Пронин Виктор Алексеевич. Банда 2

   Едва войдя, Вика на ходу бросила на вешалку сумку, не останавливаясь, повесила на крючок куртку, прошла на кухню, громыхнула чайником, щелкнула зажигалкой для плиты. Она все время пыталась найти себе какое-то занятие, чтобы не остановиться, не взглянуть Андрею в глаза и не увидеть его приговор. А он, как когда-то Пафнутьев стоял на пороге и внимательно осматривался.
   — Ну что? — не выдержала Вика и, пробегая мимо, бросила на Андрея осторожный взгляд. — Что скажешь? — спросила уже из кухни.
   После посещения Пафнутьева в прошлом году здесь мало что изменилось, разве что на окнах вместо простыней залитых вином, висели шторы — значит, она все-таки получила их из химчистки, значит, не лукавила тогда перед следователем. И скатерть уже не висела на окне, она лежала на столе, как ей и было положено. Громадная, семиспальная кровать, накрытая красным мохнатым ковром, занимала, как и прежде, центральное место во всей квартире.
   — Потрясающе, — проговорил Андрей озадаченно.
   — Ты о чем?
   — Конечно, о кровати... Сколько вас на ней располагается?
   — Не больше двух! — Вика выглянула из кухни, стрельнула глазами на Андрея и тут же скрылась снова.
   — Ну, что ж... Пусть так. Наверно, кровать соответствует вкусам, наклонностям хозяйки.
   — Ха! — Вика возникла в проходе и остановилась, уперев кулачки в бока. На ней уже был передник, на плече висело полотенце. — И что же за наклонности, позвольте поинтересоваться?
   — Нормальные наклонности... Всласть поспать, причем... — Андрей замялся, снял куртку и отвернулся, разыскивая на вешалке свободный крючок.
   — Да-да! Конечно! Ты прав! Всласть поспать, причем, не в одиночку. В одиночку на этой кровати можно заблудиться. Полностью с тобой согласна. — Она прошла на кухню и Андрею ничего не оставалось, как последовать за ней. — Ты в самом деле не боишься этих типов? — Вика кивнула в сторону окна.
   — Как можно их не бояться... Боюсь. Они же дурные, не соразмеряют сказанное, сделанное... У них одна цель — доказать превосходство. Унизить, потоптаться по самолюбию. Если на них не обращают внимание, впадают в бешенство. А вот сойди с дороги в грязь, пропусти их — они счастливы. Дебилы.
   — В каком смысле?
   — В самом прямом. В медицинском.
   — Не поняла?
   — Они дебилы, — повторил Андрей. — Умственные способности ниже средних, духовно неразвиты, нет ничего, что бы они ценили, полное пренебрежение к окружающим, агрессивность... Жертвы времени. То ли их зачали по пьянке, то ли слабая нервная система не выдержала напора действительности... По статистике сегодня каждый третий — дебил. Они опасны, потому что уже не люди.
   — Может, еще не люди? — обернулась Вика от кухонного столика.
   — Нет, людьми они уже не станут... Ладно, как-нибудь образуется.
   — А у меня водка есть... Хочешь?
   — Водка? Знаешь, не надо... Лучше не надо. А то опьянею, впаду в неистовство, что-нибудь с собой сделаю, или с тобой...
   — Для этого и предлагаю, — улыбнулась Вика.
   — Да? — Андрею понадобилось какое-то время, чтобы в полной мере понять и оценить сказанное. — Ага, — пробормотал он смущенно. — Дошло.
   — Слава Богу!
   — А ты выпей, если есть настроение... А настроение у тебя, я вижу, есть, к тому же...
   Андрей обернулся на резко прозвучавший звонок телефона. Вика хотела было поднять трубку, но он остановил ее.
   — Это меня, — сказал он. — Слушаю.
   — Ты! Пидор! — прошипел голос негромко, но столько в нем было злости, столько бешенства, что любой бы наверно на его месте дрогнул.
   — Да, это я, — спокойно сказал Андрей. — Продолжай.
   — Ты знаешь, сколько тебе жить осталось?
   — А... Козел вонючий... Позвони позже. Мы сейчас заняты... Нам некогда слушать твое блеянье, — и Андрей положил трубку.
   — Ты не перегибаешь палку? — спросила Вика.
   — С ними можно и нужно только так. Все круче и круче. Если почувствуют малейшую слабинку... Все пропало. Спасение только в этом — все круче с каждым разом.
   — По-моему, все началось так, что круче и не бывает.
   Телефон зазвенел снова.
   — У тебя вилка выдергивается? — спросил Андрей.
   — Да, вон там, за телевизором.
   Андрей нашел телефонную розетку и отключил аппарат. Звонки прекратились.
   Вика продолжала молча возиться у столика — нарезала хлеб, колбасу, сыр. Поставила на железный поднос чашки, сахар. Вынула из холодильника початую бутылку водки.
   — Куда? — спросил Андрей, беря поднос.
   — В банкетный зал.
   — Что?!
   — Господи, ну что тут непонятного! Неси в комнату, неси в спальню, если тебе так больше нравится. Комната-то одна! Называй как угодно! Как только увидишь кровать, считай, что пришел.
   — Дошло, — кивнул он.
   Китаец Чан научил его не обижаться, китаец Чан научил его не бояться задавать глупых вопросов, признаваться в незнании, в оплошности, в невежестве. И убедил, что именно в этом истинное достоинство, истинная сила духа. Не юлить, не суетиться, не уходить ни от вопросов, ни от ответов. Быть самим собой и быть искренним перед самим собой. — Маленький журнальный столик был расположен так, что присесть к нему можно было только расположившись на кровати. Единственное кресло из-за полнейшей дряхлости было выставлено на балкон.
   — Прошу! — Вика приглашающе хлопнула ладошкой по кровати рядом с собой.
   Андрей растерянно оглянулся в тщетной попытке найти хоть какой-нибудь стул, табуретку, подставку и, убедившись, что в комнате ничего такого нет и в помине, столкнулся с насмешливым взглядом Вики.
   — Не ищи, Андрюша... Ничего нет. Только кровать.
   — Да? — нескладно спросил он.
   — Да, Андрюша. Кровати тебе сегодня не миновать.
   — Ну, что ж... Чему быть, того не миновать, — и он сел рядом с Викой.
   Андрей был гораздо тяжелее Вики и она невольно съехала в его сторону. Неожиданно остро он вдруг ощутил запах ее духов, свежий после дождя запах волос, не глядя, почувствовал, что в этот момент она улыбчиво косится в его сторону.
   Пили чай, заедая сыром и колбасой.
   И молчали.
   Наконец Вика не выдержала.
   — А знаешь, что я думаю? — спросила она.
   — Знаю, — сказал Андрей.
   — Что?
   — Думаешь, что мне сегодня лучше остаться ночевать здесь.
   — Ну, что ж... По сути правильно. Тебе просто нельзя выходить из дома. Тут уже ничего не зависит от твоей ловкости, смелости, или чего-то там еще... Просто нельзя выходить за эту дверь. Хотя ты все время думаешь, как бы все-таки уйти.
   — Видишь, какие мы с тобой проницательные, — он повернулся к Вике и их лица оказались совсем рядом. Некоторое время оба в упор смотрели в глаза друг другу, но взгляд Вики оказался тверже — Андрей отвернулся к столику.
   — Вот-вот, — удовлетворенно сказала она и плеснула себе в стакан глоток водки. Раскрутив водку в стакане. Вика полюбовалась па вращающуюся жидкость и выпила. Отставила стакан, повернулась к Андрею. — Поговорим?
   — Давай, — сказал он, не глядя на нее.
   — Скажи честно... Тебе паршиво?
   — Паршиво? — удивился Андрей. — Как тебе объяснить... Паршиво может быть час, день, неделю... А когда дольше... Это уже что-то другое. Не знаю, как назвать... Сам становишься другим, когда тебе паршиво слишком долго. Меняешься, не зная в какую сторону. В это состояние входишь, привыкаешь к нему, начинаешь даже находить в нем какие-то радости, утешения...
   — Ты нуждаешься в утешениях?
   — Я этого не сказал.
   — Ну, хорошо... Поняла. И ты вошел в это свое состояние, в состояние, когда тебе паршиво. Освоился, обжился в нем, начал даже находить в нем что-то утешительное... Подожди, не перебивай. Я могу говорить не очень точно, но, в конце концов, на прямую дорогу выйду... Дело в другом. Ты вошел. Ты уже там. В состоянии. А выходить собираешься?
   — Пытался.
   — Тебя там что-то держит?
   — Не знаю держит ли и что именно... Но выйти пока не удается.
   — Да и желания большого нет? — спросила Вика.
   — В общем-то, да.
   — И вот эта твоя угнетенность...
   — Остановись, — Андрей положил руку Вике на колено, не заметив этого. Она осторожно скосила глаза, посмотрела на него, но колено не убрала. — Нет у меня никакой угнетенности. Нет подавленности, заторможенности или еще чего-то там... Не надо, Вика.
   — А что есть?
   — Дай сообразить... Мне, наверно, проще сказать, чего нет... Нет желания радоваться, гудеть в компаниях, куда-то нестись, с кем-то встречаться... Понимаешь, у меня был недавно учитель... Можно назвать его наставником... Он мне очень хорошо объяснил, что такое суета...
   — И многое в жизни тебе сейчас кажется суетой?
   — Да.
   — Павел Николаевич рассказал мне твою историю... В общих чертах, конечно... Думаю, что понимаю тебя. Скажи... Она что, все время рядом?
   — Да.
   — И сейчас... Она здесь?
   — Да, — кивнул Андрей со странно застывшим, напряженным лицом. — Вон в том углу стоит... Возле шторы... Держится за штору... На нас смотрит.
   — Стоит и смотрит? — спросила Вика шепотом.
   — Да, — кивнул Андрей, стараясь отвернуться от окна. — Стоит и смотрит.
   — На тебя или на меня?
   — На обоих... Попеременно. Улыбается. Вика плеснула себе в стакан еще немного водки, тут же выпила, закусила кусочком хлеба. На Андрея она изредка взглядывала с некоторой опаской. Но потом, словно отбросив сомнения, заговорила негромко, медленно, но твердо.
   — Это не она, — сказала Вика. — Она здесь ни причем. Это ты повсюду таскаешь ее за собой. Это ты не отпускаешь ее от себя ни на минуту. Да, Андрюша, да. Ты заставляешь ее маяться, улыбаться тебе из-за шторы, из окна трамвая, из темноты, из света... Отпусти ее, наконец! Прояви милосердие и к ней, и к себе.
   Андрей с удивлением посмотрел на Вику — он не ожидал этих слов. И был явно озадачен, не зная, что ответить. Была, все-таки была в ее словах какая-то правда, или может быть, правота. Во всяком случае, он, привыкший быть искренним перед самим собой, не торопился с ответом. Андрей не знал наверняка, годилась ли правота Вики именно для него, примет ли он ее, смирится ли с ней. Он внимательно посмотрел на нее — светлые волосы, пахнущие дождем, тонкий серый свитер, чуть хмельные глаза...
   — То, что с тобой происходит, — Вика помолчала, подбирая слова, — это не верность, не доблесть... Это слабость.
   — Слабость? — Андрей так резко повернулся, что с каким-то неприличным шумом скрипнула кровать. — Это слабость?
   — Конечно. Ты боишься новой жизни. Но тебе от нее никуда не уйти. Она вокруг. А ты опасаешься новых привязанностей, новых знакомств... И, прости... Мне кажется, что ты еще и немного любуешься собой в этот момент, ты нравишься себе в этой печальной роли, Андрюша.
   — Почему ты так решила?
   — Умная потому что.
   — Я подозревал, что ты умная, но чтобы настолько... Мне и в голову не приходило.
   — Знаешь, как говорят картежники в подобных положениях? Карту надо ломать.
   — Не понял?
   — Тебе все последнее время идет плохая карта... Нет козырей, навалом шестерок... А ты уныло и покорно сдаешь снова и снова, пасуешь, уходишь от игры, а карта все хуже и хуже... А ты попробуй, возьми на себя игру при плохой карте! Закажи крупную игру, когда нет ни одного приличного козыря! Ты проиграешь, ты наверняка проиграешь, но сломаешь карту. Нарушишь беспросветный ряд...
   — И она уйдет?
   — Вот трахнешь меня этой ночью и уйдет, — сказала Вика почти неслышно, но в ее голосе прозвучала такая твердость, что Андрей не решился ни возразить, ни возмутиться, ни обидеться. Он посмотрел Вике в глаза и не увидел там ни вызова, ни решимости. В глазах была печаль и ничего больше. Смысл сказанного дошел до него не сразу, вначале он осознал только одно слово, которое нельзя было не услышать, и только спустя какое-то время в полной мере понял остальное.
   — Ну ты даешь, — пробормотал он растерянно.
   — Да! — сказала Вика. — Иногда. Это мы с тобой уже выяснили, — она легонько повернула его к себе. — Надо смотреть друг другу в глаза. Чтобы не было недоразумений. Согласен?
   — Конечно.
   — Я знаю, ты не пьешь... И правильно делаешь... Но я бы все-таки предложила тебе глоточек... Выпей. Сегодня ты уже никуда не уйдешь. — Не пущу. Выпей и увидишь, что карта твоя, привычная бездарная карта слегка нарушилась... Появится первый козырь, маленькая, хиленькая шестерка бубен...
   — Почему бубен?
   — А потому, что бубен так похож вот на эту подушку, — она хлопнула ладошкой по цветастой наволочке. — Идти тебе нельзя, эти звери тебя пришибут, зарежут, застрелят... Они же в бешенстве. А спать здесь можно только на этой кровати. Другого места нет. Не в ванне же! Правда, у кровати такой размер, что можно всю ночь искать друг друга и не найти... Но я тебя найду.
   Андрей улыбнулся, провел рукой по ее щеке, запустил пальцы в волосы, привлек к себе. Вика освободилась, шало посмотрела на него.
   — Ну? Попробуем? Рискнем?
   Андрей, не отвечая, медленно налил себе половину рюмки, долго принюхивался к ней, несколько раз бросил опасливый взгляд в сторону окна и Вика, поняв эти его взгляды сама подошла к окну и поправила штору, а, вернувшись, села на ковер у его ног.
   — Знаешь... Боюсь, — сказал Андрей, выпив глоток водки.
   — Я тоже, — быстро ответила Вика.
   — Знакомый разговор...
   — На эту тему все разговоры знакомые! — она вскочила, подошла к шкафу, распахнула дверцу. — Вот пижама...
   — Твоя?
   — Нет. Твоя. Вот полотенце... Бери и дуй в ванную. А я здесь сделаю остальное. Как говорят картежники... Карта — не лошадь, к утру повезет.
   — Ну, ты даешь, — пробормотал Андрей, поднимаясь.
   Вернувшись из ванны, Андрей увидел, что верхний свет выключен, что комната освещена лишь сумеречным светом экрана телевизора, а Вика лежит в кровати под одеялом, и, заложив руки за голову, смотрит передачу.
   — Представляешь, какой кошмар! — воскликнула она, увидев Андрея. — Оказывается предсказатель Нострадамус пятьсот лет назад сказал, что большевики продержатся семьдесят три года и семь месяцев!
   — При Нострадамусе не было большевиков.
   — Но он условно сказал... Назвал их безбожниками, варварами, еще как-то... Разрушители церквей...
   — Он не сказал, когда они вернутся?
   — А вернутся?
   — Я бы не возражал.
   — Садись, — она уже знакомым Андрею жестом похлопала узкой ладошкой по одеялу.
   — Давай его выключим, этот телевизор, — предложил Андрей. — Без Астродамуса разберемся.
   — Давай, — легко согласилась Вика и, выпростав ногу из-под одеяла, быстро нашла нужную кнопку. Экран погас и комната погрузилась в темноту. — Найдешь меня?
   — Буду идти на голос.
   — Главное, иди все время прямо, все время прямо... И рано или поздно ты наткнешься на меня.
   — Уже наткнулся. Это ты?
   — В нашем лесу больше никого нет.
   — Да, действительно, это ты, — прошептал Андрей и вздрогнул, ощутив ладонью ее небольшую грудь. От неожиданности он отдернул руку, но тут же протянул снова.
   — А узнал как?
   — Наощупь.
   — Видишь, какая я узнаваемая...
   — Ты молодец... Какая же ты молодец! Даже не представляешь!
   — Почему... Очень хорошо представляю. Я иногда себя в зеркале вижу.
   — Ничего ты в зеркале не увидишь, — прошептал Андрей и сделав глубокий вздох, откинулся на подушку. Пришло ощущение, будто он вернулся откуда-то издалека, вернулся к себе. Его бил легкий озноб — то ли после душа, то ли совсем по другой причине.
   — Меня немного колотит, — сказал он.
   — Пройдет, — прошептала Вика, прижимаясь к нему всем телом. — Рядом с такой женщиной, кого угодно будет колотить... Я тоже маленько не в себе.
   — Привыкнем... У нас есть время... Ты пахнешь сеном... Откуда?
   — Волосы... И немного водкой. Это ничего?
   — Это прекрасно, — сказал Андрей.
   — А ты меня поцелуешь?
   — Я тебя уже целую... Я давно уже целую тебя и оторваться не могу.
   — Надо же... Я и не заметила...
   — Темно потому что...

* * *

   Андрей проснулся от странных звуков, раздававшихся где-то совсем рядом. Не открывая глаз прислушался. Вспомнил, где он находится. Звуки не прекращались. Так, это квартира Вики, это кровать Вики. Так... И рядом лежит, конечно. Вика. И плачет. Он открыл глаза, осторожно повернул голову. Так и есть — в слабом лунном свете он увидел тонкий профиль, рассыпавшиеся по подушке волосы, поблескивающий на щеке ручеек слезинки.
   Андрей не успел сказать ни слова, наверно, и дыхание его не изменилось, но Вика почувствовала, что он проснулся. Повернувшись на живот, она вытерла лицо о подушку.
   — Что-то не так? — спросил Андрей.
   — Все нормально.
   — Да? И слезы в подушку?
   — А это самое нормальное, что вообще может быть с бабой после прекрасной ночи.
   — Надо же...
   — Слушай, — сипловато сказала Вика, — ты знаешь, что такое одиночество?
   — Знаю.
   — Ни фига ты не знаешь! Одиночество — это когда рядом спит ублаженный мужик, а ты не знаешь, куда себя деть. Ты боишься к нему притронуться, чтобы не разбудить его, потому что у него, видишь ли, горе и такие переживания, такие переживания, что ты сама их не стоишь. А твои переживания ему, как говорится, до одного места.
   — Какого места? — улыбнулся Андрей.
   — До жопы.
   — Ну извини... Но, Вика... Ты не права. Это бывает со всеми. Мужики после всех этих дел спят обессиленные, как кролики, а у женщин открывается второе дыхание. У настоящих женщин.
   — А у настоящих мужчин ничего не открывается?
   — Глаза.
   — И вы начинаете видеть что-то такое-этакое?
   — Мы начинаем видеть любимых женщин во всех их достоинствах, о которых раньше и не догадывались.
   — Скажите, пожалуйста! — сказала Вика, но в голосе у нее уже не было напряженности. Была скорее озадаченность, может быть даже смущение.
   — И еще, Вика... Не надо меня попрекать моими бедами, я с ними никому не навязываюсь. Да, совсем недавно, в прошлом году, я был немного другим человеком, я был веселее, беззаботнее, глупее... С тех пор немного изменился. Но сегодня... Какой я есть, такой и есть. Тут уж ничего не поделаешь. Когда-нибудь я снова изменюсь и стану прежним. Почему ты считаешь, что я должен...
   — Ты мне ничего не должен.
   — А я и не говорю, что должен тебе — чуть жестковато произнес Андрей. — Я говорю о другом. Почему ты считаешь, что я обязательно должен соответствовать твоим представлениям о хорошем мужике? Или спрошу иначе... Почему тебе нужно переживать оттого, что я этим твоим представлениям не соответствую? У тебя тоже открылись глаза и ты вправе делать свои выводы... Я с ними соглашусь. Я плох? Ну что ж... Скоро утро, уже светает... Пойдут трамваи, троллейбусы... И прости-прощай село родное . В края дальние пойдет молодец.
   — Да не плох ты, не плох! Ты сказал мне, чтоб я не лезла в твои переживания? Сказал. Я утерлась. И ты в мои тоже не лезь. Я тебя не будила. Проснулся — терпи. Скажите, пожалуйста, какой деловой! Баба в подушку уже поплакать не может!
   Андрей приподнялся, неловко взгромоздился, лег на Вику, поцеловал ее в мокрые глаза, потерся щекой о щеку.
   — Ну? — спросил. — Все в порядке?
   — Да, теперь порядок. Не уходи, полежи так.
   — Не тяжело?
   — Ничуть... Это самое естественное положение женщины... Эта та тяжесть, о которой она только" мечтает. Я могу задать тебе один вопрос?
   — Валяй.
   — Нас здесь двое?
   — Да.
   — За шторой никого нет?
   — Никого.
   — Это хорошо?
   — Да, — ответил Андрей помолчав. — Это хорошо. Во всяком случае нормально, — он соскользнул с нее, лег на спину. Почувствовав неладное. Вика провела рукой по его лицу, по глазам, и ощутила влагу.
   — Ну вот, видишь, — проговорила она. — Люди братаются — кровь смешивают, а мы с тобой — слезы... Выходит, породнились?
   — Похоже на то, Вика, похоже на то... Хорошо, что я проснулся, что мы поговорили с тобой сейчас. Нам не хватало этого разговора. Мне, во всяком случае.
   — Иди ко мне, — прошептала она.
   — Иду.

* * *

   Пафнутьев некоторое время молча смотрел на лежащего на кровати человека. Со времени их последней встречи тот стал выглядеть намного лучше — порозовело лицо, движения стали увереннее, во взгляде появилась усмешка, понимание происходящего. Возле кровати лежала куча газет, подоконник тоже был завален газетами, причем, как заметил Пафнутьев, под рукой у больного лежали уже свежие, сегодняшние газеты. На Пафнутьева человек смотрел с незнакомой твердостью, даже требовательностью.
   — Я вас приветствую, — сказал Пафнутьев, протягивая руку.
   — А мы тут уже заждались, — улыбнулся Зомби. — Не знали что и думать... Все глаза проглядели.
   — Кал ты нас находишь? — спросил Овсов из-за спины Пафнутьева.
   — Вижу большие перемены. И все к лучшему. Глаз горит, румянец играет, руки зудят — работы требуют. Верно говорю? — спросил Пафнутьев у Зомби.
   — Да, что-то такое есть.
   Человек на кровати улыбнулся, ему, видимо, было приятно слушать добрые впечатления о собственном здоровье. Хотя, как заметил Пафнутьев, улыбка не была ни заискивающей, ни слишком уж доброжелательной.
   — Он называет себя Зомби, — сказал Овсов, предупреждая Пафнутьева от неловкого шага.
   — Ему виднее, — сказал Пафнутьев. — Это все-таки лучше, чем Даздраперма.
   — А что, и такое имя есть? — удивился Овсов.
   — Да, милое девичье имя. Сокращенно — Да здравствует первое мая. Была у меня такая подследственная. Все знакомые любовно называли ее Спермой. И проще и благозвучнее. Сперма Ивановна. А Зомби... Несколько жутковато, но привыкнуть можно.
   — Я уже привык, — сказал Зомби. — Живу по той программе, которую вкладывает в меня Степан Петрович. Помню только то, что со мной происходит сейчас, что прочитал уже здесь, в больнице... Я действительно Зомби. И весь тут сказ. Оживленный мертвец с вложенной чужой программой.
   — Почему чужой? — спросил Овсов. — Ничуть. Программу ты выбираешь сам.
   — Я имел в виду не чуждость, а новизну... Оживленный мертвец с вложенной в него новой программой жизни. Так будет точнее.
   — Пожалуй, — согласился Пафнутьев, присаживаясь на белую табуретку.
   — Мне кажется, у вас есть новости? — спросил Зомби у Пафнутьева. — Поделитесь.
   — О каких новостях вы хотите услышать?
   — Несколько дней назад вы взяли у меня портрет красивой женщины... У меня такое ощущение, что вы уже знаете как ее зовут, где живет, чем занимается...
   — Почему вы так решили? — Пафнутьев был озадачен проницательностью этого человека, который дальше больничного парка никуда не выходил, ни с кем, кроме Овсова не общался и ничего, включая собственное имя, не помнил из прежней жизни.
   — Да ладно вам, Павел Николаевич, — Зомби легко махнул рукой. — Вы видите эту гору газет? Это не наводит вас ни на какие мысли? Я понял ваш прием, видел портрет той женщины на первой полосе...
   — Где вы его видели?
   — На первой полосе... Объясните, пожалуйста, я не понимаю смысл ваших вопросов.
   — Вы не сказали, что видели портрет на первой странице, вы не сказали, что видели женщину просто в газете... Вы сказали, что видели на первой полосе. Это профессиональный термин — полоса. У вас нет ощущения, что вы когда-то имели отношение к газете?
   — Такой уверенности у меня нет, — медленно проговорил Зомби, окидывая взглядом пол, устланный газетами, — но нет и жесткого отрицания... Другими словами, ваше предположение не кажется мне диким.
   — И за это спасибо.
   — Ваш прием — блестящий. Опубликовать снимок с заведомо чужой подписью... Я до этого не додумался, Наверняка кто-то позвонит в редакцию и упрекнет газетчиков в неточности... Я правильно понимаю ваш замысел?
   — Ее фамилия — Цыбизова. Изольда Федоровна Цыбизова, — Пафнутьев неотрывно смотрел в глаза Зомби. Но нет, ничего в них не появилось, ничего в этих внимательных, напряженно уставившихся на него глазах Пафнутьев не прочитал.
   — Изольда Цыбизова, — Зомби обессиленно откинулся на подушку. — Золя Цыбизова... — лицо его оставалось совершенно бесстрастным. То ли он прекрасно владел собой, то ли действительно не помнил этого имени.
   — Глухо? — спросил Пафнутьев.
   — Знаете, как иногда бывает... Услышишь имя, фамилию и они сразу кажутся несовместимыми, чуждыми друг другу... В одной из этих газет, — Зомби кивнул в сторону подоконника, заваленного прочитанными газетами, — я наткнулся на человека по имени Арчибальд Васяткин. Или Васюткин. Не помню. Но сочетание незабываемое, правда? Вроде Даздрапермы Ивановны.
   — И что из этого следует? — спросил Овсов.
   — Изольда Цыбизова... Имя и фамилия не показались мне несовместимыми, случайными... У меня такое ощущение, что за ними стоит живой, реальный человек.
   — Стоит, — мрачно кивнул Пафнутьев. — Страховой агент.
   — Да? — ив глазах Зомби промелькнуло что-то осмысленное, но тут же выражение узнавания сменилось напряженным, а потом и беспомощным выражением. — Нет, не могу... И что же она страхует?
   — Все, что под руку подвернется — людей, детей, дома, машины...
   — И машины? — спросил Зомби. И этот его вопрос больше всего порадовал Пафнутьева за весь этот тягостный и затянувшийся разговор.
   — А почему вас заинтересовало именно то, что Цыбизова страхует машины?
   — Понятия не имею, — улыбнулся Зомби простодушно. — Выскочило почему-то...
   — Может быть, вы хотите еще что-нибудь уточнить? — вкрадчиво спросил Пафнутьев.
   — Еще? — Зомби задумался. — Она страхует любые марки машин? И наши, и иностранные?