Страница:
— А разве это имеет какое-нибудь значение?
— Не знаю, — на этот раз потупил глаза Зомби. — Но мне кажется должна быть какая-то разница... Здесь что-то должно таиться... Скажите, она страхует машину вместе с водителем? Или по отдельности? Только не спрашивайте, почему этот вопрос пришел ,мне в голову. Я не смогу ответить. Просто вспомнил собственную историю... Я ведь должен был сгореть вместе с машиной... Но не сгорел. Хотя в каком-то смысле с лица земли исчез.
— Появишься, — заверил его Овсов. — Не сомневайся.
— Я был на своей машине? — спросил Зомби.
— Смотря что иметь в виду, — уклончиво ответил Пафнутьев.
— Она была застрахована?
— Да.
— Цыбизовой?
— Да, — ответил Пафнутьев, неотрывно глядя на Зомби. Он вынужден был отметить, что вопросы тот задавал точные. С каждым вопросом что-то открывалось, появлялись новые соображения. — Машина, на которой вы попали в аварию... Была угнана два года назад.
— По документам?
— Документы сгорели вместе с машиной. Известно одно — машина угнана, ее законный владелец получил страховку, которую оформила Цыбизова. Два года назад.
Заскучавший Овсов решил вмешаться в разговор.
— Я слышал, что в Англии, какой-то актер застраховал за миллион долларов щелочку между своими передними зубами. Улыбка у него с этой щелочкой получалась своеобразной, привлекала женщин... Из-за этой щелочки его и приглашали сниматься в фильмах... Щелочка его и кормила. Впрочем, щелочки нынче многих кормят.
— Надо же, — сказал Зомби без улыбки. — Чего не бывает на белом свете... Цыбизова Изольда Федоровна... Вы с ней встречались? — спросил он у Пафнутьева.
— Нет. Решил сначала с вами поговорить.
— Ничего не могу сказать. Я ее не помню. Разве что.., это имя кажется мне естественным... Такое ощущение, что я к нему уже привыкал когда-то... Скажите, — Зомби помялся, глядя на Пафнутьева, — а почему бы вам не узнать мое имя, уж коли вы так блистательно справились с первой задачей...
— Блистательно? — с интересом переспросил Пафнутьев.
— Ну да! Даже с некоторым профессиональным изыском!
— Изыском? — повторил Пафнутьев.
— А что, собственно, — вас удивляет? — насторожился Зомби.
— Редкие слова употребляете... Блистательно... Изыск... Овсов, ты когда-нибудь слышал такие слова?
— Может быть, по телевизору...
— Вот-вот, — подхватил Пафнутьев. — А как вы думаете это можно сделать? — он повернулся к Зомби. — Как узнать ваше имя?
— Мне казалось, что в таких подсказках вы не нуждаетесь... Есть дата, когда я попал в аварию. К вам поступают заявления от родственников, знакомых, организаций о пропавших гражданах... Соберите за месяц, прошедший после аварии все эти заявления... Их ведь не сотни... Ну, несколько десятков... В газетах пишут, — Зомби кивнул на гору газет у кровати, — что люди пропадают пачками ежедневно... Но вы сразу отсейте женщин, их большинство, отсейте детей, подростков, безумных стариков, которые вышли из дому и забыли, кто они есть, отсейте алкоголиков, бродяг... У вас останется не больше двух-трех человек. Наверняка, я один из них. Проведите опознание...
— Тебя никто не узнает, — обронил Овсов.
— Узнают, — заверил Зомби. — Цвет волос, родинка какая-нибудь, одежда... Ведь осталась какая-то на мне одежда?
— Не осталось, — ответил Овсов. — Твоя одежда была в таком виде, что хранить ее было невозможно. Окровавленное тряпье. Ее выбросили в тот же вечер. Карманы, правда, осмотрели. Кроме снимка в целлофановом пакете, ничего не нашли.
— Это я знаю, — сказал Зомби. Как показалось Пафнутьеву, он перебил Овсова с некоторым нетерпением. — Так как вам нравится моя идея? — спросил Зомби у Пафнутьева.
— Неплохо. Такое ощущение, что в своей прошлой жизни вы уже проводили расследования.
— Может быть.
— А почему ты так ответил — может быть? — спросил Овсов. — Что-то вспомнил?
— Нет. Но мне показалось, что все это очевидно. Мне понравился сам ход рассуждений, приятно было сознавать, что я все-таки худо-бедно мыслю. Цыбизова, страховой агент, — бормотал Зомби с напряженным лицом. Он что-то хотел вспомнить, что-то было совсем близко в его сознании, но нет, опять обессиленно откинулся на подушку. — Золя Цыбизова.. — Астры...
— Что? — спросил Пафнутьев.
— Астры, — говорю... Хорошие цветы... Вам нравятся?
— Это неважно. Лишь бы они нравились женщине, которой я их дарю. Астры как-то связаны с Цыбизовой?
— Наверно, есть какая-то связь, уж коли слово выскочило. Зря слова не выскакивают, как я понимаю.
— Опиши эти астры — попросил Овсов.
— Темно-фиолетовые, махровые... Большие цветы с желтой серединой... И среди них попадаются розовые... Эти бледно-розовые как бы оттеняют и усиливают цвет фиолетовых...
— Они растут в саду? Или собраны в букет? В руках у женщины? В ведре на базаре? Выброшенные в мусор?
— В руках у женщины, — тихо произнес Зомби.
— Это Цыбизова?
— Может быть... Лица не помню, но по ощущению... И имя где-то рядом — Золя...
— Золя — это Изольда, — пробормотал Пафнутьев.
— Может быть, — повторил Зомби, и улыбнулся. Пафнутьев отметил; что несмотря на уйму поломанных кос гей, зубы у того оказались совершенно целыми. — Сколько мне лет, Степан Петрович?
Овсов задумчиво посмотрел на больного, повернулся к окну, снова поднял глаза на Зомби.
— Думаю... Тридцать с небольшим... Где-то так...
— Тогда еще ничего, — пробормотал Зомби. — Я боялся, что больше...
— А какого своего возраста вы опасались? — спросил Пафнутьев.
— Вдруг, думаю, уже за пятьдесят, — улыбнулся Зомби.
— Вам гораздо меньше, — заверив его Пафнутьев. — Вам действительно тридцать.., тридцать пять.
— А вы из чего заключили?
— Жажда деятельности, цепкость мышления, возраст Цыбизовой...
— Вы подозреваете, что у меня с ней что-то было?
— Как знать... — Когда выписываетесь? — спросил Пафнутьев.
— Вопрос сложный, — ответил Овсов. — Ему некуда деваться. Если бы нашлись родные, его уже сейчас можно было бы перевести на домашний режим. Он гуляет во дворе, общается с больными, его уже знают все... И он знает всех.., сестричек.
— Они непосредственные, — сказал Зомби отметая намек Овсова.
— На волю не тянет? — спросил Пафнутьев.
— Знаете... Воля, как мне кажется, понятие условное... Я вот в газете прочитал, что лев спокойно переносит неволю, лишь бы его кормили... А лайка погибает. Для человека воля — это близкие люди, возможность видеть их в любой момент. Это знакомые места и возможность их посещать. Это женщина, к которой стремится твоя душа и опять же возможность посетить ее, когда ты того пожелаешь... Воля — это возможность общаться со своим прошлым. А поскольку прошлое от меня отрезано, то и тянет меня, в основном, во двор больницы. Там у меня уже есть мое маленькое, скромное прошлое. Там я познакомился с одной хорошенькой девушкой, меня ждет старик, чтобы продолжить рассказ уже о его прошлом, собираются доминошники и играют на деньги, которые им приносят родные при посещениях... Так что можно сказать, я вполне свободный человек.
— Ну, что ж, — Пафнутьев поднялся. — Постараюсь узнать, кто вы на самом деле. Кое-какие соображения на этот счет у меня уже есть.
— Поделитесь, — попросил Зомби.
— Могу... Вы — непростой человек, не от сохи, это совершенно ясно. Вы умеете анализировать положения, легко выстраиваете логические связи, умеете оценить собственные чувства, у вас есть способность иронически относиться к себе, к своему положению, к ближним... А это доступно далеко не каждому. У вас есть качество, которое можно назвать мужеством, жизненным опытом. Следовательно, в прошлой своей жизни вы прошли через какие-то испытания. В вас есть то, что можно назвать нравственностью, достоинством. Здесь несколько раз промелькнула тема женщин... У вас не сорвалось ни одного пошлого слова, намека, суждения... Слова, которые вы употребляете, та легкость с которой вы их произносите, их точность... Все это говорит, что образование у вас скорее всего высшее, гуманитарное, и работали вы скорее всего по специальности. Вы критически относитесь к ближним, даже ко мне, даже к Овсову... Это говорит о том, что в прошлой своей жизни вам приходилось оценивать людей, выносить свой суд, может быть, вмешиваться в их судьбы... Хватит?
Зомби выслушал Пафнутьева с напряженным вниманием, неотрывно глядя ему в глаза. Он чуть ли не проглатывал каждое произнесенное следователем слово. Когда Пафнутьев закончил, Зомби некоторое время молчал, прикрыв глаза.
— Когда вы придете? — наконец, спросил он у Пафнутьева.
— А что?
— Я хочу вас видеть. Мне хочется продолжить этот разговор. Мне кажется, мы можем нащупать мое прошлое.
— Ну, если так, то... Через денек-другой... Как-нибудь к вечеру... Если не возражает Степан Петрович... А?
— Буду чрезвычайно рад — сказал Овсов. — Не забудь прихватить с собой цветов. Лучше астры... Темно-фиолетовые, с желтой серединой. Поставим на подоконник... Не возражаешь?
— Пусть стоят, — безразлично проговорил Зомби, все еще находясь под впечатлением слов следователя.
— До скорой встречи! — сказал Пафнутьев свои привычные прощальные слова.
— До свиданья... Только один вопрос, если позволите...
— Слушаю вас.
— Скажите... К вам в последнее время попадали люди с такой же раной в спине как у меня? — спросил Зомби.
Пафнутьев, уже взявшийся за ручку двери, удивленно обернулся, встретился с пристальным полным осмысленности взглядом Зомби. Слукавить было невозможно. Да и ни к чему было лукавить. Пафнутьев опять поразился проницательности Зомби. Значит, здесь, в этой небольшой палате, шел не менее напряженный поиск объяснений происшедшего, чем там, за стенами больницы. И теперь Пафнутьев убедился — не менее успешный поиск.
— Да, — ответил он.
— Это хорошо, — кивнул Зомби, откидываясь на подушку и закрывая глаза. Эти его слова удивили Пафнутьева и насторожили. За ними могло стоять многое. Он понял, что отныне он должен заняться странным клиентом Овсова всерьез. Как бы там ни было, но от него тянулась, тянулась цепочка в его сегодняшние дела и заботы. Цепочка эта во многих местах разорвана, к нему иногда попадают отдельные звенья, но что-то все эти разорванные звенья роднит.
Пафнутьев еще раз обернулся уже из коридора — по губам Зомби блуждала еле заметная улыбка. На его лице было выражение злорадного удовлетворения.
— Он не сбежит? — спросил Пафнутьев, когда они с Овсовым отошли подальше от палаты.
— Ему некуда бежать. У него нет денег, нет одежды... Если он что-то и вспомнил, то слишком мало для того, чтобы начинать самостоятельную жизнь.
— Мне показалось, что он вспомнил гораздо больше, чем нам кажется.
— Но это прекрасно!
— Не знаю, — проворчал Пафнутьев. — Он что-то задумал. А одна вещь меня очень насторожила... Ну, просто очень.
— Слушаю тебя, — они остановились в небольшом холле у лестничной площадки.
— Почему он не попросил привести к нему Цыбизову? Почему никак ею не заинтересовался? Почему не пожелал видеть?
— Может быть, ему это не пришло в голову?
— Ему так много всего приходит в голову, что этот... Это просто не могло не прийти.
— Подсказал бы...
— Это не входит в мои планы, — ответил Пафнутьев и спешно попрощался с Овсовым.
По дороге в прокуратуру Пафнутьев решил заглянуть в парикмахерскую. Что-то заставляло его перед важными событиями приводить себя в порядок. Иногда случалось даже совершенно удивительное — он еще не знал о предстоящем, ничего в мире не тревожило его и ничто не говорило о приближающихся потрясениях, но он догадывался о них, ловя себя на том, что вдруг захотелось надеть новую рубашку, к которой не прикасался несколько месяцев, затевал с утра глажку брюк, или же с вечера начинал начищать туфли. События еще не просочились в его сознание, но где-то назревали и каким-то образом давали о себе знать. И сейчас вот, увидев себя в большом зеркале парикмахерской, он нахмурился, не сразу понял где находится, а сообразив, насторожился — к чему бы это? И привычно прокрутил мысленно все дела, которые вел, допросы, задержания, на которые уже получено прокурорское одобрение...
— Здравствуйте, Павел Николаевич! — перед ним стояла широко улыбаясь, красивая девушка в белом халате и с невероятно изысканной прической, — затылок ее был выстрижен, тонкая девичья шея обнажена, золотая цепочка с кулончиком посверкивала между маленьких грудей.
— Здравствуйте, красавица!
— Не узнаете?
— Как же, как же! Вас невозможно не узнать... — это была личная парикмахерша Анцыферова и ее радостная улыбка озадачила Пафнутьева больше всего — до сих пор Лена, он вдруг вспомнил, что ее зовут Лена, не баловала его своим вниманием и самое большее, на что он мог рассчитывать — это вежливый кивок издалека, холодноватый и снисходительный. Пафнутьев на большее и не надеялся, этого кивка ему вполне хватало. И вдруг столько внимания, столько теплоты...
— Не понимаю я вас, Павел Николаевич, — продолжала Лена, — дали бы команду, пришла бы к вам в кабинет... Леонард Леонидович не уклоняется... Заодно бы и вас привела в порядок, а?
— Заодно, пожалуй, не стоит, — не то смутился, не то обиделся Пафнутьев.
— Могу не только заодно, — девчушка явно показывала неплохой класс разговора, она прекрасно понимала второй смысл сказанного.
Но понимал ее и Пафнутьев, с каждым словом все более настораживаясь, все более замыкаясь в себе, хотя слова произносил легко и улыбчиво.
— Вот это другое дело! — обрадовался он несколько поспешно и потому глуповато. — Это прекрасно! Если конечно, найдется у вас для меня свободная минутка!
— И вторая тоже!
— Вторая? Так вас двое? — изумился Пафнутьев, хотя сразу понял нескладную шутку Лены.
— Павел Николаевич, — капризно поморщилась девушка, — перестаньте! Я имела в виду, что для вас найдется не только одна минутка, но и вторая, третья...
— И так до ста?
— Можно и до ста, Павел Николаевич, — она добавила его имя уже с некоторой назидательностью, почти неуловимой раздраженностью, давая понять, что все предварительные слова сказаны и уже можно наконец произнести что-то определенное. — Можно и до ста, если вам требуется так мало, — здесь она позволила себе уколоть его. Но это был укол красивой девушки, которая готова была идти вперед быстрее и решительнее, чем стоящий перед ней мужчина.
— До чего же ты красивая в этом зеркале! — искренне восхитился Пафнутьев.
— А я и живьем ничего! — она шало передернула плечами.
— Эх, увидеть бы! — простонал Пафнутьев.
— Зарастайте быстрей... И у вас будет прекрасный повод. И у меня тоже.
— Нет, это не годится. Слишком долго. Я поступлю иначе — буду каждый раз стричься все короче. И тогда смогу приходить к вам хоть каждый день. Как идея? Ты не против? — Пафнутьев сознательно перешел на «ты», ожидая замечания, но Лена этой существенной перемены даже, кажется, не заметила.
— Всегда к вашим услугам, — проворковала она, сумев вложить в эту казенную фразу столько смысла, и явного, и скрытого, что Пафнутьев смешался и постарался быстрее пройти в зал, где было много людей и где можно было прекратить этот рискованный разговор.
Сидя в кресле, укутанный в свежую простыню, поглядывая на себя недовольно и разочарованно, он думал: «Что-то торопится Анцыферов, что-то он заметался, занервничал... Ладно, разберемся. А девочка все равно хорошая. По заказу она любезничает со мной, по доброте ли душевной, или же просто потрясена моими прелестями...»
Добравшись до кабинета, Пафнутьев прежде всего бегло пробежал сводку происшествий. Семь изнасилований, семнадцать угонов, разбойные нападения, пожары, взрывы, похищения детей, убийства, самоубийства... На самоубийствах он невольно задержался — они всегда задевали его больше всего. Среди самоубийц обязательно попадались дети, подростки. Что происходило с этими мальчиками и девочками, если петля, прыжок с крыши дома, какая-нибудь отрава кажется им единственным выходом? Кого растим, если они так легко лезут в петлю из-за несчастной любви, из-за двойки по математике, из-за родительской взбучки... Что происходит? В каком мире, напряженном, опасном, нервном, взвинченном живут эти дети, если собственная смерть кажется им облегчением? А ведь идут на самоубийство не только из-за любви, но и из-за штанов, магнитофона или видика, который хочется иметь, но который стоит слишком дорого... Что же произошло с мальчиками и девочками, если жизнь, звезды, вселенная, оказывается, ничего не стоят по сравнению с синими штанами с золотой нашлепкой на ягодице?
Будь его воля, Пафнутьев забросил бы все свои кровавые расследования и занялся бы одними самоубийцами. И тогда виновными, а он бы их обязательно нашел, выявил, узнал, оказались бы люди весьма благопристойные, обеспеченные и образованные. Почему-то считается, что человек сам доходит до какого-то предела в своей жизни, сам принимает решение и сам осуществляет его... Нет, это не так. Виновные есть. Может быть, не просто их посадить за решетку, дать приличный срок, но хотя бы назвать их, хотя бы имя их произнести вслух и публично... Воинствующее, убежденное, спесивое равнодушие — вот диагноз, который неизменно ставил Пафнутьев, когда ему по долгу службы или по собственной воле удавалось узнать хоть какие-нибудь подробности самоубийств...
— Жаль, очень жаль, — пробормотал он и пробежал сводку еще раз. — Семнадцать угонов, — произнес он вслух, увидев входящего в кабинет Анцыферова. — А вчера было двадцать восемь. Итого — сорок пять машин угнано за два дня. А найдено три. Да и те шалуны сами бросили. Покатались и бросили.
— Не переживай, — Анцыферов беззаботно махнул рукой, присаживаясь к столу Пафнутьева. — Некоторым машины и не нужны, для них угон — это избавление. У других машины куплены на взятки, этих не жалко... На заработанные деньги машину не купишь, по цене она нынче к двадцати миллионам рублей подбирается...
— Так, может быть, нам наладить службу угона? Чтобы облегчить людям жизнь?
— Не переживай, — повторил Анцыферов. — У тебя есть машина? Нет. Значит, не угонят. И успокойся. Я о другом хочу поговорить, если не возражаешь?
— Внимательно слушаю тебя, Леонард.
— Мы с тобой, Паша, люди служивые, — раздумчиво начал было Анцыферов, но Пафнутьев перебил его.
— Кого-то надо посадить? Выпустить? Привлечь? Упечь? Сей момент! — Пафнутьев потянулся к телефону.
— Остановись, Паша, — недовольно поморщился Анцыферов. — Пафнутьев своей дурашливостью сбил его с тона, а начать снова было нелегко. А кроме того, после столь бесцеремонно названных слов, на которые был готов Пафнутьев, действительно обратиться с просьбой, тоже вроде бы некстати. — Ты посиди, Паша, спокойно, дай мне сказать... А потом будешь петь, плясать... Что там тебе еще захочется... Куражиться, дурачиться, валять дурака... Ты можешь помолчать?
— Говори, Леонард. Прости великодушно. Я не знал, что этот разговор для тебя так важен и что душа твоя прямо трепещет от дурных предчувствий. Говори.
Анцыферов помолчал, гася в себе раздражение, посмотрел в окно, по которому с тихим, почти неслышным звоном били мелкие холодные капли осеннего дождя и, наконец, пересилив себя, смог заговорить.
— Скажи, Паша... Мы с тобой друзья?
— По гроб жизни!
— Я могу на тебя надеяться?
— Могила! — Пафнутьев прижал руки к груди.
— Какие-то уж больно зловещие у тебя заверения... Гроб, могила...
— Хорошо, скажу иначе... Я буду молчать, как асфальт.
— От тебя не требуется такого уж сурового молчания... Послушай, Паша... Запомни — ты не следователь Ты начальник следственного отдела. И с прежними замашками... Надо кончать, Паша. Твоя должность сейчас, может быть, не столько следственная, сколько... Ну, скажем, политическая. Дипломатическая Посмотри, что делается за нашими окнами...
— А что там? — Пафнутьев приподнялся со стула и принялся что-то высматривать за окном.
— Перестань прикидываться дураком. Ты не дурак. В этом я убедился. Хотя раньше был другого мнения... Заблуждался. Виноват. За окном происходят события, в которых мы с тобой обязаны участвовать по долгу службы и по долгу.., товарищества.
— Товарищей отменили. Нынче все господа. Значит, и законы взаимоотношений тоже стали господскими. Чего желают господа?
— Заткнись, Паша. Заткнись и слушай. За окном идут митинги, шествия, путчи, перевороты. За окном бурлит страна. Приходят и уходят политики, дельцы, проходимцы. Нам с тобой надо вертеться, чтобы не оказаться за воротами. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Пафнутьев, как большая умная собака, склонил голову к одному плечу, потом в раздумье склонил ее к другому, и, наконец, в полном недоумении посмотрел на Анцыферова.
— Знаешь, Леонард, все слова, которые ты произносишь, мне понятны и доступны... А вот общий смысл ускользает, не проникает в меня.
— Врешь. Все в тебя проникает и ничего от тебя не ускользает. Так вот, один хороший человек, — Анцыферов показал взглядом на потолок, — просил напомнить, что за тобой должок.
— Большой?
— А долги хороши тем, — продолжал Анцыферов, не обратив внимания на вопрос, — что дают возможность показать себя с хорошей стороны, показать себя благодарным, признательным, учтивым.
— И много я задолжал? — повторил вопрос Пафнутьев.
— Не очень... Должность, кабинет, зарплату, общественное положение... Ну, и все, что с этим связано.
— Значит, все-таки кого-то надо упечь?
— Никого не надо, упекать. Именно в этом состоит твоя задача.
— Совсем никого?
Анцыферов посмотрел на Пафнутьева почти с ненавистью и отвернулся к окну, чтобы не сорваться и не наговорить лишнего. Разговаривать в таком тоне он не мог, да и не желал. Пафнутьев явно нарушал правила — он называл вещи своими именами, причем, в каком-то дурашливом, обнаженном тоне, все преувеличивая, доводя смысл до какого-то идиотизма. Впрочем, можно сказать, что он выявлял суть, причем, жестче и четче, нежели это принято в приличном обществе. И невинная просьба выглядела сговором, ни к чему не обязывающее замечание зазвучало, как приказ, а напоминание о долге воспринималось угрозой...
В высших сферах города так никто не разговаривал. И Анцыферов в соответствии с принятыми нормами приличия, предпочитал недоговоренность, ограничивался намеками, позволял собеседнику самому додумывать просьбу. Это была школа, выработанная десятилечиями скрытой, но, тем не менее, всемогущей власти. Вроде никто ни о чем не просил, ни к чему не принуждал, не отдавал никаких приказов, а жизнь все-таки вертелась в нужном направлении. Подобная манера давала неуязвимость, чужой человек, даже прослушав весь разговор, оставался в недоумении.
И было еще одно обстоятельство — Анцыферов с некоторых пор опасался Пафнутьева Он хорошо запомнил прошлогоднее совещание в кабинете Первого, когда этот простоватый следователь переиграл всю их компанию, а они мудрые, опытные и могущественные, без единой поправки приняли предложенную им версию, хотя прекрасно понимали, что она весьма далека от действительности. Нет, не верил Анцыферов своему подчиненному, звериное чувство опасности подсказывало, что доверяться этому вроде бы недалекому человеку... Нельзя. Он живет и действует по каким-то своим правилам, и предугадать, как он поступит в том или ином случае, совершенно невозможно. Капризность? Нет. В его поведении просматривается система. Тупость? Тоже нет. Тщеславие? Жажда повышений? Опять нет. Строптивость? Пожалуй, тут что-то есть... Но это чисто внешнее проявление... А что за ней? Что ее питает? Что дает ему право на эту самую строптивость?
— Сажай, кого хочешь, — проговорил Анцыферов устало — он действительно устал за время их разговора. — Сажай, кого хочешь, — повторил поднимаясь. Даю тебе такое право. На основании закона, разумеется... Ты сейчас угонщиками занимаешься? — спросил Анцыферов от двери.
— Убийством при угоне машины.
— Вроде, среди них какой-то смугловатый парень есть?
— Есть.
— Ты на него вышел?
— Вышел, — кивнул Пафнутьев и почувствовал, как тяжело дрогнуло его сердце. Слукавил он, слукавил перед начальством, но что-то подсказало ему, что так будет лучше. Потом, побродив по городу, придя домой, забравшись под одеяло, он, может быть, поймет, почему слукавил, но в таких вот случаях слова произносились раньше, чем он успевал подумать. И чаще всего таким вот необдуманные, вроде бы случайно выскочившие слова, оказывались точнее, неотразимее, нежели слова многократно выверенные и подготовленные.
— Вышел? — Анцыферов, казалось, даже вздрогнул. — Как?
— Секрет фирмы.
— От кого секрет?
— Я от себя любовь таю, а от тебя тем более, — пропел Пафнутьев. И ответил, вроде бы, и ничего не сказал, и намекнул — он уверен, спокоен, он не врет.
— Я серьезно спрашиваю, — Анцыферов подпустил в свой голос холода и даже подбородок вскинул, давая понять, что не намерен объясняться с подчиненным с помощью песен.
— А я серьезно отвечаю. Я не готов дать сейчас полную картину всех моих поисков и находок. Буду готов — сам приду и доложу. А если ты, Леонард, хочешь мне что-то сказать серьезное — скажи. Я пойму.
— Ты уверен, что поймешь? — усмехнулся прокурор.
— Не уверен, что пойму — не говори. Перебьюсь. Оботрусь.
— Мне кажется... — Анцыферов вернулся к столу — я сел, — мне кажется, ты можешь совершить ошибку. Мне рассказывали весьма уважаемые люди, что те ребята, на которых ты вышел... Вполне нормальные люди.
— Не знаю, — на этот раз потупил глаза Зомби. — Но мне кажется должна быть какая-то разница... Здесь что-то должно таиться... Скажите, она страхует машину вместе с водителем? Или по отдельности? Только не спрашивайте, почему этот вопрос пришел ,мне в голову. Я не смогу ответить. Просто вспомнил собственную историю... Я ведь должен был сгореть вместе с машиной... Но не сгорел. Хотя в каком-то смысле с лица земли исчез.
— Появишься, — заверил его Овсов. — Не сомневайся.
— Я был на своей машине? — спросил Зомби.
— Смотря что иметь в виду, — уклончиво ответил Пафнутьев.
— Она была застрахована?
— Да.
— Цыбизовой?
— Да, — ответил Пафнутьев, неотрывно глядя на Зомби. Он вынужден был отметить, что вопросы тот задавал точные. С каждым вопросом что-то открывалось, появлялись новые соображения. — Машина, на которой вы попали в аварию... Была угнана два года назад.
— По документам?
— Документы сгорели вместе с машиной. Известно одно — машина угнана, ее законный владелец получил страховку, которую оформила Цыбизова. Два года назад.
Заскучавший Овсов решил вмешаться в разговор.
— Я слышал, что в Англии, какой-то актер застраховал за миллион долларов щелочку между своими передними зубами. Улыбка у него с этой щелочкой получалась своеобразной, привлекала женщин... Из-за этой щелочки его и приглашали сниматься в фильмах... Щелочка его и кормила. Впрочем, щелочки нынче многих кормят.
— Надо же, — сказал Зомби без улыбки. — Чего не бывает на белом свете... Цыбизова Изольда Федоровна... Вы с ней встречались? — спросил он у Пафнутьева.
— Нет. Решил сначала с вами поговорить.
— Ничего не могу сказать. Я ее не помню. Разве что.., это имя кажется мне естественным... Такое ощущение, что я к нему уже привыкал когда-то... Скажите, — Зомби помялся, глядя на Пафнутьева, — а почему бы вам не узнать мое имя, уж коли вы так блистательно справились с первой задачей...
— Блистательно? — с интересом переспросил Пафнутьев.
— Ну да! Даже с некоторым профессиональным изыском!
— Изыском? — повторил Пафнутьев.
— А что, собственно, — вас удивляет? — насторожился Зомби.
— Редкие слова употребляете... Блистательно... Изыск... Овсов, ты когда-нибудь слышал такие слова?
— Может быть, по телевизору...
— Вот-вот, — подхватил Пафнутьев. — А как вы думаете это можно сделать? — он повернулся к Зомби. — Как узнать ваше имя?
— Мне казалось, что в таких подсказках вы не нуждаетесь... Есть дата, когда я попал в аварию. К вам поступают заявления от родственников, знакомых, организаций о пропавших гражданах... Соберите за месяц, прошедший после аварии все эти заявления... Их ведь не сотни... Ну, несколько десятков... В газетах пишут, — Зомби кивнул на гору газет у кровати, — что люди пропадают пачками ежедневно... Но вы сразу отсейте женщин, их большинство, отсейте детей, подростков, безумных стариков, которые вышли из дому и забыли, кто они есть, отсейте алкоголиков, бродяг... У вас останется не больше двух-трех человек. Наверняка, я один из них. Проведите опознание...
— Тебя никто не узнает, — обронил Овсов.
— Узнают, — заверил Зомби. — Цвет волос, родинка какая-нибудь, одежда... Ведь осталась какая-то на мне одежда?
— Не осталось, — ответил Овсов. — Твоя одежда была в таком виде, что хранить ее было невозможно. Окровавленное тряпье. Ее выбросили в тот же вечер. Карманы, правда, осмотрели. Кроме снимка в целлофановом пакете, ничего не нашли.
— Это я знаю, — сказал Зомби. Как показалось Пафнутьеву, он перебил Овсова с некоторым нетерпением. — Так как вам нравится моя идея? — спросил Зомби у Пафнутьева.
— Неплохо. Такое ощущение, что в своей прошлой жизни вы уже проводили расследования.
— Может быть.
— А почему ты так ответил — может быть? — спросил Овсов. — Что-то вспомнил?
— Нет. Но мне показалось, что все это очевидно. Мне понравился сам ход рассуждений, приятно было сознавать, что я все-таки худо-бедно мыслю. Цыбизова, страховой агент, — бормотал Зомби с напряженным лицом. Он что-то хотел вспомнить, что-то было совсем близко в его сознании, но нет, опять обессиленно откинулся на подушку. — Золя Цыбизова.. — Астры...
— Что? — спросил Пафнутьев.
— Астры, — говорю... Хорошие цветы... Вам нравятся?
— Это неважно. Лишь бы они нравились женщине, которой я их дарю. Астры как-то связаны с Цыбизовой?
— Наверно, есть какая-то связь, уж коли слово выскочило. Зря слова не выскакивают, как я понимаю.
— Опиши эти астры — попросил Овсов.
— Темно-фиолетовые, махровые... Большие цветы с желтой серединой... И среди них попадаются розовые... Эти бледно-розовые как бы оттеняют и усиливают цвет фиолетовых...
— Они растут в саду? Или собраны в букет? В руках у женщины? В ведре на базаре? Выброшенные в мусор?
— В руках у женщины, — тихо произнес Зомби.
— Это Цыбизова?
— Может быть... Лица не помню, но по ощущению... И имя где-то рядом — Золя...
— Золя — это Изольда, — пробормотал Пафнутьев.
— Может быть, — повторил Зомби, и улыбнулся. Пафнутьев отметил; что несмотря на уйму поломанных кос гей, зубы у того оказались совершенно целыми. — Сколько мне лет, Степан Петрович?
Овсов задумчиво посмотрел на больного, повернулся к окну, снова поднял глаза на Зомби.
— Думаю... Тридцать с небольшим... Где-то так...
— Тогда еще ничего, — пробормотал Зомби. — Я боялся, что больше...
— А какого своего возраста вы опасались? — спросил Пафнутьев.
— Вдруг, думаю, уже за пятьдесят, — улыбнулся Зомби.
— Вам гораздо меньше, — заверив его Пафнутьев. — Вам действительно тридцать.., тридцать пять.
— А вы из чего заключили?
— Жажда деятельности, цепкость мышления, возраст Цыбизовой...
— Вы подозреваете, что у меня с ней что-то было?
— Как знать... — Когда выписываетесь? — спросил Пафнутьев.
— Вопрос сложный, — ответил Овсов. — Ему некуда деваться. Если бы нашлись родные, его уже сейчас можно было бы перевести на домашний режим. Он гуляет во дворе, общается с больными, его уже знают все... И он знает всех.., сестричек.
— Они непосредственные, — сказал Зомби отметая намек Овсова.
— На волю не тянет? — спросил Пафнутьев.
— Знаете... Воля, как мне кажется, понятие условное... Я вот в газете прочитал, что лев спокойно переносит неволю, лишь бы его кормили... А лайка погибает. Для человека воля — это близкие люди, возможность видеть их в любой момент. Это знакомые места и возможность их посещать. Это женщина, к которой стремится твоя душа и опять же возможность посетить ее, когда ты того пожелаешь... Воля — это возможность общаться со своим прошлым. А поскольку прошлое от меня отрезано, то и тянет меня, в основном, во двор больницы. Там у меня уже есть мое маленькое, скромное прошлое. Там я познакомился с одной хорошенькой девушкой, меня ждет старик, чтобы продолжить рассказ уже о его прошлом, собираются доминошники и играют на деньги, которые им приносят родные при посещениях... Так что можно сказать, я вполне свободный человек.
— Ну, что ж, — Пафнутьев поднялся. — Постараюсь узнать, кто вы на самом деле. Кое-какие соображения на этот счет у меня уже есть.
— Поделитесь, — попросил Зомби.
— Могу... Вы — непростой человек, не от сохи, это совершенно ясно. Вы умеете анализировать положения, легко выстраиваете логические связи, умеете оценить собственные чувства, у вас есть способность иронически относиться к себе, к своему положению, к ближним... А это доступно далеко не каждому. У вас есть качество, которое можно назвать мужеством, жизненным опытом. Следовательно, в прошлой своей жизни вы прошли через какие-то испытания. В вас есть то, что можно назвать нравственностью, достоинством. Здесь несколько раз промелькнула тема женщин... У вас не сорвалось ни одного пошлого слова, намека, суждения... Слова, которые вы употребляете, та легкость с которой вы их произносите, их точность... Все это говорит, что образование у вас скорее всего высшее, гуманитарное, и работали вы скорее всего по специальности. Вы критически относитесь к ближним, даже ко мне, даже к Овсову... Это говорит о том, что в прошлой своей жизни вам приходилось оценивать людей, выносить свой суд, может быть, вмешиваться в их судьбы... Хватит?
Зомби выслушал Пафнутьева с напряженным вниманием, неотрывно глядя ему в глаза. Он чуть ли не проглатывал каждое произнесенное следователем слово. Когда Пафнутьев закончил, Зомби некоторое время молчал, прикрыв глаза.
— Когда вы придете? — наконец, спросил он у Пафнутьева.
— А что?
— Я хочу вас видеть. Мне хочется продолжить этот разговор. Мне кажется, мы можем нащупать мое прошлое.
— Ну, если так, то... Через денек-другой... Как-нибудь к вечеру... Если не возражает Степан Петрович... А?
— Буду чрезвычайно рад — сказал Овсов. — Не забудь прихватить с собой цветов. Лучше астры... Темно-фиолетовые, с желтой серединой. Поставим на подоконник... Не возражаешь?
— Пусть стоят, — безразлично проговорил Зомби, все еще находясь под впечатлением слов следователя.
— До скорой встречи! — сказал Пафнутьев свои привычные прощальные слова.
— До свиданья... Только один вопрос, если позволите...
— Слушаю вас.
— Скажите... К вам в последнее время попадали люди с такой же раной в спине как у меня? — спросил Зомби.
Пафнутьев, уже взявшийся за ручку двери, удивленно обернулся, встретился с пристальным полным осмысленности взглядом Зомби. Слукавить было невозможно. Да и ни к чему было лукавить. Пафнутьев опять поразился проницательности Зомби. Значит, здесь, в этой небольшой палате, шел не менее напряженный поиск объяснений происшедшего, чем там, за стенами больницы. И теперь Пафнутьев убедился — не менее успешный поиск.
— Да, — ответил он.
— Это хорошо, — кивнул Зомби, откидываясь на подушку и закрывая глаза. Эти его слова удивили Пафнутьева и насторожили. За ними могло стоять многое. Он понял, что отныне он должен заняться странным клиентом Овсова всерьез. Как бы там ни было, но от него тянулась, тянулась цепочка в его сегодняшние дела и заботы. Цепочка эта во многих местах разорвана, к нему иногда попадают отдельные звенья, но что-то все эти разорванные звенья роднит.
Пафнутьев еще раз обернулся уже из коридора — по губам Зомби блуждала еле заметная улыбка. На его лице было выражение злорадного удовлетворения.
— Он не сбежит? — спросил Пафнутьев, когда они с Овсовым отошли подальше от палаты.
— Ему некуда бежать. У него нет денег, нет одежды... Если он что-то и вспомнил, то слишком мало для того, чтобы начинать самостоятельную жизнь.
— Мне показалось, что он вспомнил гораздо больше, чем нам кажется.
— Но это прекрасно!
— Не знаю, — проворчал Пафнутьев. — Он что-то задумал. А одна вещь меня очень насторожила... Ну, просто очень.
— Слушаю тебя, — они остановились в небольшом холле у лестничной площадки.
— Почему он не попросил привести к нему Цыбизову? Почему никак ею не заинтересовался? Почему не пожелал видеть?
— Может быть, ему это не пришло в голову?
— Ему так много всего приходит в голову, что этот... Это просто не могло не прийти.
— Подсказал бы...
— Это не входит в мои планы, — ответил Пафнутьев и спешно попрощался с Овсовым.
По дороге в прокуратуру Пафнутьев решил заглянуть в парикмахерскую. Что-то заставляло его перед важными событиями приводить себя в порядок. Иногда случалось даже совершенно удивительное — он еще не знал о предстоящем, ничего в мире не тревожило его и ничто не говорило о приближающихся потрясениях, но он догадывался о них, ловя себя на том, что вдруг захотелось надеть новую рубашку, к которой не прикасался несколько месяцев, затевал с утра глажку брюк, или же с вечера начинал начищать туфли. События еще не просочились в его сознание, но где-то назревали и каким-то образом давали о себе знать. И сейчас вот, увидев себя в большом зеркале парикмахерской, он нахмурился, не сразу понял где находится, а сообразив, насторожился — к чему бы это? И привычно прокрутил мысленно все дела, которые вел, допросы, задержания, на которые уже получено прокурорское одобрение...
— Здравствуйте, Павел Николаевич! — перед ним стояла широко улыбаясь, красивая девушка в белом халате и с невероятно изысканной прической, — затылок ее был выстрижен, тонкая девичья шея обнажена, золотая цепочка с кулончиком посверкивала между маленьких грудей.
— Здравствуйте, красавица!
— Не узнаете?
— Как же, как же! Вас невозможно не узнать... — это была личная парикмахерша Анцыферова и ее радостная улыбка озадачила Пафнутьева больше всего — до сих пор Лена, он вдруг вспомнил, что ее зовут Лена, не баловала его своим вниманием и самое большее, на что он мог рассчитывать — это вежливый кивок издалека, холодноватый и снисходительный. Пафнутьев на большее и не надеялся, этого кивка ему вполне хватало. И вдруг столько внимания, столько теплоты...
— Не понимаю я вас, Павел Николаевич, — продолжала Лена, — дали бы команду, пришла бы к вам в кабинет... Леонард Леонидович не уклоняется... Заодно бы и вас привела в порядок, а?
— Заодно, пожалуй, не стоит, — не то смутился, не то обиделся Пафнутьев.
— Могу не только заодно, — девчушка явно показывала неплохой класс разговора, она прекрасно понимала второй смысл сказанного.
Но понимал ее и Пафнутьев, с каждым словом все более настораживаясь, все более замыкаясь в себе, хотя слова произносил легко и улыбчиво.
— Вот это другое дело! — обрадовался он несколько поспешно и потому глуповато. — Это прекрасно! Если конечно, найдется у вас для меня свободная минутка!
— И вторая тоже!
— Вторая? Так вас двое? — изумился Пафнутьев, хотя сразу понял нескладную шутку Лены.
— Павел Николаевич, — капризно поморщилась девушка, — перестаньте! Я имела в виду, что для вас найдется не только одна минутка, но и вторая, третья...
— И так до ста?
— Можно и до ста, Павел Николаевич, — она добавила его имя уже с некоторой назидательностью, почти неуловимой раздраженностью, давая понять, что все предварительные слова сказаны и уже можно наконец произнести что-то определенное. — Можно и до ста, если вам требуется так мало, — здесь она позволила себе уколоть его. Но это был укол красивой девушки, которая готова была идти вперед быстрее и решительнее, чем стоящий перед ней мужчина.
— До чего же ты красивая в этом зеркале! — искренне восхитился Пафнутьев.
— А я и живьем ничего! — она шало передернула плечами.
— Эх, увидеть бы! — простонал Пафнутьев.
— Зарастайте быстрей... И у вас будет прекрасный повод. И у меня тоже.
— Нет, это не годится. Слишком долго. Я поступлю иначе — буду каждый раз стричься все короче. И тогда смогу приходить к вам хоть каждый день. Как идея? Ты не против? — Пафнутьев сознательно перешел на «ты», ожидая замечания, но Лена этой существенной перемены даже, кажется, не заметила.
— Всегда к вашим услугам, — проворковала она, сумев вложить в эту казенную фразу столько смысла, и явного, и скрытого, что Пафнутьев смешался и постарался быстрее пройти в зал, где было много людей и где можно было прекратить этот рискованный разговор.
Сидя в кресле, укутанный в свежую простыню, поглядывая на себя недовольно и разочарованно, он думал: «Что-то торопится Анцыферов, что-то он заметался, занервничал... Ладно, разберемся. А девочка все равно хорошая. По заказу она любезничает со мной, по доброте ли душевной, или же просто потрясена моими прелестями...»
Добравшись до кабинета, Пафнутьев прежде всего бегло пробежал сводку происшествий. Семь изнасилований, семнадцать угонов, разбойные нападения, пожары, взрывы, похищения детей, убийства, самоубийства... На самоубийствах он невольно задержался — они всегда задевали его больше всего. Среди самоубийц обязательно попадались дети, подростки. Что происходило с этими мальчиками и девочками, если петля, прыжок с крыши дома, какая-нибудь отрава кажется им единственным выходом? Кого растим, если они так легко лезут в петлю из-за несчастной любви, из-за двойки по математике, из-за родительской взбучки... Что происходит? В каком мире, напряженном, опасном, нервном, взвинченном живут эти дети, если собственная смерть кажется им облегчением? А ведь идут на самоубийство не только из-за любви, но и из-за штанов, магнитофона или видика, который хочется иметь, но который стоит слишком дорого... Что же произошло с мальчиками и девочками, если жизнь, звезды, вселенная, оказывается, ничего не стоят по сравнению с синими штанами с золотой нашлепкой на ягодице?
Будь его воля, Пафнутьев забросил бы все свои кровавые расследования и занялся бы одними самоубийцами. И тогда виновными, а он бы их обязательно нашел, выявил, узнал, оказались бы люди весьма благопристойные, обеспеченные и образованные. Почему-то считается, что человек сам доходит до какого-то предела в своей жизни, сам принимает решение и сам осуществляет его... Нет, это не так. Виновные есть. Может быть, не просто их посадить за решетку, дать приличный срок, но хотя бы назвать их, хотя бы имя их произнести вслух и публично... Воинствующее, убежденное, спесивое равнодушие — вот диагноз, который неизменно ставил Пафнутьев, когда ему по долгу службы или по собственной воле удавалось узнать хоть какие-нибудь подробности самоубийств...
— Жаль, очень жаль, — пробормотал он и пробежал сводку еще раз. — Семнадцать угонов, — произнес он вслух, увидев входящего в кабинет Анцыферова. — А вчера было двадцать восемь. Итого — сорок пять машин угнано за два дня. А найдено три. Да и те шалуны сами бросили. Покатались и бросили.
— Не переживай, — Анцыферов беззаботно махнул рукой, присаживаясь к столу Пафнутьева. — Некоторым машины и не нужны, для них угон — это избавление. У других машины куплены на взятки, этих не жалко... На заработанные деньги машину не купишь, по цене она нынче к двадцати миллионам рублей подбирается...
— Так, может быть, нам наладить службу угона? Чтобы облегчить людям жизнь?
— Не переживай, — повторил Анцыферов. — У тебя есть машина? Нет. Значит, не угонят. И успокойся. Я о другом хочу поговорить, если не возражаешь?
— Внимательно слушаю тебя, Леонард.
— Мы с тобой, Паша, люди служивые, — раздумчиво начал было Анцыферов, но Пафнутьев перебил его.
— Кого-то надо посадить? Выпустить? Привлечь? Упечь? Сей момент! — Пафнутьев потянулся к телефону.
— Остановись, Паша, — недовольно поморщился Анцыферов. — Пафнутьев своей дурашливостью сбил его с тона, а начать снова было нелегко. А кроме того, после столь бесцеремонно названных слов, на которые был готов Пафнутьев, действительно обратиться с просьбой, тоже вроде бы некстати. — Ты посиди, Паша, спокойно, дай мне сказать... А потом будешь петь, плясать... Что там тебе еще захочется... Куражиться, дурачиться, валять дурака... Ты можешь помолчать?
— Говори, Леонард. Прости великодушно. Я не знал, что этот разговор для тебя так важен и что душа твоя прямо трепещет от дурных предчувствий. Говори.
Анцыферов помолчал, гася в себе раздражение, посмотрел в окно, по которому с тихим, почти неслышным звоном били мелкие холодные капли осеннего дождя и, наконец, пересилив себя, смог заговорить.
— Скажи, Паша... Мы с тобой друзья?
— По гроб жизни!
— Я могу на тебя надеяться?
— Могила! — Пафнутьев прижал руки к груди.
— Какие-то уж больно зловещие у тебя заверения... Гроб, могила...
— Хорошо, скажу иначе... Я буду молчать, как асфальт.
— От тебя не требуется такого уж сурового молчания... Послушай, Паша... Запомни — ты не следователь Ты начальник следственного отдела. И с прежними замашками... Надо кончать, Паша. Твоя должность сейчас, может быть, не столько следственная, сколько... Ну, скажем, политическая. Дипломатическая Посмотри, что делается за нашими окнами...
— А что там? — Пафнутьев приподнялся со стула и принялся что-то высматривать за окном.
— Перестань прикидываться дураком. Ты не дурак. В этом я убедился. Хотя раньше был другого мнения... Заблуждался. Виноват. За окном происходят события, в которых мы с тобой обязаны участвовать по долгу службы и по долгу.., товарищества.
— Товарищей отменили. Нынче все господа. Значит, и законы взаимоотношений тоже стали господскими. Чего желают господа?
— Заткнись, Паша. Заткнись и слушай. За окном идут митинги, шествия, путчи, перевороты. За окном бурлит страна. Приходят и уходят политики, дельцы, проходимцы. Нам с тобой надо вертеться, чтобы не оказаться за воротами. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Пафнутьев, как большая умная собака, склонил голову к одному плечу, потом в раздумье склонил ее к другому, и, наконец, в полном недоумении посмотрел на Анцыферова.
— Знаешь, Леонард, все слова, которые ты произносишь, мне понятны и доступны... А вот общий смысл ускользает, не проникает в меня.
— Врешь. Все в тебя проникает и ничего от тебя не ускользает. Так вот, один хороший человек, — Анцыферов показал взглядом на потолок, — просил напомнить, что за тобой должок.
— Большой?
— А долги хороши тем, — продолжал Анцыферов, не обратив внимания на вопрос, — что дают возможность показать себя с хорошей стороны, показать себя благодарным, признательным, учтивым.
— И много я задолжал? — повторил вопрос Пафнутьев.
— Не очень... Должность, кабинет, зарплату, общественное положение... Ну, и все, что с этим связано.
— Значит, все-таки кого-то надо упечь?
— Никого не надо, упекать. Именно в этом состоит твоя задача.
— Совсем никого?
Анцыферов посмотрел на Пафнутьева почти с ненавистью и отвернулся к окну, чтобы не сорваться и не наговорить лишнего. Разговаривать в таком тоне он не мог, да и не желал. Пафнутьев явно нарушал правила — он называл вещи своими именами, причем, в каком-то дурашливом, обнаженном тоне, все преувеличивая, доводя смысл до какого-то идиотизма. Впрочем, можно сказать, что он выявлял суть, причем, жестче и четче, нежели это принято в приличном обществе. И невинная просьба выглядела сговором, ни к чему не обязывающее замечание зазвучало, как приказ, а напоминание о долге воспринималось угрозой...
В высших сферах города так никто не разговаривал. И Анцыферов в соответствии с принятыми нормами приличия, предпочитал недоговоренность, ограничивался намеками, позволял собеседнику самому додумывать просьбу. Это была школа, выработанная десятилечиями скрытой, но, тем не менее, всемогущей власти. Вроде никто ни о чем не просил, ни к чему не принуждал, не отдавал никаких приказов, а жизнь все-таки вертелась в нужном направлении. Подобная манера давала неуязвимость, чужой человек, даже прослушав весь разговор, оставался в недоумении.
И было еще одно обстоятельство — Анцыферов с некоторых пор опасался Пафнутьева Он хорошо запомнил прошлогоднее совещание в кабинете Первого, когда этот простоватый следователь переиграл всю их компанию, а они мудрые, опытные и могущественные, без единой поправки приняли предложенную им версию, хотя прекрасно понимали, что она весьма далека от действительности. Нет, не верил Анцыферов своему подчиненному, звериное чувство опасности подсказывало, что доверяться этому вроде бы недалекому человеку... Нельзя. Он живет и действует по каким-то своим правилам, и предугадать, как он поступит в том или ином случае, совершенно невозможно. Капризность? Нет. В его поведении просматривается система. Тупость? Тоже нет. Тщеславие? Жажда повышений? Опять нет. Строптивость? Пожалуй, тут что-то есть... Но это чисто внешнее проявление... А что за ней? Что ее питает? Что дает ему право на эту самую строптивость?
— Сажай, кого хочешь, — проговорил Анцыферов устало — он действительно устал за время их разговора. — Сажай, кого хочешь, — повторил поднимаясь. Даю тебе такое право. На основании закона, разумеется... Ты сейчас угонщиками занимаешься? — спросил Анцыферов от двери.
— Убийством при угоне машины.
— Вроде, среди них какой-то смугловатый парень есть?
— Есть.
— Ты на него вышел?
— Вышел, — кивнул Пафнутьев и почувствовал, как тяжело дрогнуло его сердце. Слукавил он, слукавил перед начальством, но что-то подсказало ему, что так будет лучше. Потом, побродив по городу, придя домой, забравшись под одеяло, он, может быть, поймет, почему слукавил, но в таких вот случаях слова произносились раньше, чем он успевал подумать. И чаще всего таким вот необдуманные, вроде бы случайно выскочившие слова, оказывались точнее, неотразимее, нежели слова многократно выверенные и подготовленные.
— Вышел? — Анцыферов, казалось, даже вздрогнул. — Как?
— Секрет фирмы.
— От кого секрет?
— Я от себя любовь таю, а от тебя тем более, — пропел Пафнутьев. И ответил, вроде бы, и ничего не сказал, и намекнул — он уверен, спокоен, он не врет.
— Я серьезно спрашиваю, — Анцыферов подпустил в свой голос холода и даже подбородок вскинул, давая понять, что не намерен объясняться с подчиненным с помощью песен.
— А я серьезно отвечаю. Я не готов дать сейчас полную картину всех моих поисков и находок. Буду готов — сам приду и доложу. А если ты, Леонард, хочешь мне что-то сказать серьезное — скажи. Я пойму.
— Ты уверен, что поймешь? — усмехнулся прокурор.
— Не уверен, что пойму — не говори. Перебьюсь. Оботрусь.
— Мне кажется... — Анцыферов вернулся к столу — я сел, — мне кажется, ты можешь совершить ошибку. Мне рассказывали весьма уважаемые люди, что те ребята, на которых ты вышел... Вполне нормальные люди.