Я уже так мало считался с учителем, что, не желая слышать никаких объяснений, кроме его собственных, тут же приказал вызвать его, чтобы потребовать отчета в его поведении. Он с первого же слова понял, что разоблачен. Не полагаясь ни на какие ухищрения, он решил признаться, что, с согласия Теофеи, коей поведал о своих нуждах, он взял подарки силяхтара для самого себя. Так поступил он не только с тканями, но и с драгоценностями.
— Я человек бедный, — сказал он мне. — Я объяснил Теофее, что подарки, разумеется, — ее собственность, раз они присланы ей без каких-либо условий. Но она считала себя обязанной мне за кое-какие мелкие услуги и поэтому все мне и отдала.
После этого признания мне стало понятно, почему он так охотно согласился помочь ей бежать. У меня сразу же пропало доверие к человеку, который способен на такую подлость, и, хотя я не имел права обвинять его в нечестности, я сказал ему, что теперь он уже не может рассчитывать на мое расположение. Вспылив, я совершил неосторожность. Власть, какую я имел над этим человеком, помешала мне сразу же осознать допущенную мною оплошность; впрочем, я уже решил переселить Теофею в другое место и поэтому отныне не нуждался в его услугах.
Невольники, которых я привез с собою, были посланы ко мне человеком столь надежным, что я мог вполне положиться на них. Я изложил им свои требования и пообещал, что в награду за преданность и усердие дам им вольные. Женщина была в услужении в нескольких сералях. Как и Теофея, она была гречанкой. Мужчина был египтянин, и хотя я не придавал никакого значения их внешности, обоих трудно было принять за простых невольников. Я представил их Теофее. Она благосклонно приняла их, но спросила: какая же в них надобность, раз она так недолго пробудет в Константинополе? Мы были наедине. Я воспользовался этим, чтобы посвятить ее в свой план. Но хотя я все заранее обдумал и еще льстил себя надеждой, что он будет выслушан благосклонно, все же я, против обыкновения, никак не мог подобрать подходящих слов. При каждом взгляде на Теофею меня охватывали чувства, выразить которые мне было бы куда приятнее, чем напрямик предложить ей вступить со мною в связь. Однако это смутное волнение не могло заставить меня вдруг изменить намерение, которое я принял твердо, и я довольно робко сказал ей, что, будучи крайне озабочен ее благополучием, считаю ее отъезд неосторожностью, которая не сулит ничего хорошего, и поэтому предлагаю ей другой, гораздо более приятный выход из положения, причем могу обещать ей и покой, к которому она, как видно, стремится, и полную защиту от козней Кондоиди.
— За городом у меня есть домик, весьма привлекательный как по своему расположению, так и потому, что он окружен садом редкостной красоты, — сказал я. — Я предлагаю вам поселиться в этом доме. Там вы будете свободны и всеми почитаемы. Забудьте всякую мысль о серале, то есть о постоянной неволе и одиночестве. Я буду там с вами так часто, как только позволят мне дела. Я стану привозить туда лишь нескольких друзей — французов, в обществе которых вы познакомитесь с нашими нравами. Если мои ласки, мои заботы и щедрость могут скрасить вашу жизнь, то вы убедитесь, что им нет предела. Словом, вы убедитесь в том, какая разница для женщины владеть в серале сердцем старика или жить с человеком моих лет, единственным желанием коего будет угождать вам и заботиться о вашем счастье.
Держа эту речь, я потупился, словно переоценивал власть, какую имею над нею, и словно боялся этой властью злоупотребить. Я был в то время более занят своим чувством, чем планом, который с таким удовольствием разработал, и я нетерпеливо ждал, чтобы она высказала свое мнение не столько насчет покоя и безопасности, которые я сулил ей, сколько о том, каково ее отношение ко мне. Но она медлила с ответом, и одно это уже вызывало во мне тревогу. Наконец, как бы преодолевая сомнения, от которых ей трудно освободиться, она сказала, что, хотя по-прежнему считает для себя необходимым отъезд из Турции, она согласна со мною, что в ожидании подходящего случая ей приятнее будет жить в деревне, чем в городе. Вновь повторив, как она мне признательна, она добавила, что благодеяния мои безграничны и она уже не думает о том, как вознаградить их, ибо, оказывая все эти услуги несчастной, я, конечно, ни на что не рассчитывал, а лишь следовал свойственному мне великодушию. Принимая во внимание чувства, теснившие мне грудь, естественно было бы откровенно объясниться с ней и таким образом облегчить душу, но я так обрадовался ее готовности отправиться за город, что не пытался узнать, поняла ли она мои намерения и надо ли считать ее ответ согласием или отказом; я только торопил ее уехать вместе со мною.
Она не стала возражать. Я велел камердинеру поскорее привести экипаж. Был девятый час вечера. Я рассчитывал поужинать с нею в деревне, и чего только ни ожидал я затем от этой благословенной ночи! Но едва принялся я выражать свою радость, как в комнату вошел учитель; вид у него был растерянный; отведя меня в сторону, он сказал, что силяхтар, приехавший в сопровождении только двух рабов, желает видеть Теофею. Сообщая мне об этом, учитель был страшно смущен, а я сразу не сообразил, что вельможа уже стоит за дверью.
— Отчего же вы не сказали, что Теофея не может принять его? — воскликнул я.
Все так же смущаясь, учитель ответил, что сразу не узнал силяхтара, а принял его за слугу и решил от него отделаться, сказав, что с Теофеей сейчас нахожусь я; но слова эти только укрепили силяхтара в намерении войти в дом, и он даже велел учителю доложить мне о его прибытии. Я понял, что нет возможности избежать этой досадной помехи; я дивился тому, на что любовь может толкать даже человека столь высокого ранга. Но вместо того, чтобы мысль эту обратить на самого себя, ибо ко мне она была применима не меньше, чем к силяхтару, я горевал о том, что надежды мои рушатся. Я не сомневался, что за этим кроется новое предательство учителя; не удостаивая подлеца упреками, я стал просить Теофею, чтобы она не давала никаких обещаний человеку, замыслы коего ей хорошо известны. Тревога, охватившая меня, должна была окончательно убедить Теофею в характере моих собственных намерений. Она ответила, что считает себя обязанной слушаться меня во всем и только поэтому соглашается принять сановника.
Я пошел встретить его. Он дружески обнял меня и, мило шутя насчет столь удивительной встречи, заметил, что прекрасная гречанка никак не может пожаловаться на недостаток дружбы и любви. Затем, снова повторив все, что он уже говорил мне о своем увлечении Теофеей, он сказал, что, неизменно веря в данное мною слово, будет очень рад, если я стану свидетелем предложений, которые он собирается ей делать. Признаюсь, что эта речь, так же, как и предстоящая сцена, повергли меня в сильное замешательство. Я хорошо понимал, что теперь я уже совсем другой человек, чем прежде, когда уверял его, будто только из великодушия пекусь о судьбе Теофеи. У меня уже не оставалось никаких сомнений относительно природы моего чувства к ней — поэтому как же мог я поручиться, что останусь невозмутимым свидетелем предложений и любезностей соперника? Однако приходилось безжалостно переломить себя и притом скрывать свои чувства, тем более что я по собственной воле возвел это для себя в незыблемый закон.
Теофея была крайне смущена, увидев нас вдвоем. Она еще более смутилась, когда, подойдя к ней, силяхтар откровенно заговорил о своей страсти и стал осыпать ее любезностями, которые у его соотечественников звучат, как заученный урок. Я несколько раз порывался прекратить комедию, которая была для меня еще тягостнее, чем для Теофеи; в конце концов я взялся ответить вместо нее; я сказал, что, желая воспользоваться своей свободой и покинуть Константинополь, Теофея, несомненно, будет сожалеть, что не могла внять столь нежным и столь изящно выраженным чувствам. Однако то, что я говорил в надежде охладить пыл силяхтара или, по крайней мере, умерить его проявления, наоборот, только побудило его поспешить с предложениями, которые он заранее обдумал. Он упрекнул Теофею, сказав, что она задумала уехать лишь с целью причинить ему огорчение; но, все еще надеясь тронуть ее сердце сообщением о том, что он собирается сделать для нее, он заговорил о роскошном доме на Босфоре, который он решил предоставить ей пожизненно, и о капитале, доход с коего должен соответствовать великолепию этого жилища. Там она будет не только совершенно свободна и независима, но станет полновластной хозяйкой всего, чем он располагает. Он предоставит в ее распоряжение тридцать невольников — мужчин и женщин, отдаст ей все свои драгоценности, количеством и совершенством коих она будет изумлена, и предложит ей на выбор все, что только придется ей по вкусу. Он пользуется достаточным благоволением Блистательной Порты, чтобы не опасаться чьей-либо зависти. Будущее, которое он готовит ей, строится на самой крепкой основе. А чтобы у нее не было никаких сомнений в его чистосердечии, он призывает меня в свидетели всех этих обещаний.
Такого рода посулы, высказанные с присущей туркам напыщенностью, ошеломили меня до такой степени, что я стал опасаться, как бы они не произвели еще большее впечатление на Теофею. Меня поразило, насколько предложения силяхтара сходны с моими; вместе с тем его обещания были куда блистательнее, и у меня вдруг возникли опасения за успех замысла, который я уже начал так удачно осуществлять; во всяком случае я уже терял надежду получить когда-либо то, в чем будет отказано силяхтару. Но тревога моя еще усилилась, когда Теофея, от которой он требовал ответа, стала благодарить за оказываемые ей милости даже с большим пылом, чем он сам ожидал. Лицо ее сияло радостью, и это придавало ей такое очарование, какого я еще не замечал за все время нашего знакомства. Я всегда видел ее печальной и обеспокоенной. В порыве жестокой ревности я заметил искорки любовного пламени, блиставшие в ее глазах. Когда же она попросила дать ей сутки на размышление, ревность моя дошла до ярости. Сцена закончилась тем, что Теофея, обращаясь к нему одному, попросила его удалиться. Сообразив затем, что ему может показаться непонятным, почему просьба ее не касается также и меня, или что он подумает, будто ей неудобно принимать его в доме, где он встретился со мною, она весьма ловко добавила, что с благодетелем, коему она обязана своей свободой, она может вести себя более непринужденно, чем с человеком, которого она видела всего два-три раза.
В заключительной фразе я, пожалуй, мог бы уловить нечто способное умерить или заглушить терзавшее меня горе, но пылкие намерения мои так одурманили меня, что я уже не был в состоянии извлечь из ее слов то лестное для меня и утешительное, что в них содержалось. Я был так потрясен сроком, который она попросила для ответа, был в таком отчаянии, видя радость силяхтара, так задыхался от усилий скрыть свое волнение, что помышлял только о том, как бы поскорее оказаться на улице, где можно будет излить свое горе в стенаниях. Но у меня недостало сил уйти одному, без силяхтара, и тут меня ждала новая мука, ибо, когда мы вышли вместе, мне пришлось более часа выдерживать беседу с ним и видеть, как он ликует и уже хвалится выпавшим на его долю счастьем. Мне не верилось, что благосклонность, с какою выслушала его Теофея, может объясняться случайной удачей; зная его прямодушие, я попросил дать мне некоторые пояснения насчет этого визита. Он сразу же признался, что в тот день отправил Теофее несколько подарков, которые она приняла, хоть и не ответила, — сказал он, — на его письмо; поэтому он уведомил учителя о своем намерении тайно приехать к нему, а надежда на соответствующее вознаграждение побудила этого подлого человека отворить перед ним двери. Правда, учитель поставил вельможу в известность, что я каждый вечер провожу в его доме.
— Но, питая к ней известные вам чувства, — продолжал силяхтар, — и зная ваше к ней отношение, я не счел ваше присутствие для меня нежелательным, и, напротив, я в восторге от сознания, что вы были свидетелем того, как неуклонно я выполняю свои обещания.
Он снова повторил, что намерен в точности осуществить их и хочет испытать счастие, обычно неведомое мусульманам.
Мне не оставалось ничего другого, как отдать должное его благородному поведению. К горечи, которую мне только что суждено было испытать, примешивалась мысль о том, в каких добрых отношениях я находился с ним до сих пор, а вдобавок меня стали одолевать сомнения, правильно ли я поступаю с точки зрения чести; поэтому я решил побороть чувства, которым дал над собою излишнюю власть, и на этом расстался с силяхтаром. Но едва отошел я на несколько шагов, как услышал, что кто-то окликает по имени единственного сопровождающего меня слугу. Оказалось, что это Язир, невольник, которого я приставил к Теофее. Мысли, владевшие мною после разговора с силяхтаром, еще так властвовали надо мною, что я уже собрался было дать ему кое-какие распоряжения, которые, несомненно, показались бы его госпоже чересчур суровыми, но он заговорил, опередив меня. Теофея отправила его мне вдогонку и велела в некотором отдалении дожидаться, пока я не расстанусь с силяхтаром, а потом просить меня вернуться. В сердце моем вспыхнула борьба между справедливой досадой, которая еще пуще разгорелась после только что закончившегося разговора, и влечением, побуждавшим меня сожалеть об утраченных надеждах. Но потом мне подумалось, что трудность предстоящей встречи отпадает, поскольку мое возвращение можно объяснить причиною, не имеющей ничего общего с волнующими меня чувствами.
Ведь я забыл у Теофеи свои часы, которые очень любил. Поэтому, не думая о том, что за ними скорее подобало бы послать камердинера, я возвратился вместе с невольником и был рад, что подвернувшийся предлог помогает мне скрыть свою слабость от самого себя. Что скажет мне изменница? Как объяснит неблагодарная свое легкомыслие? Эти сетования срывались с моих уст по пути к ней; я не думал о том, что упреки, которые я ей предъявляю, предполагают наличие известных прав над нею, которых она мне не давала; зато по мере приближения к дому воображение мое все более распалялось. Если бы я заметил у нее хоть малейшие признаки смущения и страха, то несомненно не удержался бы от самых резких упреков. Но, напротив, сам я пришел в крайнее смущение, когда увидел, что она спокойна, весела и явно польщена поклонением, в котором только что убедилась. Она тут же развеяла мои сомнения.
— Согласитесь, что у меня не было другой возможности избавиться от назойливости силяхтара, — сказала она. — Но если ваша карета наготове, надо еще до рассвета уехать из города. Мне не хотелось бы, — добавила она, — чтобы вы посвящали учителя в нашу тайну: я начинаю убеждаться, что он обманывает вас.
Я был ошеломлен этой нечаянной радостью даже больше, чем недавно — горем, а Теофея стала рассказывать мне, что, когда она призналась учителю в своем намерении уехать, он изъявил полную готовность помочь ей, однако она поняла, что им руководит только корысть.
Он попросил у нее позволения оставить себе подношения силяхтара; он ссылался на то, что ей, конечно, будет совершенно безразлично, что подумают о ней люди после ее отъезда. А в тех нескольких словах, которые он шепнул ей в гавани, заключалась только просьба утаить от меня эту сделку. Хотя учитель и постарался заручиться ее согласием и хотя у него еще хватило порядочности, чтобы воздержаться от кражи, она все же убеждена, что он сыграл какую-то роль в появлении силяхтара и в его предложениях. Словом, по множеству причин она согласна принять дом, о котором я говорил ей, и надеется, что я по доброте своей удовлетворю ее просьбу и увезу ее тотчас же.
Слова эти до того обрадовали меня, и я был так настроен ни на минуту не откладывать того, чего желал куда больше, чем сама Теофея, что, даже не успев ей ответить, я приказал немедленно вызвать мою карету. Карету уже подавали во время нашего разговора с силяхтаром, но тогда я велел камердинеру отослать ее домой. Утаить от учителя, куда скрылась Теофея, не представляло особой трудности; но, как ни был я счастлив, я все же не мог не думать о силяхтаре, и меня несколько тревожила мысль о том, как он воспримет это событие. Вместе с тем, угрызения совести, порожденные моей щепетильностью, мне легко было унять; поэтому я считал, что совершенно неуязвим для его упреков. Ведь когда я говорил ему о своем отношении к Теофее, я был вполне искренен. Я не ручался тогда за то, что оно не может измениться, я даже не препятствовал ему завоевать благосклонность Теофеи заманчивыми обещаниями, и поэтому у него нет оснований негодовать на меня, если его предложениям она предпочитает мои. Однако она подала ему некоторую надежду, а срок, назначенный ею для ответа, являлся своего рода обязательством, в силу коего она должна была, по крайней мере, снова увидеться с ним и ясно изложить свои виды на будущее.
Я боялся поставить ее в затруднительное положение, напомнив об этом. Но она все предусмотрела. Войдя к ней в комнату, после того как отдал необходимые распоряжения, я застал ее с пером в руке.
— Я пишу силяхтару, чтобы лишить его всяких надежд, которые он питал, ожидая моего ответа, — сказала она. — Письмо я оставлю у учителя, и он, конечно, будет рад возможности снова услужить вельможе.
Она продолжала писать, а я в ответ сказал ей лишь несколько слов, одобряющих ее решение. Я старался сдерживать свою радость, словно из страха, что мне грозит какая-то новая беда. У меня не было ни малейшего желания видеть учителя, но он, по-видимому, искал путей к примирению и поэтому прислал узнать, нельзя ли ему повидаться со мною.
— Конечно, можно, — ответила за меня Теофея.
Когда учитель появился, она сообщила ему о своем решении уехать из Константинополя и повторила доводы, которые уже привела мне, причем мне пришлось подтвердить их; затем она сказала, что ей хочется перед отъездом поблагодарить силяхтара за все его благодеяния, и подала учителю только что законченное письмо.
— Вам тем приятнее будет исполнить это поручение, что вы за него уже вознаграждены, — лукаво заметила она, — а силяхтар, как и я, не станет требовать у вас отчета в подарках, которые были присланы мне.
Я не мог удержаться и воспользовался этими словами, чтобы осыпать моего подлого наперсника упреками. Он стал клясться, будто отнюдь не собирался нарушить верность, которую обязан блюсти в отношении меня; он напомнил, как откровенно он признался в своем участии в бегстве Теофеи, едва только заметил, что я огорчен ее исчезновением; он умолял судить по этому, насколько его чувства искренни. Но я хорошо понимал, какую роль играет тут страх перед моим мщением; я наотрез отказался от дальнейших его услуг и только поручил передать силяхтару, что рассчитываю встретиться с ним незамедлительно.
И в самом деле, я уже обдумал несколько путей, казавшихся мне безошибочными, чтобы сохранить дружбу вельможи, несмотря на столкновение наших интересов. Но вот послышался грохот колес, и теперь я уже не помышлял ни о чем другом, как только взять Теофею за руку и проводить ее в карету. Я сжал ее руку со страстью, которой не в силах был сдержать, и хотя у меня и мелькнула мысль отправить ее одну в сопровождении камердинера, чтобы учитель не узнал, куда она поехала, я все же не мог отказаться от удовольствия побыть рядом с нею в карете, чувствуя себя властелином ее судьбы и ее особы, поскольку она по доброй воле согласилась на наш отъезд, и властелином ее сердца, ибо зачем же мне было преуменьшать счастье, в которое я верил? И как иначе мог я объяснить ее решение столь доверчиво броситься в мои объятия?
Едва оказавшись рядом с нею, я горячо поцеловал ее в губы и с радостью убедился, что она не безразлична к этой ласке. Вырвавшийся у нее вздох поведал о том, что происходит в ее сердце. Всю дорогу я сжимал в своих руках ее ручку, и мне казалось, что ей это так же приятно, как и мне. В каждом слове, с которым я обращался к ней, звучала нежность, но и речи мои, и поведение были сдержанны в силу присущей мне благовоспитанности, а в то же время в них чувствовалась страсть, с небывалой силой разгоревшаяся в моем сердце.
Иной раз Теофея защищалась от моих пылких излияний, но делала она это не из презрения ко мне и не из чрезмерной строгости. Она только просила не расточать столь ласковые, столь проникновенные речи перед женщиной, приученной к обычному в сералях тираническому обращению. А когда в ответ на эти слова я с еще большим жаром изливался в своих чувствах, она говорила, что нет ничего удивительного в том, что у меня на родине женщинам уготована на редкость счастливая судьба, если все мужчины относятся к ним с такой любезной снисходительностью.
В поместье, которым я владел неподалеку от селения по имени Орю, мы прибыли около полуночи. Хотя я и не распорядился о каких-либо особых приготовлениях, там всегда имелось все необходимое, чтобы достойно принять моих друзей, которых я иногда привозил туда в самое неурочное время. Приехав, я предложил Теофее поужинать. Она ответила, что нуждается скорее в отдыхе, чем в пище. Я все же возразил, что необходимо подкрепиться, хотя бы небольшой, легкой закуской. За столом мы пробыли недолго, и я употребил это время не столько на еду, сколько на удовлетворение своих сокровенных желаний хотя бы путем галантной болтовни и пламенных взглядов. Я указал слугам, в какой именно комнате собираюсь ночевать, и одно из соображений, по которым я так настойчиво советовал Теофее поужинать, состояло в том, что я хотел дать слугам время обставить эту комнату как можно изысканнее. Наконец Теофея вновь повторила, что нуждается в отдыхе, и я истолковал эти слова как стыдливое признание, что ей хочется поскорее остаться со мною наедине. Я даже порадовался тому, что нахожу в прелестной любовнице одновременно и достаточную пылкость чувств, в силу которой ей не терпится дождаться минуты наслаждений, и достаточно сдержанности, чтобы благопристойно скрывать свои желания.
Слуги, уже не раз бывшие свидетелями моих любовных свиданий в Орю и получившие к тому же распоряжение приготовить только одну постель, обставили комнату всем, что требовалось для удобства как Теофее, так и мне. Я отвел ее туда, и радости моей, как и любовным излияниям, не было границ. Ее рабыня и мой камердинер, ожидавшие нас в спальне, подошли к нам, чтобы соответственно оказать нам положенные услуги, и я шутя пригрозил Беме (так звали рабыню), что разгневаюсь на нее, если она будет чересчур медлить. До тех пор я ничуть не сомневался, что Теофея уступит всем моим притязаниям, и считал ее столь подготовленной к завершению этой сцены, что вовсе и не помышлял скрывать свои надежды. Я думал, что с женщиной, так откровенно поведавшей мне о своих приключениях в Патрасе и в серале, вовсе нет надобности прибегать к уловкам, которые иной раз помогают в общении со скромной, неопытной девушкой. А если мне будет дозволено, я приведу еще одно соображение от женщины, на которую я приобрел столько прав и которая, к тому же, добровольно отдавалась в мою власть, мне никак не следовало ждать особой сдержанности и благопристойности. Поэтому-то острое, пылкое чувство, которое я питал к ней до тех пор, было в моих глазах не чем иным, как вспышкой сладострастия, в силу которой Теофея стала мне желаннее всякой другой женщины, ибо ее соблазнительная внешность сулила много несказанных утех.
Между тем, как только она заметила, что камердинер начинает раздевать меня, она отстранила рабыню, старавшуюся оказать ей ту же услугу, и, не поднимая на меня взора, на несколько мгновений замерла в раздумье и как бы в нерешительности. Сначала я подумал, что меня вводит в заблуждение царящий вокруг сумрак, из-за которого я, находясь на другом конце спальни, плохо различал черты ее лица. Но, видя, что она по-прежнему стоит неподвижно, а Бема не помогает ей, я в тревоге отважился пошутить, что мне, пожалуй, еще долго придется ждать. Смысл этих слов, особенно при данных обстоятельствах, стал ей, по-видимому, вполне ясен, и она окончательно растерялась. Она отошла от зеркала, перед которым все еще стояла, и бессильно опустилась на диван; понурив голову, она оперлась лбом на руку, словно хотела спрятаться от меня. Сначала я подумал, уж не дурно ли ей. Путь мы совершили глубокой ночью. Ужин состоял лишь из фруктов и мороженого. Я подбежал к ней в великом волнении и спросил, не заболела ли она. Она не отвечала. Беспокойство мое росло, я схватил ее руку — ту самую, на которую она опустила голову, — и хотел было привлечь ее к себе. Несколько мгновений Теофея сопротивлялась. Наконец, проведя рукою по глазам, чтобы смахнуть несколько слезинок, следы коих я все же заметил, она попросила меня как милости отослать слуг и дать ей возможность переговорить со мною.
Едва только мы остались одни, она, потупившись и понизив голос, смущенно сказала, что не может отказать мне в том, чего я от нее требую, но что она никак не ожидала этого. Прошептав эти четыре слова, она умолкла, словно горе и страх вдруг лишили ее дара речи, и по ее дыханию я понял, что она глубоко взволнована. Удивление, охватившее меня и сразу же достигшее крайнего предела, а может быть, и стыд, с которым я не мог сразу совладать, привели и меня самого в такое же состояние; и поэтому если бы кто-нибудь увидел нас в ту минуту, он был бы изумлен весьма странным зрелищем и подумал бы: не сражены ли мы оба каким-нибудь внезапным недугом?
Тем временем я старался выйти из тягостного положения; я хотел вновь завладеть ручкой Теофеи, и в конце концов мне это удалось.
— Я человек бедный, — сказал он мне. — Я объяснил Теофее, что подарки, разумеется, — ее собственность, раз они присланы ей без каких-либо условий. Но она считала себя обязанной мне за кое-какие мелкие услуги и поэтому все мне и отдала.
После этого признания мне стало понятно, почему он так охотно согласился помочь ей бежать. У меня сразу же пропало доверие к человеку, который способен на такую подлость, и, хотя я не имел права обвинять его в нечестности, я сказал ему, что теперь он уже не может рассчитывать на мое расположение. Вспылив, я совершил неосторожность. Власть, какую я имел над этим человеком, помешала мне сразу же осознать допущенную мною оплошность; впрочем, я уже решил переселить Теофею в другое место и поэтому отныне не нуждался в его услугах.
Невольники, которых я привез с собою, были посланы ко мне человеком столь надежным, что я мог вполне положиться на них. Я изложил им свои требования и пообещал, что в награду за преданность и усердие дам им вольные. Женщина была в услужении в нескольких сералях. Как и Теофея, она была гречанкой. Мужчина был египтянин, и хотя я не придавал никакого значения их внешности, обоих трудно было принять за простых невольников. Я представил их Теофее. Она благосклонно приняла их, но спросила: какая же в них надобность, раз она так недолго пробудет в Константинополе? Мы были наедине. Я воспользовался этим, чтобы посвятить ее в свой план. Но хотя я все заранее обдумал и еще льстил себя надеждой, что он будет выслушан благосклонно, все же я, против обыкновения, никак не мог подобрать подходящих слов. При каждом взгляде на Теофею меня охватывали чувства, выразить которые мне было бы куда приятнее, чем напрямик предложить ей вступить со мною в связь. Однако это смутное волнение не могло заставить меня вдруг изменить намерение, которое я принял твердо, и я довольно робко сказал ей, что, будучи крайне озабочен ее благополучием, считаю ее отъезд неосторожностью, которая не сулит ничего хорошего, и поэтому предлагаю ей другой, гораздо более приятный выход из положения, причем могу обещать ей и покой, к которому она, как видно, стремится, и полную защиту от козней Кондоиди.
— За городом у меня есть домик, весьма привлекательный как по своему расположению, так и потому, что он окружен садом редкостной красоты, — сказал я. — Я предлагаю вам поселиться в этом доме. Там вы будете свободны и всеми почитаемы. Забудьте всякую мысль о серале, то есть о постоянной неволе и одиночестве. Я буду там с вами так часто, как только позволят мне дела. Я стану привозить туда лишь нескольких друзей — французов, в обществе которых вы познакомитесь с нашими нравами. Если мои ласки, мои заботы и щедрость могут скрасить вашу жизнь, то вы убедитесь, что им нет предела. Словом, вы убедитесь в том, какая разница для женщины владеть в серале сердцем старика или жить с человеком моих лет, единственным желанием коего будет угождать вам и заботиться о вашем счастье.
Держа эту речь, я потупился, словно переоценивал власть, какую имею над нею, и словно боялся этой властью злоупотребить. Я был в то время более занят своим чувством, чем планом, который с таким удовольствием разработал, и я нетерпеливо ждал, чтобы она высказала свое мнение не столько насчет покоя и безопасности, которые я сулил ей, сколько о том, каково ее отношение ко мне. Но она медлила с ответом, и одно это уже вызывало во мне тревогу. Наконец, как бы преодолевая сомнения, от которых ей трудно освободиться, она сказала, что, хотя по-прежнему считает для себя необходимым отъезд из Турции, она согласна со мною, что в ожидании подходящего случая ей приятнее будет жить в деревне, чем в городе. Вновь повторив, как она мне признательна, она добавила, что благодеяния мои безграничны и она уже не думает о том, как вознаградить их, ибо, оказывая все эти услуги несчастной, я, конечно, ни на что не рассчитывал, а лишь следовал свойственному мне великодушию. Принимая во внимание чувства, теснившие мне грудь, естественно было бы откровенно объясниться с ней и таким образом облегчить душу, но я так обрадовался ее готовности отправиться за город, что не пытался узнать, поняла ли она мои намерения и надо ли считать ее ответ согласием или отказом; я только торопил ее уехать вместе со мною.
Она не стала возражать. Я велел камердинеру поскорее привести экипаж. Был девятый час вечера. Я рассчитывал поужинать с нею в деревне, и чего только ни ожидал я затем от этой благословенной ночи! Но едва принялся я выражать свою радость, как в комнату вошел учитель; вид у него был растерянный; отведя меня в сторону, он сказал, что силяхтар, приехавший в сопровождении только двух рабов, желает видеть Теофею. Сообщая мне об этом, учитель был страшно смущен, а я сразу не сообразил, что вельможа уже стоит за дверью.
— Отчего же вы не сказали, что Теофея не может принять его? — воскликнул я.
Все так же смущаясь, учитель ответил, что сразу не узнал силяхтара, а принял его за слугу и решил от него отделаться, сказав, что с Теофеей сейчас нахожусь я; но слова эти только укрепили силяхтара в намерении войти в дом, и он даже велел учителю доложить мне о его прибытии. Я понял, что нет возможности избежать этой досадной помехи; я дивился тому, на что любовь может толкать даже человека столь высокого ранга. Но вместо того, чтобы мысль эту обратить на самого себя, ибо ко мне она была применима не меньше, чем к силяхтару, я горевал о том, что надежды мои рушатся. Я не сомневался, что за этим кроется новое предательство учителя; не удостаивая подлеца упреками, я стал просить Теофею, чтобы она не давала никаких обещаний человеку, замыслы коего ей хорошо известны. Тревога, охватившая меня, должна была окончательно убедить Теофею в характере моих собственных намерений. Она ответила, что считает себя обязанной слушаться меня во всем и только поэтому соглашается принять сановника.
Я пошел встретить его. Он дружески обнял меня и, мило шутя насчет столь удивительной встречи, заметил, что прекрасная гречанка никак не может пожаловаться на недостаток дружбы и любви. Затем, снова повторив все, что он уже говорил мне о своем увлечении Теофеей, он сказал, что, неизменно веря в данное мною слово, будет очень рад, если я стану свидетелем предложений, которые он собирается ей делать. Признаюсь, что эта речь, так же, как и предстоящая сцена, повергли меня в сильное замешательство. Я хорошо понимал, что теперь я уже совсем другой человек, чем прежде, когда уверял его, будто только из великодушия пекусь о судьбе Теофеи. У меня уже не оставалось никаких сомнений относительно природы моего чувства к ней — поэтому как же мог я поручиться, что останусь невозмутимым свидетелем предложений и любезностей соперника? Однако приходилось безжалостно переломить себя и притом скрывать свои чувства, тем более что я по собственной воле возвел это для себя в незыблемый закон.
Теофея была крайне смущена, увидев нас вдвоем. Она еще более смутилась, когда, подойдя к ней, силяхтар откровенно заговорил о своей страсти и стал осыпать ее любезностями, которые у его соотечественников звучат, как заученный урок. Я несколько раз порывался прекратить комедию, которая была для меня еще тягостнее, чем для Теофеи; в конце концов я взялся ответить вместо нее; я сказал, что, желая воспользоваться своей свободой и покинуть Константинополь, Теофея, несомненно, будет сожалеть, что не могла внять столь нежным и столь изящно выраженным чувствам. Однако то, что я говорил в надежде охладить пыл силяхтара или, по крайней мере, умерить его проявления, наоборот, только побудило его поспешить с предложениями, которые он заранее обдумал. Он упрекнул Теофею, сказав, что она задумала уехать лишь с целью причинить ему огорчение; но, все еще надеясь тронуть ее сердце сообщением о том, что он собирается сделать для нее, он заговорил о роскошном доме на Босфоре, который он решил предоставить ей пожизненно, и о капитале, доход с коего должен соответствовать великолепию этого жилища. Там она будет не только совершенно свободна и независима, но станет полновластной хозяйкой всего, чем он располагает. Он предоставит в ее распоряжение тридцать невольников — мужчин и женщин, отдаст ей все свои драгоценности, количеством и совершенством коих она будет изумлена, и предложит ей на выбор все, что только придется ей по вкусу. Он пользуется достаточным благоволением Блистательной Порты, чтобы не опасаться чьей-либо зависти. Будущее, которое он готовит ей, строится на самой крепкой основе. А чтобы у нее не было никаких сомнений в его чистосердечии, он призывает меня в свидетели всех этих обещаний.
Такого рода посулы, высказанные с присущей туркам напыщенностью, ошеломили меня до такой степени, что я стал опасаться, как бы они не произвели еще большее впечатление на Теофею. Меня поразило, насколько предложения силяхтара сходны с моими; вместе с тем его обещания были куда блистательнее, и у меня вдруг возникли опасения за успех замысла, который я уже начал так удачно осуществлять; во всяком случае я уже терял надежду получить когда-либо то, в чем будет отказано силяхтару. Но тревога моя еще усилилась, когда Теофея, от которой он требовал ответа, стала благодарить за оказываемые ей милости даже с большим пылом, чем он сам ожидал. Лицо ее сияло радостью, и это придавало ей такое очарование, какого я еще не замечал за все время нашего знакомства. Я всегда видел ее печальной и обеспокоенной. В порыве жестокой ревности я заметил искорки любовного пламени, блиставшие в ее глазах. Когда же она попросила дать ей сутки на размышление, ревность моя дошла до ярости. Сцена закончилась тем, что Теофея, обращаясь к нему одному, попросила его удалиться. Сообразив затем, что ему может показаться непонятным, почему просьба ее не касается также и меня, или что он подумает, будто ей неудобно принимать его в доме, где он встретился со мною, она весьма ловко добавила, что с благодетелем, коему она обязана своей свободой, она может вести себя более непринужденно, чем с человеком, которого она видела всего два-три раза.
В заключительной фразе я, пожалуй, мог бы уловить нечто способное умерить или заглушить терзавшее меня горе, но пылкие намерения мои так одурманили меня, что я уже не был в состоянии извлечь из ее слов то лестное для меня и утешительное, что в них содержалось. Я был так потрясен сроком, который она попросила для ответа, был в таком отчаянии, видя радость силяхтара, так задыхался от усилий скрыть свое волнение, что помышлял только о том, как бы поскорее оказаться на улице, где можно будет излить свое горе в стенаниях. Но у меня недостало сил уйти одному, без силяхтара, и тут меня ждала новая мука, ибо, когда мы вышли вместе, мне пришлось более часа выдерживать беседу с ним и видеть, как он ликует и уже хвалится выпавшим на его долю счастьем. Мне не верилось, что благосклонность, с какою выслушала его Теофея, может объясняться случайной удачей; зная его прямодушие, я попросил дать мне некоторые пояснения насчет этого визита. Он сразу же признался, что в тот день отправил Теофее несколько подарков, которые она приняла, хоть и не ответила, — сказал он, — на его письмо; поэтому он уведомил учителя о своем намерении тайно приехать к нему, а надежда на соответствующее вознаграждение побудила этого подлого человека отворить перед ним двери. Правда, учитель поставил вельможу в известность, что я каждый вечер провожу в его доме.
— Но, питая к ней известные вам чувства, — продолжал силяхтар, — и зная ваше к ней отношение, я не счел ваше присутствие для меня нежелательным, и, напротив, я в восторге от сознания, что вы были свидетелем того, как неуклонно я выполняю свои обещания.
Он снова повторил, что намерен в точности осуществить их и хочет испытать счастие, обычно неведомое мусульманам.
Мне не оставалось ничего другого, как отдать должное его благородному поведению. К горечи, которую мне только что суждено было испытать, примешивалась мысль о том, в каких добрых отношениях я находился с ним до сих пор, а вдобавок меня стали одолевать сомнения, правильно ли я поступаю с точки зрения чести; поэтому я решил побороть чувства, которым дал над собою излишнюю власть, и на этом расстался с силяхтаром. Но едва отошел я на несколько шагов, как услышал, что кто-то окликает по имени единственного сопровождающего меня слугу. Оказалось, что это Язир, невольник, которого я приставил к Теофее. Мысли, владевшие мною после разговора с силяхтаром, еще так властвовали надо мною, что я уже собрался было дать ему кое-какие распоряжения, которые, несомненно, показались бы его госпоже чересчур суровыми, но он заговорил, опередив меня. Теофея отправила его мне вдогонку и велела в некотором отдалении дожидаться, пока я не расстанусь с силяхтаром, а потом просить меня вернуться. В сердце моем вспыхнула борьба между справедливой досадой, которая еще пуще разгорелась после только что закончившегося разговора, и влечением, побуждавшим меня сожалеть об утраченных надеждах. Но потом мне подумалось, что трудность предстоящей встречи отпадает, поскольку мое возвращение можно объяснить причиною, не имеющей ничего общего с волнующими меня чувствами.
Ведь я забыл у Теофеи свои часы, которые очень любил. Поэтому, не думая о том, что за ними скорее подобало бы послать камердинера, я возвратился вместе с невольником и был рад, что подвернувшийся предлог помогает мне скрыть свою слабость от самого себя. Что скажет мне изменница? Как объяснит неблагодарная свое легкомыслие? Эти сетования срывались с моих уст по пути к ней; я не думал о том, что упреки, которые я ей предъявляю, предполагают наличие известных прав над нею, которых она мне не давала; зато по мере приближения к дому воображение мое все более распалялось. Если бы я заметил у нее хоть малейшие признаки смущения и страха, то несомненно не удержался бы от самых резких упреков. Но, напротив, сам я пришел в крайнее смущение, когда увидел, что она спокойна, весела и явно польщена поклонением, в котором только что убедилась. Она тут же развеяла мои сомнения.
— Согласитесь, что у меня не было другой возможности избавиться от назойливости силяхтара, — сказала она. — Но если ваша карета наготове, надо еще до рассвета уехать из города. Мне не хотелось бы, — добавила она, — чтобы вы посвящали учителя в нашу тайну: я начинаю убеждаться, что он обманывает вас.
Я был ошеломлен этой нечаянной радостью даже больше, чем недавно — горем, а Теофея стала рассказывать мне, что, когда она призналась учителю в своем намерении уехать, он изъявил полную готовность помочь ей, однако она поняла, что им руководит только корысть.
Он попросил у нее позволения оставить себе подношения силяхтара; он ссылался на то, что ей, конечно, будет совершенно безразлично, что подумают о ней люди после ее отъезда. А в тех нескольких словах, которые он шепнул ей в гавани, заключалась только просьба утаить от меня эту сделку. Хотя учитель и постарался заручиться ее согласием и хотя у него еще хватило порядочности, чтобы воздержаться от кражи, она все же убеждена, что он сыграл какую-то роль в появлении силяхтара и в его предложениях. Словом, по множеству причин она согласна принять дом, о котором я говорил ей, и надеется, что я по доброте своей удовлетворю ее просьбу и увезу ее тотчас же.
Слова эти до того обрадовали меня, и я был так настроен ни на минуту не откладывать того, чего желал куда больше, чем сама Теофея, что, даже не успев ей ответить, я приказал немедленно вызвать мою карету. Карету уже подавали во время нашего разговора с силяхтаром, но тогда я велел камердинеру отослать ее домой. Утаить от учителя, куда скрылась Теофея, не представляло особой трудности; но, как ни был я счастлив, я все же не мог не думать о силяхтаре, и меня несколько тревожила мысль о том, как он воспримет это событие. Вместе с тем, угрызения совести, порожденные моей щепетильностью, мне легко было унять; поэтому я считал, что совершенно неуязвим для его упреков. Ведь когда я говорил ему о своем отношении к Теофее, я был вполне искренен. Я не ручался тогда за то, что оно не может измениться, я даже не препятствовал ему завоевать благосклонность Теофеи заманчивыми обещаниями, и поэтому у него нет оснований негодовать на меня, если его предложениям она предпочитает мои. Однако она подала ему некоторую надежду, а срок, назначенный ею для ответа, являлся своего рода обязательством, в силу коего она должна была, по крайней мере, снова увидеться с ним и ясно изложить свои виды на будущее.
Я боялся поставить ее в затруднительное положение, напомнив об этом. Но она все предусмотрела. Войдя к ней в комнату, после того как отдал необходимые распоряжения, я застал ее с пером в руке.
— Я пишу силяхтару, чтобы лишить его всяких надежд, которые он питал, ожидая моего ответа, — сказала она. — Письмо я оставлю у учителя, и он, конечно, будет рад возможности снова услужить вельможе.
Она продолжала писать, а я в ответ сказал ей лишь несколько слов, одобряющих ее решение. Я старался сдерживать свою радость, словно из страха, что мне грозит какая-то новая беда. У меня не было ни малейшего желания видеть учителя, но он, по-видимому, искал путей к примирению и поэтому прислал узнать, нельзя ли ему повидаться со мною.
— Конечно, можно, — ответила за меня Теофея.
Когда учитель появился, она сообщила ему о своем решении уехать из Константинополя и повторила доводы, которые уже привела мне, причем мне пришлось подтвердить их; затем она сказала, что ей хочется перед отъездом поблагодарить силяхтара за все его благодеяния, и подала учителю только что законченное письмо.
— Вам тем приятнее будет исполнить это поручение, что вы за него уже вознаграждены, — лукаво заметила она, — а силяхтар, как и я, не станет требовать у вас отчета в подарках, которые были присланы мне.
Я не мог удержаться и воспользовался этими словами, чтобы осыпать моего подлого наперсника упреками. Он стал клясться, будто отнюдь не собирался нарушить верность, которую обязан блюсти в отношении меня; он напомнил, как откровенно он признался в своем участии в бегстве Теофеи, едва только заметил, что я огорчен ее исчезновением; он умолял судить по этому, насколько его чувства искренни. Но я хорошо понимал, какую роль играет тут страх перед моим мщением; я наотрез отказался от дальнейших его услуг и только поручил передать силяхтару, что рассчитываю встретиться с ним незамедлительно.
И в самом деле, я уже обдумал несколько путей, казавшихся мне безошибочными, чтобы сохранить дружбу вельможи, несмотря на столкновение наших интересов. Но вот послышался грохот колес, и теперь я уже не помышлял ни о чем другом, как только взять Теофею за руку и проводить ее в карету. Я сжал ее руку со страстью, которой не в силах был сдержать, и хотя у меня и мелькнула мысль отправить ее одну в сопровождении камердинера, чтобы учитель не узнал, куда она поехала, я все же не мог отказаться от удовольствия побыть рядом с нею в карете, чувствуя себя властелином ее судьбы и ее особы, поскольку она по доброй воле согласилась на наш отъезд, и властелином ее сердца, ибо зачем же мне было преуменьшать счастье, в которое я верил? И как иначе мог я объяснить ее решение столь доверчиво броситься в мои объятия?
Едва оказавшись рядом с нею, я горячо поцеловал ее в губы и с радостью убедился, что она не безразлична к этой ласке. Вырвавшийся у нее вздох поведал о том, что происходит в ее сердце. Всю дорогу я сжимал в своих руках ее ручку, и мне казалось, что ей это так же приятно, как и мне. В каждом слове, с которым я обращался к ней, звучала нежность, но и речи мои, и поведение были сдержанны в силу присущей мне благовоспитанности, а в то же время в них чувствовалась страсть, с небывалой силой разгоревшаяся в моем сердце.
Иной раз Теофея защищалась от моих пылких излияний, но делала она это не из презрения ко мне и не из чрезмерной строгости. Она только просила не расточать столь ласковые, столь проникновенные речи перед женщиной, приученной к обычному в сералях тираническому обращению. А когда в ответ на эти слова я с еще большим жаром изливался в своих чувствах, она говорила, что нет ничего удивительного в том, что у меня на родине женщинам уготована на редкость счастливая судьба, если все мужчины относятся к ним с такой любезной снисходительностью.
В поместье, которым я владел неподалеку от селения по имени Орю, мы прибыли около полуночи. Хотя я и не распорядился о каких-либо особых приготовлениях, там всегда имелось все необходимое, чтобы достойно принять моих друзей, которых я иногда привозил туда в самое неурочное время. Приехав, я предложил Теофее поужинать. Она ответила, что нуждается скорее в отдыхе, чем в пище. Я все же возразил, что необходимо подкрепиться, хотя бы небольшой, легкой закуской. За столом мы пробыли недолго, и я употребил это время не столько на еду, сколько на удовлетворение своих сокровенных желаний хотя бы путем галантной болтовни и пламенных взглядов. Я указал слугам, в какой именно комнате собираюсь ночевать, и одно из соображений, по которым я так настойчиво советовал Теофее поужинать, состояло в том, что я хотел дать слугам время обставить эту комнату как можно изысканнее. Наконец Теофея вновь повторила, что нуждается в отдыхе, и я истолковал эти слова как стыдливое признание, что ей хочется поскорее остаться со мною наедине. Я даже порадовался тому, что нахожу в прелестной любовнице одновременно и достаточную пылкость чувств, в силу которой ей не терпится дождаться минуты наслаждений, и достаточно сдержанности, чтобы благопристойно скрывать свои желания.
Слуги, уже не раз бывшие свидетелями моих любовных свиданий в Орю и получившие к тому же распоряжение приготовить только одну постель, обставили комнату всем, что требовалось для удобства как Теофее, так и мне. Я отвел ее туда, и радости моей, как и любовным излияниям, не было границ. Ее рабыня и мой камердинер, ожидавшие нас в спальне, подошли к нам, чтобы соответственно оказать нам положенные услуги, и я шутя пригрозил Беме (так звали рабыню), что разгневаюсь на нее, если она будет чересчур медлить. До тех пор я ничуть не сомневался, что Теофея уступит всем моим притязаниям, и считал ее столь подготовленной к завершению этой сцены, что вовсе и не помышлял скрывать свои надежды. Я думал, что с женщиной, так откровенно поведавшей мне о своих приключениях в Патрасе и в серале, вовсе нет надобности прибегать к уловкам, которые иной раз помогают в общении со скромной, неопытной девушкой. А если мне будет дозволено, я приведу еще одно соображение от женщины, на которую я приобрел столько прав и которая, к тому же, добровольно отдавалась в мою власть, мне никак не следовало ждать особой сдержанности и благопристойности. Поэтому-то острое, пылкое чувство, которое я питал к ней до тех пор, было в моих глазах не чем иным, как вспышкой сладострастия, в силу которой Теофея стала мне желаннее всякой другой женщины, ибо ее соблазнительная внешность сулила много несказанных утех.
Между тем, как только она заметила, что камердинер начинает раздевать меня, она отстранила рабыню, старавшуюся оказать ей ту же услугу, и, не поднимая на меня взора, на несколько мгновений замерла в раздумье и как бы в нерешительности. Сначала я подумал, что меня вводит в заблуждение царящий вокруг сумрак, из-за которого я, находясь на другом конце спальни, плохо различал черты ее лица. Но, видя, что она по-прежнему стоит неподвижно, а Бема не помогает ей, я в тревоге отважился пошутить, что мне, пожалуй, еще долго придется ждать. Смысл этих слов, особенно при данных обстоятельствах, стал ей, по-видимому, вполне ясен, и она окончательно растерялась. Она отошла от зеркала, перед которым все еще стояла, и бессильно опустилась на диван; понурив голову, она оперлась лбом на руку, словно хотела спрятаться от меня. Сначала я подумал, уж не дурно ли ей. Путь мы совершили глубокой ночью. Ужин состоял лишь из фруктов и мороженого. Я подбежал к ней в великом волнении и спросил, не заболела ли она. Она не отвечала. Беспокойство мое росло, я схватил ее руку — ту самую, на которую она опустила голову, — и хотел было привлечь ее к себе. Несколько мгновений Теофея сопротивлялась. Наконец, проведя рукою по глазам, чтобы смахнуть несколько слезинок, следы коих я все же заметил, она попросила меня как милости отослать слуг и дать ей возможность переговорить со мною.
Едва только мы остались одни, она, потупившись и понизив голос, смущенно сказала, что не может отказать мне в том, чего я от нее требую, но что она никак не ожидала этого. Прошептав эти четыре слова, она умолкла, словно горе и страх вдруг лишили ее дара речи, и по ее дыханию я понял, что она глубоко взволнована. Удивление, охватившее меня и сразу же достигшее крайнего предела, а может быть, и стыд, с которым я не мог сразу совладать, привели и меня самого в такое же состояние; и поэтому если бы кто-нибудь увидел нас в ту минуту, он был бы изумлен весьма странным зрелищем и подумал бы: не сражены ли мы оба каким-нибудь внезапным недугом?
Тем временем я старался выйти из тягостного положения; я хотел вновь завладеть ручкой Теофеи, и в конце концов мне это удалось.