Пронин Виктор Алексеевич. Банда 2

   — Послушай, Таня... Если этот.., как его.
   Если он так тебе уж дорог, я сам доставлю его сюда. Хочешь в наручниках, хочешь — без... И за водку извинюсь... Я даже готов рискнуть жизнью и выпить ее, лишь бы ты простила меня и позволила присесть на минутку, а, Таня?
   — Ну нельзя же так, Паша!
   — Согласен.
   — Это же самое настоящее хулиганство!
   — Статья двести шестая, часть вторая... От двух до шести лет без конфискации.
   — Он сейчас приведет милицию... Начнутся допросы, протоколы... Паша!
   — Не то ты говоришь, Таня. Спроси лучше, что случилось.
   — Я видела... Все произошло па моих глазах.
   — Таня, ты не поверишь... Я выжил. Не должен был выжить, по выжил. И ты единственный человек, которому я могу об этом рассказать, которому хочется рассказать...
   — И это все я? — улыбнулась она сквозь слезы.
   — Да, — ответил Пафнутьев. — Да, Таня, хотя я и сам с трудом в это верю.
   — Сейчас сюда придет Игорь с толпой милиционеров, они заберут тебя и уведут в неизвестном направлении.
   — С ними я разберусь, мне бы с тобой разобраться, — Пафнутьев открыл, наконец, свой портфель, вынул бананы, мандарины, поколебавшись, достал н водку. Кротко взглянул на Таню, словно прося прощение за невоспитанность, и поставил бутылку на стол.
   — Думаешь, твоя лучше? — Таня отошла от двери и присела на край стула.
   — Ровно настолько, насколько я лучше того хмыря! — самоуверенно заявил Пафнутьев.
   — Не надо его так называть. Он не хмырь.
   — А я?
   — И ты не хмырь. С хмырями я не вожусь.
   — А кто же я?
   — Начальник следственного отдела в какой-то непонятной конторе. Если, конечно, тебя еще не повысили...
   — Какой я начальник, — Пафнутьев сорвал нашлепку с бутылки, налил себе полстакана водки. — Какой я начальник...
   — Ладно, — Таня положила ладонь ему на руку. — Рассказывай уже... Похоже, у тебя в самом деле что-то случилось? Или это все твои выдумки, чтобы проникнуть в дом, забраться в постель, нырнуть под одеяло...
   — Глоточек выпьешь?
   — Конечно. А то я не выдержу твоего рассказа. Наверно, кровь будет стыть в жилах?
   — К счастью, да. К счастью, Таня, кровь осталась в жилах, там она и будет стынуть, — Пафнутьев снял галстук, расстегнул две верхние пуговицы на рубашке и лишь после этого, взял свой стакан и выпил водку до дна. — Не обижаешься?
   — Ладно, Паша... Проехали. Пафнутьев протянул руку, потрогал ее волосы, на лице его возникло выражение озадаченности.
   — Что-то не так? — обеспокоенно спросила Таня.
   — Надо же... Мне казалось, что они у тебя жестче.
   — Сколько же ты не был здесь?
   — Жизнь, Таня... Целую жизнь.
   — А вломился с таким гонором, будто на пять минут случайно отлучился. Что это было? Любовь? Ревность? Тоска?
   — Это была истерика, Таня, — Пафнутьев привлек женщину к себе, опустил лицо в ее волосы. — Это была самая настоящая истерика, — повторил он и с трудом сдержался, чтобы не расплакаться. И подумал — Байрамов, Амон, Анцыферов... Они могут на уши стать, но меня этой ночью не найдут.

* * *

   Анцыферов смотрел на Пафнутьева с немым ужасом, как можно смотреть на человека, которого только вчера похоронил, а сегодня он входит в твой кабинет. Прокурор даже схватился побелевшими пальцами за край стола — может быть, чтобы унять дрожь в пальцах, а может попросту для того, чтобы не соскользнуть под стол от тошнотной слабости. А Пафнутьев был беззаботен, на лице, его было обычное сонно-глуповатое выражение, готовое тут же смениться искренним восхищением перед умом, проницательностью или красотой собеседника. Он что-то говорил, пожимал плечами, разводя руки в стороны — Анцыферов его не слышал. Он пытался осознать происшедшее, найти какую-то линию поведения... И не мог. А Пафнутьев основательно уселся к приставному столику, положил на него свою замусоленную папку и, наконец, замолчав, уставился преданным взглядом в лицо прокурору.
   — И что? — спросил Анцыферов, пытаясь поймать смысл сказанного.
   — А то! Наши смутные и невнятные подозрения полностью подтвердились, с чем мы можем себя заслуженно поздравить, — произнес Пафнутьев с некоторой торжественностью.
   — Поздравляю, — кивнул Анцыферов.
   — Спасибо, Леонард. И я тебя поздравляю.
   — С чем?
   — С уважением.
   — Не понял? — Анцыферов невольно потряс головой, пытаясь проникнуть в логику Пафнутьева.
   — Тебя, Леонард, как я понял, очень уважают в тех кругах, в которых мне пришлось побывать и из: которых удалось уйти невредимым, хотя в это никто не верил, включая мое непосредственное начальство в твоем лице.
   Анцыферов потрогал свое лицо, посмотрел на ладони, снова поднял глаза на Пафнутьева.
   — Что в моем лице?
   — Ты, Леонард, совсем одурел, — непочтительно сказал Пафнутьев. — Есть такой потрясающий канцелярский оборот... В твоем лице я приветствую всю правовую службу города...
   — А чего это ты взялся приветствовать всю службу?
   — Леонард, слушая тебя, можно подумать, что это тебе собирались отрезать голову, а не мне. С твоего позволения.
   — Что с моего позволения?
   — Отрезать голову.
   — Кому?
   — Мне.
   — Кем?
   — Амоном. Твоим приятелем.
   Разговор получался совершенно бестолковым, хотя оба собеседника исправно отвечали на вопросы друг друга. Анцыферов время от времени нервно взглядывал на часы, передвигал бумаги на столе, поднимал телефонную трубку и, не набирая номера, вслушивался в писк, доносящийся из микрофона.
   — Я слушаю тебя, говори, Павел Николаевич, — сказал он, положив трубку на место.
   — Тебе от Амона привет.
   — Спасибо. А кто это?
   — Тот, которого трахнули в камере двенадцать человек, а ты его спас, задницу ему вытер собственным носовым платком, а потом в эту трахнутую задницу еще и расцеловал его. Взасос. Вложив всю свою страсть и нежность. Так вот этот самый Амон и велел тебе кланяться. Поцелуй, говорит, от моего имени, Леонардушку. То есть тебя. Это ты — Леонардушка. А он — Амонушка.
   — А доказательства? — спросил Анцыферов.
   — Если завтра или послезавтра где-нибудь в черте города или в мусорной корзине городского прокурора найдется голова Ковеленова, это будет доказательством?
   — Кто такой Ковеленов?
   — Это важно? Я говорю — будет найдена голова Ковеленова. Я ее уже видел. В целлофановом мешке.
   — А сам Ковеленов где?
   — В других местах.
   — Что, сразу в нескольких?
   — Да. Нога в одном месте, рука в другом...
   — А, — сообразил наконец Анцыферов. — Расчлененка.
   — Вот именно.
   Анцыферов сделал глотательное движение, подавился собственной слюнкой, закашлялся, вытер лоб взмокший платком, начал с болезненной старательностью протирать ладони, все время поглядывая по сторонам. А когда решился посмотреть в глаза Пафнутьеву, увидел, что тот весело посмеивается.
   — Кто такой Ковеленов? — спросил Анцыферов, медленно включаясь в разговор.
   — Мой человек.
   — Не уберег, значит?
   — Леонард! Ты неблагодарная свинья! — нарочитая грубоватость, произнесенная с доброжелательной улыбкой, Пафнутьев это знал, может сойти с рук, стерпит прокурор, никуда не денется. — Я сохранил для тебя прекрасного начальника следственного отдела, вот он сидит перед тобой, — Пафнутьев раздул щеки и выпятил грудь, откровенно потешаясь над беспомощностью Анцыферова. — А ты жалеешь какого-то уголовника! Жаль мне его? Да, искренне жаль. Мы с ним не раз выручали друг друга, и потерять такого человека куда больнее, чем потерять кого-либо другого, хоть бы и тебя. Да, Леонард, да. Другого с такими способностями, с такой ответственностью и порядочностью я не найду. Да и искать бесполезно. Поэтому, не тебе, Леонард, меня упрекать.
   — Кто же может тебя упрекнуть? — нервно усмехнулся прокурор. — Есть такие люди на белом свете?
   — Только я сам.
   — Есть за что? — Анцыферов начал оживать.
   — Есть, Леонард. Слишком долго я занимался этим делом, слишком долго я с тобой разбирался. Затянул.
   — Хочешь ускорить?
   — Хочу.
   — Ожил, значит?
   — Выжил. Так будет точнее. А оживать начал ты. Сейчас в каком-нибудь мусорном ящике сочится голова Ковеленова. Чья будет следующая... Не знаю. Но предположить могу.
   — Остановись, Паша! — почти в ужасе произнес Анцыферов. — Остановись. Накаркаешь.
   — К тому и стремлюсь, Леонард. После всего, что Амон рассказал о тебе... Оглядывайся по сторонам, Леонард. Я твои совет плохо выполнил... Так хотя бы ты отнесись к моему серьезнее.
   — Эта квартира, в которой ты томился... Кому она принадлежит?
   — А! — Пафнутьев пренебрежительно махнул рукой. — Хозяин за хорошие деньги сдал каким-то приезжим, те заплатили вперед, жили в ней несколько месяцев... Договоров не подписывали, документы не составляли... Ты, Леонард, не переживай, твоих следов ни я, ни Шаланда там не обнаружили. Кое-где ты все-таки наследил, но не там. На квартире чисто.
   — О каких следах ты говоришь? — насторожился Анцыферов.
   — Оставим это, — опять махнул рукой Пафнутьев. — Ты вот что мне лучше скажи... Как было с твоим Амоном? Будем объявлять розыск? Или он до сих пор неприкосновенная личность? Особа, приближенная к Анцыферову?
   — Объявляй. Но не надо в одну кучу валить. Не надо, Паша. Ты тоже в этой куче.
   — Страдания очистили меня от недостойных подозрений!
   — Ты еще в общей куче, Паша, — Повторил Анцыферов. — Ты из нее еще не выбрался. И не знаю, выберешься ли.
   — Я буду стараться.
   — Усердие всегда было твоей сильной стороной, — легонько укусил Анцыферов.
   — Леонард! — вскричал Пафнутьев, будто вспомнил что-то важное. — А почему ты не спрашиваешь у меня о подробностях? Или ты знаешь больше меня?
   — Ты ведь напишешь отчет, надеюсь? Там все и прочту. Кроме того, будет возбуждено уголовное дело... По факту похищения начальника следственного отдела Павла Николаевича Пафнутьева. Будут опрошены свидетели, участники, надеюсь, и преступников увидеть перед собой...
   — Увидишь, — заверил Пафнутьев. — Только вот что, Паша, — улыбнулся Анцыферов. — Не знаю, имеешь ли ты право заниматься этим делом... Ты ведь пострадавший. И не можешь отнестись к расследованию объективно. Тобой будет двигать жажда мести... Я не могу этого допустить. Закон запрещает тебе, Паша, вести это дело. Надо ведь иногда и о законе подумать, согласен?
   — Конечно.
   — Я подумаю, кому поручить это дело.
   — Подумай, Леонард, подумай. А что касается похищения... Я и не собирался заниматься этим... У меня хватает дел. Убийство при угоне машины, развратные действия в лифте, дебош в двенадцатом отделении милиции, голова гражданина Ковеленова...
   — Ты так уверенно и настойчиво говоришь об этой голове, будто она у тебя в портфеле? — усмехнулся Анцыферов.
   — А в свой ты заглядывал? А то ведь наш друг Амон — большой шутник.
   — Продолжим, — Анцыферов не пожелал больше говорить о голове. — Ты являешься жертвой другого преступления, я с тобой согласен. Но обвиняемый, или правильнее сказать, подозреваемый... Все тот же. Одно лицо. Сможешь ли ты правильно и справедливо, без предвзятости разобраться с тем, что произошло, с тем недоделанным Шаландой, если дебош учинил человек, который так сильно напугал тебя самого? Нет, Паша. Нет. Ты не будешь заниматься этим делом. Я тебя отстраняю. Я не могу идти против требований закона. Ведь тебе и без того есть чем заниматься?
   — Найдется.
   — Вот и хорошо. В нашем городе, как утверждают некоторые газеты, процветает коррупция, тебе не кажется? Приватизация, оказывается, не столь безупречна, как некоторым кажется... Взятки в особо крупных размерах, подкуп должностных лиц, поборы... На первый план выходят не отрезанные головы, а экономические преступления. Вот бы где развернуться, вот бы где показать себя начальнику следственного отдела, а, Паша?
   — Экономические преступления, как ты выражаешься, обычно и заканчиваются отрезанными головами, Леонард, — Пафнутьев поднялся, подошел к двери, постоял спиной к прокурору, потом обернулся и подождал, пока Анцыферов оторвется от бумаг и взглянет на него. — Тебе сказать, чья голова будет следующей в целлофановом мешке?
   — Береги свою, Паша.
   — Учту. Но ты не ответил на мой вопрос... Когда мы с Амоном вели наши длительные и откровенные беседы в той ванне, в которую должна была стечь моя кровь... Он многое мне рассказал, Леонард. Ничего не скрывал. Так прямо и заявил... Спрашивай, говорит, начальник, все, что хочешь спрашивай... На все твои вопросы отвечу, говорит, искренне и без утайки.
   — И о чем же ты спрашивал?
   — О тебе, в основном, беседовали... Очень ты ему нравишься. Но говорит, есть у прокурора один большой недостаток, очень большой, прямо-таки нестерпимый...
   — Какой? — Анцыферов смотрел на Пафнутьева без всякого выражения, он словно был в каком-то оцепенении.
   — Слишком много знает, говорит.
   — Что же в этом плохого?
   — Тебе кажется, что в этом нет ничего плохого, а вот он сказал это с осуждением. Так сказать, чья?
   — Ну? — Анцыферов сидел бледный, ухватившись пальцами за край стола.
   — Ты угадал, Леонард, — ответил Пафнутьев и, не задерживаясь, вышел из кабинета.

* * *

   Вернувшись к себе, Пафнутьев, сам того не заметив, запер дверь, старательно повернув ключ два раза. Убедившись, что замок сработал, направился к своему столу. И лишь тогда вдруг понял, что только что проделал.
   И усмехнулся.
   — Надо же, — произнес вслух, но не встал, дверь не отпер.
   События последних дней убедили его в том, что на этот раз он столкнулся с явлением совершенно новым, доселе невиданным. Все предыдущее казалось чуть ли не детскими игрушками. Преступники прятались, скрывались, удирали, притворялись честными и порядочными, время от времени отсиживали свои сроки и возвращались. Здесь же... В городе обосновалась и действовала почти открыто не просто банда, а банда в полном смысле слова беспредельная. Причем, с мощным прикрытием на самых верхних этажах городской власти.
   Такого еще не было.
   К примеру, может ли сейчас войти в прокуратуру тот же Амон со своими приятелями и разрядить а него обойму из пистолета? Может. Очень даже запросто. И никто ему не помешает. После этого он спокойно выйдет через центральные двери, сядет в машину и уедет не превышения скорости. А может тот же Амон с теми же своими приятелями войти с автоматами и вообще расстрелять весь состав городской прокуратуры? Никаких проблем у него не возникнет. Нет сил, которые помешали бы ему в этом.
   Может ли Байрамов набрать гарем из первых красавиц города и отправиться с ними на Кипр? Может. И все городские власти, радио, телевидение и газеты будут изо всех сил ему в этом помогать. А насытившись красавицами, натешившись ими, он разбросает их по бардакам острова и вернется в город, чтобы рассказать, как счастливы девушки, как много они получают долларов, как весело им живется на солнечных берегах древнего Кипра. И начнет собирать новый гарем...
   А если кто-то встанет на пути, то голову этого человека вскорости найдут где-нибудь в самом неожиданном месте — ведь обещал Амон водрузить голову Пафнутьева прямо на его письменный стол. И эта задача не была бы для него слишком сложной. И тебе, Павел Николаевич, крепко повезло, что этого не случилось. Все шло, все шло к тому, что действительно, если и не на письменном столе, то на ближайшей свалке нашел бы ее какой-нибудь ветеран второй мировой войны, во время очередного своего обхода в поисках пустых бутылок, старых шапок, поношенных штанов. Новые законы позволяли ему, ветерану, заниматься этим свободно и беспрепятственно.
   Все шло к тому, все шло именно к тому, Павел Николаевич. И то что ты здесь, в своем кабинете, сидишь, запершись на два поворота ключа — невероятно счастливая случайность и явное вмешательство высших сил. Да, Павел Николаевич, это ты должен уяснить себе твердо — только вмешательство высших сил позволило тебе вернуться в свой кабинет, дерзить городскому прокурору, которого до смерти испугал твой вид, вид здорового, нормального, невредимого человека. Вот если бы ты вошел, Павел Николаевич, держа голову под мышкой, это удивило бы его куда меньше.
   Ладно, Павел Николаевич, это ты уяснил, ты жив. Но при этом тебе необходимо постоянно помнить, что в покое тебя оставили, если и оставили, не навсегда, не окончательно.
   И каков вывод?
   А выводов может быть только два — или ты сегодня же ночью, прихватив пару носков, мыло и полотенце бежишь первым попавшимся поездом в любом направлении, или объявляешь войну, начинаешь немедленные военные действия. И в первом, и во втором случае тебя ждет только одно — сокрушительное поражение. В этом ты не должен сомневаться ни на единую минуту и тешить себя глупыми надеждами.
   — Но какова будет схватка, — усмехнулся Пафнутьев с некоторой даже горделивостью. — Сколько будет искр, дыма и огня...
   В дверь постучали.
   — Войдите! — крикнул Пафнутьев и, только увидев подергивание двери, вспомнил, что он сам ее запер совсем недавно. — Сейчас, — пробормотал смущенно. И открыл дверь даже не уточнив, кто к нему ломится.
   Оказалось, оперативник.
   — Привет. Коля... Проходи, — Пафнутьев направился к столу, все еще сбитый с толку своей опасливостью.
   — Запираешься, Павел Николаевич?
   — С некоторых пор.
   — И правильно делаешь. Я бы тоже на твоем месте запирался.
   — Есть новости? — спросил Пафнутьев.
   — Сбываются самые смелые твои предсказания, Павел Николаевич. Или самые кошмарные, не знаю даже как выразиться... Нашли голову Ковеленова — Где?
   — У нас во дворе... В двух шагах отсюда. Под скамейкой. Ее слегка листьями присыпало, а то бы еще утром увидели. Детишки мяч гоняли и увидели.
   Один полез под скамейку за мячом, а она того... Смотрит.
   — Кто она?
   — Голова.
   — Так... А остальное?
   — Пока нету... Найдется, куда оно денется, без головы-то... Похоже, они сознательно делают так, чтобы все нашлось, все обнаружилось, произвело впечатление... Ведь ту же голову нетрудно было в лесу зарыть, утопить, присыпать мусором на городской свалке... Нет, во двор прокуратуры. Это для тебя гостинец, Павел Николаевич, тебе лично послание...
   — Знаю.
   — А от кого, знаешь?
   — Да.
   — Похудел ты, Павел Николаевич.
   — Похудеешь... Что наша дамочка?
   — Странный это страховой агент, Павел Николаевич, — оперативник расстегнул плащ, не снимая его, положил на приставной столик кепку. — У нее самый высокий процент угнанных машин. У кого одна машина угнана, у кого ни одной... А у этой — семь, — оперативник посмотрел на Пафнутьева, пытаясь понять — усвоил ли тот важность информации. -У оперативника было худое лицо, искривленный в молодости нос, напоминающий о бурном дворовом прошлом, большие костистые руки и сутуловатость, из-за которой он всегда смотрел на людей словно бы исподлобья, испытующе.
   — Дальше, — бросил Пафнутьев.
   — Очень общительная женщина, эта Цыбизова. Ну, просто очень. Со всеми дружит, все обо всех знает, во всем разбирается... И до того добрая у нее душа, что всегда она готова задержаться в конторе, помочь оформить документы, а в случае, если кто заболеет, только она соглашается обойти чужих клиентов, собрать взносы...
   — Понял. А тех, кому помогала... У них тоже угоны?
   — Именно.
   — Связи?
   — Здесь тоже вязко, Павел Николаевич... Ты слышал о человеке по фамилии Байрамов?
   — Кто-то мне о нем говорил... Так что он?
   — Владелец заводов, контор, переходов...
   — Каких переходов?
   — Подземных. Купил десяток подземных переходов и уставил их киосками. И получилось, что в каждом таком переходе у него небольшой универмаг? Но подбирается и к центральному универмагу.
   — Слышал, — вздохнул Пафнутьев.
   — Мой человек устроился в доме напротив и видит всех, кто ходит к Цыбизовой. Он установил фотоаппарат на треногу и щелкает всех, кто входит в этот подъезд, кто выходит. Жильцов уже знает, а вот новичков снимает на пленку... Вот посмотри, — оперативник протянул пачку снимков.
   Пафнутьев взял снимки, повернулся спиной к окну, чтобы они были лучше освещены и принялся медленно их перебирать. Снимков было много, но не; было твердой уверенности, что все эти люди направлялись именно к Цыбизовой.
   — Хорошие снимки, — сказал Пафнутьев.
   — Именно.
   — Как сердце? Еще трепещет при виде страхового агента?
   — Знаете, Павел Николаевич, привыкаю. Это всегда так — чем лучше узнаешь человека, тем меньше оснований его любить. Пока не знаешь человека, все качества ему додумываешь, и, конечно, не скупишься, награждаешь его и тем, и этим... Что вы там увидели? — спросил оперативник, заметив, что Пафнутьев внимательно всматривается в очередной снимок. На фотографии был изображен молодой человек, в черной кожаной куртке, невысокий, широкоплечий, настороженно смотрящий куда-то в сторону-. Пафнутьев сразу узнал его, он с некоторых пор узнал бы его в любой одежде.
   Это был Амон.
   — Тоже захаживал? — спросил он у оперативника.
   — Два или три раза.
   — Один приходил, один уходил?
   — Да, он, похоже, не любит больших компаний. Думаете, был именно у Цыбизовой?
   — Нисколько в этом не сомневаюсь.
   — А то уж мы подумали, что он ходит к кому-то другому, хотели отсеять его...
   — Ни в коем случае! Это самый важный наш улов. Что «девятка.»? Стоит под окнами?
   — Стоит, но, кажется, никого это не интересует.
   — Вот этот тип уже клюнул, — Пафнутьев постучал пальцем по физиономии Амона. Он ради «девятки» заглядывал. Куда он дальше направился?
   — Не знаю... Такой задачи не было...
   — Пусть твой фотограф время от времени наводит свой объектив и на «девятку»... Клиент созрел. Вы ее подготовили как-нибудь?
   — Тормоза отключили... Стоит им чуть с места сдвинуться, тут же в кусты упрутся, в забор, в дом... А ребята всегда наготове. Байрамов, — оперативник выдернул из пачки снимков один и положил на стол. — На нем был изображен небрежно одетый, небрежно причесанный человек с брюшком и широкой физиономией. Поза у Байрамова была несколько неуверенной, он отвел руку в сторону, не то ища поддержки, не то предлагая кому-то опереться на его руку...
   — Пьяный? — спросил Пафнутьев.
   — Это с ним случается.
   — Ночку провел в этом доме?
   — Именно.
   — У Цыбизовой?
   — Ну, — утвердительно произнес оперативник. И еще один снимок заставил Пафнутьева удивленно вскинуть брови — он увидел Зомби. Неестественно распрямленная спина, палка, темные очки и напряженность во всей фигуре, какая бывает у слепых, передвигающихся по улице наощупь. Зомби, правда, хорошо видел, глаза у него остались в целости, как и зубы, но после нескольких месяцев неподвижного пребывания на больничной койке, после десятка операций, фигура его не приобрела еще достаточной гибкости, уравновешенности, уверенности при ходьбе.
   — Надо же, и этот здесь, — пробормотал Пафнутьев. — Или тоже из этой компании?
   — А, этот, — понимающе протянул оперативник. — Мы с вами, Павел Николаевич, уже о нем говорили. Помню я его, при мне как раз было. Он вначале прошелся вдоль дома, приглядываясь, словно набираясь решимости... Не легко он вошел в подъезд, нельзя сказать, что на крыльях влетел... На подъезд смотрел, потом головой вертел — номер дома высматривал... Ну, и так далее.
   — И все-таки вошел?
   — Да. И пробыл там довольно долго.
   — Так... Вышел, а дальше?
   — Опять вертел головой, пытался, видимо, как-то сориентироваться, но сообразил все правильно и зашагал в сторону центра.
   Пафнутьев придвинул телефон, некоторое время угрюмо смотрел на него, потом медленно набрал номер.
   — Овсов? Приветствую.
   — А, Павел! — обрадовался хирург. — Жив?
   — Это что, так уж удивительно?
   — После всего, что я слышал о твоих похождениях... Это не просто удивительно, это потрясает. Я в восхищении от твоей изобретательности, сообразительности... Затопить два этажа...
   — Прижмет — тоже начнешь соображать. А откуда ты-то знаешь. Овес?
   — Слухи, Паша.
   — И что же, весь город обо мне гудит?
   — Не знаю весь ли, но большая половина города... Это точно.
   — А у вас-то откуда сведения?
   — Паша, ты нас недооцениваешь. Мы ведь напрямую связаны с травмами, с происшествиями, с милицией... Ночи длинные, людям не спится, раны мучают, швы не затягиваются, раскаяние донимает... С кем ему бедному поговорить, как не с лечащим врачом?
   — Все ясно. Послушай, Петя... Твой Зомби в город выходит?
   — А что? — насторожился хирург.
   — Ничего. Это не разговор. Давай так... Я спрашиваю, ты отвечаешь. Ты спрашиваешь — я отвечаю. Договорились? Так вот вопрос — он в город выходит?
   — Прогуливается... Может, наверно, и за ворота выйти. Не исключено. Последнее время он чувствует себя лучше, — ответил Овсов.
   — Понял. Значит, в городе он бывает. А ведь мы с тобой об этом говорили.
   — Жизнь, Паша, обладает иногда странными свойствами...
   — Он бывает в опасных местах, — теперь Пафнутьев не пожелал слушать мысли Овсова о странностях жизни.
   — Я догадывался об этом. Да он, собственно, и не скрывал. Ты все знаешь, Паша. Он хочет найти авторов той автомобильной аварии, автора того удара ножом в спину...
   — Не надо ему этим заниматься. Следующий раз они не промахнутся. Да и авторов этих, как ты выражаешься, я уже знаю.
   — Но он тоже на них вышел? — воскликнул Овсов почти с восхищением.
   — Он вышел на девицу, которую я же ему и нашел. Тут много ума не надо. Но он неожиданно попал в болевую точку.
   — Я всегда верил в него! — с гордостью произнес Овсов. — Ты, Паша, его недооцениваешь. Это потрясающий человек. Зашел бы... Пообщались бы... Ведь вы все-таки над одной проблемой работаете?