Страница:
Заговорили о фронте. Тарас прослужил в армии два года, воевал один месяц. До армии учился, валил лес на Каме и гонял плоты. Родителей не знает, вырос в детском доме, а еще раньше беспризорничал. Учился немного, семилетку кончил, собирался в техникум, но война смешала все планы и загнала его сюда, в северные леса. Положим, это не так далеко от Камы.
— Что ж здесь? — спросил Виталий Осипович. — Здесь тоже работать можно. Здесь надо работать, Тарас.
Тарас ответил, не поднимая головы:
— Я и работаю.
Он шевельнул своими широкими ладонями с крепкими пальцами, давая понять, что с такими руками он вполне надеется на себя.
— Это правильно, Тарас, рабочему человеку везде хорошо. Вы с Мартыненко знакомы?
— Видел летом на слете стахановцев. Тогда он ничем особенным не отличался.
— А теперь отличился?
— Ну не всем же, — неопределенно ответил Тарас и вздохнул. Вздохнул и Виталий Осипович:
— О чем зажурился, солдат?
— Это никакого отношения, к делу не имеет, товарищ Корнев, — поднял вдруг голову Тарас. — У каждого своя болезнь.
— С болезнью к доктору идут. А вы ко мне пришли.
Виталий Осипович внимательно посмотрел на лесоруба. Нет, не тяжесть горя лежит на его сердце. Тарас чего-то не понимал. У него был вид человека, которому задали неразрешимую задачу. Широкой ладонью он сдвинул голубую кубанку на затылок.
— А они все еще идут, — сказал он вдруг.
— Вы за нее беспокоитесь?
Тарас помрачнел, трудно дыша, ответил:
— Это к делу не относится.
— Ну ладно, Тарас. Потолкуем о деле. Я с вами хочу говорить как старший товарищ, как член партии.
— Я беспартийный.
— Мы с вами фронтовики, — не слушая возражений, продолжал Корнев, — кроме того, оба — лесорубы. Надо отвечать Мартыненко. Его метод работы вам известен?
— Известен, — досадливо отмахнулся Тарас. — Ничего мудреного нет. В тайге все методы на горбе держатся. У кого хребет здоровый, тот и прав.
— Не нравится мне этот разговор о хребте, Тарас. Недостойный разговор. Вот кончится война, в лесу как на заводе будет. Да и сейчас можно много нового придумать. Вы опытный лесоруб, не может быть, чтобы вы о работе не думали. Что же, у вас и мыслей никаких нет?
Тарас усмехнулся, шевельнул могучими плечами.
— Должно быть, есть.
Виталий Осипович встал из-за стола и подошел к лесорубу, отчужденно сидевшему на табуретке.
— Вот ведь какой вы, Тарас. Сила есть, и голова на плечах тоже есть, а простой вещи не понимаете. Одной силой не проживешь. Думать надо. Хребет у Мартыненко не железный, а он по четыре да по пять норм дает. Вот и скажите, в чем дело?
Он ходил по тесной комнатке, а Тарас скучным голосом говорил:
— Я к Мартыненко кланяться не пойду. Мне и не надо это. — Хмуро помолчав, он тоскливо поглядел в окно и вдруг пошел к двери.
— Счастливо оставаться.
— Подождите, Тарас.
Открыв дверь в гараж, Тарас через плечо взглянул куда-то в потолок.
— Вам из армии уходить, с фронта легко было? — спросил он.
И Корневу показалось, что Тарас открыл перед ним ту непонятную тоску, которая все время сковывала его волю. Он подошел к лесорубу, положил руку на крепкое его плечо и задушевно сказал:
— Нелегко, Тарас. Очень нелегко. Так же, как и всем.
Он потянул его к себе и закрыл дверь.
— Хотите, я расскажу, почему я вынужден был уйти с передовой? Как солдат солдату.
Трудно рассказывать спокойно о своем горе, перед которым отступил, теряя мужество. Перед врагом не отступал, а вот горе заставило поднять руки. Стыдно признаваться в этом, но, если признаешься, легче подавить горе, заставить себя служить интересам дела, которое надо поставить выше всего, выше личных неурядиц.
— Работа всякую беду лечит, да не сразу, — согласился Тарас.
Вьюга бьет в окна, наваливается белой, безглазой, слепой силой на стены, гремит по крыше, угрожающе трубит и воет в печи. И сидят два человека, два солдата и говорят о своих сердечных делах.
— Вот и у меня тоже, — неожиданно мягким голосом заговорил Тарас. — Я на северный фронт попал. Надо было лесок один прочесать. Пошли. Прошли. А на самом краю, на опушке, нарвались на засаду. Постреляли, поколотили финнов и сидим. И вот к вечеру атаковал нас противник превосходящими силами. Отбили. Снова атаковал, снова отбили. Дело знакомое. За один вечер двенадцать атак. Наших всех повыбило. В снегу лежат, застеклянели от мороза. Остались мы двое. Сержант Сергунин да я. Держим оборону. А когда темнеть стало, сержант спрашивает: «Цел?» Цел, говорю. Все равно, говорю, не отступим. Лес-то фашистский, а сосна, которую обороняем, наша. И будет нашей до конца моей жизни. Сосна. Во всем лесу одна сосна, за которой мы с сержантом залегли. Снова атака. Смотрим, редко стреляют, тоже, видать, мало их осталось. Да и куда стрелять? Лес, темень. А нам на снегу в чистом поле хорошо видно. Так и держали оборону целую ночь. Утром наши подошли. Сержанту обе ноги в госпитале отрезали, а я вот пальцы потерял да пятки чего-то повредил. Вот так и отвоевал без смысла и без славы. Подумаешь иногда, и нехорошо станет.
— Ну так вот, Тарас. Одна у нас с вами кручина и одна доля. С передовой попали в тыл?
— Попали, товарищ майор.
— Попали, солдат. А теперь перед нами задача: снова на передовую вернуться.
Тарас посмотрел на Корнева. Шутит инженер?
— Я не шучу, Тарас, — сказал Корнев. — Идет беспощадная война за коммунизм. И снова я командир, а вы солдат. И вот мой приказ: выходи на передовую и наступай, без отдыха наступай, за каждую сосну бейся. А почему не в партии?
— Не заслужил. Ничего я еще не заслужил, — с горечью сказал Тарас.
— Заслужишь, — твердо пообещал Корнев. — Ты еще все заслужишь, что человеку положено. И гордость, и славу, и почет.
Тарас встал и, протягивая широкую ладонь, несколько торжественно сказал:
— Я все это очень хорошо понимаю. С Петровым сегодня говорил, с парторгом. Он меня к вам послал. Я об этом столько передумал, а начать с чего, не знаю.
— Ну вот, садитесь и подумаем, как нам овладеть этой высотой. У меня есть такие соображения…
ОГОНЬ
ВЕСНА
ЮРОК ВЕРНУЛСЯ
— Что ж здесь? — спросил Виталий Осипович. — Здесь тоже работать можно. Здесь надо работать, Тарас.
Тарас ответил, не поднимая головы:
— Я и работаю.
Он шевельнул своими широкими ладонями с крепкими пальцами, давая понять, что с такими руками он вполне надеется на себя.
— Это правильно, Тарас, рабочему человеку везде хорошо. Вы с Мартыненко знакомы?
— Видел летом на слете стахановцев. Тогда он ничем особенным не отличался.
— А теперь отличился?
— Ну не всем же, — неопределенно ответил Тарас и вздохнул. Вздохнул и Виталий Осипович:
— О чем зажурился, солдат?
— Это никакого отношения, к делу не имеет, товарищ Корнев, — поднял вдруг голову Тарас. — У каждого своя болезнь.
— С болезнью к доктору идут. А вы ко мне пришли.
Виталий Осипович внимательно посмотрел на лесоруба. Нет, не тяжесть горя лежит на его сердце. Тарас чего-то не понимал. У него был вид человека, которому задали неразрешимую задачу. Широкой ладонью он сдвинул голубую кубанку на затылок.
— А они все еще идут, — сказал он вдруг.
— Вы за нее беспокоитесь?
Тарас помрачнел, трудно дыша, ответил:
— Это к делу не относится.
— Ну ладно, Тарас. Потолкуем о деле. Я с вами хочу говорить как старший товарищ, как член партии.
— Я беспартийный.
— Мы с вами фронтовики, — не слушая возражений, продолжал Корнев, — кроме того, оба — лесорубы. Надо отвечать Мартыненко. Его метод работы вам известен?
— Известен, — досадливо отмахнулся Тарас. — Ничего мудреного нет. В тайге все методы на горбе держатся. У кого хребет здоровый, тот и прав.
— Не нравится мне этот разговор о хребте, Тарас. Недостойный разговор. Вот кончится война, в лесу как на заводе будет. Да и сейчас можно много нового придумать. Вы опытный лесоруб, не может быть, чтобы вы о работе не думали. Что же, у вас и мыслей никаких нет?
Тарас усмехнулся, шевельнул могучими плечами.
— Должно быть, есть.
Виталий Осипович встал из-за стола и подошел к лесорубу, отчужденно сидевшему на табуретке.
— Вот ведь какой вы, Тарас. Сила есть, и голова на плечах тоже есть, а простой вещи не понимаете. Одной силой не проживешь. Думать надо. Хребет у Мартыненко не железный, а он по четыре да по пять норм дает. Вот и скажите, в чем дело?
Он ходил по тесной комнатке, а Тарас скучным голосом говорил:
— Я к Мартыненко кланяться не пойду. Мне и не надо это. — Хмуро помолчав, он тоскливо поглядел в окно и вдруг пошел к двери.
— Счастливо оставаться.
— Подождите, Тарас.
Открыв дверь в гараж, Тарас через плечо взглянул куда-то в потолок.
— Вам из армии уходить, с фронта легко было? — спросил он.
И Корневу показалось, что Тарас открыл перед ним ту непонятную тоску, которая все время сковывала его волю. Он подошел к лесорубу, положил руку на крепкое его плечо и задушевно сказал:
— Нелегко, Тарас. Очень нелегко. Так же, как и всем.
Он потянул его к себе и закрыл дверь.
— Хотите, я расскажу, почему я вынужден был уйти с передовой? Как солдат солдату.
Трудно рассказывать спокойно о своем горе, перед которым отступил, теряя мужество. Перед врагом не отступал, а вот горе заставило поднять руки. Стыдно признаваться в этом, но, если признаешься, легче подавить горе, заставить себя служить интересам дела, которое надо поставить выше всего, выше личных неурядиц.
— Работа всякую беду лечит, да не сразу, — согласился Тарас.
Вьюга бьет в окна, наваливается белой, безглазой, слепой силой на стены, гремит по крыше, угрожающе трубит и воет в печи. И сидят два человека, два солдата и говорят о своих сердечных делах.
— Вот и у меня тоже, — неожиданно мягким голосом заговорил Тарас. — Я на северный фронт попал. Надо было лесок один прочесать. Пошли. Прошли. А на самом краю, на опушке, нарвались на засаду. Постреляли, поколотили финнов и сидим. И вот к вечеру атаковал нас противник превосходящими силами. Отбили. Снова атаковал, снова отбили. Дело знакомое. За один вечер двенадцать атак. Наших всех повыбило. В снегу лежат, застеклянели от мороза. Остались мы двое. Сержант Сергунин да я. Держим оборону. А когда темнеть стало, сержант спрашивает: «Цел?» Цел, говорю. Все равно, говорю, не отступим. Лес-то фашистский, а сосна, которую обороняем, наша. И будет нашей до конца моей жизни. Сосна. Во всем лесу одна сосна, за которой мы с сержантом залегли. Снова атака. Смотрим, редко стреляют, тоже, видать, мало их осталось. Да и куда стрелять? Лес, темень. А нам на снегу в чистом поле хорошо видно. Так и держали оборону целую ночь. Утром наши подошли. Сержанту обе ноги в госпитале отрезали, а я вот пальцы потерял да пятки чего-то повредил. Вот так и отвоевал без смысла и без славы. Подумаешь иногда, и нехорошо станет.
— Ну так вот, Тарас. Одна у нас с вами кручина и одна доля. С передовой попали в тыл?
— Попали, товарищ майор.
— Попали, солдат. А теперь перед нами задача: снова на передовую вернуться.
Тарас посмотрел на Корнева. Шутит инженер?
— Я не шучу, Тарас, — сказал Корнев. — Идет беспощадная война за коммунизм. И снова я командир, а вы солдат. И вот мой приказ: выходи на передовую и наступай, без отдыха наступай, за каждую сосну бейся. А почему не в партии?
— Не заслужил. Ничего я еще не заслужил, — с горечью сказал Тарас.
— Заслужишь, — твердо пообещал Корнев. — Ты еще все заслужишь, что человеку положено. И гордость, и славу, и почет.
Тарас встал и, протягивая широкую ладонь, несколько торжественно сказал:
— Я все это очень хорошо понимаю. С Петровым сегодня говорил, с парторгом. Он меня к вам послал. Я об этом столько передумал, а начать с чего, не знаю.
— Ну вот, садитесь и подумаем, как нам овладеть этой высотой. У меня есть такие соображения…
ОГОНЬ
Последние стон и грохот прокатились по тайге. Словно гигантская ладонь провела по вершинам сосен, примяв их огромные шапки.
Еще раскачивали сосны, утомленные борьбой, косматые лапы свои, еще кружились в серых вихрях обломки сучьев, но уже стихал ураган.
Он уползал на запад, тихонько подвывая, обессиленный и уже не страшный.
В избушке спали. Дежурила Марина. Скучающе глядя в огонь, она вспомнила о Корневе, и это уже не впервые. Он был очень настойчив, этот призрак чужого человека. Ее удивляли его частые посещения, но она не закрывала дверь. Ходит — ну и пусть ходит. Она даже улыбнулась, недоумевающе подняв тонкие брови.
Вот он вошел снова в тихий покой ее мыслей. Такой, каким она видела его, — резкий, стремительный, беспокойный.
— Мы еще поговорим с вами, — сказала она, обращаясь к своему назойливому гостю. — Зачем, я и сама не знаю, но чувствую — надо.
Она подложила в печурку дров. Сухие поленья загорались в ее руках, едва коснувшись пылающих углей. Огонь голубой струйкой с золотым гребешком бежал по желтым поленьям к ее рукам. Очень ласковые на взгляд струйки, но как опасны их прикосновения. Все дело в том, чтобы вовремя отнять руку. Это ей вполне удавалось. Огонь заливал дрова горячей позолотой, отбрасывая на стены избушки трепетный свой отсвет.
Ей надоело безделье. Она взяла вышивку, над которой трудилась Женя в часы своего дежурства. Голубые васильки на золотистом фоне неправдоподобных колосьев. Мужская рубашка. Кому это она вышивает? Неизвестному очередному герою? Чудачка эта Женька.
Марина взяла иголку и начала вышивать. Она ошиблась и вышила два василька одним светло-голубым шелком, а надо чередовать: светлый, темный. Если Женя захочет, может спороть и вышить снова; но тогда надо вышивать третий светлый василек, чтобы темный оказался на месте, между светлыми. Все-таки интересно: для кого она старается?
Марина так увлеклась, что не заметила затишья, наступившего в тайге. Проснулся Иван Петрович.
Он поднял взлохмаченную голову. Усы, такие же растрепанные, и небритый подбородок делали его непохожим на самого себя, всегда опрятного и подтянутого.
— Слышите? — насторожился он. — Затихло.
И в самом деле — тишина стояла в тайге. Огонь ровно гудел в трубе. Пурга кончилась так же внезапно, как и началась.
— А ну, зимовка, просыпайся, — скомандовал Дудник. — Кончай ночевать!
Дверь, занесенную снегом, пришлось рубить топором, потом пробивать лопатой выход в сплошном сугробе. Женя взяла лыжи, принесенные для нее.
К полудню они уже подходили к поселку, утонувшему в снегу. Стояла тишина. Было очень тепло, словно вьюга выдула весь мороз.
Первый, кого встретили, был парнишка лет десяти, в большой шапке, то и дело съезжавшей ему на глаза. Он деловито орудовал большой лопатой, прокапывая тропку от женского общежития к дороге.
Иван Петрович остановился:
— Малец, ты чей?
Парнишку звали Ромка. Он воткнул лопату в снег и обстоятельно доложил, что все взрослые ушли на расчистку автолежневки. Корнев поднял всех в три часа ночи. Школьники тоже не отстают и в первую очередь делают дорогу от женского барака к детскому садику, чтобы малыши могли пройти. А то они сидят одни в своих общежитиях и ревут. Не совсем одни, к ним из детского садика пришли, но они уже такие, эти малыши…
Ромка вытер рукавичкой нос, ожидая вопросов, но все было ясно: Корнев знал свое дело. Сегодня будет пробита дорога в тайгу, можно надеяться, что мартовский план вытянут.
Приказав своим спутникам отдыхать. Дудник пошел домой.
От гаража доносился шум работающих моторов. Шоферы разогревали машины. На столбы, лязгая когтями, лезли монтеры.
Поселок проснулся от вынужденной спячки.
Дома никого не было. Ключ лежал в условленном месте, над косяком. На столе лежала записка: «Залётка, ушла на работу. Вернусь вечером. Завтрак в печке. Сухие носки и портянки в печурке. Белье, если надо, сам найдешь. Валя».
— Все правильно, — улыбнулся Иван Петрович и, раздевшись, начал бриться. — Зарос, как черт лесной. Дроля бы увидела — испугалась.
И он улыбнулся, вспомнив жену свою, неунывающую, неустрашимую во всех случаях жизни.
«Надо бы ребят накормить, — подумал он о своих спутниках, — столовая уже закрыта. Эх, не догадался!»
А спутники его, вернувшись, прежде всего ощутили теплую радость от того, что вырвались из снегового плена. А дом, какой бы он ни был, всегда дом.
Мишка даже в общежитие не зашел. Нечего там делать. Спать он не собирался, есть тоже не очень хотелось. Он пошел прямо в гараж, к своей тридцатке, и дотемна провозился около нее со сменщиком. Разожгли под машиной костер, чтобы согреть мотор, и присели у огонька.
Оба молчали. Вспоминая избушку, где просидел рядом с Женей несколько малоутешительных и ничего не обещающих часов, он снова загорелся ревностью к неведомому Жениному вздыхателю. Узнать бы, кто этот неизвестный соперник. Поговорить бы с ним в темном углу.
Тут подвернулся Гольденко. Он слонялся около машин, стараясь не попадаться на глаза начальству. Мишка спросил у него:
— Ты там, в будке, часто околачиваешься. Не замечал, кто ей стихи читает? Лермонтова?
— Кому читает? — спросил Гольденко. — Их, будок-то, не одна. Их пять.
— Не крутись. Про пятую будку спрашиваю.
— В пятой? Там действительно… Марина по всем ночам книгой занимается. Конечно, по молодости все понять стремится. Ну, значит, промеж нас всякие научные высказывания происходят… — не спеша повествовал Гольденко, кося испытующим глазом на слушателя.
Мишка вздохнул.
— Так это было когда? До пересмены. А сейчас, действительно, Женя там. Как, говоришь, фамилия, который со стихами? Ага. Лермонтов?
Задумался Гольденко, потирая свой конусообразный подбородок.
— Как тебе сказать? Знаю. Так себе человек.
— Где он? — допытывался Мишка.
Гольденко подозрительно посмотрел на шофера. После случая с Александром Македонским он стал опасаться подвоха. Нет, лицо Мишки, скорбное и унылое, не внушало опасения. Он спросил на всякий случай, о каком Лермонтове речь, их, может быть, не один?
— А ну тебя. Мишка махнул рукой:
— Знаю одного. Этот парень ничего. Герой. Он у нас на Шито-Хеза багажным раздатчиком служил. Ну, конечно, потом выдвинулся. Одной рукой пятипудовые мешки бросал.
Мишка смотрел в ясное небо и думал о Жениных глазах. Такие же они ясные и голубые, и так же равнодушно взирают они на его, Мишкины, страдания.
Гольденко, увлекшись, продолжал врать, но Мишка не слушал. Он смотрел на пустое мартовское небо, и сердце наполнялось злым огнем…
…Женя и Марина, добравшись до своей комнаты, переоделись, умылись, съели холодный завтрак, приготовленный для них подругами, и перед сном немного посидели, поговорили.
Разглаживая пухлыми ладонями вышитые васильки, Женя вздохнула.
— Это кому? — спросила Марина.
Женя снова вздохнула так жарко и бурно, что Марина снисходительно рассмеялась:
— Опять неизвестному герою?
И Женя рассмеялась:
— Теперь уже известный.
Марину насторожил ее торжествующий смех. Она сказала, стараясь сохранить снисходительный тон:
— Ты, Женька, умнеешь не по дням, а по часам.
— Ох, Мариночка! — простонала подруга.
Потом она легла спать и уснула моментально. Задумчиво глядя в потолок немигающими сухими глазами, Марина снова увидела настойчивого своего посетителя, беспокоящего ее мысли. Встретила и улыбнулась: «Ну, что ж, входите, все равно я одна и, кажется, ожидаю вас». И тут же предупредила: «Но я не стану так вздыхать, как Женя, от меня не дождетесь голубеньких васильков, какие готовит она для своего уже известного героя. Имейте в виду — вы для меня не так-то скоро сделаетесь известным героем. Это трудно. И мне трудно и вам. А пока входите».
Еще раскачивали сосны, утомленные борьбой, косматые лапы свои, еще кружились в серых вихрях обломки сучьев, но уже стихал ураган.
Он уползал на запад, тихонько подвывая, обессиленный и уже не страшный.
В избушке спали. Дежурила Марина. Скучающе глядя в огонь, она вспомнила о Корневе, и это уже не впервые. Он был очень настойчив, этот призрак чужого человека. Ее удивляли его частые посещения, но она не закрывала дверь. Ходит — ну и пусть ходит. Она даже улыбнулась, недоумевающе подняв тонкие брови.
Вот он вошел снова в тихий покой ее мыслей. Такой, каким она видела его, — резкий, стремительный, беспокойный.
— Мы еще поговорим с вами, — сказала она, обращаясь к своему назойливому гостю. — Зачем, я и сама не знаю, но чувствую — надо.
Она подложила в печурку дров. Сухие поленья загорались в ее руках, едва коснувшись пылающих углей. Огонь голубой струйкой с золотым гребешком бежал по желтым поленьям к ее рукам. Очень ласковые на взгляд струйки, но как опасны их прикосновения. Все дело в том, чтобы вовремя отнять руку. Это ей вполне удавалось. Огонь заливал дрова горячей позолотой, отбрасывая на стены избушки трепетный свой отсвет.
Ей надоело безделье. Она взяла вышивку, над которой трудилась Женя в часы своего дежурства. Голубые васильки на золотистом фоне неправдоподобных колосьев. Мужская рубашка. Кому это она вышивает? Неизвестному очередному герою? Чудачка эта Женька.
Марина взяла иголку и начала вышивать. Она ошиблась и вышила два василька одним светло-голубым шелком, а надо чередовать: светлый, темный. Если Женя захочет, может спороть и вышить снова; но тогда надо вышивать третий светлый василек, чтобы темный оказался на месте, между светлыми. Все-таки интересно: для кого она старается?
Марина так увлеклась, что не заметила затишья, наступившего в тайге. Проснулся Иван Петрович.
Он поднял взлохмаченную голову. Усы, такие же растрепанные, и небритый подбородок делали его непохожим на самого себя, всегда опрятного и подтянутого.
— Слышите? — насторожился он. — Затихло.
И в самом деле — тишина стояла в тайге. Огонь ровно гудел в трубе. Пурга кончилась так же внезапно, как и началась.
— А ну, зимовка, просыпайся, — скомандовал Дудник. — Кончай ночевать!
Дверь, занесенную снегом, пришлось рубить топором, потом пробивать лопатой выход в сплошном сугробе. Женя взяла лыжи, принесенные для нее.
К полудню они уже подходили к поселку, утонувшему в снегу. Стояла тишина. Было очень тепло, словно вьюга выдула весь мороз.
Первый, кого встретили, был парнишка лет десяти, в большой шапке, то и дело съезжавшей ему на глаза. Он деловито орудовал большой лопатой, прокапывая тропку от женского общежития к дороге.
Иван Петрович остановился:
— Малец, ты чей?
Парнишку звали Ромка. Он воткнул лопату в снег и обстоятельно доложил, что все взрослые ушли на расчистку автолежневки. Корнев поднял всех в три часа ночи. Школьники тоже не отстают и в первую очередь делают дорогу от женского барака к детскому садику, чтобы малыши могли пройти. А то они сидят одни в своих общежитиях и ревут. Не совсем одни, к ним из детского садика пришли, но они уже такие, эти малыши…
Ромка вытер рукавичкой нос, ожидая вопросов, но все было ясно: Корнев знал свое дело. Сегодня будет пробита дорога в тайгу, можно надеяться, что мартовский план вытянут.
Приказав своим спутникам отдыхать. Дудник пошел домой.
От гаража доносился шум работающих моторов. Шоферы разогревали машины. На столбы, лязгая когтями, лезли монтеры.
Поселок проснулся от вынужденной спячки.
Дома никого не было. Ключ лежал в условленном месте, над косяком. На столе лежала записка: «Залётка, ушла на работу. Вернусь вечером. Завтрак в печке. Сухие носки и портянки в печурке. Белье, если надо, сам найдешь. Валя».
— Все правильно, — улыбнулся Иван Петрович и, раздевшись, начал бриться. — Зарос, как черт лесной. Дроля бы увидела — испугалась.
И он улыбнулся, вспомнив жену свою, неунывающую, неустрашимую во всех случаях жизни.
«Надо бы ребят накормить, — подумал он о своих спутниках, — столовая уже закрыта. Эх, не догадался!»
А спутники его, вернувшись, прежде всего ощутили теплую радость от того, что вырвались из снегового плена. А дом, какой бы он ни был, всегда дом.
Мишка даже в общежитие не зашел. Нечего там делать. Спать он не собирался, есть тоже не очень хотелось. Он пошел прямо в гараж, к своей тридцатке, и дотемна провозился около нее со сменщиком. Разожгли под машиной костер, чтобы согреть мотор, и присели у огонька.
Оба молчали. Вспоминая избушку, где просидел рядом с Женей несколько малоутешительных и ничего не обещающих часов, он снова загорелся ревностью к неведомому Жениному вздыхателю. Узнать бы, кто этот неизвестный соперник. Поговорить бы с ним в темном углу.
Тут подвернулся Гольденко. Он слонялся около машин, стараясь не попадаться на глаза начальству. Мишка спросил у него:
— Ты там, в будке, часто околачиваешься. Не замечал, кто ей стихи читает? Лермонтова?
— Кому читает? — спросил Гольденко. — Их, будок-то, не одна. Их пять.
— Не крутись. Про пятую будку спрашиваю.
— В пятой? Там действительно… Марина по всем ночам книгой занимается. Конечно, по молодости все понять стремится. Ну, значит, промеж нас всякие научные высказывания происходят… — не спеша повествовал Гольденко, кося испытующим глазом на слушателя.
Мишка вздохнул.
— Так это было когда? До пересмены. А сейчас, действительно, Женя там. Как, говоришь, фамилия, который со стихами? Ага. Лермонтов?
Задумался Гольденко, потирая свой конусообразный подбородок.
— Как тебе сказать? Знаю. Так себе человек.
— Где он? — допытывался Мишка.
Гольденко подозрительно посмотрел на шофера. После случая с Александром Македонским он стал опасаться подвоха. Нет, лицо Мишки, скорбное и унылое, не внушало опасения. Он спросил на всякий случай, о каком Лермонтове речь, их, может быть, не один?
— А ну тебя. Мишка махнул рукой:
— Знаю одного. Этот парень ничего. Герой. Он у нас на Шито-Хеза багажным раздатчиком служил. Ну, конечно, потом выдвинулся. Одной рукой пятипудовые мешки бросал.
Мишка смотрел в ясное небо и думал о Жениных глазах. Такие же они ясные и голубые, и так же равнодушно взирают они на его, Мишкины, страдания.
Гольденко, увлекшись, продолжал врать, но Мишка не слушал. Он смотрел на пустое мартовское небо, и сердце наполнялось злым огнем…
…Женя и Марина, добравшись до своей комнаты, переоделись, умылись, съели холодный завтрак, приготовленный для них подругами, и перед сном немного посидели, поговорили.
Разглаживая пухлыми ладонями вышитые васильки, Женя вздохнула.
— Это кому? — спросила Марина.
Женя снова вздохнула так жарко и бурно, что Марина снисходительно рассмеялась:
— Опять неизвестному герою?
И Женя рассмеялась:
— Теперь уже известный.
Марину насторожил ее торжествующий смех. Она сказала, стараясь сохранить снисходительный тон:
— Ты, Женька, умнеешь не по дням, а по часам.
— Ох, Мариночка! — простонала подруга.
Потом она легла спать и уснула моментально. Задумчиво глядя в потолок немигающими сухими глазами, Марина снова увидела настойчивого своего посетителя, беспокоящего ее мысли. Встретила и улыбнулась: «Ну, что ж, входите, все равно я одна и, кажется, ожидаю вас». И тут же предупредила: «Но я не стану так вздыхать, как Женя, от меня не дождетесь голубеньких васильков, какие готовит она для своего уже известного героя. Имейте в виду — вы для меня не так-то скоро сделаетесь известным героем. Это трудно. И мне трудно и вам. А пока входите».
ВЕСНА
Нигде с такой робостью, с такой девичьей нежностью не ступает весна, как по таежным темным тропам. Еле заметны и преисполнены чудесной тайны ее приметы. Еще глубокие лежат снега, еще горячее человеческое дыхание белым облачком свертывается в холодном воздухе, а солнечные лучи уже рассыпают по пушистому снегу колючие, острые искры.
Солнце высоко поднимается над тайгой. А давно ли оно, бледное, зябко кутаясь в морозные туманы, проплывало, поднимаясь не выше верхушек сосен.
И вдруг — услыхал Тарас — глубоко вздохнула тайга. Он подходил к дому, возвращаясь с работы. Остановился на крыльце. Тишина. Хорошо покурить и подумать в тишине. Безмолвно стояла тайга, обступив поселок со всех сторон.
И вот в черной глубине тайги глухо ударилось о снег что-то тяжелое. Повторенный эхом, удар прозвучал как вздох.
Тарас улыбнулся в темноте — весна. Он как бы увидел: отяжелевшая за день под солнцем снеговая шапка сорвалась с сосны. И вот освобожденно вскинулись затекшие от усталости ветви. Снег свалился с зеленой вершины, как камень с сердца.
Камень на сердце. Вот и у него на сердце холодная тяжесть. Надо, чтобы очень разгорелось сердце, — тогда подтает она, тяжесть эта, и найдется сила сбросить ее.
«Камушек», — подумал он о Марине. Вспомнил о работе и тоже подумал: «Камушек».
И что там придумал Мартыненко? Двадцать кубиков на лучок — это не так-то просто. Да, тут одним хребтом не возьмешь. По рации передали — звено Мартыненко. Что это за звено, какая у них расстановка? Иван Петрович уехал в трест, обещал узнать, в чем дело. А дни идут.
Тарас бросил папиросу и вошел в общежитие.
Юрок ждал его, сидя на койке. Этот паренек полюбился Тарасу с первого дня. Маленький, неутомимый, верткий — настоящий вьюрок — таежная бойкая птичка. Однако силенкой не обижен и так же одинок, как и Тарас. Вырос в колхозе, выучился в семилетке, прислали его на сезон, а он так и прижился в леспромхозе. Хороший будет лесоруб.
Юрок сказал:
— Я так думаю, Тарас: звено у него человека три.
Тарас, не отвечая, присел около своего помощника. Из кармана старой гимнастерки достал бумагу. Развернул.
— Вот. С инженером вдвоем думали. Вот эта делянка. Первый номер на подготовительных работах…
По расчетам выходило: звено — из четырех человек. Юрок не соглашался.
— Много. По пять кубиков.
Долго не могли заснуть. Юрок поднимал голову. Прислушивался.
— Тарас, не спишь? А я думаю…
Тарас не отвечал. Но Юрок видел — не спит лесоруб. Хотел снова позвать его, но Тарас приказал:
— Спи.
Юрок снова начал думать. Ему показалось, что он нашел правильное решение, начал снова считать и неожиданно уснул.
А когда Тарас проснулся в семь утра, соседняя койка была пуста.
— Вот беспокойный, — усмехнулся Тарас, собираясь на работу.
Не оказалось Юрка и в столовой. В инструменталке сказали, что Юрок не заходил, как всегда, чтобы взять пилы.
Юрок исчез. Тарас, никому не сказав об этом, поехал в лес…
Было темно, когда Виталий Осипович вышел из дому. В гараже и около него малолюдно. Теперь шоферы принимают машины от своих сменщиков прямо на трассе, у заправочной, возле диспетчерской — нововведение, которое экономит дорогое время. Машины заходят в гараж только на ремонт.
На попутной машине он поехал в лес. До обеда пробыл на делянках и лесной бирже.
Шоферы, приезжая на биржу, жаловались, что на лесозаводе машины задерживаются под разгрузкой. Виталий Осипович поехал на завод. Действительно, у третьей пилорамы стояли две машины. Одна разгружалась, другая ждала очереди. Пилостав — маленький сморщенный человек — суетливо объяснил Корневу, в чем дело. Первая и вторая пилорамы завалены лесом, к четвертой дорога настолько разбита, что шоферы не рискуют сворачивать на нее. Ремонтировать дорогу некому. Когда нет погрузки, грузчики за отдельную плату ремонтируют дороги.
— А сегодня подали тридцать вагонов, пришлось снимать людей с дороги и направлять на погрузку. Не хватает рабочих.
— Где завбиржей?
— На погрузке.
Корнев распорядился весь лес направлять на погрузку. И посоветовал остановить пилы на час и исправить дорогу.
— А шпалорезку тоже остановить? Там срочный заказ на переводный брус. Шпальник плохо везут или нет в лесу шпальннка?
Сказав, что шпальник есть на лесном складе, что надо с вечера давать заявку на материал, а шпалорезки ни в коем случае не останавливать, Виталий Осипович пошел по линии узкоколейки к месту погрузки.
Отсюда лес шел на запад, в освобожденные районы. Кругляк, шпалы, брусья, доски, сноса шпалы, шпалы и шпалы нескончаемым потоком идут на запад.
На железнодорожной ветке, протянувшейся через всю биржу, стояла вереница вагонов. Здесь были и открытые платформы, и громадные пульманы, и угольные гондолы — все, в чем можно было возить, подавалось на биржу.
Грузили шпалы. Двое «наливали»: подхватив из штабеля тяжелую шпалу, они опускали ее на плечо грузчика, тот нес ее по шатким сходням и с грохотом бросал в вагоны.
Круглый лес — огромные сосновые кряжи, баланы, как называли их тут, — накатывали по длинным покатам на платформы.
Неторопливо шла работа. Несколько человек сидели у костра — перекур. Корнев подошел к ним. Один из грузчиков — высокий, худой, в черной с зелеными кантами фуражке, отодвинулся, давая место техноруку.
Он присел к костру. Грузчики молчали. Чтобы начать разговор, Корнев спросил;
— Как дела?
На что один из них односложно ответил:
— Да так.
— Дела наши все на виду, — пояснил тот, который дал Корневу место у костра, — не блестят у нас дела.
Выяснилось, что положение и в самом деле не блестящее. Люди работают уже вторые сутки, а на станции еще пятнадцать вагонов дожидаются. Вся работа идет насмарку. Леса много, вагонов много, а людей не хватает.
Огромная площадь лесобиржи завалена лесом. Вдоль железнодорожной ветки тянулись нескончаемые штабеля круглого леса, шпал, бруса. Отдельно высятся пиломатериалы: доски всех сортов и размеров аккуратно сложены огромными кубами, блистая нежными желтовато-розовыми оттенками свежей древесины. Штабеля образуют целые улицы и кварталы. А лесозавод выбрасывает все новые и новые партии досок, шпал, брусьев, и все это лежит на бирже, ждет отгрузки.
— Да, незавидные дела.
— Где Логунов? — спросил Виталий Осипович.
— Да где ж ему быть? Тут ходит. Биржа-то что город, только трамваев нету, — лениво отозвался один из грузчиков.
Его перебил другой, высокий:
— А ты языком-то не шлепай. Вон он, Логунов, по шпалам лазит.
Поднявшись во весь свой рост, высокий зычно крикнул:
— Логунов!..
Заведующий биржей Логунов стоял на платформе, высоко груженной шпалами. В голубом небе четко рисовалась его широкая фигура. Услыхав, что его зовут, он не спеша спустился вниз и неторопливой походкой, переваливаясь на коротких ногах, подошел к костру.
Он был небольшого роста, но чрезмерно широк в плечах. Сколько ему лет — определить невозможно: может быть, сорок, а может быть, и все восемьдесят. На лице, задубленном морозами, немного морщин, седые жесткие волосы бороды топорщатся во все стороны, как на еже. Глазки быстрые и блестящие под редкими седыми бровями.
Он подал Корневу узластую, похожую на цепкое корневище руку и вместо приветствия звонко закричал:
— Вы что же, начальник, куда глядите? Народу-то нет. Грузить кто будет?
— Надо было раньше подумать об этом, — раздраженно перебил Виталий Осипович.
— Раньше? Раньше погрузки такой не было. Это мартовский план. Чего всю зиму грузили? 10–15 вагонов в сутки. А сейчас — пятьдесят, да и то мало… Тут одной головой ничего не придумаешь.
— Кабы баланы-то сверху катать, — сплюнув в костер, вставил свое слово пожилой грузчик, — а то ведь в гору! Сколько в нем пудов-то?
— Иной балан всей бригадой вкатываешь, — добавил другой.
Корнев живо обернулся к грузчикам:
— А что, если в самом деле сверху вниз? Вот с этого штабеля по лагам. А?
Все посмотрели на штабель. Пожилой усмехнулся.
— А на штабель-то их кто закатит? Опять мы. Нет, здесь, если хотите знать, без машин нельзя. Это не работы, а позорный факт. Один вагон полдня грузим.
Он сплюнул в огонь и скомандовал: «Пошли, ребята!» Встал и направился к вагону. За ним дружно поднялись грузчики.
Поговорив с заведующим биржей, Виталий Осипович повторил свое приказание о ремонте дорог и спросил, давно ли он здесь работает. Оказалось, давно.
— У меня есть одно предложение, — подумав, сказал Корнев. — Грузчики правильно подсказали. Дело вот в чем…
Он присел на корточки и на сыром предвесеннем снегу начертил несколько линий.
— Ага. Эстакада, — сразу понял заведующий биржей, присаживаясь напротив.
Потом оба поднялись и принялись обсуждать, какой должна быть эстакада.
— Это дело стоящее, — горячился Логунов, — и давай ты, Виталий Осипович, скорее все рассчитывай! Такую погрузку на горбу не поднимешь. Не старые времена, чтобы горбом гордиться. Медведь здоров, а что толку…
Солнце высоко поднимается над тайгой. А давно ли оно, бледное, зябко кутаясь в морозные туманы, проплывало, поднимаясь не выше верхушек сосен.
И вдруг — услыхал Тарас — глубоко вздохнула тайга. Он подходил к дому, возвращаясь с работы. Остановился на крыльце. Тишина. Хорошо покурить и подумать в тишине. Безмолвно стояла тайга, обступив поселок со всех сторон.
И вот в черной глубине тайги глухо ударилось о снег что-то тяжелое. Повторенный эхом, удар прозвучал как вздох.
Тарас улыбнулся в темноте — весна. Он как бы увидел: отяжелевшая за день под солнцем снеговая шапка сорвалась с сосны. И вот освобожденно вскинулись затекшие от усталости ветви. Снег свалился с зеленой вершины, как камень с сердца.
Камень на сердце. Вот и у него на сердце холодная тяжесть. Надо, чтобы очень разгорелось сердце, — тогда подтает она, тяжесть эта, и найдется сила сбросить ее.
«Камушек», — подумал он о Марине. Вспомнил о работе и тоже подумал: «Камушек».
И что там придумал Мартыненко? Двадцать кубиков на лучок — это не так-то просто. Да, тут одним хребтом не возьмешь. По рации передали — звено Мартыненко. Что это за звено, какая у них расстановка? Иван Петрович уехал в трест, обещал узнать, в чем дело. А дни идут.
Тарас бросил папиросу и вошел в общежитие.
Юрок ждал его, сидя на койке. Этот паренек полюбился Тарасу с первого дня. Маленький, неутомимый, верткий — настоящий вьюрок — таежная бойкая птичка. Однако силенкой не обижен и так же одинок, как и Тарас. Вырос в колхозе, выучился в семилетке, прислали его на сезон, а он так и прижился в леспромхозе. Хороший будет лесоруб.
Юрок сказал:
— Я так думаю, Тарас: звено у него человека три.
Тарас, не отвечая, присел около своего помощника. Из кармана старой гимнастерки достал бумагу. Развернул.
— Вот. С инженером вдвоем думали. Вот эта делянка. Первый номер на подготовительных работах…
По расчетам выходило: звено — из четырех человек. Юрок не соглашался.
— Много. По пять кубиков.
Долго не могли заснуть. Юрок поднимал голову. Прислушивался.
— Тарас, не спишь? А я думаю…
Тарас не отвечал. Но Юрок видел — не спит лесоруб. Хотел снова позвать его, но Тарас приказал:
— Спи.
Юрок снова начал думать. Ему показалось, что он нашел правильное решение, начал снова считать и неожиданно уснул.
А когда Тарас проснулся в семь утра, соседняя койка была пуста.
— Вот беспокойный, — усмехнулся Тарас, собираясь на работу.
Не оказалось Юрка и в столовой. В инструменталке сказали, что Юрок не заходил, как всегда, чтобы взять пилы.
Юрок исчез. Тарас, никому не сказав об этом, поехал в лес…
Было темно, когда Виталий Осипович вышел из дому. В гараже и около него малолюдно. Теперь шоферы принимают машины от своих сменщиков прямо на трассе, у заправочной, возле диспетчерской — нововведение, которое экономит дорогое время. Машины заходят в гараж только на ремонт.
На попутной машине он поехал в лес. До обеда пробыл на делянках и лесной бирже.
Шоферы, приезжая на биржу, жаловались, что на лесозаводе машины задерживаются под разгрузкой. Виталий Осипович поехал на завод. Действительно, у третьей пилорамы стояли две машины. Одна разгружалась, другая ждала очереди. Пилостав — маленький сморщенный человек — суетливо объяснил Корневу, в чем дело. Первая и вторая пилорамы завалены лесом, к четвертой дорога настолько разбита, что шоферы не рискуют сворачивать на нее. Ремонтировать дорогу некому. Когда нет погрузки, грузчики за отдельную плату ремонтируют дороги.
— А сегодня подали тридцать вагонов, пришлось снимать людей с дороги и направлять на погрузку. Не хватает рабочих.
— Где завбиржей?
— На погрузке.
Корнев распорядился весь лес направлять на погрузку. И посоветовал остановить пилы на час и исправить дорогу.
— А шпалорезку тоже остановить? Там срочный заказ на переводный брус. Шпальник плохо везут или нет в лесу шпальннка?
Сказав, что шпальник есть на лесном складе, что надо с вечера давать заявку на материал, а шпалорезки ни в коем случае не останавливать, Виталий Осипович пошел по линии узкоколейки к месту погрузки.
Отсюда лес шел на запад, в освобожденные районы. Кругляк, шпалы, брусья, доски, сноса шпалы, шпалы и шпалы нескончаемым потоком идут на запад.
На железнодорожной ветке, протянувшейся через всю биржу, стояла вереница вагонов. Здесь были и открытые платформы, и громадные пульманы, и угольные гондолы — все, в чем можно было возить, подавалось на биржу.
Грузили шпалы. Двое «наливали»: подхватив из штабеля тяжелую шпалу, они опускали ее на плечо грузчика, тот нес ее по шатким сходням и с грохотом бросал в вагоны.
Круглый лес — огромные сосновые кряжи, баланы, как называли их тут, — накатывали по длинным покатам на платформы.
Неторопливо шла работа. Несколько человек сидели у костра — перекур. Корнев подошел к ним. Один из грузчиков — высокий, худой, в черной с зелеными кантами фуражке, отодвинулся, давая место техноруку.
Он присел к костру. Грузчики молчали. Чтобы начать разговор, Корнев спросил;
— Как дела?
На что один из них односложно ответил:
— Да так.
— Дела наши все на виду, — пояснил тот, который дал Корневу место у костра, — не блестят у нас дела.
Выяснилось, что положение и в самом деле не блестящее. Люди работают уже вторые сутки, а на станции еще пятнадцать вагонов дожидаются. Вся работа идет насмарку. Леса много, вагонов много, а людей не хватает.
Огромная площадь лесобиржи завалена лесом. Вдоль железнодорожной ветки тянулись нескончаемые штабеля круглого леса, шпал, бруса. Отдельно высятся пиломатериалы: доски всех сортов и размеров аккуратно сложены огромными кубами, блистая нежными желтовато-розовыми оттенками свежей древесины. Штабеля образуют целые улицы и кварталы. А лесозавод выбрасывает все новые и новые партии досок, шпал, брусьев, и все это лежит на бирже, ждет отгрузки.
— Да, незавидные дела.
— Где Логунов? — спросил Виталий Осипович.
— Да где ж ему быть? Тут ходит. Биржа-то что город, только трамваев нету, — лениво отозвался один из грузчиков.
Его перебил другой, высокий:
— А ты языком-то не шлепай. Вон он, Логунов, по шпалам лазит.
Поднявшись во весь свой рост, высокий зычно крикнул:
— Логунов!..
Заведующий биржей Логунов стоял на платформе, высоко груженной шпалами. В голубом небе четко рисовалась его широкая фигура. Услыхав, что его зовут, он не спеша спустился вниз и неторопливой походкой, переваливаясь на коротких ногах, подошел к костру.
Он был небольшого роста, но чрезмерно широк в плечах. Сколько ему лет — определить невозможно: может быть, сорок, а может быть, и все восемьдесят. На лице, задубленном морозами, немного морщин, седые жесткие волосы бороды топорщатся во все стороны, как на еже. Глазки быстрые и блестящие под редкими седыми бровями.
Он подал Корневу узластую, похожую на цепкое корневище руку и вместо приветствия звонко закричал:
— Вы что же, начальник, куда глядите? Народу-то нет. Грузить кто будет?
— Надо было раньше подумать об этом, — раздраженно перебил Виталий Осипович.
— Раньше? Раньше погрузки такой не было. Это мартовский план. Чего всю зиму грузили? 10–15 вагонов в сутки. А сейчас — пятьдесят, да и то мало… Тут одной головой ничего не придумаешь.
— Кабы баланы-то сверху катать, — сплюнув в костер, вставил свое слово пожилой грузчик, — а то ведь в гору! Сколько в нем пудов-то?
— Иной балан всей бригадой вкатываешь, — добавил другой.
Корнев живо обернулся к грузчикам:
— А что, если в самом деле сверху вниз? Вот с этого штабеля по лагам. А?
Все посмотрели на штабель. Пожилой усмехнулся.
— А на штабель-то их кто закатит? Опять мы. Нет, здесь, если хотите знать, без машин нельзя. Это не работы, а позорный факт. Один вагон полдня грузим.
Он сплюнул в огонь и скомандовал: «Пошли, ребята!» Встал и направился к вагону. За ним дружно поднялись грузчики.
Поговорив с заведующим биржей, Виталий Осипович повторил свое приказание о ремонте дорог и спросил, давно ли он здесь работает. Оказалось, давно.
— У меня есть одно предложение, — подумав, сказал Корнев. — Грузчики правильно подсказали. Дело вот в чем…
Он присел на корточки и на сыром предвесеннем снегу начертил несколько линий.
— Ага. Эстакада, — сразу понял заведующий биржей, присаживаясь напротив.
Потом оба поднялись и принялись обсуждать, какой должна быть эстакада.
— Это дело стоящее, — горячился Логунов, — и давай ты, Виталий Осипович, скорее все рассчитывай! Такую погрузку на горбу не поднимешь. Не старые времена, чтобы горбом гордиться. Медведь здоров, а что толку…
ЮРОК ВЕРНУЛСЯ
Иван Петрович возвращался домой. Выехал он рано утром, когда еще в темном небе горели высокие северные звезды. Широкие, расписанные белой и красной краской сани легко скользят по накатанной, промерзшей к утру дороге. Звонко бьет подковами черный жеребец и фыркает от крепкого предрассветного мороза.
А Ивану Петровичу жарко. Он сидит широко расставив ноги и распахнув шубу. В тресте его здорово потрепали за план. И правильно. Хвалиться нечем. Выполнять план это не доблесть в наше время, а перевыполнить не хватило пороху. Верно, для одобрения, должно быть, отметили, что за последнее время «наметились сдвиги».
Дудник заматывает вожжи за передок саней и закуривает. Да, сдвиги, как говорится, наметились. Может быть, даже в апреле леспромхоз вновь станет передовым и знамя им привезут и повесят на старое место, где только дырки от гвоздей напоминают о былой славе.
Но эта слава уже не будет его славой. Что-то он проморгал, недосмотрел старый опытный лесовик и руководить. Выхоит, одного опыта маловато. Застоялся Дудник, зажирел. С Корневым спорил, не соглашался, а он-то и оказался кругом прав.
Если и вытащил кое-как февральское задание, то исключительно благодаря предложению этой колхозной бригадирши. Сколько Дудник ни настаивал на своем, Виталии Осипович показал, как надо бороться за свое мнение. Поставил вопрос на партийном собрании и доказал. Всегда он был настойчивый, а тут еще армейская закалка. Пришлось Дуднику подчиниться, прекратить трелевку и перейти на конную вывозку прямо из делянок, от пня. Сразу дело пошло веселее.
А сейчас и возить стало нечего. Лесорубы, сколько на них ни нажимай, выше головы не прыгнут.
Конечно, никакого рекорда Тарас не поставил. Приказы не помогли. Силы человеческие имеют предел. На хребте много не вывезешь, особенно в наше время. Думать надо, рассчитывать.
Так и ехал в расписных своих санях Иван Петрович и думал не столько о победах леспромхоза, сколько о своих поражениях. Руководил людьми, командовал производством, ходил всегда в передовых, и вдруг оказалось — главное проглядел. Тех самых людей не заметил, которыми руководил, и пошел против них. Так ли это или не так? Время покажет, кто тут прав.
Кругом по-весеннему просыпалась тайга. На вершине сухой ели скрипит черный ворон, разевая белый клюв на пламенеющее северное небо. Может быть, ворону этому не одна сотня лет, и мертвая ель, на которой он сиживал вороненком и сидит сейчас, была тогда еще зеленым росточком. Эх, не дано человеку такого долголетья, чтобы все свои ошибки мог он понять и успел исправить.
А Ивану Петровичу жарко. Он сидит широко расставив ноги и распахнув шубу. В тресте его здорово потрепали за план. И правильно. Хвалиться нечем. Выполнять план это не доблесть в наше время, а перевыполнить не хватило пороху. Верно, для одобрения, должно быть, отметили, что за последнее время «наметились сдвиги».
Дудник заматывает вожжи за передок саней и закуривает. Да, сдвиги, как говорится, наметились. Может быть, даже в апреле леспромхоз вновь станет передовым и знамя им привезут и повесят на старое место, где только дырки от гвоздей напоминают о былой славе.
Но эта слава уже не будет его славой. Что-то он проморгал, недосмотрел старый опытный лесовик и руководить. Выхоит, одного опыта маловато. Застоялся Дудник, зажирел. С Корневым спорил, не соглашался, а он-то и оказался кругом прав.
Если и вытащил кое-как февральское задание, то исключительно благодаря предложению этой колхозной бригадирши. Сколько Дудник ни настаивал на своем, Виталии Осипович показал, как надо бороться за свое мнение. Поставил вопрос на партийном собрании и доказал. Всегда он был настойчивый, а тут еще армейская закалка. Пришлось Дуднику подчиниться, прекратить трелевку и перейти на конную вывозку прямо из делянок, от пня. Сразу дело пошло веселее.
А сейчас и возить стало нечего. Лесорубы, сколько на них ни нажимай, выше головы не прыгнут.
Конечно, никакого рекорда Тарас не поставил. Приказы не помогли. Силы человеческие имеют предел. На хребте много не вывезешь, особенно в наше время. Думать надо, рассчитывать.
Так и ехал в расписных своих санях Иван Петрович и думал не столько о победах леспромхоза, сколько о своих поражениях. Руководил людьми, командовал производством, ходил всегда в передовых, и вдруг оказалось — главное проглядел. Тех самых людей не заметил, которыми руководил, и пошел против них. Так ли это или не так? Время покажет, кто тут прав.
Кругом по-весеннему просыпалась тайга. На вершине сухой ели скрипит черный ворон, разевая белый клюв на пламенеющее северное небо. Может быть, ворону этому не одна сотня лет, и мертвая ель, на которой он сиживал вороненком и сидит сейчас, была тогда еще зеленым росточком. Эх, не дано человеку такого долголетья, чтобы все свои ошибки мог он понять и успел исправить.