У меня не было ни малейшей охоты принять это предложение; чтобы немедленно положить конец опасной затее, я сказал дамам, что мне необходимо кое-что сообщить им, а потому я прошу уделить мне место в их карете.
— Господа приехали, конечно, в своих экипажах, — сказал я, обращаясь к молодым людям, — впрочем, моя карета к их услугам.
У господина де Р *** была своя карета. Мы поехали прямо к воротам, и двоим влюбленным пришлось с горечью убедиться, что господин де С *** занял одно из мест, где они только что сидели.
Было бы чересчур жестоко при постороннем упрекать дам в бестактности. Урок нравственности я отложил до Парижа; сидя напротив компаньонки, я разглядывал ее и, вспоминая ее в зелени и цветах, не мог удержаться от смеха и не сказать ей несколько комплиментов в духе тех, какие она только что выслушивала. Мне показалось, будто воображение ее уже настолько одурманено, что она и мои похвалы принимает за чистую монету. Теофея лукаво улыбалась, но я и ей готовил комплимент, — такой, над которым ей придется задуматься. Однако она успела сказать господину де С *** словечко, окончательно лишавшее его всякой надежды. То ли она подозревала, с какой целью мы явились в Сен-Клу, и считала его зачинщиком этой поездки, то ли ей действительно претило его ухаживание, становившееся порою, как я и сам замечал, назойливым, но она воспользовалась минутой, когда он подал ей руку, чтобы помочь выйти из кареты. Попросив его не докучать ей в дальнейшем своими посещениями и ухаживанием, которые никогда не были ей по вкусу и которые она просит прекратить, она сказала, что считает сегодняшнюю их встречу последнею. Господин де С *** до того растерялся, что, когда Теофея направилась к дому, не решился последовать за нею.
Жалобы свои он начал изливать мне. Я был тем более растроган ими, что обращение Теофеи с господином де С *** казалось мне никак не соответствующим обычной ее мягкости; к тому же я понимал, что она могла дойти до такой крайности только потому, что находится во власти непреодолимого увлечения. Я уговаривал господина де С *** утешиться, как утешаются все неудачники в любви, и уверял его в своих дружеских чувствах, которые должны хоть немного возместить его утрату. Присущее ему чистосердечие было мне дороже его богатства и привлекательной внешности.
— Приходите ко мне как только вздумается, — сказал я. — Я не стану навязывать Теофее что-либо, но объясню ей, как много она теряет, отвергая ваши предложения, и, конечно, устыжу ее, если она даст власть над собою какой-нибудь предосудительной страсти.
Я плохо себя чувствовал и вынужден был обедать у себя в комнате; это лишало меня удовольствия проводить время с моими домочадцами. Но то самое любопытство, которое повлекло меня в Сен-Клу, помешало мне дождаться вечера, чтобы откровенно поговорить с Теофеей. Я узнал, в котором часу она намеревается лечь спать, и попросту отправился к ней, как у нас завелось в силу долгой привычки; я сказал, что привели меня к ней соображения в высшей степени серьезные; не знаю, догадывалась ли она о причине моего появления, но я заметил, что она взволнована. Однако она стала слушать меня с глубоким вниманием. Желание понять собеседника, прежде чем ответить ему, было одной из привлекательных черт ее характера.
Я сразу приступил к делу.
— Вы выражали желание жить возле меня и сами знаете, чем объяснили такое желание, — сказал я. — Оно отвечало вашей склонности к жизни спокойной и добронравной. Разве вы не находите здесь того, к чему стремились? Зачем ехать в Сен-Клу в поисках удовольствий, столь чуждых вашим взглядам, и что может быть у вас общего с господином де Р *** и графом де ***, у вас, столько говорившей о добродетели, которая никак не согласуется с их взглядами на жизнь? Вы еще не знакомы с нашими нравами, и это служит вам извинением, — добавил я. — Так я думаю потому, что расположен к вам. К тому же я дал вам в наставницы сумасбродку, забывающую самые основы добронравия. Но поездка в Сен-Клу, непринужденная близость с молодыми людьми, у которых нет ничего общего с вашим образом мыслей, — что сказать на это? Такое пренебрежение основными правилами приличия вызывает у меня тревогу, которую я не в силах скрыть.
Тут я потупился, предоставляя ей обдумать ответ. Ждать мне пришлось недолго.
— Я понимаю, как далеко заходят ваши подозрения, — сказала она, — слабость, проявленная мною в Ливорно, вполне оправдывает их. Тем не менее вы крайне несправедливы, если думаете, что будь то в Сен-Клу, будь то в другом каком-нибудь месте, где вы за мной наблюдали, я хоть на миг отклонилась от правил, которые я ношу в сердце. Вы сами тысячу раз твердили мне, — продолжала она, — и этому же учат меня и книги, которые вы мне даете, что надо применяться к слабостям окружающих, быть общительной, снисходительно относиться к недостаткам и увлечениям друзей; я осуществляю в жизни ваши взгляды и те истины, которые постоянно черпаю из книг. Я хорошо знаю вас, — добавила она, пристально глядя на меня; — я знаю, что вам можно доверить любую тайну, но вы дали мне в компаньонки особу, со слабостями которой я обязана считаться. Она ваш друг и моя наставница; что же мне остается делать, как не подчиняться и не угождать ей?
Этого было достаточно, чтобы пресечь все мои упреки и даже вызвать во мне раскаяние, что я так откровенно высказал их. Мне показалось, что я вдруг проник в эту загадку. Граф влюблен в Теофею, господин де Р ***, чтобы услужить другу, прикидывается влюбленным в старуху вдову, а Теофея выслушивает любезности графа ради своей наставницы, которой хочет угодить, потворствуя ее шашням.
Какой клубок заблуждений! Зато какой новый прилив благоговения перед Теофеей почувствовал я! Мне казалось, что вновь оживают все совершенства, которые я прежде замечал в ней! Из-за недуга я стал легковерным. Я обнял любезную Теофею.
— Да, — воскликнул я, — это вам следовало бы жаловаться на меня! Я дал вам в руководительницы сумасбродку и понимаю, что ее нелепые бредни должны беспрестанно докучать вам. Я говорю о том, что видел. Я был тому свидетель. Но мне надлежало вникнуть в ваши намерения и отнестись к вам справедливо, как вы того заслуживаете. Итак, довольно об этом. С завтрашнего дня я освобождаю вас от этой несносной опеки, и у меня уже намечена для вас другая, более подходящая компаньонка.
Уже наступила ночь. Я был в халате. В моих глазах Теофея была все так же прелестна, и, как и прежде, очарование ее действовало на меня неотразимо. Целомудренная основа, так непосредственно сказавшаяся в ее снисходительности к наставнице, оживила прежние чувства. Даже болезненная слабость моя не служила тут сдерживающим началом, и я до сих пор не понимаю, каким путем образец благонравия и добродетели произвел на меня такое же впечатление, какое производило зрелище порока. Все же я не дал большей воли своей чувственности, но после описанной встречи во мне вновь разгорелось пламя, которое я считал угасшим как ввиду моего постоянного недомогания, так ввиду большей зрелости ума.
Стыд за слабость, которой я поддался, я почувствовал только возвращаясь к себе, другими словами, лишь после того, как всецело предался ей, а ведь я действительно противился ей не больше, чем в Константинополе. Недуг не позволял мне прислушиваться к голосу плоти, а потому я считал возможным дать волю чувствам, которым суждено было остаться погребенными в моем сердце. Однако это привело к тому, что в ту же ночь меня охватило отнюдь не предвиденное волнение. Вновь возродилась жгучая ревность, так долго терзавшая меня, а из всех слабостей, сопутствующих любви, именно эта, пожалуй, меньше всего подходила к моему положению.
Едва я лег в постель, как стал думать о ней и недоумевал, каким образом я мог охладеть к столь пленительному существу, я погрузился в сожаления, что не воспользовался в полной мере случаями, когда мог понравиться ей, и что привез ее во Францию лишь для того, чтобы стать свидетелем, как какой-нибудь проходимец сорвет плод, который рано или поздно достался бы мне, будь я более настойчив и последователен. Словом, хотя слабое здоровье и не позволяло страсти вновь вспыхнуть с прежней силой, любовь моя приняла форму, соответствующую моим силам, — другими словами, вновь заполнила все мои помыслы.
Я пребывал в таком состоянии, что Теофее не стоило особого труда угождать мне. Единственное, о чем я хотел просить ее, — это почаще навещать меня в моей спальне, откуда я не выходил иногда по целым неделям. Новая компаньонка, которую я хотел приставить к ней, была женщиной ласковой, очень разумной и должна была легко примириться с этой привычкой и считать вполне пристойным, что девушка навещает больного. Я был так очарован этой мыслью, что всю ночь проспал спокойно.
Но наутро Теофея попросила позволения прийти ко мне, и после нашего разговора все мои планы рухнули. Каков бы ни был источник ее огорчения, она была так тронута моими упреками или так смущена приключением в Сен-Клу, что казнила себя за легкомыслие и за образ жизни, который она вела, а поэтому просила у меня разрешения уйти в монастырь.
— Ваша болезнь лишила меня радости постоянно видеться с вами, — любезно сказала она, — а только ради этого я и хотела жить возле вас. Что мне делать в сутолоке такого города, как Париж? Льстивые речи поклонников мне докучают. Развлечения скорее утомляют меня, чем веселят. Я стремлюсь к такому образу жизни, какой вела в Орю, — добавила она, — а из всего того, с чем я здесь столкнулась, ничто так не соответствует моим склонностям, как монастырь.
Тут всякий подумает, что лучшим ответом на эту просьбу могло служить то, что я собирался ей предложить. И я действительно поспешил сказать Теофее, что, отнюдь не думая противиться ее желаниям, хочу предоставить ей в своем доме все те преимущества, кои она рассчитывает обрести в монастыре; а самому мне приятно будет постоянно видеть ее около себя за чтением, рисованием, за беседой или игрой с новой ее компаньонкой. Словом, предвкушая удовольствие видеть ее за любезными ее сердцу занятиями, я, по простоте сердечной, рассчитывал, что она примет предложение, отвечающее ее вкусам. Но она стала упорствовать в своем решении удалиться в монастырь и настоятельно просить моего согласия. К великому удивлению, я не видел, чтобы она хоть немного сожалела о том, что не будет видеться со мною, хотя, по ее словам, ее особенно огорчает, что из-за моей болезни ей редко приходится проводить со мною время; она как будто не понимала, что следствием ухода в монастырь будет прежде всего разлука со мною. Я поневоле задумался над этим. Но она, продолжая развивать свою мысль и полагая, что с меня достаточно нескольких любезных фраз, продолжала толковать о монастыре как о единственном пристанище, которое отныне будет ей по душе. Меня так уязвило ее безразличие, что я не в силах был сдержать гнева и заявил ей довольно резко, что не одобряю ее намерения и что, пока она еще хоть немного уважает меня, я прошу ее решительно отказаться от этой мысли. Одновременно я распорядился вызвать особу, предназначенную ей в компаньонки, которую еще накануне предупредил об этом письменно.
То была вдова адвоката, оставшаяся после мужа со скудными средствами; она с радостью приняла мое приглашение, сулившее ей ряд преимуществ. Жила она по соседству и пришла ко мне почти тотчас же; я ей подробно объяснил, какие услуги она может мне оказать, если близко сойдется с Теофеей. Они очень понравились друг другу, и Теофея безропотно подчинилась моей воле.
В этом приятном обществе терзания мои утихли. Я все принимал только из рук моей любезной гречанки. Я разговаривал только с нею. Я внимательно выслушивал только ее ответы. Во время самых жестоких припадков недуга, к которому я отныне приговорен на всю жизнь, малейшее внимание ее ко мне приносило мне облегчение, и постоянные боли не мешали тому, что временами я испытывал радостное волнение. Казалось, она внимательно следит за ходом моей болезни, и я никогда не замечал, чтобы долгие бдения у моей постели были ей в тягость. Впрочем, я каждый день заставлял ее гулять по нескольку часов или развлекаться в театре, куда она отправлялась со своей компаньонкой. Иной раз мне приходилось настаивать на этом. Отлучки ее бывали непродолжительны, и я никогда не замечал, чтобы возвращение домой было для нее тяжкой обязанностью.
Однако это приятное положение дел было нарушено ее первой наставницей, весьма огорченной тем, что ее уволили; она пришла и снова отравила мой покой подозрениями, которые мне так и не удалось проверить.
Здесь я всецело предоставляю читателю судить о моих переживаниях; пусть он сам решит, как толковать то странное и загадочное, что он заметил в характере и поведении Теофеи.
Обвинения этой женщины были отнюдь не двусмысленны. Высказав сожаление по поводу моей болезни, не позволяющей мне ясно видеть то, что происходит у меня в доме, она напрямик сказала мне, что граф де *** постоянно видится с Теофеей и что ему удалось внушить ей любовь, которой он никак не мог добиться, пока Теофея находилась под ее опекой. Не дав мне прийти в себя от изумления, вдова добавила, что любовники встречаются по ночам не более не менее, как в комнате Теофеи, которая расстается со мною вечерами с тем, чтобы, забыв о стыде, предаваться неистовствам любви.
Эту гнетущую весть она мне сообщила, к счастью, в отсутствие Теофеи. Мне не удалось бы скрыть убийственное впечатление, произведенное на меня ее словами, а в деле такого рода важнее всего было не допустить огласки, но разобраться в нем, соблюдая осторожность и тайну.
Первые мои раздумья были для Теофеи благоприятны. Я припоминал все ее поступки, последовавшие за тем, как она решила почти не покидать меня в моем уединении. Если исключить часы, которые я заставлял ее посвящать прогулкам, она и на четверть часа не отлучалась из моей комнаты. Неужели эти-то краткие мгновения она и посвящает любви? И может ли любовь постоянно удовлетворяться такою малостью? Расставалась Теофея со мною поздно вечером. Утром я видел ее по обыкновению живою и свежей. Так ли действует общение с пылким любовником? Вдобавок она казалась все такою же скромною и разумною, а особенно нравилось мне в ней неизменное сочетание сдержанности и веселости, которое говорило как об умеренности желаний, так и об уравновешенности мыслей. Наконец, мне были известны легкомыслие и неосторожность ее обвинительницы, и, хотя я и не считал эту Женщину способной на клевету, я все же понимал, что, осудив ее поведение, обидел ее и теперь она старается отомстить мне, или Теофее, или особе, которую я пригласил на ее место.
И вот, поскольку она еще жила в моем доме и было желательно, чтобы тайна, которую она мне сообщила, осталась между нами, я сказал ей, что столь тяжкие обвинения требуют двоякого рода осторожности, которой она, надеюсь, и будет придерживаться: во-первых, все это следует хранить в тайне как из уважения к моему дому, так и из уважения к юной гречанке; во-вторых, нельзя считать сообщенное мне твердо установленной правдой, пока она не будет подтверждена неоспоримыми доказательствами.
— Молчание, к которому я вас так настоятельно призываю, — сказал я, — это требование, нарушив которое вы превратите меня в своего смертельного врага. Что же касается доказательств, которые я хочу получить, то, как вы сами понимаете, они совершенно необходимы, и если вам не удастся еще раз проверить правильность вашего открытия, вы сами навлечете на себя нежелательные подозрения.
Мы расстались весьма недовольные друг другом; она не встретила с моей стороны того доверия, на которое рассчитывала, а я увидел в ее рвении больше горечи и запальчивости, чем искреннего желания услужить мне.
Прошли два дня, ставшие для меня веками тревог и мучений, ибо мне приходилось жить возле Теофеи, сдерживая себя. Мне хотелось, чтобы она оказалась невиновной, и в то же время, если бы вина ее подтвердилась, я хотел бы узнать все подробности ее дурного поведения. В конце концов, на третий день, вечером, полчаса спустя после того как Теофея от меня ушла, ее врагиня с озабоченным видом вошла в мою комнату и шепнула мне, что сейчас я могу застать Теофею с ее возлюбленным. Я не верил своим ушам, и ей пришлось несколько раз повторить эти жестокие и оскорбительные для меня слова. Она повторила их с такими подробностями, что все мои сомнения рассеялись. Я лежал в постели, обессиленный обычной болью, и мне потребовалось немало усилий, чтобы последовать за нею.
Какие к тому же пришлось принять меры предосторожности, чтобы отвлечь внимание челяди! Правда, на все эти приготовления ушло много времени. Под влиянием страха и отвращения я действовал особенно медленно. Все же я решил отправиться в комнаты Теофеи. Мы шли со свечой, которую несла сама госпожа ***. За два шага до двери свеча погасла. Потребовалось еще несколько мгновений, чтобы снова зажечь ее.
— Как бы поклонник не воспользовался этим и не ускользнул, — сказала моя вожатая, вернувшись с огнем. — Однако дверь нельзя отворить и закрыть бесшумно, — добавила она.
Мы постучались. Я дрожал, и ум мой был в таком смятении, что я не разбирался в происходящем. Нас заставили прождать некоторое время, прежде чем служанка Теофеи отперла дверь; она была крайне удивлена, увидев меня у двери ее хозяйки в столь поздний час.
Одна ли она? Лежит ли? Я в великом волнении задал служанке несколько вопросов такого рода. Обвинительница хотела сразу же войти. Я удержал ее.
— Теперь уже невозможно ускользнуть отсюда незамеченным, — сказал я ей. — Это единственная дверь. Если Теофея окажется невиновной, я буду в отчаянии, что мы нанесли ей такое оскорбление.
Тем временем служанка уверяла меня, что госпожа ее в постели и безмятежно спит. Но достаточно было шума, поднятого нами, чтобы разбудить ее; нам послышался какой-то шорох, и врагиня ее стала, казалось, еще нетерпеливее. Пришлось последовать за нею и миновать переднюю, Теофея тщетно звала свою камеристку, обычно спавшую в соседней комнате, и испугалась, услышав за дверью какой-то шум. Она встала и, к моему изумлению, сама отворила нам дверь.
Ей не потребовалось много времени, чтобы одеться. На ней было весьма легкое одеяние, и я не удивился тому, что спальня ее освещена, ибо знал, что она не любит темноты. Но я видел ее бодрствующей, в то время как меня уверяли, будто она спит. Я заметил, что она испугана и смущена, и не мог объяснить это только тем, что ее удивило мое неожиданное появление. Слова госпожи *** так завладели моим воображением, что малейший беспорядок в спальне казался мне связанным с присутствием любовника и с распутством, в котором ее обвиняли. Она дрожа спросила, что привело меня к ней в столь поздний час.
— Ничего, — ответил я грубо, как никогда с ней не разговаривал.
Я оглядывался по сторонам, ища доказательства, которые подтвердили бы мои подозрения. В комнате было мало мебели, поэтому легко было ее осмотреть. Я отворил дверь в закуток; там также невозможно было спрятаться. Я нагнулся, чтобы заглянуть под кровать. Внимательно все осмотрев, я наконец удалился, не произнеся ни слова и даже не ответив на вопросы Теофеи, крайне удивленной этой странной сценой. Входя к ней, я не помнил себя от стыда и возмущения, а теперь был не менее смущен, ибо боялся, что был несправедлив.
Обвинительница оставалась в передней как бы на боевом посту.
— Пойдемте, — сказал я ей упавшим голосом. — Боюсь, что вы вовлекли меня в историю, подлость которой я уже сознаю.
Она была взволнована не меньше меня и лишь после того, как мы вышли от Теофеи, стала уверять меня, что граф, по-видимому, скрылся, ибо она клянется, что собственными глазами видела, как он поднимался по лестнице и вошел в комнаты Теофеи.
Мне нечем было опровергнуть свидетельство женщины, которую я не мог обвинить в обмане, и в то же время меня удивляло, что сам я ничего не обнаружил в спальне Теофеи. Поэтому, видя в этом приключении лишь повод для смятения и растерянности, я решил поскорее улечься в постель, чтобы прийти в себя от пережитого потрясения. Однако, помня о тревоге, в которой я оставил Теофею, и под влиянием бурных чувств, поднявшихся в моем сердце в ее защиту, я послал к ней слугу, прося ее не волноваться. Я сожалел, что тогда так упорно молчал. Она могла сделать из моего поведения страшные выводы, и мысль об этом произвела бы на ее сердце и ум гнетущее впечатление, если она действительно не виновата. Мне доложили, что слуга застал ее в слезах и что на слова мои она ответила лишь вздохами и жалобами на свою судьбу. Я был этим так растроган, что если бы прислушивался только к этому чувству, то вернулся бы к ней, чтобы ее утешить. Но сомнения, теснившиеся в моем уме, или, лучше сказать, почти неопровержимые доводы, казалось бы, лишавшие меня всякой надежды на ее невиновность, удручали меня, и я провел всю ночь в страшном изнеможении.
Я решил наутро отправиться к ней, предупредив ее появление у меня, как для того, чтобы умерить свою растерянность, так и с расчетом добиться от нее признания. Долгая совместная жизнь и привычка разбираться в ее помыслах давали мне надежду, что истина скоро мне откроется, а если бы я должен был отказать Теофее в уважении, я все же хотел оградить ее от насмешек ее недоброжелательницы, утаив от последней все, что мне удастся выяснить. Отчасти поэтому я хранил молчание накануне, когда искал следов ее дурного поведения. Я хотел избежать упреков в том, будто сознательно не смотрю правде в глаза, и я не пощадил бы Теофею, если бы, себе на горе, застал ее с графом; но какая-то ничтожная доля надежды все еще сдерживала мои опасения, и я решил воспользоваться малейшим поводом, чтобы побудить компаньонку отказаться от ее подозрений; я уже собрался упрекнуть ее в том, что она чересчур неосмотрительно дает волю своему воображению, и тут особенно смутили меня упорные утверждения, что она видела графа собственными глазами.
Едва я собрался идти к Теофее, как мне доложили, что она направляется ко мне. Я был ей признателен, что она делает первый шаг. Она постаралась придать своему лицу спокойное выражение, но я все же заметил на нем следы слез. Глаза ее были опущены, и некоторое время она не решалась поднять их на меня.
— Как же так, Теофея, — сказал я, опережая ее, — неужели вы могли пренебречь своими убеждениями? Вы уже не та скромная и целомудренная девушка, добродетель которой всегда была мне дороже ее красоты? Боже мой! Любовное свидание ночью! Я не застал вас с графом — этот смертельный удар миновал меня, но кое-кто видел, как он входил в вашу спальню, и это отвратительное приключение — не первое.
Я пристально всматривался в нее, чтобы уловить ее малейшие душевные движения. Она долго плакала, она рыдала, голос ее стал глухим от слез; я был глубоко взволнован и с нетерпением ждал ее признания, а она тоже находилась во власти обуревавших ее чувств.
Наконец к ней вернулся дар слова:
— Видели, как он вошел ко мне? — вскричала она. — Кто же видел? Кто осмеливается бросить мне столь тяжкое обвинение? Это, конечно, госпожа ***, — продолжала она, назвав свою прежнюю компаньонку, — но если вы так доверяете злобствующей женщине, то мне бесполезно оправдываться.
Эти слова несколько удивили меня. Я обратил на них особое внимание. Я заключил из них, что Теофея не только знала о том, в чем я буду упрекать ее, но знала и о намерениях этой женщины навредить ей.
— Слушайте, — сказал я, прерывая ее, — я не скрою, что именно госпожа *** видела графа. Как же мне не верить ее свидетельству? Но если вы можете сказать что-нибудь, чтобы хоть отчасти опровергнуть ее слова, я готов выслушать вас.
Она несколько ободрилась и осмелела. Она сказала, что с тех пор, как эта женщина не стала сопровождать ее, господин де Р *** перестал искать встреч с бывшей компаньонкой и довольно резко ответил на несколько ее записок, в которых она сообщала, что, несмотря на то, что положение ее изменилось, он может по-прежнему приходить к ней. Он признался, что комедии настал конец и с переменой в положении компаньонки отпадает и причина, ради которой он эту комедию разыгрывал. Тогда госпоже *** стало ясно, какую унизительную роль пришлось ей играть в этой интриге, а вместе с тем она вообразила, что отношения между Теофеей и ее поклонником были более близкими, чем у нее самой с ее кавалером; желая отомстить Теофее, она стала любыми путями искать доказательств этому.
— Я знала о ее проделках, — сказала Теофея. — Каждый раз, когда я выходила из дому, она посылала вслед за мною соглядатая, а вообразив, будто я по ночам принимаю графа, она дошла до того, что поручила служанке тщательно осмотреть мою постель. Чего только не сулила она моей камеристке! Еще третьего дня она у моей двери перехватила письмо, присланное мне графом. Она принесла его распечатанным: ее крайне раздосадовало, что в нем оказались лишь весьма почтительные выражения; она придала письму самый дурной смысл, какой только может быть подсказан злобой, и притом пригрозила мне, что расскажет вам о нем.
Я сразу поняла, увидев вас вчера в моей спальне, что вас привели туда ее наветы, — добавила Теофея. — Но ваше появление или, лучше сказать, отчаяние, охватившее меня при мысли, что вы доверились моей недоброжелательнице, повергло меня в оцепенение, которое вы не могли не заметить. Теперь я умоляю вас избавить меня от этих жестоких преследований.
Тут, вновь залившись слезами и дав волю греческой привычке унижаться, которую она должна была бы позабыть во Франции, она бросилась на колени у моего ложа и стала умолять исполнить ее просьбу, к которой я до сих пор был глух.
— Монастырь, — говорила она хриплым от слез голосом, — монастырь — вот единственный удел, оставшийся мне отныне, и единственное желанное для меня пристанище.
Не знаю, что ответил бы я ей на это, ибо я был растроган ее слезами и верил ей, а в то же время не мог считать ее обвинительницу чудовищно подлой и злобной женщиной. На несколько мгновений я замер в нерешительности и, как ни напрягал мысли, не мог найти решения вопроса.
Но вот дверь моя отворяется. Появляется госпожа ***, то есть врагиня Теофеи, а быть может, и моя — во всяком случае, источник всех наших треволнений. Ждать ли мне от ее прихода разъяснения тайны или ждать новых загадок? Я не успел даже задуматься над этим.
Она, конечно, знала, что Теофея у меня, и, боясь, как бы той не удалось оправдаться в моих глазах, явилась, чтобы напасть на нее и защитить самое себя. И вот она яростно набросилась на Теофею. Она осыпала ее столь жестокими упреками, что, будь Теофея виновна или нет, ей все равно не под силу было вынести такой поток оскорблений. С ней случился глубокий обморок, из которого моим слугам долго не удавалось ее вывести. Когда обвинения компаньонки обрушились на Теофею с новой силой, я совсем, перестал разбираться в этой страшной схватке; одна упорно утверждала, что видела, как граф входил в комнату, где мы его искали, другая решительно уверяла, что это гнусная клевета.
Эта бурная сцена огорчала меня даже больше, чем Теофею. Наконец, раздираемый противоречивыми чувствами, в которых сам не мог разобраться, не решаясь ни отказать госпоже *** в уважении, ни проникнуться гневом и презрением к Теофее, я с сокрушенным сердцем приказал им замолчать и посоветовал забыть о распре, сама мысль о которой должна внушать им не меньшее отвращение, чем мне.
— Вы останетесь при мне, — сказал я Теофее, — и будете вести себя так, что вам не страшны будут никакие подозрения. И вы, госпожа ***, тоже будете по-прежнему жить в моем доме, но если вздумаете вновь выступить с необоснованными обвинениями, то вам придется немедленно подыскать себе другое пристанище.
Я имел полное право пригрозить ей, ибо только моими щедротами она и могла существовать.
После этого странного случая я продолжал наслаждаться присутствием Теофеи и беседами с нею, но больше уже не стремился ни к чему иному, как только к счастью видеть и слушать ее. Мой недуг, а может быть, и впечатление, оставшееся от той прискорбной сцены, незаметно излечили меня от любви.
Если Теофея поддавалась слабости, то пусть рассказа об этом читатели ждут от ее возлюбленных. Слухи о них не проникали в мое уединение. Даже о смерти ее я узнал лишь несколько месяцев спустя после этого рокового события, ибо родственники мои и друзья, навещавшие меня, тщательно умалчивали о нем.
Как только до меня дошла эта весть, я решил в письменном виде запечатлеть все, что связывало меня с этой пленительной чужестранкой; пусть читатель судит о том, была ли она достойна моей любви и моего уважения.
— Господа приехали, конечно, в своих экипажах, — сказал я, обращаясь к молодым людям, — впрочем, моя карета к их услугам.
У господина де Р *** была своя карета. Мы поехали прямо к воротам, и двоим влюбленным пришлось с горечью убедиться, что господин де С *** занял одно из мест, где они только что сидели.
Было бы чересчур жестоко при постороннем упрекать дам в бестактности. Урок нравственности я отложил до Парижа; сидя напротив компаньонки, я разглядывал ее и, вспоминая ее в зелени и цветах, не мог удержаться от смеха и не сказать ей несколько комплиментов в духе тех, какие она только что выслушивала. Мне показалось, будто воображение ее уже настолько одурманено, что она и мои похвалы принимает за чистую монету. Теофея лукаво улыбалась, но я и ей готовил комплимент, — такой, над которым ей придется задуматься. Однако она успела сказать господину де С *** словечко, окончательно лишавшее его всякой надежды. То ли она подозревала, с какой целью мы явились в Сен-Клу, и считала его зачинщиком этой поездки, то ли ей действительно претило его ухаживание, становившееся порою, как я и сам замечал, назойливым, но она воспользовалась минутой, когда он подал ей руку, чтобы помочь выйти из кареты. Попросив его не докучать ей в дальнейшем своими посещениями и ухаживанием, которые никогда не были ей по вкусу и которые она просит прекратить, она сказала, что считает сегодняшнюю их встречу последнею. Господин де С *** до того растерялся, что, когда Теофея направилась к дому, не решился последовать за нею.
Жалобы свои он начал изливать мне. Я был тем более растроган ими, что обращение Теофеи с господином де С *** казалось мне никак не соответствующим обычной ее мягкости; к тому же я понимал, что она могла дойти до такой крайности только потому, что находится во власти непреодолимого увлечения. Я уговаривал господина де С *** утешиться, как утешаются все неудачники в любви, и уверял его в своих дружеских чувствах, которые должны хоть немного возместить его утрату. Присущее ему чистосердечие было мне дороже его богатства и привлекательной внешности.
— Приходите ко мне как только вздумается, — сказал я. — Я не стану навязывать Теофее что-либо, но объясню ей, как много она теряет, отвергая ваши предложения, и, конечно, устыжу ее, если она даст власть над собою какой-нибудь предосудительной страсти.
Я плохо себя чувствовал и вынужден был обедать у себя в комнате; это лишало меня удовольствия проводить время с моими домочадцами. Но то самое любопытство, которое повлекло меня в Сен-Клу, помешало мне дождаться вечера, чтобы откровенно поговорить с Теофеей. Я узнал, в котором часу она намеревается лечь спать, и попросту отправился к ней, как у нас завелось в силу долгой привычки; я сказал, что привели меня к ней соображения в высшей степени серьезные; не знаю, догадывалась ли она о причине моего появления, но я заметил, что она взволнована. Однако она стала слушать меня с глубоким вниманием. Желание понять собеседника, прежде чем ответить ему, было одной из привлекательных черт ее характера.
Я сразу приступил к делу.
— Вы выражали желание жить возле меня и сами знаете, чем объяснили такое желание, — сказал я. — Оно отвечало вашей склонности к жизни спокойной и добронравной. Разве вы не находите здесь того, к чему стремились? Зачем ехать в Сен-Клу в поисках удовольствий, столь чуждых вашим взглядам, и что может быть у вас общего с господином де Р *** и графом де ***, у вас, столько говорившей о добродетели, которая никак не согласуется с их взглядами на жизнь? Вы еще не знакомы с нашими нравами, и это служит вам извинением, — добавил я. — Так я думаю потому, что расположен к вам. К тому же я дал вам в наставницы сумасбродку, забывающую самые основы добронравия. Но поездка в Сен-Клу, непринужденная близость с молодыми людьми, у которых нет ничего общего с вашим образом мыслей, — что сказать на это? Такое пренебрежение основными правилами приличия вызывает у меня тревогу, которую я не в силах скрыть.
Тут я потупился, предоставляя ей обдумать ответ. Ждать мне пришлось недолго.
— Я понимаю, как далеко заходят ваши подозрения, — сказала она, — слабость, проявленная мною в Ливорно, вполне оправдывает их. Тем не менее вы крайне несправедливы, если думаете, что будь то в Сен-Клу, будь то в другом каком-нибудь месте, где вы за мной наблюдали, я хоть на миг отклонилась от правил, которые я ношу в сердце. Вы сами тысячу раз твердили мне, — продолжала она, — и этому же учат меня и книги, которые вы мне даете, что надо применяться к слабостям окружающих, быть общительной, снисходительно относиться к недостаткам и увлечениям друзей; я осуществляю в жизни ваши взгляды и те истины, которые постоянно черпаю из книг. Я хорошо знаю вас, — добавила она, пристально глядя на меня; — я знаю, что вам можно доверить любую тайну, но вы дали мне в компаньонки особу, со слабостями которой я обязана считаться. Она ваш друг и моя наставница; что же мне остается делать, как не подчиняться и не угождать ей?
Этого было достаточно, чтобы пресечь все мои упреки и даже вызвать во мне раскаяние, что я так откровенно высказал их. Мне показалось, что я вдруг проник в эту загадку. Граф влюблен в Теофею, господин де Р ***, чтобы услужить другу, прикидывается влюбленным в старуху вдову, а Теофея выслушивает любезности графа ради своей наставницы, которой хочет угодить, потворствуя ее шашням.
Какой клубок заблуждений! Зато какой новый прилив благоговения перед Теофеей почувствовал я! Мне казалось, что вновь оживают все совершенства, которые я прежде замечал в ней! Из-за недуга я стал легковерным. Я обнял любезную Теофею.
— Да, — воскликнул я, — это вам следовало бы жаловаться на меня! Я дал вам в руководительницы сумасбродку и понимаю, что ее нелепые бредни должны беспрестанно докучать вам. Я говорю о том, что видел. Я был тому свидетель. Но мне надлежало вникнуть в ваши намерения и отнестись к вам справедливо, как вы того заслуживаете. Итак, довольно об этом. С завтрашнего дня я освобождаю вас от этой несносной опеки, и у меня уже намечена для вас другая, более подходящая компаньонка.
Уже наступила ночь. Я был в халате. В моих глазах Теофея была все так же прелестна, и, как и прежде, очарование ее действовало на меня неотразимо. Целомудренная основа, так непосредственно сказавшаяся в ее снисходительности к наставнице, оживила прежние чувства. Даже болезненная слабость моя не служила тут сдерживающим началом, и я до сих пор не понимаю, каким путем образец благонравия и добродетели произвел на меня такое же впечатление, какое производило зрелище порока. Все же я не дал большей воли своей чувственности, но после описанной встречи во мне вновь разгорелось пламя, которое я считал угасшим как ввиду моего постоянного недомогания, так ввиду большей зрелости ума.
Стыд за слабость, которой я поддался, я почувствовал только возвращаясь к себе, другими словами, лишь после того, как всецело предался ей, а ведь я действительно противился ей не больше, чем в Константинополе. Недуг не позволял мне прислушиваться к голосу плоти, а потому я считал возможным дать волю чувствам, которым суждено было остаться погребенными в моем сердце. Однако это привело к тому, что в ту же ночь меня охватило отнюдь не предвиденное волнение. Вновь возродилась жгучая ревность, так долго терзавшая меня, а из всех слабостей, сопутствующих любви, именно эта, пожалуй, меньше всего подходила к моему положению.
Едва я лег в постель, как стал думать о ней и недоумевал, каким образом я мог охладеть к столь пленительному существу, я погрузился в сожаления, что не воспользовался в полной мере случаями, когда мог понравиться ей, и что привез ее во Францию лишь для того, чтобы стать свидетелем, как какой-нибудь проходимец сорвет плод, который рано или поздно достался бы мне, будь я более настойчив и последователен. Словом, хотя слабое здоровье и не позволяло страсти вновь вспыхнуть с прежней силой, любовь моя приняла форму, соответствующую моим силам, — другими словами, вновь заполнила все мои помыслы.
Я пребывал в таком состоянии, что Теофее не стоило особого труда угождать мне. Единственное, о чем я хотел просить ее, — это почаще навещать меня в моей спальне, откуда я не выходил иногда по целым неделям. Новая компаньонка, которую я хотел приставить к ней, была женщиной ласковой, очень разумной и должна была легко примириться с этой привычкой и считать вполне пристойным, что девушка навещает больного. Я был так очарован этой мыслью, что всю ночь проспал спокойно.
Но наутро Теофея попросила позволения прийти ко мне, и после нашего разговора все мои планы рухнули. Каков бы ни был источник ее огорчения, она была так тронута моими упреками или так смущена приключением в Сен-Клу, что казнила себя за легкомыслие и за образ жизни, который она вела, а поэтому просила у меня разрешения уйти в монастырь.
— Ваша болезнь лишила меня радости постоянно видеться с вами, — любезно сказала она, — а только ради этого я и хотела жить возле вас. Что мне делать в сутолоке такого города, как Париж? Льстивые речи поклонников мне докучают. Развлечения скорее утомляют меня, чем веселят. Я стремлюсь к такому образу жизни, какой вела в Орю, — добавила она, — а из всего того, с чем я здесь столкнулась, ничто так не соответствует моим склонностям, как монастырь.
Тут всякий подумает, что лучшим ответом на эту просьбу могло служить то, что я собирался ей предложить. И я действительно поспешил сказать Теофее, что, отнюдь не думая противиться ее желаниям, хочу предоставить ей в своем доме все те преимущества, кои она рассчитывает обрести в монастыре; а самому мне приятно будет постоянно видеть ее около себя за чтением, рисованием, за беседой или игрой с новой ее компаньонкой. Словом, предвкушая удовольствие видеть ее за любезными ее сердцу занятиями, я, по простоте сердечной, рассчитывал, что она примет предложение, отвечающее ее вкусам. Но она стала упорствовать в своем решении удалиться в монастырь и настоятельно просить моего согласия. К великому удивлению, я не видел, чтобы она хоть немного сожалела о том, что не будет видеться со мною, хотя, по ее словам, ее особенно огорчает, что из-за моей болезни ей редко приходится проводить со мною время; она как будто не понимала, что следствием ухода в монастырь будет прежде всего разлука со мною. Я поневоле задумался над этим. Но она, продолжая развивать свою мысль и полагая, что с меня достаточно нескольких любезных фраз, продолжала толковать о монастыре как о единственном пристанище, которое отныне будет ей по душе. Меня так уязвило ее безразличие, что я не в силах был сдержать гнева и заявил ей довольно резко, что не одобряю ее намерения и что, пока она еще хоть немного уважает меня, я прошу ее решительно отказаться от этой мысли. Одновременно я распорядился вызвать особу, предназначенную ей в компаньонки, которую еще накануне предупредил об этом письменно.
То была вдова адвоката, оставшаяся после мужа со скудными средствами; она с радостью приняла мое приглашение, сулившее ей ряд преимуществ. Жила она по соседству и пришла ко мне почти тотчас же; я ей подробно объяснил, какие услуги она может мне оказать, если близко сойдется с Теофеей. Они очень понравились друг другу, и Теофея безропотно подчинилась моей воле.
В этом приятном обществе терзания мои утихли. Я все принимал только из рук моей любезной гречанки. Я разговаривал только с нею. Я внимательно выслушивал только ее ответы. Во время самых жестоких припадков недуга, к которому я отныне приговорен на всю жизнь, малейшее внимание ее ко мне приносило мне облегчение, и постоянные боли не мешали тому, что временами я испытывал радостное волнение. Казалось, она внимательно следит за ходом моей болезни, и я никогда не замечал, чтобы долгие бдения у моей постели были ей в тягость. Впрочем, я каждый день заставлял ее гулять по нескольку часов или развлекаться в театре, куда она отправлялась со своей компаньонкой. Иной раз мне приходилось настаивать на этом. Отлучки ее бывали непродолжительны, и я никогда не замечал, чтобы возвращение домой было для нее тяжкой обязанностью.
Однако это приятное положение дел было нарушено ее первой наставницей, весьма огорченной тем, что ее уволили; она пришла и снова отравила мой покой подозрениями, которые мне так и не удалось проверить.
Здесь я всецело предоставляю читателю судить о моих переживаниях; пусть он сам решит, как толковать то странное и загадочное, что он заметил в характере и поведении Теофеи.
Обвинения этой женщины были отнюдь не двусмысленны. Высказав сожаление по поводу моей болезни, не позволяющей мне ясно видеть то, что происходит у меня в доме, она напрямик сказала мне, что граф де *** постоянно видится с Теофеей и что ему удалось внушить ей любовь, которой он никак не мог добиться, пока Теофея находилась под ее опекой. Не дав мне прийти в себя от изумления, вдова добавила, что любовники встречаются по ночам не более не менее, как в комнате Теофеи, которая расстается со мною вечерами с тем, чтобы, забыв о стыде, предаваться неистовствам любви.
Эту гнетущую весть она мне сообщила, к счастью, в отсутствие Теофеи. Мне не удалось бы скрыть убийственное впечатление, произведенное на меня ее словами, а в деле такого рода важнее всего было не допустить огласки, но разобраться в нем, соблюдая осторожность и тайну.
Первые мои раздумья были для Теофеи благоприятны. Я припоминал все ее поступки, последовавшие за тем, как она решила почти не покидать меня в моем уединении. Если исключить часы, которые я заставлял ее посвящать прогулкам, она и на четверть часа не отлучалась из моей комнаты. Неужели эти-то краткие мгновения она и посвящает любви? И может ли любовь постоянно удовлетворяться такою малостью? Расставалась Теофея со мною поздно вечером. Утром я видел ее по обыкновению живою и свежей. Так ли действует общение с пылким любовником? Вдобавок она казалась все такою же скромною и разумною, а особенно нравилось мне в ней неизменное сочетание сдержанности и веселости, которое говорило как об умеренности желаний, так и об уравновешенности мыслей. Наконец, мне были известны легкомыслие и неосторожность ее обвинительницы, и, хотя я и не считал эту Женщину способной на клевету, я все же понимал, что, осудив ее поведение, обидел ее и теперь она старается отомстить мне, или Теофее, или особе, которую я пригласил на ее место.
И вот, поскольку она еще жила в моем доме и было желательно, чтобы тайна, которую она мне сообщила, осталась между нами, я сказал ей, что столь тяжкие обвинения требуют двоякого рода осторожности, которой она, надеюсь, и будет придерживаться: во-первых, все это следует хранить в тайне как из уважения к моему дому, так и из уважения к юной гречанке; во-вторых, нельзя считать сообщенное мне твердо установленной правдой, пока она не будет подтверждена неоспоримыми доказательствами.
— Молчание, к которому я вас так настоятельно призываю, — сказал я, — это требование, нарушив которое вы превратите меня в своего смертельного врага. Что же касается доказательств, которые я хочу получить, то, как вы сами понимаете, они совершенно необходимы, и если вам не удастся еще раз проверить правильность вашего открытия, вы сами навлечете на себя нежелательные подозрения.
Мы расстались весьма недовольные друг другом; она не встретила с моей стороны того доверия, на которое рассчитывала, а я увидел в ее рвении больше горечи и запальчивости, чем искреннего желания услужить мне.
Прошли два дня, ставшие для меня веками тревог и мучений, ибо мне приходилось жить возле Теофеи, сдерживая себя. Мне хотелось, чтобы она оказалась невиновной, и в то же время, если бы вина ее подтвердилась, я хотел бы узнать все подробности ее дурного поведения. В конце концов, на третий день, вечером, полчаса спустя после того как Теофея от меня ушла, ее врагиня с озабоченным видом вошла в мою комнату и шепнула мне, что сейчас я могу застать Теофею с ее возлюбленным. Я не верил своим ушам, и ей пришлось несколько раз повторить эти жестокие и оскорбительные для меня слова. Она повторила их с такими подробностями, что все мои сомнения рассеялись. Я лежал в постели, обессиленный обычной болью, и мне потребовалось немало усилий, чтобы последовать за нею.
Какие к тому же пришлось принять меры предосторожности, чтобы отвлечь внимание челяди! Правда, на все эти приготовления ушло много времени. Под влиянием страха и отвращения я действовал особенно медленно. Все же я решил отправиться в комнаты Теофеи. Мы шли со свечой, которую несла сама госпожа ***. За два шага до двери свеча погасла. Потребовалось еще несколько мгновений, чтобы снова зажечь ее.
— Как бы поклонник не воспользовался этим и не ускользнул, — сказала моя вожатая, вернувшись с огнем. — Однако дверь нельзя отворить и закрыть бесшумно, — добавила она.
Мы постучались. Я дрожал, и ум мой был в таком смятении, что я не разбирался в происходящем. Нас заставили прождать некоторое время, прежде чем служанка Теофеи отперла дверь; она была крайне удивлена, увидев меня у двери ее хозяйки в столь поздний час.
Одна ли она? Лежит ли? Я в великом волнении задал служанке несколько вопросов такого рода. Обвинительница хотела сразу же войти. Я удержал ее.
— Теперь уже невозможно ускользнуть отсюда незамеченным, — сказал я ей. — Это единственная дверь. Если Теофея окажется невиновной, я буду в отчаянии, что мы нанесли ей такое оскорбление.
Тем временем служанка уверяла меня, что госпожа ее в постели и безмятежно спит. Но достаточно было шума, поднятого нами, чтобы разбудить ее; нам послышался какой-то шорох, и врагиня ее стала, казалось, еще нетерпеливее. Пришлось последовать за нею и миновать переднюю, Теофея тщетно звала свою камеристку, обычно спавшую в соседней комнате, и испугалась, услышав за дверью какой-то шум. Она встала и, к моему изумлению, сама отворила нам дверь.
Ей не потребовалось много времени, чтобы одеться. На ней было весьма легкое одеяние, и я не удивился тому, что спальня ее освещена, ибо знал, что она не любит темноты. Но я видел ее бодрствующей, в то время как меня уверяли, будто она спит. Я заметил, что она испугана и смущена, и не мог объяснить это только тем, что ее удивило мое неожиданное появление. Слова госпожи *** так завладели моим воображением, что малейший беспорядок в спальне казался мне связанным с присутствием любовника и с распутством, в котором ее обвиняли. Она дрожа спросила, что привело меня к ней в столь поздний час.
— Ничего, — ответил я грубо, как никогда с ней не разговаривал.
Я оглядывался по сторонам, ища доказательства, которые подтвердили бы мои подозрения. В комнате было мало мебели, поэтому легко было ее осмотреть. Я отворил дверь в закуток; там также невозможно было спрятаться. Я нагнулся, чтобы заглянуть под кровать. Внимательно все осмотрев, я наконец удалился, не произнеся ни слова и даже не ответив на вопросы Теофеи, крайне удивленной этой странной сценой. Входя к ней, я не помнил себя от стыда и возмущения, а теперь был не менее смущен, ибо боялся, что был несправедлив.
Обвинительница оставалась в передней как бы на боевом посту.
— Пойдемте, — сказал я ей упавшим голосом. — Боюсь, что вы вовлекли меня в историю, подлость которой я уже сознаю.
Она была взволнована не меньше меня и лишь после того, как мы вышли от Теофеи, стала уверять меня, что граф, по-видимому, скрылся, ибо она клянется, что собственными глазами видела, как он поднимался по лестнице и вошел в комнаты Теофеи.
Мне нечем было опровергнуть свидетельство женщины, которую я не мог обвинить в обмане, и в то же время меня удивляло, что сам я ничего не обнаружил в спальне Теофеи. Поэтому, видя в этом приключении лишь повод для смятения и растерянности, я решил поскорее улечься в постель, чтобы прийти в себя от пережитого потрясения. Однако, помня о тревоге, в которой я оставил Теофею, и под влиянием бурных чувств, поднявшихся в моем сердце в ее защиту, я послал к ней слугу, прося ее не волноваться. Я сожалел, что тогда так упорно молчал. Она могла сделать из моего поведения страшные выводы, и мысль об этом произвела бы на ее сердце и ум гнетущее впечатление, если она действительно не виновата. Мне доложили, что слуга застал ее в слезах и что на слова мои она ответила лишь вздохами и жалобами на свою судьбу. Я был этим так растроган, что если бы прислушивался только к этому чувству, то вернулся бы к ней, чтобы ее утешить. Но сомнения, теснившиеся в моем уме, или, лучше сказать, почти неопровержимые доводы, казалось бы, лишавшие меня всякой надежды на ее невиновность, удручали меня, и я провел всю ночь в страшном изнеможении.
Я решил наутро отправиться к ней, предупредив ее появление у меня, как для того, чтобы умерить свою растерянность, так и с расчетом добиться от нее признания. Долгая совместная жизнь и привычка разбираться в ее помыслах давали мне надежду, что истина скоро мне откроется, а если бы я должен был отказать Теофее в уважении, я все же хотел оградить ее от насмешек ее недоброжелательницы, утаив от последней все, что мне удастся выяснить. Отчасти поэтому я хранил молчание накануне, когда искал следов ее дурного поведения. Я хотел избежать упреков в том, будто сознательно не смотрю правде в глаза, и я не пощадил бы Теофею, если бы, себе на горе, застал ее с графом; но какая-то ничтожная доля надежды все еще сдерживала мои опасения, и я решил воспользоваться малейшим поводом, чтобы побудить компаньонку отказаться от ее подозрений; я уже собрался упрекнуть ее в том, что она чересчур неосмотрительно дает волю своему воображению, и тут особенно смутили меня упорные утверждения, что она видела графа собственными глазами.
Едва я собрался идти к Теофее, как мне доложили, что она направляется ко мне. Я был ей признателен, что она делает первый шаг. Она постаралась придать своему лицу спокойное выражение, но я все же заметил на нем следы слез. Глаза ее были опущены, и некоторое время она не решалась поднять их на меня.
— Как же так, Теофея, — сказал я, опережая ее, — неужели вы могли пренебречь своими убеждениями? Вы уже не та скромная и целомудренная девушка, добродетель которой всегда была мне дороже ее красоты? Боже мой! Любовное свидание ночью! Я не застал вас с графом — этот смертельный удар миновал меня, но кое-кто видел, как он входил в вашу спальню, и это отвратительное приключение — не первое.
Я пристально всматривался в нее, чтобы уловить ее малейшие душевные движения. Она долго плакала, она рыдала, голос ее стал глухим от слез; я был глубоко взволнован и с нетерпением ждал ее признания, а она тоже находилась во власти обуревавших ее чувств.
Наконец к ней вернулся дар слова:
— Видели, как он вошел ко мне? — вскричала она. — Кто же видел? Кто осмеливается бросить мне столь тяжкое обвинение? Это, конечно, госпожа ***, — продолжала она, назвав свою прежнюю компаньонку, — но если вы так доверяете злобствующей женщине, то мне бесполезно оправдываться.
Эти слова несколько удивили меня. Я обратил на них особое внимание. Я заключил из них, что Теофея не только знала о том, в чем я буду упрекать ее, но знала и о намерениях этой женщины навредить ей.
— Слушайте, — сказал я, прерывая ее, — я не скрою, что именно госпожа *** видела графа. Как же мне не верить ее свидетельству? Но если вы можете сказать что-нибудь, чтобы хоть отчасти опровергнуть ее слова, я готов выслушать вас.
Она несколько ободрилась и осмелела. Она сказала, что с тех пор, как эта женщина не стала сопровождать ее, господин де Р *** перестал искать встреч с бывшей компаньонкой и довольно резко ответил на несколько ее записок, в которых она сообщала, что, несмотря на то, что положение ее изменилось, он может по-прежнему приходить к ней. Он признался, что комедии настал конец и с переменой в положении компаньонки отпадает и причина, ради которой он эту комедию разыгрывал. Тогда госпоже *** стало ясно, какую унизительную роль пришлось ей играть в этой интриге, а вместе с тем она вообразила, что отношения между Теофеей и ее поклонником были более близкими, чем у нее самой с ее кавалером; желая отомстить Теофее, она стала любыми путями искать доказательств этому.
— Я знала о ее проделках, — сказала Теофея. — Каждый раз, когда я выходила из дому, она посылала вслед за мною соглядатая, а вообразив, будто я по ночам принимаю графа, она дошла до того, что поручила служанке тщательно осмотреть мою постель. Чего только не сулила она моей камеристке! Еще третьего дня она у моей двери перехватила письмо, присланное мне графом. Она принесла его распечатанным: ее крайне раздосадовало, что в нем оказались лишь весьма почтительные выражения; она придала письму самый дурной смысл, какой только может быть подсказан злобой, и притом пригрозила мне, что расскажет вам о нем.
Я сразу поняла, увидев вас вчера в моей спальне, что вас привели туда ее наветы, — добавила Теофея. — Но ваше появление или, лучше сказать, отчаяние, охватившее меня при мысли, что вы доверились моей недоброжелательнице, повергло меня в оцепенение, которое вы не могли не заметить. Теперь я умоляю вас избавить меня от этих жестоких преследований.
Тут, вновь залившись слезами и дав волю греческой привычке унижаться, которую она должна была бы позабыть во Франции, она бросилась на колени у моего ложа и стала умолять исполнить ее просьбу, к которой я до сих пор был глух.
— Монастырь, — говорила она хриплым от слез голосом, — монастырь — вот единственный удел, оставшийся мне отныне, и единственное желанное для меня пристанище.
Не знаю, что ответил бы я ей на это, ибо я был растроган ее слезами и верил ей, а в то же время не мог считать ее обвинительницу чудовищно подлой и злобной женщиной. На несколько мгновений я замер в нерешительности и, как ни напрягал мысли, не мог найти решения вопроса.
Но вот дверь моя отворяется. Появляется госпожа ***, то есть врагиня Теофеи, а быть может, и моя — во всяком случае, источник всех наших треволнений. Ждать ли мне от ее прихода разъяснения тайны или ждать новых загадок? Я не успел даже задуматься над этим.
Она, конечно, знала, что Теофея у меня, и, боясь, как бы той не удалось оправдаться в моих глазах, явилась, чтобы напасть на нее и защитить самое себя. И вот она яростно набросилась на Теофею. Она осыпала ее столь жестокими упреками, что, будь Теофея виновна или нет, ей все равно не под силу было вынести такой поток оскорблений. С ней случился глубокий обморок, из которого моим слугам долго не удавалось ее вывести. Когда обвинения компаньонки обрушились на Теофею с новой силой, я совсем, перестал разбираться в этой страшной схватке; одна упорно утверждала, что видела, как граф входил в комнату, где мы его искали, другая решительно уверяла, что это гнусная клевета.
Эта бурная сцена огорчала меня даже больше, чем Теофею. Наконец, раздираемый противоречивыми чувствами, в которых сам не мог разобраться, не решаясь ни отказать госпоже *** в уважении, ни проникнуться гневом и презрением к Теофее, я с сокрушенным сердцем приказал им замолчать и посоветовал забыть о распре, сама мысль о которой должна внушать им не меньшее отвращение, чем мне.
— Вы останетесь при мне, — сказал я Теофее, — и будете вести себя так, что вам не страшны будут никакие подозрения. И вы, госпожа ***, тоже будете по-прежнему жить в моем доме, но если вздумаете вновь выступить с необоснованными обвинениями, то вам придется немедленно подыскать себе другое пристанище.
Я имел полное право пригрозить ей, ибо только моими щедротами она и могла существовать.
После этого странного случая я продолжал наслаждаться присутствием Теофеи и беседами с нею, но больше уже не стремился ни к чему иному, как только к счастью видеть и слушать ее. Мой недуг, а может быть, и впечатление, оставшееся от той прискорбной сцены, незаметно излечили меня от любви.
Если Теофея поддавалась слабости, то пусть рассказа об этом читатели ждут от ее возлюбленных. Слухи о них не проникали в мое уединение. Даже о смерти ее я узнал лишь несколько месяцев спустя после этого рокового события, ибо родственники мои и друзья, навещавшие меня, тщательно умалчивали о нем.
Как только до меня дошла эта весть, я решил в письменном виде запечатлеть все, что связывало меня с этой пленительной чужестранкой; пусть читатель судит о том, была ли она достойна моей любви и моего уважения.