебе говорю и себе. Политика для всех дорогу показывает. Вот я тебе опять про то же скажу. Мне, если хочешь знать, не меньше твоего обидно. Нет, не думай ни на кого. Чужому счастью не завидую, коль своего не взял. Болтают всякое — будто сосну я на него нарочно уронил. Дураки. На такого человека! Первое — из лесорубов инженером стал. Поди, попробуй, — легко ли? Второе — немцу жизни дал: ордена даром не вешают. Третье — сам знаешь, его дела у нас. Ты за него держись. Мишка, он из тебя человека сделает. А на это все плюнь. А как плясал! Сумеешь так? Тоже дал жизни! Это четвертое. Вот тебе и вся политика. Человек у нас на все руки мастером должен быть — и в работе, и в жизни.

Часть четвертая

ЧУВСТВА И ДОЛГ

   На другой день после праздника Тарас, как и всегда, поехал в лес раньше других. У пятой диспетчерской он сошел с машины и увидел Марину. Он махнул шоферу рукой, и машина, звеня цепями, умчалась в лес.
   В опаловом предутреннем сумраке уже чувствовалась невидимая заря. Потеплели краски неба, нежным пламенем вспыхнули верхушки сосен, но внизу еще царил седой мрак, сюда не проникали живительные лучи наступающего дня.
   Марина стояла в дверях своей будки, словно загораживая вход, улыбалась спокойной, немного высокомерной улыбкой. И вообще показалось Тарасу, что все это означает немой ответ на немой его вопрос. И ничего благоприятного в этом ответе не мог прочесть Тарас.
   — Здравствуйте, Марина Николаевна.
   — Доброе утро, Тарас.
   Она протянула руку, глядя прямо в его растерянные глаза.
   — Знаете что, Тарас! А, пожалуй, нам надо поговорить.
   Он насторожился, и Марина поняла, что она сказала слишком высокопарно и, пожалуй, многообещающе. И чтобы все выглядело проще, она легко пояснила:
   — Проветрить мозги, чтобы все было светло и чисто.
   Она взяла его руку. Тарас с нежностью смотрел на ее маленькие пальцы и другой своей рукой бережно прикрыл их.
   — Надо, Марина Николаевна, — согласился он.
   — После работы поговорим, хорошо? Вы зайдете сюда?
   Войдя в темноту леса, Тарас оглянулся. Вся поляна, где стояла избушка, пылала нежным огнем зари, розовый туман поднимался над пурпурными кочками мха. Поляна казалась чашей, заполненной алым светом. И там, около открытых дверей, стояла девушка, которую он любил. Все было неправдоподобно хорошо. На лесной тропе, по которой он шел, лежали красные листочки брусники. В лесу пахло прохладной весенней сыростью. Он шел, радуясь всему на свете: своей молодости, своей любви, вчерашнему торжеству и торжеству, которое будет сегодня, завтра и которое, как казалось ему сейчас, не окончится никогда. На делянке его ожидал Гоги Бригвадзе.
   — Тарас, какое твое обязательство? Сколько даешь?
   Тарас не любил пустых обещаний.
   — Работа покажет, Гоги. Однако не подкачаем.
   Гоги захохотал, блеснув зубами.
   — Довольно я терпел, Тарас! Теперь выхожу на первое место. Сегодня бью тебя твоим методом! У меня тоже укрупненное звено.
   — Слыхали?! — спросил Тарас, обращаясь к своему звену.
   Юрок сдвинул фуражку козырьком на круглый нос.
   — Ничего я не слышу, — сказал он.
   — Я чего-то слыхал, да не разобрал, — подкрутил свой ус Гольденко.
   Ульяна Панина жалостливо посмотрела на Гоги. Рассмеялась:
   — Ничего, Тарас. Ему темечко солнышком напекло, вот он и волнуется.
   Двое других, новых, старики-лесовики, только посмотрели на Гоги, потом друг на друга и сочувственно покачали головами.
   — Слыхал? — засмеялся Тарас.
   Гоги вдруг помрачнел. Он всегда завидовал дружной спайке Тарасова звена. Вот и сейчас разыграли его как по нотам, даже эти, новенькие, только что зачисленные в звено лесовики. Ну, ладно, вечер покажет.
   — Смеетесь? — спросил он зловеще. — Как бы плакать не пришлось.
   Когда он ушел, Тарас обернулся к своим ребятам.
   — Поняли, в чем дело?
   — Понятно, — протянул Гольденко, затаптывая окурок.
   — Дело в том, ребята, — сказал Тарас, — что сейчас мы должны работать в полную силу, как велит рабочая совесть. Я вам митингов устраивать не буду, уговаривать вас много не надо. Одно хочу сказать: наша лесная работа сейчас самая нужная, самая необходимая. На нас сейчас весь мир смотрит. Ну вот, остальное понятно без слов.
   В продолжение этой речи он сбросил с себя стеганку, взял лучок, подкрутил бечеву и пальцем тронул тугое зубастое полотно. Оно загудело как струна.
   Ничего не надо говорить. Все знали свои места. Звено работало, как слаженный механизм, где поворот одного колеса приводил в движение второе, третье. Звено работало, как не может работать ни один механизм: здесь были люди, полные желания, гордости, умения, люди, думающие о своей работе, задетые за живое…
   Потому так и случилось: когда Тарас, кончив пилить, поднялся, чтобы свалить первую сосну, он увидел, что она падением своим словно увлекает за собой другую, на соседней делянке. Он оглянулся и понял все. Да и понимать-то здесь нечего.
   Юрок в одно мгновение оценил обстановку. Пока Тарас валит первые хлысты, звену еще нечего делать. Эти несколько минут он решил использовать. Он взял лучок и начал валить на соседней делянке.
   — Давай, Юрок, давай! — крикнул Тарас.
   Свалив шесть хлыстов, он пошел на вторую делянку. Юрок сейчас же перешел на первую, где Гольденко уже обрубал сучья, а старики-лесовики оттаскивали их в стороны и скатывали бревна в штабель. Юрок раскряжевывал хлысты и успел свалить еще две сосны, пока Тарас управлялся на соседней делянке.
   Главное, чтобы работа шла без перерыва. И вот Гольденко заметил, что, обрубив сучья, он вроде как бы отдыхает. Старички целыми возами стаскивают сучья в кучи, а он ждет, когда Тарас кончит валить и перейдет на Другую делянку. Да, он отдыхал, когда другие работали, работали самозабвенно, не замечая ничего, в том числе и его, Гольденкиного, лодырничества.
   И почему-то стыдно стало ему, недавнему искателю легкой работы. Стыдно за безделье, а почему — он и сам не знает. Он только понял, что не может стоять и ждать, когда другие работают. Это так поразило его, что он растерялся и, еще не понимая, что творится в мыслях его, взял запасный лучок и подошел к Юрку. Тот приложил двухметровку к хлысту, провел пилой, наметив место реза, и приготовился пилить. Семен Иванович оттеснил парнишку плечом и поставил свой лучок на заметку.
   Юрок понял, засмеялся, блеснул озорными глазами:
   — Давай, Семен Иванович, давай, в честь близкой победы!
   Вдвоем они покончили с раскряжевкой на несколько минут раньше.
   Потом так и пошло. Юрок начинал раскряжевку, размечал хлысты и уходил на соседнюю делянку, где работал Тарас. Там он начинал валку и успевал, не мешая Тарасу, свалить несколько деревьев.
   Тарас замечал все в короткие промежутки, когда, выпрямляясь, сваливал сосну. Ему уже некогда было смотреть, как она падала. Он шел к следующему дереву, намечая глазами три-четыре, которые предстоит свалить одно за другим.
   Он замечал все у себя, на своих делянках, но не упускал из вида и звено Бригвадзе. Он слышал его гортанный крик. Ясно, что там тоже времени зря не теряли. Очень разозлился Бригвадзе. Если зазевается Тарас, пожалуй, придется уступить первенство. Но знал Тарас: не может этого случиться. Все хорошо. Все очень хорошо, не исключая и Марины. Сегодня он скажет ей о своей любви. И будет это — последний разговор.
   — Бойся! — закричал Тарас, раскачивая спиленную сосну. Она не поддавалась. Это было очень старое дерево с седым от дряхлости стволом и белыми сучьями. Сосна стояла наклонно и упорно не падала туда, куда хотел положить ее Тарас. Он нажал плечом: «Врешь, упадешь!» Сосна качнулась и медленно, как бы в раздумье, начала падать, кренясь на сторону.
   — Эх, мазило! — выругал себя Тарас.
   Сосна, зацепившись сучьями, повисла на двух соседних, как древняя старуха на руках могучих внуков.
   «Замечтался! — продолжал ругать себя Тарас. — Вот расскажу ей сегодня, как раскис от любви».
   Это происшествие нарушило четкий ритм работы. Юрок поспешил к Тарасу, но тот махнул рукой:
   — Иди на место. Сам справлюсь.
   Он подошел к повисшей сосне. Ее ствол заклинился между двух стволов; надо подпилить один из них. Стоит зазеваться, как под тяжестью нависшего ствола пошатнется подпиленная сосна и придавит Тараса. Нет, зевать не полагается. Ни в тайге, ни в жизни вообще.
   Тарас пилил, как всегда, левым плечом прислонясь к стволу. Сосна угрожающе покачивается.
   С тревогой следили помощники Тараса за этим единоборством.
   Вот, слегка треснув, сосна начала падать. Повисшее на ней дерево, медленно поворачиваясь, покатилось по наклонившемуся стволу.
   — Бойся! — крикнул Юрок.
   Тарас, выхватив лучок, отбежал в сторону и с досадой махнул рукой.
   Старая сосна огромными изогнутыми своими сучьями намертво сцепила обе сосны, удерживая от падения только что спиленное Тарасом дерево. Создалось еще более опасное положение: теперь уже две сосны висели на третьей. Так они могут провисеть десятки лет, состариться, умереть, не разомкнув смертельных объятий, но, может быть, достаточно ударить их ладонью — и все с грохотом повалится на землю.