Пронин Виктор Алексеевич. Банда 2

   Уходя, он скромно, но с достоинством положил на сысцовский стол красивый, с золотым тиснением конверт. Сысцов пренебрежительно передернул плечами, пожал руку уходящему гостю, а конверт сдвинул в сторону, чтобы не мешал разговаривать с другими посетителями. Сунуть конверт в ящик стола Сысцов не решился. Мало ли... И весь этот приемный день Сысцов искоса поглядывал на конверт, опасаясь прикоснуться к нему, словно чувствуя исходящую от него заразу, словно тогда уже предвидел, что отношения с этим человеком будут долгими и чреватыми. Вечером он смахнул все скопившиеся за день, бумаги со стола в ящик, причем, так расчетливо, что золотистый байрамовский пакет оказался в самом низу — Сысцов так и не прикоснулся к нему.
   Потом он сделал несколько контрольных звонков — Колову, Анцыферову. Те были на месте, в их тоне, в их словах он не почувствовал опасности. И лишь тогда взял конверт и вскрыл его. Там лежали одиннадцать новеньких тысячедолларовых бумажек. Одиннадцать тысяч долларов. Вот почему Байрамов; несколько раз повторил эту цифру. Номера на купюрах шли подряд, что говорило о весьма важном обстоятельстве — деньги были получены в зарубежном банке. Тысячедолларовые бумажки, это Сысцов знал, были чрезвычайно редки и в обращении их почти нет. Слишком крупна купюра, чтобы можно было ею где-то расплатиться, получить сдачу. Ею пользуются только в таких вот случаях. Сысцов прикинул — это больше двадцати миллионов рублей.
   Круто, — подумал он тогда.
   Из разговора с Байрамовым он знал, что тот хочет кое-что приватизировать в центре города. Ну что ж, Сысцов рассчитался с ним сполна — тому удалось приобрести не слишком дорого обкомовский особняк, несколько магазинов, авторемонтные мастерские. Чем больше перемен, тем больше все остается по-прежнему, — эти слова Сысцов знал и последние годы еще раз подтвердили их справедливость. Несмотря на перемены в обществе, Сысцов как и прежде мог помогать хорошему человеку.
   — Чем круче перемены, тем бесспорнее все остается по-прежнему, — проговорил Сысцов вслух, любуясь девушкой, бежавшей к нему по щиколотку в шуршащих осенних листьях, прижимая к груди темно-зеленую бутылку с красной этикеткой. Полюбовавшись ее лицом в осеннем золотистом свете, коснувшись ладонью ее щеки, проведя рукой по ее бедру, он сказал:
   — Сейчас машина подойдет... Надо впустить. И это... Стакан и легкую закуску... Будь добра, а? Для юных ножек это только забава, верно?
   — Это мои-то юные? — засмеялась девушка.
   — Нет, мои, — пробормотал Сысцов, чуть смешавшись от срамных своих мыслей и возникших вдруг желаний. Стараясь побыстрее погасить неловкость, он поглубже утонул в плетеном кресле, а девушка безошибочно поняла — что-то будет сегодня, что-то будет... И лицо ее приняло шаловливое выражение — «Ну-ну, Иван Иванович, ну-ну...»
   Управляемые чьей-то невидимой рукой, ворота открылись и на территорию дачи медленно, неслышно въехала машина темно-серого цвета с затемненными стеклами. Почтительно остановившись в отдалении, у самых ворот, чтобы даже близостью своего разогретого мотора и горячими выхлопными газами не осквернить высокую задумчивость хозяина. Дверца машины тоже распахнулась неслышно и на желтые листья ступил человек в черном костюме, черном плаще. Он сразу вписался в колорит участка — золотая оправа очков, широкая золотозубая улыбка, черный чемоданчик, поблескивающий бронзовой отделкой. По мере приближения к Сысцову, который все также сидел в кресле, Байрамов разводил руки все шире, пока они не приняли горизонтальное положение. В одной руке болтался чемоданчик, в другой посверкивали на солнце целлофановыми бликами розы. Байрамов умышленно шел медленно, делая маленькие шажки. На ногах его были черные остроносенькие туфельки на явно увеличенных каблуках — хотелось, хотелось Байрамову выглядеть выше и стройнее. Был он широколиц, его можно было назвать и щекастым, а если уж не побояться обидеть, то и мордастым. И было брюшко. Да, обильная, отборная пища, широкие постели, изысканные напитки, безбедная жизнь — все это давало о себе знать. Но он принадлежал к тем людям, или лучше сказать, к тем нациям, где полноту считали достоинством, полнота говорила о том, что этот человек зарабатывает себе на хлеб отнюдь не лопатой, а умом, талантом, высокой образованностью.

Не зря Байрамов, шел медленно, не зря издали развел руки в стороны, улыбаясь широко и радушно — не выдержал Сысцов, сказалось все-таки пролетарское происхождение. Поднялся и сделал несколько шагов навстречу, тоже протянул руки вперед, вроде бы в нетерпении обнять дорогого гостя. Не обратил внимания, простая душа, как в машине, за приспущенным стеклом хищно и коварно сверкнул фиолетовым глазом объектив фотоаппарата. И когда обнялись, как старые друзья, Глава администрации и международный пройдоха, опять сверкнул объектив, опять в машине раздался чуть слышный щелчок надежного фотоаппарата.

   — Счастлив видеть тебя в добром здравии! — проговорил Байрамов. — Прекрасно выглядишь, дорогой!
   — Спасибо, Маратик, — по-отечески поблагодарил Сысцов, торопясь вырваться из объятий человека более молодого, более сильного, четко знающего, чего хочет от этой встречи.
   — Прекрасная погода, Иван Иванович! А?
   — Неплохая, — сознательно пригасил Сысцов восторги Байрамова. — Садись, — он кивнул в сторону второго плетеного кресла. И отметил про себя, что девушка все успела сделать вовремя — на столике уже стояли два свежих стакана, несколько яблок в плетеной корзинке и тонко нарезанные в блюдечке ломтики балыка.
   — Какой стол! — восхитился Байрамов. — Какой стол! Я обязательно должен вручить эти розы хозяйке!
   — Вручишь, — невозмутимо проговорил Сысцов. — Я передам твои розы и скажу, что от тебя. Положи их пока у дерева, — и этим Сысцов дал понять Байрамову, кто здесь хозяин. — А что касается стола... Я знаю, какие столы тебе нравятся, — Сысцов тяжело опустился в кресло, на плед, еще не успевший остыть.
   — Вынужден не согласиться, — Байрамов склонил голову, как бы прося извинить за непочтительность, — но стол хорош, когда отвечает своему назначению. Ведь для красивой девушки мы не накрываем роскошный стол, для нее более подходит стол небольшой, но изысканный. А налоговому инспектору стол подавай не большой, и не изысканный, ему нужен стол дорогой. И чтобы большая часть выпивок и закусок не выставлялась на столе, она должна быть упакована в коробки.
   — Ты — мудрый человек, Марат, — проговорил Сысцов, озадаченный откровениями Байрамова. — Ты не по годам мудрый.
   — Я, с твоего позволения, закончу, — тонко улыбнулся Байрамов, и Сысцов не мог не подумать — вот так тысячелетиями улыбались своим владыкам восточные царедворцы. Обманывая царей, льстя им и предавая их. — Этот стол... Ведь нам не нужен другой, и другой не может быть уместнее. Для двух настоящих мужчин красное вино и мясо... Что может быть лучше? Для этой осени, для солнца и желтых листьев — прекрасные яблоки! Что может быть лучше, дорогой Иван Иванович?
   — Ладно, убедил, — Сысцов опустил голову, словно утомленный безудержной лестью гостя.
   — Я позволил себе небольшую вольность, — еще более тонко улыбнулся Байрамов, показав узкую-узкую золотую полоску зубов — на осеннем солнце она сверкнула не то жалом, не то обещанием. — Думаю, пара ящиков грузинского красного не слишком загромоздит твои подвалы?
   Байрамов подал знак и из машины вышел невысокий парень, одетый во все черное. Фигура его показалась Сысцову как-то нарушенной и прошло некоторое время, пока он понял в чем дело — у парня были неестественно широкие плечи. — Сейчас Амон занесет...
   — Грузинское красное — хорошее вино, — вроде бы незначащие слова произнес Сысцов, но передавали они ясный и твердый смысл — пусть заносит. — Да, грузинское красное — хорошее вино... — повторил Сысцов. — Когда оно хорошее.
   — Иван Иванович! — укоризненно протянул Байрамов, и его золотая улыбка-полоска сделалась еще тоньше, протянувшись чуть ли не от уха до уха. — Обижаешь, дорогой.
   — Как же, тебя обидишь, — со стариковским благодушием проворчал Сысцов. Чуть повернув голову, он смотрел, как Амон без видимых усилий понес ящик с вином к крыльцу. Едва он поднялся по ступенькам, на пороге возникла радостная девушка. Она придержала дверь, пропуская Амона, а когда он шагнул в дом, дверь тут же захлопнулась. И все это время Сысцов внимательно наблюдал за девушкой, пытаясь уловить что-то для себя неприемлемое. Он бы ни за что не признался даже самому себе, но Сысцов мучительно ревновал и, глядя на молодого, сильного, с тонкой талией и широкими плечами Амона, глядя как он и девушка обмениваются какими-то словами, он словно оцепенел, не слыша того, что говорил Байрамов. Тот все понял, улыбнулся еще тоньше и прошел ко второму креслу.
   — Прекрасная погода, — сказал Байрамов, давая возможность Сысцову снова вернуться к разговору.
   — Что нового в большом мире? — спросил Сысцов.
   — О большом мире знаешь только ты, Иван Иванович.
   — Дар — словно бы удивился Сысцов. — Ну что ж... Пусть так. А все-таки — что нового?
   — Киснет мир. Захирел в обжорстве и бестолковости.
   — Но тебя эти беды миновали?
   — Только благодаря друзьям, — заверил Байрамов, а Сысцов в очередной раз подивился умению гостя превращать каждый ответ не то в комплимент, не то в праздничный тост.
   — Что-то давно тебя не было видно, — продолжал Сысцов, не пожелав обратить внимание на похвалу Байрамова.
   — Вот и появился! От друзей никогда не скрываюсь, дорогой Иван Иванович.
   — Говорят, где-то в Германии обосновался? Знающие люди говорят, что особняк купил?
   — Мой дом — твой дом, Иван Иванович! — опять тостом ответил Байрамов.
   — А в гости не зовешь...
   — Иван Иванович! Дорогой! Только дай знать! Встретит человек, привезет, доставит из любой точки земного шара.
   — Широко живешь, — с осуждением, а скорее одобрительно отозвался Сысцов, наливая вино в стаканы. — Ну, что ж... Дай Бог, — и он поднял стакан, из чего можно было заключить, что за это он и предлагает выпить — чтоб Байрамов и дальше жил широко.
   — О, Иван Иванович, — тонкие губы Байрамова, алые от вина, растянулись в улыбке, — когда ты будешь у меня в гостях, я познакомлю тебя с людьми, которые действительно живут широко... И ты поймешь, что бедный Байрамов только на побегушках...
   — Ладно тебе... Побегушки. Знаю я твои побегушки... Побежишь — не угонишься.
   — Ох, чуть не забыл! — воскликнул Варламов совершенно искренне. — Надумаете приехать в гости — дайте знать хотя бы за день. А дорога, мало ли чего может случиться в дороге, — он вынул из внутреннего кармана и положил на стол небольшой конверт. Сысцов даже не взглянул на него. — Дороги нынче непредсказуемы... А здесь достаточно, даже если вы решите добираться ко мне в Германию через Сингапур.
   Как ни ловок был Байрамов, как ни увертлив, а передача денег и ему давалась нелегко. Понимал, что как ни хороши их отношения, как ни похожи они на дружеские, а происходит нечто криминальное. Короче, покупал он Сысцова и хотя тот не возражал, чувствовал Байрамов опасность и силу, исходящие от этого старика в клетчатом пледе и с хмельными глазами. Между ними ничего не происходило и никогда не произойдет навсегда. Все временно. Да, сегодня Сысцов взял доллары, но это говорит только о том, что сегодня у них все нормально. Какими отношения будут завтра... Этого никто не мог сказать.
   Но ловкий царедворец Байрамов понимал и другое, — с каждой такой вот их встречей Сысцов вязнет, и все меньше у него возможностей для праведного гнева и неожиданных поступков. И Байрамов продолжал опутывать того невидимыми простым глазом паутинками, состоящими из таких вот посещений, тонких улыбок, содержательных конвертов.
   Когда Амон, оттащив ящик с вином в подвал, показался на пороге, Байрамов тут же накрыл конверт тарелочкой.
   — Деньги не любят солнечного света, — пояснил он. — Деньги любят темноту, Иван Иванович.
   Лишние слова произнес Байрамов, если подойти к их беседе строго, но Байрамов не произносил лишних слов. И упоминание о деньгах понадобилось ему только для того, чтобы остались его слова на пленке — вертелись маленькие бобины в его кармане, записывая каждое слово Сысцова. Чего не бывает в жизни, подстраховаться никогда не грех. Но для того, чтобы эта пленка, эта запись стала документом, требовалась дата и следующими же словами Байрамов ее назвал...
   — В прошлом году, в это же время... Да, была середина сентября... Да! — в восхищении воскликнул он. — День в день! Как раз семнадцатого сентября девяносто второго я был на Кипре... Какое было море! Какие женщины! Какое вино!
   — Лучше этого? — ревниво спросил Сысцов, не уловив главного в словах Байрамова — даты их сегодняшней встречи.
   — Иван Иванович, — сразу посерьезнев, произнес Байрамов. — Это — он указал на бутылку — не вино. Это нектар. Или амброзия. Не знаю. Они там пьют вино... Но это... Это для богов.
   — Слушаю тебя, Марат, — устало проговорил Сысцов, давая понять, что пора перейти к делу. Он снова наполнил стаканы, продолжая сонно наблюдать, как Амон понес в дом второй ящик. Опытным глазом отметил — это уже другое вино, но тоже красное, тоже грузинское. И внутри разлилось удовлетворение — у него снова достаточно хорошего вина. И пришло неосознанное ощущение, что все не так уж плохо в этом мире пока стоит на пороге залитая солнцем радостная девушка в сером свитере и синих брючках, пока шуршит под ногами осенняя листва, пока сидит он в этом низком удобном кресле, пока стоит перед ним красное грузинское вино...
   — Когда мы встретимся в Гифхорне, Иван Иванович...
   — Где?
   — Так называется немецкий городок, где я обосновался... Кстати, Иван Иванович, ты единственный человек, который знает название моего городка... Не считая Амона, — Байрамов указал в сторону парня, который опять уселся за руль. — Так вот, когда встретимся и сядем у камина, у нас будет возможность поговорить подробно и обо всем. А сейчас... Я рад, что повидал тебя, что ты в добром здравии, отлично выглядишь... Что жизнь продолжается, — Байрамов в приветственном жесте поднял свой стакан.
   — Красиво говоришь, — усмехнулся Сысцов. — Слушал бы тебя и слушал... И все-таки?
   — Ну... Если настаиваешь... Проблемы, конечно, есть... А у кого их нет? Чем крупнее человек, тем крупнее его проблемы, — Байрамов опять хотел было произнести нечто вроде почтительного тоста, но Сысцов его перебил.
   — Дальше я знаю. К делу.
   — Хорошо... Мои люди присмотрели парочку магазинов... Плохонькие магазины, грязные, запущенные, торгуют кое-чем... Стыдно смотреть. Надо бы их товаром наполнить, чтобы покупатели толпились, чтобы яркий свет заливал залы, чтобы лилась праздничная музыка... А сейчас там тухлятиной воняет, окна немытые, кто ни зайдет — обязательно обвесят, обманут, обсчитают... Нехорошо это, Иван Иванович... Наш город достоин...
   — Купить хочешь?
   — Хочу.
   — Что мешает?
   — Не знаю... Если бы знал — устранил бы... Стена, а стены не вижу. Деньги... Даже не знаю, кому деньги дать.
   — Знаешь, — коротко бросил Сысцов.
   — Спасибо, Иван Иванович! Ты настоящий друг!
   На тебя можно надеяться, а таких людей в наше время... Знаешь, я таких людей и не встречал!
   — И не надо тебе их встречать, — Сысцов допил вино, отставил стакан подальше, давая понять, что больше пить не намерен. — Документы подал?
   — Давно.
   — Это хорошо, — кивнул Сысцов.
   Вроде и не было сказано ничего определенного, но Байрамов понял, что приехал не зря — Сысцов пообещал помочь. Более того, он твердо заверил, что вопрос решит и что никаких дополнительных усилий предпринимать не надо.
   — Всех, кого надо, ты уже встретил, — пробормотал Сысцов. Он откинул голову назад и тени от редких, оставшихся на липах листьев, скользнули по его лицу. — Рад был повидать тебя, Марат.
   Байрамов все понял и тут же поднялся. Почти неслышно заработал мотор серой приземистой машины.
   — Хочешь такую, Иван Иванович? — Байрамов поймал взгляд Сысцова, осторожно брошенный в сторону «мерседеса».
   — Хорошая машина, — кивнул тот. И этим все было сказано.
   — Будет, — заверил Байрамов. И в поклоне пожав руку Сысцову, направился к машине. И «мерседес» медленно, неслышно пополз ему навстречу. Открылись сами по себе и снова закрылись ворота. Сысцов, оставшись один, задремал. Осторожно подошла девушка, убрала столик, унесла пустые бутылки. И через несколько минут уже ничто не напоминало о недавней встрече двух соратников по совместной борьбе за красивую жизнь.

* * *

   — Позвольте, Павел Николаевич? — в дверь кабинета Пафнутьева почтительно заглянул Дубовик.
   — А если не позволю, не зайдешь?
   — Все равно зайду. И даже с большим удовольствием, — следователь перешагнул порог, прижимая под мышкой черный пакет из-под фотобумаги.
   Дубовик сел к приставному столику, положил на него пакет и, свесив над ним пламенеющий свой нос, налитый, как обычно, неведомой жизненной силой, осторожно взглянул на Пафнутьева, словно из-за собственного носа выглянул.
   — Есть новости? — спросил Пафнутьев.
   — Есть.
   — Хорошие?
   — Лучше не бывает.
   — Что же тебе мешает рассказать о них, поделиться с любимым начальником? — Пафнутьев начал раздражаться.
   — Значит так, Паша... Помнишь то недавнее убийство при угоне машины? Ну, когда парня зарезали?
   — Что значит помню! Я только этим и живу!
   — Так вот... Удар был нанесен сзади, в спину. Потом убийца совершил нечто совершенно циничное — наклонился к убитому и вытер нож о его куртку. Об этом еще старик рассказывал на допросе...
   — Помню. Дальше.
   — А куртки, как ты знаешь, нынче шьют не такие, как в наши с тобой времена.
   — Мои времена еще не кончились, — вставил Пафнутьев. — Надеюсь.
   — Неважно. Речь не о тебе. В нынешние куртки вшивают клочки кожи, молнии, воротнички, хлястики, этикетки с названиями фирм, спортивных обществ, стран, а то и целых континентов.
   Пафнутьев кивнул в знак того, что все понял и принял к сведению. Он опасался перебить Дубовика, чтобы не вызвать новый поток лишних слов и сведений.
   — В эту куртку был вшит клеенчатый ярлык, или как там его назвать... В общем, у него была гладкая поверхность.
   — Неужели отпечатался? — просветлел Пафнутьев, сразу догадавшись, в чем дело.
   — Как в учебнике, — расплылся в улыбке и Дубовик. Нос его покраснел еще больше, хотя, казалось бы, уже дальше некуда. — Его Бог наказал, иначе я объяснить не могу. Бог все видит. И время от времени слишком уж зарвавшихся наказывает. Когда этот тип наклонился и вытер свой нож от крови, его большой палец попал как раз на эту целлофановую нашлепку...
   — Дубовик! — торжественно сказал Пафнутьев. — Ты — великий следователь!
   — Я догадывался, — кивнул Дубовик, зардевшись от похвалы. — Но я, Паша, не сказал главного.
   — Боже! Неужели еще что-то есть?
   — Есть, Паша. Куртку эту я изъял в больнице. Конечно, сразу обратил внимание на эту нашлепку. Связался с Худолеем. Как ни странно, но у него получилось. Отпечаток... Картинка! — Дубовик положил на стол перед Пафнутьевым увеличенный снимок отпечатка пальца. — У меня были сомнения... Вдруг, думаю, врачи отметились, вдруг, соседи, когда тащили парня к машине... Мало ли... Но Худолея я озадачил и дело свое он сделал.
   — Бутылку потребовал?
   — Перебьется. Это ты его балуешь...
   — А почему ты решил показать отпечаток именно сейчас? — спросил Пафнутьев.
   — Приступаю к главному... Помнишь недавний разгром в хозяйстве Шаланды?
   — Он?! — вскричал Пафнутьев, — Он, — кивнул Дубовик.
   — Боже, какой ты проницательный, какой талантливый...
   — Конечно, — кивнул Дубовик. — Он там у Шаланды оставил столько отпечатков, что следователю средней руки на всю жизнь хватит разбираться. Я выбрал самый внятный, красивый, полный... Он оказался на осколке настольного стекла господина Шаланды. Худолей его сфотографировал... А я возьми да и сличи, — Дубовик вынул из черного пакета второй снимок и положил перед Пафнутьевым рядом с первым. — Докладываю... Человек, совершивший убийство при угоне машины несколько дней назад, и человек, который устроил оскорбительное бесчинство в двенадцатом отделении милиции... Одно и то же лицо.
   — И нет никаких сомнений? — настороженно спросил Пафнутьев.
   — Никаких. Сличай! — Дубовик кивнул в сторону снимков.
   — Так... Значит, немного повезло...
   — Повезло?! — возмутился Дубовик. — Ты что же считаешь, можно совершить кучу преступлений и не оставить никаких следов? Следы, Паша, всегда остаются. Хоть на земле, хоть в воздухе, хоть в душе человека остаются следы! И толковый следователь их найдет и прочтет. Свидетелем чему ты сейчас являешься.
   — Прости, я хотел сказать, что кто-то может назвать это везением, но мы-то с тобой прекрасно знаем, что это настоящая профессиональная работа.
   — Это другое дело, — сжалился Дубовик.
   — Документально все закреплено?
   — Паша! — укоризненно протянул следователь. — Как ты можешь?
   — "Опять виноват, — быстро сказал Пафнутьев. — Прошу великодушного прощения... От радости не те слова выскакивают.
   — Я пойду? — Дубовик поднялся.
   — Значит, наследил все-таки, значит, оставил пальчики... Дерьмо вонючее.
   — Полностью с тобой согласен, Паша. — Я недавно разговаривал с Шаландой... Его ребята совместными усилиями сочиняют словесный портрет злодея... С художниками пытаются его нарисовать... Если не исчезнет — возьмем.
   — Не исчезнет, — сказал Пафнутьев. — При одном условии.
   — Каком? — обернулся Дубовик от двери.
   — При условии, что, — начал было Пафнутьев и вдруг что-то заставило его остановиться. И он не стал продолжать. — При условии, что ты его не предупредишь, — неловкой шуткой он попытался снять недоумение Дубовика. — Принеси мне документы, снимки, протоколы и прочее, связанное с этим делом.
   — Зачем?
   — Хочу углубиться.
   — Надо же, — пожал плечами Дубовик и через несколько минут принес Пафнутьеву папку с десятком страничек текста и снимками, оформленными печатями и подписями. Пафнутьев быстро просмотрел содержимое папки. Мелькнули снимки окровавленной куртки, разгромленный кабинет Шаланды, увеличенные отпечатки пальцев, заключение экспертов...
   — Оставь пока, — сказал Пафнутьев. — И одна просьба — не болтать.
   — Заяц трепаться не любит, — заверил Дубовик.
   — Даже в этих стенах, — Пафнутьев выразительно посмотрел на Дубовика.
   — Особенно в этих стенах, — поправил тот, подмигнув Пафнутьеву уже из коридора.
   Пафнутьев задержался в кабинете дольше обычного. Копался в бумагах, куда-то звонил, бездумно листал свой блокнот. Он не мог остановиться ни на одной мысли. Его словно несло в теплых волнах и он только поворачивался, подставляя солнцу то спину, то живот.
   Позвонил Тане, которая всегда относилась к нему так неровно, меняя свое отношение от подневольной жертвенности до полного неприятия.
   — Здравствуй, Таня, — сказал Пафнутьев.
   — Здравствуй, Паша, — ответила женщина, и не услышал он в ее голосе ни радости, ни воодушевления, ни желания говорить с ним, с Пафнутьевым.
   — Очень рад был услышать твой голос, — сказал он и положил трубку на рычаги. Подумал, посмотрел на залитое осенним дождем окно и сладкая грусть необратимости уходящего времени охватила его. Он подпер щеку кулаком и некоторое время смотрел, как струятся потоки воды по стеклу. Пафнутьева посещало такое состояние и он ему никогда не противился, чувствуя, что это хорошо, полезно, что идет внутри его какая-то напряженная работа, идет очищение. В такие минуты он мог говорить только с близкими людьми, только на житейские темы, только благожелательно и сочувствующе.
   Неожиданно позвонил Вике.
   — Здравствуй, Вика, — сказал он, и слова его получились теплыми, почти отеческими.
   — А, Павел Николаевич... Здравствуйте-здравствуйте.
   — Как поживаешь?
   — Плохо.
   — Что так? — обеспокоился Пафнутьев, но не очень сильно.
   — Обижают.
   — При таких-то друзьях?
   — Вот и я думаю, — что это за друзья у меня такие, если позволяют со своей лучшей подругой, красавицей поступать как кому захочется!
   — Прийди, пожалуйста... Примем меры.
   — Уж пожаловалась... Андрею.
   — А он? Помог?
   — Обещал.
   — Это хорошо, — проговорил Пафнутьев. — Обещания надо выполнять. Я ему напомню.
   — Напомните, Павел Николаевич. Ему о многом надо напоминать. И, как я понимаю, постоянно. Или не делать этого вовсе.
   — У вас нелады? — удивился Пафнутьев. — Это меня радует.
   — Почему? — удивилась Вика и он, кажется, увидел ее широко раскрытые от изумления глаза.
   — У меня появляются шансы.
   — Не надо мне пудрить мозги, Павел Николаевич! Ваши шансы всегда были достаточно высоки, чтобы отшить кого угодно. И я вам сказала об этом открытым текстом в первую же нашу встречу. Забыли?
   — Не то чтобы забыл... Не придал должного значения. Оробел. Подумал — шутит девочка.
   — Я никогда не шучу, — отчеканила Вика. — С мужчинами.
   — И правильно делаешь. Они шуток не понимают.
   — Они и прямые слова понимают далеко не всегда.
   — Исправлюсь, — заверил Пафнутьев, мучительно размышляя о том, что в их разговоре шутка, а что объяснение в любви. И холодок, тревожный холодок молодости пробежал по его душе, вызывая те чувства, ради которых, собственно, и стоит жить. — До скорой встречи, Вика, — обычной своей скороговоркой поспешил попрощаться Пафнутьев, осознав вдруг, что дальше продолжать этот разговор он не готов, потому что закончиться он мог только одним — розами. С букетом красных роз должен был явиться Пафнутьев к Вике сегодняшним же вечером, если бы их разговор продлился еще минуту-вторую. А это разрушило бы его сегодняшнее состояние, которое он ценил в себе больше всего на свете. Это была сохранившаяся с мальчишеских времен способность отрешиться от дел, от будничных забот, впасть в необязательное настроение, когда ничто не вызывает гнева, ярости, страха. В таких случаях хотелось одного — сидеть, откинувшись в кресле, снисходительно улыбаясь миру и всем его проблемам.