Как бы то ни было, мне еще не удавалось ничего сделать для моих друзей; поэтому я решил повидаться кое с кем из турецких вельмож, от которых надеялся получить хотя бы более подробные сведения. Уже распространился слух, будто ага янычар, признавшийся под пыткой в своем преступном замысле, поплатился жизнью — его повесили. Задержку с арестом силяхтара толковали как благоприятный признак, и не слышно было, чтобы ему приписывали иное злодеяние, кроме дружбы с агой. Зато в отношении Шерибера и Дели Азета ходили столь мрачные слухи, что я встревожился за участь лучших своих друзей, и ничто уже не могло сдержать моего рвения. Я отправился к великому визирю. Вмешиваясь в это государственное дело, я не стал прибегать к утонченным доводам. Я сослался только на чувство нежной дружбы, и, не допуская, что мои друзья могли совершить какое-либо тяжкое преступление, я заклинал визиря прислушаться к моим словам. Визирь внимательно выслушал меня.
— Можете быть уверены, — сказал он, — что правосудие Великого Турка не слепо и сумеет отличить преступника от невиновного. Не тревожьтесь за своих друзей, если совесть их чиста.
Визирь добавил, что мой отзыв будет, разумеется, принят к сведению, и выразил уверенность, что паши оценят значение моего заступничества. Однако тут же расхохотавшись, он заметил, что силяхтар, по-видимому, считает мое покровительство всесильным, раз он со страху решил искать убежища именно под моим кровом. Я не понял смысла этой шутки. Он продолжал в том же духе и даже похвалил меня за то, что я смутился и молчу; он толковал это как умение хранить тайну. Но когда я решительно заявил, что не имею понятия, куда скрылся силяхтар, он разъяснил мне, что приставил к силяхтару соглядатаев и поэтому знает, что прошлой ночью силяхтар приехал ко мне в Орю, притом с такой малочисленной свитой, что нет никаких сомнений в том, что он имел в виду сохранить свой приезд в тайне.
— Я его ни в чем не подозреваю, — продолжал визирь, — и не ставлю ему в вину его прежней связи с агой янычар. Но я счел целесообразным держать его под наблюдением и очень рад, что он перепугался, ибо теперь он будет осмотрительнее в выборе друзей.
Затем визирь дал мне слово, что в моем доме не причинит силяхтару никакого вреда, однако потребовал от меня обещания, что я скрою это от своего друга, чтобы он еще некоторое время пребывал в тревоге.
Я не мог понять, каким образом силяхтар оказался в Орю. Я выехал оттуда днем. Мыслимо ли, что он появился там без моего участия и заставил мою челядь скрыть от меня его приезд? Прежде всего мне пришло на ум его увлечение Теофеей. Неужели он помышляет не столько о своей безопасности, как об успехах в любовных делах? А если правда, — рассуждал я, — что он с прошлой ночи скрывается в моем доме, то не происходит ли это с согласия Теофеи? Пусть судят как хотят о моем чувстве к ней. Если она считает, что я недостоин имени возлюбленного, пусть называет меня своим стражем или воспитателем, но, так или иначе, я не мог совладать с охватившей меня глубокой тревогой. Я думал только о том, как бы поскорее вернуться в Орю. По приезде я спросил у первого же попавшегося слуги: где силяхтар, как он оказался здесь без моего ведома? Слуга был тот самый, которому я поручил отвезти Синесия. Я удивился, что он так скоро возвратился из города, хотя при большой поспешности это и было возможно, — и только после того как он уверил меня, что силяхтара в моем доме нет, я спросил, как выполнил он мое поручение. Он ответил на мой вопрос, должно быть, не без некоторого смущения, но у меня не было причин не доверять ему, поэтому я не обратил внимания на то, с каким видом он ответил, что доставил Синесия к его родителю. А на деле я оказался обманутым вдвойне, с той только разницей, что на первый вопрос он ответил мне правду, а на второй — солгал, дабы скрыть измену, к коей был причастен. Короче говоря в то время как я был уверен, что силяхтар ко мне не приезжал, а Синесий от меня уехал — оба они были здесь, и несколько дней я об этом не знал.
Юноша воспринял распоряжение об отъезде как смертный приговор. Уклониться от него он мог только при помощи хитрости, и он сообразил, что, поскольку слугам неизвестны причины его изгнания, можно уговорить их оставить его в Орю хотя бы до моего возвращения. Кроме того, опасаясь, как бы я не вернулся в самое непредвиденное время, что со мною случалось, он щедрым подарком склонил на свою сторону слугу, которому я приказал увезти его. Не знаю, как Синесий объяснил свое поведение, но он и подкупленный слуга сделали вид, будто уезжают, а Немного позже вернулись обратно. Синесий заперся в своей комнате, а слуга появился несколькими часами позже, словно приехал из города, выполнив данное ему поручение.
История с силяхтаром оказалась сложнее. Как известно, Бема была недовольна своим положением в доме; то ли она была обижена тем, что я не оказываю ей должного доверия, то ли просто из гордыни считала, что не занимает в доме того места, которого заслуживает, — так или иначе она относилась ко мне как к иностранцу, который не может оценить ее таланты и не внушает желания ревностно служить ему. Силяхтар приезжал к нам часто, а Бема была слишком проницательная, чтобы не понять, что именно привлекает его в Орю. Опыт, приобретенный за долгие годы жизни в сералях, помог ей придумать, как отомстить за себя. Она улучила время, чтобы переговорить с силяхтаром, предложила ему свое посредничество и сумела ему внушить, будто счастье его всецело в ее руках. То, что она обещала, значительно превосходило собственные ее надежды, ибо она знала о характере моих отношений с Теофеей и поэтому не могла надеяться, что исхлопочет для силяхтара то, в чем было отказано мне. Но именно исходя из своих наблюдений она и обнадеживала поклонника. Подтверждая его уверенность, что между мною и моей воспитанницей нет любовной связи, она хвалилась тем, что досконально знает нрав и влечение девушек этого возраста и поэтому может поручиться, что не вечно же будет Теофея отказываться от любовных наслаждений; и она внушила силяхтару надежду, что со временем он не встретит сопротивления.
Правда, Бема неотлучно находилась при Теофее и к тому же была весьма опытна в руководстве женщинами, поэтому участие ее в этой интриге представляло собою большую опасность, нежели пылкий темперамент Теофеи, на который главным образом полагался силяхтар. Однако к тому дню, когда силяхтара повергла в глубокую тревогу немилость, постигшая агу янычар, Беме, невзирая на всю ее ловкость, не удалось достичь больших успехов в затеянной интриге. Грозившая силяхтару опасность не могла приглушить его страсть, и он тем более торопил Бему, что в минуты первоначальной оторопи ему пришла в голову мысль — не искать ли спасения у христиан, и он подумывал скрыться у них, захватив что удастся из имущества; он готов был даже пожертвовать всем состоянием, если бы Теофея сопутствовала ему в бегстве. Тем временем коварная Бема, не решаясь обещать столь скорый успех, отважилась предложить ему убежище под одним кровом с его возлюбленной. Распорядок у нас в доме соответствовал нашим обычаям, а именно женщины размещались не обособленно, как у турок, а жили в разных комнатах, по указанию моего дворецкого. Бема помещалась рядом с Теофеей. Здесь-то она и предложила силяхтару приютить его. Она его уверяла, что тут он будет в полной безопасности хотя бы уже потому, что мне неизвестно об услуге, которую ему оказывают в моем доме, а следовательно, нет опасений, что я отдам предпочтение политике перед дружбой; с другой стороны, мне, несомненно, будет очень приятно, когда, по миновании опасности, выяснится, что я оказал помощь своему другу. Гораздо менее удивительно, что такой план мог прийти в голову женщине, изощренной во всякого рода интригах, чем то, что его одобрил человек столь высокого ранга, как силяхтар. Когда я узнал все обстоятельства этой истории, она показалась мне до того необыкновенной, что я почел бы ее образчиком самого диковинного любовного безрассудства, если бы тут не играла роль также и тревога силяхтара за свою жизнь.
Но должен добавить, что при любой невзгоде турки прежде всего поступаются гордостью. Все их величие зависит от властелина, рабами коего они себя считают, поэтому при первой же немилости у них не остается и следа собственного достоинства; когда же гордость их основывается на личных заслугах, то в большинстве случаев оказывается, что оснований для нее совсем немного. Однако мне были известны многие достоинства силяхтара, и у меня имелись основания считать его опасным соперником в любви, особенно в отношении женщины, воспитанной в одной с ним стране и, следовательно, не считающей оскорбительным то, что нас отталкивает в турке.
Я не сказал Теофее, почему я вернулся из Константинополя. Наоборот, чувствуя себя свободнее, ибо сердце мое избавилось от удручавшего его гнета, я с удовольствием беседовал с нею, а она заметила во мне перемену и даже спросила, почему я такой оживленный. Я воспользовался этим, чтобы весело повторить то, что утром сказал уныло и печально. Мне было ясно, что она царит в моем сердце, но я все еще колебался, дать ли волю своим чувствам; теперь, когда я избавился от мучительных тревог, я рассуждал свободно, и у меня хватило сил сдержать порыв и не заговорить о своей любви. Ныне, размышляя о минувшем, я, пожалуй, лучше разбираюсь в своих тогдашних помыслах, и мне кажется, что сокровенным моим желанием было встретить со стороны Теофеи хоть чуточку ответного чувства или хотя бы его видимость; ведь я все еще льстил себя мыслью, что я ей ближе, чем кто-либо другой. Но присущее мне понятие чести, равно как и данные мною обещания, мешали мне завоевать ее сердце с помощью соблазнов. Я хотел только одного, мечтал только об одном — чтобы она разделила мои желания.
— Можете быть уверены, — сказал он, — что правосудие Великого Турка не слепо и сумеет отличить преступника от невиновного. Не тревожьтесь за своих друзей, если совесть их чиста.
Визирь добавил, что мой отзыв будет, разумеется, принят к сведению, и выразил уверенность, что паши оценят значение моего заступничества. Однако тут же расхохотавшись, он заметил, что силяхтар, по-видимому, считает мое покровительство всесильным, раз он со страху решил искать убежища именно под моим кровом. Я не понял смысла этой шутки. Он продолжал в том же духе и даже похвалил меня за то, что я смутился и молчу; он толковал это как умение хранить тайну. Но когда я решительно заявил, что не имею понятия, куда скрылся силяхтар, он разъяснил мне, что приставил к силяхтару соглядатаев и поэтому знает, что прошлой ночью силяхтар приехал ко мне в Орю, притом с такой малочисленной свитой, что нет никаких сомнений в том, что он имел в виду сохранить свой приезд в тайне.
— Я его ни в чем не подозреваю, — продолжал визирь, — и не ставлю ему в вину его прежней связи с агой янычар. Но я счел целесообразным держать его под наблюдением и очень рад, что он перепугался, ибо теперь он будет осмотрительнее в выборе друзей.
Затем визирь дал мне слово, что в моем доме не причинит силяхтару никакого вреда, однако потребовал от меня обещания, что я скрою это от своего друга, чтобы он еще некоторое время пребывал в тревоге.
Я не мог понять, каким образом силяхтар оказался в Орю. Я выехал оттуда днем. Мыслимо ли, что он появился там без моего участия и заставил мою челядь скрыть от меня его приезд? Прежде всего мне пришло на ум его увлечение Теофеей. Неужели он помышляет не столько о своей безопасности, как об успехах в любовных делах? А если правда, — рассуждал я, — что он с прошлой ночи скрывается в моем доме, то не происходит ли это с согласия Теофеи? Пусть судят как хотят о моем чувстве к ней. Если она считает, что я недостоин имени возлюбленного, пусть называет меня своим стражем или воспитателем, но, так или иначе, я не мог совладать с охватившей меня глубокой тревогой. Я думал только о том, как бы поскорее вернуться в Орю. По приезде я спросил у первого же попавшегося слуги: где силяхтар, как он оказался здесь без моего ведома? Слуга был тот самый, которому я поручил отвезти Синесия. Я удивился, что он так скоро возвратился из города, хотя при большой поспешности это и было возможно, — и только после того как он уверил меня, что силяхтара в моем доме нет, я спросил, как выполнил он мое поручение. Он ответил на мой вопрос, должно быть, не без некоторого смущения, но у меня не было причин не доверять ему, поэтому я не обратил внимания на то, с каким видом он ответил, что доставил Синесия к его родителю. А на деле я оказался обманутым вдвойне, с той только разницей, что на первый вопрос он ответил мне правду, а на второй — солгал, дабы скрыть измену, к коей был причастен. Короче говоря в то время как я был уверен, что силяхтар ко мне не приезжал, а Синесий от меня уехал — оба они были здесь, и несколько дней я об этом не знал.
Юноша воспринял распоряжение об отъезде как смертный приговор. Уклониться от него он мог только при помощи хитрости, и он сообразил, что, поскольку слугам неизвестны причины его изгнания, можно уговорить их оставить его в Орю хотя бы до моего возвращения. Кроме того, опасаясь, как бы я не вернулся в самое непредвиденное время, что со мною случалось, он щедрым подарком склонил на свою сторону слугу, которому я приказал увезти его. Не знаю, как Синесий объяснил свое поведение, но он и подкупленный слуга сделали вид, будто уезжают, а Немного позже вернулись обратно. Синесий заперся в своей комнате, а слуга появился несколькими часами позже, словно приехал из города, выполнив данное ему поручение.
История с силяхтаром оказалась сложнее. Как известно, Бема была недовольна своим положением в доме; то ли она была обижена тем, что я не оказываю ей должного доверия, то ли просто из гордыни считала, что не занимает в доме того места, которого заслуживает, — так или иначе она относилась ко мне как к иностранцу, который не может оценить ее таланты и не внушает желания ревностно служить ему. Силяхтар приезжал к нам часто, а Бема была слишком проницательная, чтобы не понять, что именно привлекает его в Орю. Опыт, приобретенный за долгие годы жизни в сералях, помог ей придумать, как отомстить за себя. Она улучила время, чтобы переговорить с силяхтаром, предложила ему свое посредничество и сумела ему внушить, будто счастье его всецело в ее руках. То, что она обещала, значительно превосходило собственные ее надежды, ибо она знала о характере моих отношений с Теофеей и поэтому не могла надеяться, что исхлопочет для силяхтара то, в чем было отказано мне. Но именно исходя из своих наблюдений она и обнадеживала поклонника. Подтверждая его уверенность, что между мною и моей воспитанницей нет любовной связи, она хвалилась тем, что досконально знает нрав и влечение девушек этого возраста и поэтому может поручиться, что не вечно же будет Теофея отказываться от любовных наслаждений; и она внушила силяхтару надежду, что со временем он не встретит сопротивления.
Правда, Бема неотлучно находилась при Теофее и к тому же была весьма опытна в руководстве женщинами, поэтому участие ее в этой интриге представляло собою большую опасность, нежели пылкий темперамент Теофеи, на который главным образом полагался силяхтар. Однако к тому дню, когда силяхтара повергла в глубокую тревогу немилость, постигшая агу янычар, Беме, невзирая на всю ее ловкость, не удалось достичь больших успехов в затеянной интриге. Грозившая силяхтару опасность не могла приглушить его страсть, и он тем более торопил Бему, что в минуты первоначальной оторопи ему пришла в голову мысль — не искать ли спасения у христиан, и он подумывал скрыться у них, захватив что удастся из имущества; он готов был даже пожертвовать всем состоянием, если бы Теофея сопутствовала ему в бегстве. Тем временем коварная Бема, не решаясь обещать столь скорый успех, отважилась предложить ему убежище под одним кровом с его возлюбленной. Распорядок у нас в доме соответствовал нашим обычаям, а именно женщины размещались не обособленно, как у турок, а жили в разных комнатах, по указанию моего дворецкого. Бема помещалась рядом с Теофеей. Здесь-то она и предложила силяхтару приютить его. Она его уверяла, что тут он будет в полной безопасности хотя бы уже потому, что мне неизвестно об услуге, которую ему оказывают в моем доме, а следовательно, нет опасений, что я отдам предпочтение политике перед дружбой; с другой стороны, мне, несомненно, будет очень приятно, когда, по миновании опасности, выяснится, что я оказал помощь своему другу. Гораздо менее удивительно, что такой план мог прийти в голову женщине, изощренной во всякого рода интригах, чем то, что его одобрил человек столь высокого ранга, как силяхтар. Когда я узнал все обстоятельства этой истории, она показалась мне до того необыкновенной, что я почел бы ее образчиком самого диковинного любовного безрассудства, если бы тут не играла роль также и тревога силяхтара за свою жизнь.
Но должен добавить, что при любой невзгоде турки прежде всего поступаются гордостью. Все их величие зависит от властелина, рабами коего они себя считают, поэтому при первой же немилости у них не остается и следа собственного достоинства; когда же гордость их основывается на личных заслугах, то в большинстве случаев оказывается, что оснований для нее совсем немного. Однако мне были известны многие достоинства силяхтара, и у меня имелись основания считать его опасным соперником в любви, особенно в отношении женщины, воспитанной в одной с ним стране и, следовательно, не считающей оскорбительным то, что нас отталкивает в турке.
Я не сказал Теофее, почему я вернулся из Константинополя. Наоборот, чувствуя себя свободнее, ибо сердце мое избавилось от удручавшего его гнета, я с удовольствием беседовал с нею, а она заметила во мне перемену и даже спросила, почему я такой оживленный. Я воспользовался этим, чтобы весело повторить то, что утром сказал уныло и печально. Мне было ясно, что она царит в моем сердце, но я все еще колебался, дать ли волю своим чувствам; теперь, когда я избавился от мучительных тревог, я рассуждал свободно, и у меня хватило сил сдержать порыв и не заговорить о своей любви. Ныне, размышляя о минувшем, я, пожалуй, лучше разбираюсь в своих тогдашних помыслах, и мне кажется, что сокровенным моим желанием было встретить со стороны Теофеи хоть чуточку ответного чувства или хотя бы его видимость; ведь я все еще льстил себя мыслью, что я ей ближе, чем кто-либо другой. Но присущее мне понятие чести, равно как и данные мною обещания, мешали мне завоевать ее сердце с помощью соблазнов. Я хотел только одного, мечтал только об одном — чтобы она разделила мои желания.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Стояла прекрасная пора. В саду у меня сочеталось все, что можно представить себе самого приятного в деревне, и после ужина я предложил Теофее подышать свежим воздухом. Мы несколько раз прошлись по наиболее привлекательным аллеям. Еще не совсем стемнело, когда мне почудилось, будто кое-где в прогалинах мелькает мужская фигура. Я подумал, что это либо моя тень, либо кто-нибудь из слуг. В другом месте мне послышался шорох листвы; я не был склонен к подозрительности и решил, что это ветерок: внезапно посвежело. Я принял его за предвестие грозы и стал торопить Теофею, чтобы успеть добраться до лиственной беседки, где можно укрыться от дождя. Нас сопровождала Бема и другая невольница. Мы немного посидели в беседке, и тут мне показалось, будто вблизи кто-то бродит. Я кликнул Бему и задал ей какой-то пустой вопрос, только чтобы проверить, далеко ли она от меня. Оказалось, что она не там, откуда мне почудились шаги. Тут у меня возникло подозрение — не подслушивают ли нас. Не желая тревожить Теофею, я под каким-то предлогом встал, чтобы узнать, кто же отважился на такую дерзость. Мне еще не приходило в голову, что это может быть человек посторонний, а не кто-нибудь из моих слуг. Но я никого не обнаружил и спокойно вернулся к Теофее. Темнело. Мы дошли до дома, никого не встретив.
Тем не менее мысль, что кто-то находился около нас, не давала мне покоя; слугу, позволившего себе такую выходку, надлежало должным образом наказать; поэтому, расставшись с Теофеей, я решил подождать у железной калитки сада, неподалеку от ее комнат. Я рассчитывал самолично схватить соглядатая в тот момент, когда он вознамерится вернуться домой. Иначе как через калитку пройти было невозможно; мне не пришлось долго ждать — вскоре я различил в потемках человека, направлявшегося ко мне. Но и он меня заметил, хотя узнать меня было невозможно; он повернул обратно и поспешил скрыться в чаще, из которой вышел. Я в волнении пошел вслед за ним. Я даже громко крикнул, чтобы он знал, кто я такой, и приказал ему остановиться. Он не послушался. Меня это так возмутило, что я решил немедленно выяснить вопрос другим путем; вернувшись к себе, я велел созвать всех слуг, находившихся в Орю. Их было не так уж много — всего семь человек, и все они явились в тот же миг. Я был до того смущен, что не решился сказать, по какой причине созвал их; зато мне вспомнился силяхтар и все подозрения, связанные с мыслью о нем, и я был глубоко возмущен предательством, в котором, казалось мне, теперь уже не приходится сомневаться. Мне стало ясно, что он скрывается где-то в окрестностях, откуда рассчитывает ночью пробраться в мой дом. Но задумал ли он это с согласия Теофеи? Такое подозрение, сразу же возникшее в моем уме, повергло меня в смертельную скорбь. Я уже готов был распорядиться, чтобы все слуги вышли в сад, однако меня остановила другая мысль, толкнувшая на совсем иной образ действий. Я понял, что гораздо существеннее до конца выяснить намерения силяхтара, чем воспрепятствовать ему. За решение этой задачи я хотел взяться сам. Я отослал всех слуг, в том числе и камердинера, и вернулся к калитке; там я спрятался еще тщательнее, чем в первый раз, рассчитывая застать силяхтара, когда он опять появится. Но, к сожалению, старания мои оказались бесплодными.
Он вернулся в дом в то время, когда я собрал у себя челядь. Бема, которая сама вывела его в сад, испугалась, что у меня могут зародиться подозрения; под каким-то предлогом оставив свою хозяйку, она поспешила предупредить его, чтобы он не попадался мне на глаза. Весь следующий день я провел в тоске, которую не в силах был скрывать. Я не виделся даже с Теофеей, а когда она вечером выразила беспокойство насчет моего здоровья, мне это показалось лицемерием, и я уже стал обдумывать, как бы отомстить ей. В довершение горя я к вечеру получил известие, что жизнь паши Шерибера в крайней опасности и что друзья его, уже узнавшие о шагах, которые я предпринял в защиту паши, настоятельно просят меня еще раз повидаться с великим визирем и снова ходатайствовать за него. Какая досада! Я как раз собирался ночью сторожить у калитки сада, я мысленно уже наслаждался смущением, в которое повергну силяхтара! Между тем нельзя было колебаться между любовью и велением долга. Единственное, что могло примирить эти две задачи, — это съездить в Константинополь как можно поспешнее, чтобы вернуться до наступления глубокой ночи. Но даже при всем старании, как бы я ни торопился, я не мог возвратиться домой ранее полуночи. А кто мне поручится, что здесь не воспользуются моим отсутствием?
Я стал укорять себя в том, что не послушался советов Бемы, а в крайних обстоятельствах, в которые я был поставлен, мне подумалось, что единственный выход из затруднений — это прибегнуть к ее помощи хотя бы в данном случае. Я послал за нею.
— Бема, неотложное дело вызывает меня в Константинополь, — сказал я. — Я не могу предоставить Теофею самой себе и считаю необходимым, чтобы при ней находилась преданная наставница вроде тебя. Прими же на себя до моего возвращения если не это звание, так хотя бы сопряженную с ним власть. Доверяю тебе следить за ее здоровьем и поведением.
Никогда, никто еще так безрассудно не доверялся коварству!
Позже, в минуту, когда обстоятельства вынудили эту подлую тварь быть искренней, она призналась мне, что если бы я сам не ограничил круг ее обязанностей и если бы вместо того, чтобы предупреждать ее, что по моем возвращении он снова будет сужен, я подал бы ей надежды, что она на всю жизнь останется хозяйкой в моем доме, то она отказалась бы от всех сделок с силяхтаром и стала бы беззаветно служить мне.
Я отправился в путь несколько успокоившись, но поездка оказалась для моих друзей бесполезной. По прибытии я узнал, что великий визирь дважды присылал ко мне одного из своих главных чиновников и тот очень сожалел, что не застал меня; слухи же, которые начали потихоньку распространяться, не предвещали ничего хорошего относительно судьбы арестованных пашей. Сведения эти, так же как и то, что мне доложили о действиях великого визиря, не дали мне ни минуты передышки. Хотя было уже около десяти часов, я поехал к министру под тем предлогом, будто мне не терпится осведомиться, чем я могу быть ему полезен; узнав, что он в серале, я все же просил ему доложить, что прошу у него краткой аудиенции. Он не заставил меня ждать, зато постарался предупредить мою речь, а тем самым сократить разговор и ограничить мои жалобы.
— Мне не хотелось дать вам повод для упрека в том, будто я не посчитался с ваших ходатайством, — сказал он, — и если бы мой чиновник застал вас дома, то он сообщил бы вам, что султан не счел возможным помиловать пашей. Они были виновны.
Как ни хотелось мне что-то сказать в их защиту, я не мог ничего противопоставить столь решительному утверждению. Признав, что государственные преступления действительно не допускают снисхождения, я спросил у министра, относятся ли преступления Шерибера и Азета к таким, в тайну коих мне не дозволено проникнуть. Он ответил, что об их вине и их казни будет объявлено на другой день, а из уважения ко мне он мне скажет об этом на несколько часов раньше.
Ауризан Мулей, ага янычар, давно уже разгневанный на двор за то, что там стремятся ограничить его власть, решил возвести на трон принца Ахмета, своего воспитанника, второго брата султана, который уже несколько месяцев томился в тюрьме, ибо позволил себе насмешничать над братом. Необходимо было узнать намерения юного принца и завязать с ним «отношения. Ага преуспел в этом какими-то, пока еще неизвестными, путями, и теперь визирю оставалось только выяснить их. Не выдержав пытки, ага признался в своем преступлении, но все же сохранил верность единомышленникам, и визирь сам сказал мне, что не мог не восхищаться его мужеством. Однако тесная связь аги с Шерибером и Дели Азетом, бывшими один за другим пашами Египта, понудили диван принять решение об их аресте. Каждый из них владел несметными богатствами, а влияние их в Египте все еще было весьма значительно, и поэтому нельзя было сомневаться в том, что именно на их поддержку рассчитывал Мулей. И действительно, страх перед жестокой пыткой, которую они, в их возрасте, не выдержали бы, заставил их признаться, что они участвовали в заговоре и что план их заключался в том, чтобы бежать в Египет вместе с Ахметом, если не удастся сразу же возвести его на престол. Несмотря на это признание, их все же подвергли неоднократным истязаниям, чтобы выведать имена всех их сообщников, а также чтобы убедиться, причастны ли к заговору бостанджи-баши и силяхтар. Но то ли они и в самом деле не знали этого, то ли, подобно аге, решили сохранить верность друзьям, они до самой смерти не запятнали себя предательством.
— Если бы вы приехали на четыре часа раньше, — сказал великий визирь, — вы застали бы их лежащими ниц в моей передней, ибо последним с ними беседовал я, а султан повелел, чтобы они были казнены тотчас же по выходе от меня.
Как ни был я поражен разразившейся катастрофой, я все же спросил у министра, вполне ли оправдан силяхтар, чтобы безбоязненно появиться в свете.
— Послушайте, — сказал он, — мне он дорог, и я отнюдь не намерен огорчать его попусту. Но бегство его породило в совете порочащие его догадки, поэтому я хотел бы, чтобы, прежде чем появиться, он пустил слух, так или иначе разъясняющий тайну его исчезновения. А раз уж он решил искать убежища у вас — так задержите его у себя впредь до получения от меня соответствующих вестей.
Доверие визиря я воспринял как новый знак расположения и сердечно поблагодарил за него. Но, действительно не зная, что силяхтар скрывается у меня, я счел нужным опровергнуть догадки министра относительно его местопребывания и стал уверять, что я только что приехал из Орю, где провел минувшую ночь и весь день, и поэтому твердо ручаюсь, что в моем поместий силяхтара никто не видел. Я говорил так искренне, что министр ни на секунду не усомнился в моей правдивости, а стал склоняться к предположению, что соглядатаи обманули его.
Прискорбная развязка дела моих друзей сильно сократила срок моего пребывания в городе, и я с радостью думал о том, что могу возвратиться в Орю до наступления темноты; я рассчитывал приехать туда достаточно рано, чтобы застать силяхтара у меня в саду. Я уже обдумывал, каким образом не упустить его. Но по приезде в свой дом в Константинополе я застал камердинера, который дожидался меня в крайнем волнении; он сразу же отвел меня в сторону, прося выслушать его наедине.
— Я примчался с вестями, которые и удивят, и огорчат вас, — сказал он. — Синесий умирает от раны, нанесенной ему силяхтаром. Теофея чуть жива от ужаса. Негодяйка Бема, — по-видимому, виновница всех этих бесчинств, и я из предосторожности распорядился посадить ее под замок до вашего возвращения. Мне кажется, что ваше присутствие в Орю необходимо, — продолжал он, — хотя бы для того, чтобы воспрепятствовать намерениям силяхтара. Он еще не мог уехать далеко от вашего дома, а с него станется, что он возвратится в сопровождении достаточного числа людей, чтобы оказаться хозяином положения. Он очень сокрушался о своей горячности, но раскаяние его мне весьма подозрительно. Пока он был один, мне ничего не стоило бы задержать его, но я боялся не угодить вам. Однако, — добавил слуга, — я позаботился о том, чтобы ваши люди были в готовности для защиты, поэтому насчет его бесчинств вы можете быть спокойны.
Выслушав такой рассказ, мне трудно было остаться спокойным, и я немедленно выехал в сопровождении четырех хорошо вооруженных слуг. Челядь в Орю я застал еще взбудораженною, и это доказывало, что камердинер ничего не преувеличил. Люди караулили у ворот, вооружившись дюжиной ружей, служивших мне для охоты. Я спросил, как чувствуют себя Теофея и Синесий, хотя и не понимал еще, что с ними произошло. Слуги, как и я сам, не знали, что Синесий и не думал уезжать из дому, и никому не было известно, каким образом силяхтар проник к нам; поэтому было непонятно, почему они собираются препятствовать возвращению Синесия в дом, раз он из него не выходил. Я приказал подробно рассказать мне, что случилось и чем они это объясняют.
На вопли Синесия они прибежали в комнату Теофеи; в это время юноша дрался с силяхтаром и уже был опасно ранен. Бема была, очевидно, на стороне силяхтара, ибо подстрекала его покарать молодого человека. Их разняли. Силяхтар ловко ускользнул из комнаты, зато Синесий лежал в луже крови; Теофея же, все трепеща и едва не лишившись чувств, заклинала челядь незамедлительно уведомить меня о случившемся.
Сообщение о том, что она сразу подумала обо мне, настолько растрогало меня, что я поспешил в ее комнату. Видя, как она обрадовалась моему появлению, я еще более успокоился. Я подошел к ее ложу. Она схватила мою руку и крепко сжала все.
— Боже, какие ужасы я пережила в ваше отсутствие! — воскликнула она, и голос ее говорил о том, что теперь ей легче. — Задержись вы дольше, я умерла бы от страха.
Слова эти были сказаны так искренне и ласково, что не только развеяли мои подозрения, но даже отвлекли меня от всего, что тут произошло, и мне захотелось отдаться радости, которую доставила мне эта впервые высказанная ответная нежность. Я, однако, сдержался и ограничился тем, что покрыл поцелуями ее ручки.
— Скажите же, — воскликнул я в упоении, которое помимо моей воли зазвучало в моем голосе, — скажите, что вы разумеете под ужасами, на которые жалуетесь? Объясните, как можете вы роптать, раз они разыгрались в вашей комнате? Что делал тут силяхтар? Что делал Синесий? Слугам ничего не известно. Расскажете ли вы мне все это чистосердечно?
— Вот этих-то опасений я больше всего и боялась, — ответила она. — Я предвидела, что непонятные события, происшедшие в доме, внушат вам некоторые подозрения на мой счет. Но, клянусь небом, я сама не понимаю, что тут случилось. Едва только вы уехали, — продолжала она, — я собралась лечь спать, но пришла Бема и стала мне долго что-то рассказывать, хотя я почти не слушала ее. Она высмеивала мою любовь к книгам и другие занятия, которым я посвящаю время. Она говорила о нежности, о наслаждении, которое находят люди моего возраста в любовных утехах. Множество любовных историй, которые она рассказывала мне, казались всего лишь упреками, что я не следую столь приятным примерам. Она задавала мне всевозможные вопросы, стараясь выведать мои мысли, и это рвение, раньше не замечавшееся мною, начинало уже раздражать меня, тем более что мне волей-неволей приходилось ее слушать, ибо она намекнула, что вы дали ей некую власть надо мной и она намерена воспользоваться ею, чтобы содействовать моему счастью. Наконец, уложив меня, она ушла, но не прошло и нескольких мгновений, как я услышала, что дверь в мою комнату тихо отворяется… У меня горела свеча, и я узнала Синесия. Вид его не столько испугал, сколько удивил меня; между тем мне вспомнилось все, что вы мне рассказывали, и я страшно перепугалась бы, не приди мне в голову предположение, что он явился оттого, что по приезде в Константинополь вы простили его и дали ему какое-то поручение ко мне. Я позволила ему подойти к моему ложу. Он заговорил и стал горько жаловаться на судьбу, но я прервала его, как только убедилась, что он пришел не по вашему поручению. Он стремительно бросился на колени у моего ложа, бурно выражая свою скорбь. В этот-то миг и появилась Бема в сопровождении силяхтара; не спрашивайте меня о последующем — я так растерялась, что ничего не соображала. Я услышала вопли Бемы, она укоряла Синесия в дерзости и подстрекала силяхтара, чтобы тот проучил его. Оба были при оружии. Синесий, почувствовав опасность, стал защищаться. Но, когда силяхтар ранил его, он бросился на него, и я увидела, как в воздухе блеснули два клинка; противники старались нанести друг другу удары и уклониться от них. На шум сбежалась челядь, а сама я была так перепугана, что голос у меня осекся. После этого я была в силах понять только одно, а именно: что по моей просьбе за вами послали гонца.
Тем не менее мысль, что кто-то находился около нас, не давала мне покоя; слугу, позволившего себе такую выходку, надлежало должным образом наказать; поэтому, расставшись с Теофеей, я решил подождать у железной калитки сада, неподалеку от ее комнат. Я рассчитывал самолично схватить соглядатая в тот момент, когда он вознамерится вернуться домой. Иначе как через калитку пройти было невозможно; мне не пришлось долго ждать — вскоре я различил в потемках человека, направлявшегося ко мне. Но и он меня заметил, хотя узнать меня было невозможно; он повернул обратно и поспешил скрыться в чаще, из которой вышел. Я в волнении пошел вслед за ним. Я даже громко крикнул, чтобы он знал, кто я такой, и приказал ему остановиться. Он не послушался. Меня это так возмутило, что я решил немедленно выяснить вопрос другим путем; вернувшись к себе, я велел созвать всех слуг, находившихся в Орю. Их было не так уж много — всего семь человек, и все они явились в тот же миг. Я был до того смущен, что не решился сказать, по какой причине созвал их; зато мне вспомнился силяхтар и все подозрения, связанные с мыслью о нем, и я был глубоко возмущен предательством, в котором, казалось мне, теперь уже не приходится сомневаться. Мне стало ясно, что он скрывается где-то в окрестностях, откуда рассчитывает ночью пробраться в мой дом. Но задумал ли он это с согласия Теофеи? Такое подозрение, сразу же возникшее в моем уме, повергло меня в смертельную скорбь. Я уже готов был распорядиться, чтобы все слуги вышли в сад, однако меня остановила другая мысль, толкнувшая на совсем иной образ действий. Я понял, что гораздо существеннее до конца выяснить намерения силяхтара, чем воспрепятствовать ему. За решение этой задачи я хотел взяться сам. Я отослал всех слуг, в том числе и камердинера, и вернулся к калитке; там я спрятался еще тщательнее, чем в первый раз, рассчитывая застать силяхтара, когда он опять появится. Но, к сожалению, старания мои оказались бесплодными.
Он вернулся в дом в то время, когда я собрал у себя челядь. Бема, которая сама вывела его в сад, испугалась, что у меня могут зародиться подозрения; под каким-то предлогом оставив свою хозяйку, она поспешила предупредить его, чтобы он не попадался мне на глаза. Весь следующий день я провел в тоске, которую не в силах был скрывать. Я не виделся даже с Теофеей, а когда она вечером выразила беспокойство насчет моего здоровья, мне это показалось лицемерием, и я уже стал обдумывать, как бы отомстить ей. В довершение горя я к вечеру получил известие, что жизнь паши Шерибера в крайней опасности и что друзья его, уже узнавшие о шагах, которые я предпринял в защиту паши, настоятельно просят меня еще раз повидаться с великим визирем и снова ходатайствовать за него. Какая досада! Я как раз собирался ночью сторожить у калитки сада, я мысленно уже наслаждался смущением, в которое повергну силяхтара! Между тем нельзя было колебаться между любовью и велением долга. Единственное, что могло примирить эти две задачи, — это съездить в Константинополь как можно поспешнее, чтобы вернуться до наступления глубокой ночи. Но даже при всем старании, как бы я ни торопился, я не мог возвратиться домой ранее полуночи. А кто мне поручится, что здесь не воспользуются моим отсутствием?
Я стал укорять себя в том, что не послушался советов Бемы, а в крайних обстоятельствах, в которые я был поставлен, мне подумалось, что единственный выход из затруднений — это прибегнуть к ее помощи хотя бы в данном случае. Я послал за нею.
— Бема, неотложное дело вызывает меня в Константинополь, — сказал я. — Я не могу предоставить Теофею самой себе и считаю необходимым, чтобы при ней находилась преданная наставница вроде тебя. Прими же на себя до моего возвращения если не это звание, так хотя бы сопряженную с ним власть. Доверяю тебе следить за ее здоровьем и поведением.
Никогда, никто еще так безрассудно не доверялся коварству!
Позже, в минуту, когда обстоятельства вынудили эту подлую тварь быть искренней, она призналась мне, что если бы я сам не ограничил круг ее обязанностей и если бы вместо того, чтобы предупреждать ее, что по моем возвращении он снова будет сужен, я подал бы ей надежды, что она на всю жизнь останется хозяйкой в моем доме, то она отказалась бы от всех сделок с силяхтаром и стала бы беззаветно служить мне.
Я отправился в путь несколько успокоившись, но поездка оказалась для моих друзей бесполезной. По прибытии я узнал, что великий визирь дважды присылал ко мне одного из своих главных чиновников и тот очень сожалел, что не застал меня; слухи же, которые начали потихоньку распространяться, не предвещали ничего хорошего относительно судьбы арестованных пашей. Сведения эти, так же как и то, что мне доложили о действиях великого визиря, не дали мне ни минуты передышки. Хотя было уже около десяти часов, я поехал к министру под тем предлогом, будто мне не терпится осведомиться, чем я могу быть ему полезен; узнав, что он в серале, я все же просил ему доложить, что прошу у него краткой аудиенции. Он не заставил меня ждать, зато постарался предупредить мою речь, а тем самым сократить разговор и ограничить мои жалобы.
— Мне не хотелось дать вам повод для упрека в том, будто я не посчитался с ваших ходатайством, — сказал он, — и если бы мой чиновник застал вас дома, то он сообщил бы вам, что султан не счел возможным помиловать пашей. Они были виновны.
Как ни хотелось мне что-то сказать в их защиту, я не мог ничего противопоставить столь решительному утверждению. Признав, что государственные преступления действительно не допускают снисхождения, я спросил у министра, относятся ли преступления Шерибера и Азета к таким, в тайну коих мне не дозволено проникнуть. Он ответил, что об их вине и их казни будет объявлено на другой день, а из уважения ко мне он мне скажет об этом на несколько часов раньше.
Ауризан Мулей, ага янычар, давно уже разгневанный на двор за то, что там стремятся ограничить его власть, решил возвести на трон принца Ахмета, своего воспитанника, второго брата султана, который уже несколько месяцев томился в тюрьме, ибо позволил себе насмешничать над братом. Необходимо было узнать намерения юного принца и завязать с ним «отношения. Ага преуспел в этом какими-то, пока еще неизвестными, путями, и теперь визирю оставалось только выяснить их. Не выдержав пытки, ага признался в своем преступлении, но все же сохранил верность единомышленникам, и визирь сам сказал мне, что не мог не восхищаться его мужеством. Однако тесная связь аги с Шерибером и Дели Азетом, бывшими один за другим пашами Египта, понудили диван принять решение об их аресте. Каждый из них владел несметными богатствами, а влияние их в Египте все еще было весьма значительно, и поэтому нельзя было сомневаться в том, что именно на их поддержку рассчитывал Мулей. И действительно, страх перед жестокой пыткой, которую они, в их возрасте, не выдержали бы, заставил их признаться, что они участвовали в заговоре и что план их заключался в том, чтобы бежать в Египет вместе с Ахметом, если не удастся сразу же возвести его на престол. Несмотря на это признание, их все же подвергли неоднократным истязаниям, чтобы выведать имена всех их сообщников, а также чтобы убедиться, причастны ли к заговору бостанджи-баши и силяхтар. Но то ли они и в самом деле не знали этого, то ли, подобно аге, решили сохранить верность друзьям, они до самой смерти не запятнали себя предательством.
— Если бы вы приехали на четыре часа раньше, — сказал великий визирь, — вы застали бы их лежащими ниц в моей передней, ибо последним с ними беседовал я, а султан повелел, чтобы они были казнены тотчас же по выходе от меня.
Как ни был я поражен разразившейся катастрофой, я все же спросил у министра, вполне ли оправдан силяхтар, чтобы безбоязненно появиться в свете.
— Послушайте, — сказал он, — мне он дорог, и я отнюдь не намерен огорчать его попусту. Но бегство его породило в совете порочащие его догадки, поэтому я хотел бы, чтобы, прежде чем появиться, он пустил слух, так или иначе разъясняющий тайну его исчезновения. А раз уж он решил искать убежища у вас — так задержите его у себя впредь до получения от меня соответствующих вестей.
Доверие визиря я воспринял как новый знак расположения и сердечно поблагодарил за него. Но, действительно не зная, что силяхтар скрывается у меня, я счел нужным опровергнуть догадки министра относительно его местопребывания и стал уверять, что я только что приехал из Орю, где провел минувшую ночь и весь день, и поэтому твердо ручаюсь, что в моем поместий силяхтара никто не видел. Я говорил так искренне, что министр ни на секунду не усомнился в моей правдивости, а стал склоняться к предположению, что соглядатаи обманули его.
Прискорбная развязка дела моих друзей сильно сократила срок моего пребывания в городе, и я с радостью думал о том, что могу возвратиться в Орю до наступления темноты; я рассчитывал приехать туда достаточно рано, чтобы застать силяхтара у меня в саду. Я уже обдумывал, каким образом не упустить его. Но по приезде в свой дом в Константинополе я застал камердинера, который дожидался меня в крайнем волнении; он сразу же отвел меня в сторону, прося выслушать его наедине.
— Я примчался с вестями, которые и удивят, и огорчат вас, — сказал он. — Синесий умирает от раны, нанесенной ему силяхтаром. Теофея чуть жива от ужаса. Негодяйка Бема, — по-видимому, виновница всех этих бесчинств, и я из предосторожности распорядился посадить ее под замок до вашего возвращения. Мне кажется, что ваше присутствие в Орю необходимо, — продолжал он, — хотя бы для того, чтобы воспрепятствовать намерениям силяхтара. Он еще не мог уехать далеко от вашего дома, а с него станется, что он возвратится в сопровождении достаточного числа людей, чтобы оказаться хозяином положения. Он очень сокрушался о своей горячности, но раскаяние его мне весьма подозрительно. Пока он был один, мне ничего не стоило бы задержать его, но я боялся не угодить вам. Однако, — добавил слуга, — я позаботился о том, чтобы ваши люди были в готовности для защиты, поэтому насчет его бесчинств вы можете быть спокойны.
Выслушав такой рассказ, мне трудно было остаться спокойным, и я немедленно выехал в сопровождении четырех хорошо вооруженных слуг. Челядь в Орю я застал еще взбудораженною, и это доказывало, что камердинер ничего не преувеличил. Люди караулили у ворот, вооружившись дюжиной ружей, служивших мне для охоты. Я спросил, как чувствуют себя Теофея и Синесий, хотя и не понимал еще, что с ними произошло. Слуги, как и я сам, не знали, что Синесий и не думал уезжать из дому, и никому не было известно, каким образом силяхтар проник к нам; поэтому было непонятно, почему они собираются препятствовать возвращению Синесия в дом, раз он из него не выходил. Я приказал подробно рассказать мне, что случилось и чем они это объясняют.
На вопли Синесия они прибежали в комнату Теофеи; в это время юноша дрался с силяхтаром и уже был опасно ранен. Бема была, очевидно, на стороне силяхтара, ибо подстрекала его покарать молодого человека. Их разняли. Силяхтар ловко ускользнул из комнаты, зато Синесий лежал в луже крови; Теофея же, все трепеща и едва не лишившись чувств, заклинала челядь незамедлительно уведомить меня о случившемся.
Сообщение о том, что она сразу подумала обо мне, настолько растрогало меня, что я поспешил в ее комнату. Видя, как она обрадовалась моему появлению, я еще более успокоился. Я подошел к ее ложу. Она схватила мою руку и крепко сжала все.
— Боже, какие ужасы я пережила в ваше отсутствие! — воскликнула она, и голос ее говорил о том, что теперь ей легче. — Задержись вы дольше, я умерла бы от страха.
Слова эти были сказаны так искренне и ласково, что не только развеяли мои подозрения, но даже отвлекли меня от всего, что тут произошло, и мне захотелось отдаться радости, которую доставила мне эта впервые высказанная ответная нежность. Я, однако, сдержался и ограничился тем, что покрыл поцелуями ее ручки.
— Скажите же, — воскликнул я в упоении, которое помимо моей воли зазвучало в моем голосе, — скажите, что вы разумеете под ужасами, на которые жалуетесь? Объясните, как можете вы роптать, раз они разыгрались в вашей комнате? Что делал тут силяхтар? Что делал Синесий? Слугам ничего не известно. Расскажете ли вы мне все это чистосердечно?
— Вот этих-то опасений я больше всего и боялась, — ответила она. — Я предвидела, что непонятные события, происшедшие в доме, внушат вам некоторые подозрения на мой счет. Но, клянусь небом, я сама не понимаю, что тут случилось. Едва только вы уехали, — продолжала она, — я собралась лечь спать, но пришла Бема и стала мне долго что-то рассказывать, хотя я почти не слушала ее. Она высмеивала мою любовь к книгам и другие занятия, которым я посвящаю время. Она говорила о нежности, о наслаждении, которое находят люди моего возраста в любовных утехах. Множество любовных историй, которые она рассказывала мне, казались всего лишь упреками, что я не следую столь приятным примерам. Она задавала мне всевозможные вопросы, стараясь выведать мои мысли, и это рвение, раньше не замечавшееся мною, начинало уже раздражать меня, тем более что мне волей-неволей приходилось ее слушать, ибо она намекнула, что вы дали ей некую власть надо мной и она намерена воспользоваться ею, чтобы содействовать моему счастью. Наконец, уложив меня, она ушла, но не прошло и нескольких мгновений, как я услышала, что дверь в мою комнату тихо отворяется… У меня горела свеча, и я узнала Синесия. Вид его не столько испугал, сколько удивил меня; между тем мне вспомнилось все, что вы мне рассказывали, и я страшно перепугалась бы, не приди мне в голову предположение, что он явился оттого, что по приезде в Константинополь вы простили его и дали ему какое-то поручение ко мне. Я позволила ему подойти к моему ложу. Он заговорил и стал горько жаловаться на судьбу, но я прервала его, как только убедилась, что он пришел не по вашему поручению. Он стремительно бросился на колени у моего ложа, бурно выражая свою скорбь. В этот-то миг и появилась Бема в сопровождении силяхтара; не спрашивайте меня о последующем — я так растерялась, что ничего не соображала. Я услышала вопли Бемы, она укоряла Синесия в дерзости и подстрекала силяхтара, чтобы тот проучил его. Оба были при оружии. Синесий, почувствовав опасность, стал защищаться. Но, когда силяхтар ранил его, он бросился на него, и я увидела, как в воздухе блеснули два клинка; противники старались нанести друг другу удары и уклониться от них. На шум сбежалась челядь, а сама я была так перепугана, что голос у меня осекся. После этого я была в силах понять только одно, а именно: что по моей просьбе за вами послали гонца.