Страница:
А через девять месяцев, в мае тридцать восьмого, за ним пришли. На Лубянке он узнал, что в Академии созрел огромный военно-троцкистский заговор, и он, комдив Громов, является одним из его участников. Следователь был вежлив, угощал чаем и папиросами, но линию свою гнул твердо. На третьем допросе в кабинет вошли несколько чекистов. Первым шел маленький человечек с землистым лицом, от него густо пахло перегаром. Следователь вскочил, будто подброшенный пружиной.
– Ну, как твой враг народа? Намерен он разоружиться перед партией?
– Нет, товарищ нарком! Не хочет.
Всмотревшись, Громов узнал Ежова, хотя на фотографии в газете и в кинохронике нарком внутренних дел казался куда красивее.
– Это клевета, товарищ нарком, – горячо воскликнул он. – Я никогда не был ни в какой организации.
– Я тебе не товарищ, б… троцкистская, – раздраженно оборвал его нарком. – Не хочешь разоружаться, мы с тобой по-другому поговорим…
Разговоры «по-другому» начались в тот же день. Громова избивали сапогами, палками, пороли электрическим проводом, прижигали тело папиросами. Бывали пытки и изощреннее, особенно когда его передали другому следователю – худому желтолицему латышу. Два раза после допросов Громов попадал в больницу, один раз пробыл там почти две недели. Впоследствии, сопоставляя сроки, он понял – именно этот второй раз спас ему жизнь.
Через полтора месяца такой обработки комдив сломался и стал покорно подписывать все, что ему давали, даже не читая, тем более и зрение ухудшилось. Следователь, уже третий по счету, маленький круглолицый украинец, каждый раз, посмеиваясь, говорил:
– Ну вот, и давно бы так. До чего же вы, троцкисты, упорный народ!
К середине августа дело Громова было практически закончено. На одном из последних допросов следователь сообщил ему о смерти жены – та умерла в тюрьме во время следствия, – и о том, что дочь выслали, как «члена семьи изменника Родины». Сказали и еще кое-что: ее сравнительно легкую участь он купил своими признаниями – если бы комдив по-прежнему упорствовал, Веру бы отправили в лагерь, а там «охрана молодых девок страсть как любит». Дальнейшая судьба дочери зависела от его поведения на суде. Если он будет слишком упорствовать, ее ведь можно вернуть и в ее жизни покопаться глубже. По-видимому, чекисты все-таки побаивались Военной коллегии.
Суд состоялся 28 августа. Приговор был таким, какого и следовало ожидать – расстрел. Громов уже приготовился, что его поведут прямо в подвал, однако привезли обратно в Лефортово, сунули в камеру-одиночку: цементные стены, цементный пол, койка в углублении стены. Память милосердно не сохранила ничего от этой ночи – только то, как он кутался в шинель, стараясь унять неудержимый озноб. Мыслей в голове не было никаких, лишь крутящаяся пустота.
Утром пришел молодой лейтенант, принес карандаш и несколько листков бумаги.
– Пишите просьбу о помиловании. Мол, все осознали, просите дать возможность искупить, и так далее…
– Зачем? – отрешенно глядя на белый лист, спросил Громов. – Все равно ведь кончите. Помучить перед смертью хотите?
– Пишите, говорю! – шепнул тот, наклонившись. – Есть негласное указание: приговоры в исполнение не приводить, повременить. Берите карандаш…
Под его диктовку комдив с трудом, трясущимися руками кое-как нацарапал просьбу. Лейтенант ушел, вместо него появился охранник с тюфяком и одеялом. Обычных тюремных ограничений в камере смертников не было – лежи хоть сутки напролет. Комдив завернулся в одеяло и внезапно уснул. Сквозь сон он чувствовал, как его трясут, говорят что-то, один раз даже удалось разлепить веки, но лишь на секунду… потом ему сказали, что он проспал почти двое суток.
…И потянулись дни. Неделя шла за неделей, а о нем словно забыли. Сначала он вскакивал от любого шума в коридоре, потом возбуждение сменилось апатией. Иногда поднимала голову надежда, но Громов ей не поддавался. Просто у нас везде нынче очереди, даже к стенке.
Наконец – дело было уже в октябре – пришли и за ним. Посадили в крытую машину и куда-то повезли. Все – понял он. Конец. Конвоир, сидевший напротив в положенном тюремной охране молчании, взглянул на его помертвевшее лицо и негромко сказал:
– Не горюй, дядя! Пока не к стенке. На Лубянку везем.
Судя по кабинету, его привели если не к самому наркому, то по меньшей мере к одному из его заместителей. За столом сидел полный лысый человек в пенсне, с круглым необычным лицом, показавшийся знакомым. Напрягшись, Громов вспомнил газетное фото: кажется, это Берия, первый секретарь ЦК Грузии. Интересно, что он делает в Москве, да еще в этом кабинете? Рассматривает прошения о помиловании? Если так, есть надежда. Но тот оказался новым заместителем Ежова, начальником управления госбезопасности, и Громов понял: надежды нет.
Берия сухо, но вежливо предложил Громову сесть не на стул возле дверей, а в одно из двух разделенных невысоким столиком кресел перед его столом, а сам открыл лежавшую перед ним папку.
– Вы подали прошение о помиловании. «До сих пор не могу понять, как я позволил вовлечь себя в это черное дело», – прочитал он. – Значит, вы, полностью признавая все обвинения, просите дать вам возможность искупить свои преступления честным трудом?
– Да, – кивнул Громов. – Если партия и правительство смогут мне поверить…
– Больше вы не хотите сделать никаких заявлений? Арестованные часто жалуются на своих следователей – что они необъективны, извращают показания. Бывает ведь и такое…
– Нет, на следователей у меня жалоб нет. Я сам во всем виноват. Не знаю, какое безумие на меня нашло, что я впутался в эту историю…
Берия как-то сразу помрачнел, нахмурился, внимательно посмотрел на Громова и сказал со слегка усилившимся акцентом:
– А ведь вы не мальчик, которого можно обмануть, вовлечь куда-то. Вы – взрослый человек, коммунист, красный командир. И судя по вашим показаниям, совсем не такой запутавшийся и обманутый, каким хотите себя изобразить. Вы матерый враг, и ваши методы не так просты, как могут показаться…
Кабинет дрогнул и поплыл перед глазами. Господи, да неужели еще не все? В этот миг Громов люто ненавидел того парнишку-лейтенанта и свою дурацкую просьбу о помиловании. Лежал бы сейчас в матушке-земле, никаким чекистам недоступный…
Берия наклонился над папкой и сухо спросил:
– Когда и при каких обстоятельствах вы завербовали в организацию комдива Аронова?
Громов мучительно попытался вспомнить содержание протоколов, которые он подписывал, но не смог и ничего не ответил.
– Когда у вас был разговор с полковником Субботиным о намерениях убить товарища Ворошилова?
Этого он тоже не помнил.
– Молчите? Правильно молчите, – Берия взял со стола листок бумаги, – потому что, согласно этой справке, в указанный вами день полковник Субботин находился в госпитале и никак не мог беседовать с вами в Академии. Как вы это объясните?
Берия внимательно, не отрываясь, смотрел на Громова – пенсне делало его глаза круглыми, как у совы. Он молчал несколько секунд, потом внезапно вскочил:
– Почему вы все время врете, Громов?! Ваши показания – чушь собачья, они ни с чем не стыкуются. Вы оговорили многих честных людей, которые из-за вас тоже попали в НКВД. Это был ваш метод борьбы с советской властью? По чьему заданию вы все это делали?
Он почти кричал, еле заметный акцент резко усилился, так что иногда его с трудом можно было понять.
Сколько раз Леонид Михайлович проклинал себя за вспыльчивость, но не смог сдержаться и теперь. Он тоже вскочил и закричал, глядя в эти круглые глаза – и когда только Берия успел обойти стол и оказаться рядом?
– Почему? Вы в самом деле не знаете? Я-то не мальчик, а вы кто, если задаете такие вопросы? Да если бы от меня потребовали подписать, что я продавал верблюдов из штаба Ленинградского округа марсианам на колбасу, я бы и это подписал!..
Кто-то схватил его сзади и заставил снова сесть. Продравшись сквозь туман в глазах, он увидел: Берия сидит напротив, и теперь они разделены только маленьким столиком. Тот сказал что-то по-грузински, Громова отпустили, и он бессильно обмяк в кресле. Вот теперь уж точно конец.
– Так-то лучше, товарищ комдив, – внезапно улыбнулся замнаркома. – Вот это правильное поведение. Человек должен бороться до конца, иначе какой же он мужчина?
– Что? – не понял Громов.
– Может быть, все же скажете правду: вы на самом деле были членом антисоветской организации? Или вас заставили оклеветать себя и других, – Берия снова помрачнел, – используя недозволенные методы следствия? И так запугали, что приходится применять особые приемы, чтобы заставить вас защищать свою жизнь?
Тем временем второй человек, находившийся в комнате – тоже по виду кавказец, высокий и очень толстый, поставил на столик вазу с фруктами, небольшую водочную стопку с коньяком и положил пачку папирос.
– Пейте, – приказал Берия и, увидев, что Громов медлит, нетерпеливо добавил. – Выпейте, вам надо успокоиться. Берите виноград, он только что из Грузии. Если хотите, можете курить. Когда придете в себя, расскажете мне все, что с вами здесь было. И не надо смотреть на меня таким волком. Мы не отвечаем за действия врагов, пробравшихся в НКВД…
Немного успокоившись, Громов начал говорить. Берия слушал внимательно, переспрашивая, уточняя, время от времени перекидывался парой фраз по-грузински с высоким кавказцем, которого, как оказалось, звали Богданом. Описания пыток он, поморщившись, велел пропустить, зато очень тщательно выспрашивал, как составлялись протоколы, при каких обстоятельствах в них появлялись новые имена. Наконец они закончили, и лишь тогда Берия вернулся на свое место за столом.
– Мы уже проверили ваше дело. Все это чушь. Пишите отказ от показаний, станем готовить его для Военной коллегии, на реабилитацию. Вот только не обещаю, что это будет быстро. Как у вас со здоровьем?
Громов пожал плечами. А как, спрашивается, у него могло быть со здоровьем, когда полтора месяца молотили чем попало и куда придется.
– Вы плохо выглядите. Мы отправим вас в больницу, – Берия достал из папки лист бумаги, взглянул: – Товарищ Шапошников дал вам очень хорошую характеристику. Он пишет, что вы, хотя и непригодны из-за некоторых особенностей характера к штабной работе, но преданы своему делу и грамотный, талантливый специалист. Поэтому у меня будет к вам просьба… Не приказ, а именно просьба. Я дам вам список военных. Попрошу составить на каждого из тех, кого вы знаете, краткую характеристику как на специалиста. Не надо писать ни о верности партии, ни о человеческих качествах. Только о том, что собой представляют эти люди в военном отношении. И еще: какие принципы стратегии и тактики они исповедуют…
Громов как поднялся, так и застыл, глядя на Берию непонимающими глазами.
– Мы хотим понять, – сказал тот, – по какому принципу враги подбирали свои жертвы. Делали ли они это случайно, или в их действиях был определенный смысл.
– Короче говоря, – уточнил Громов, – не действовали ли они по указке немцев, чтобы ослабить Красную Армию, и какое направление нашей военной мысли они считают наиболее опасным?
– Вы умный человек, – кивнул Берия. – И раз вы так хорошо все понимаете, то вот вам еще один вопрос. Вам, наверное, известно, на что изменники, пробравшиеся к руководству Красной Армией, сделали ставку? Они хотели спланировать начало войны таким образом, чтобы подставить нашу армию под разгром. Прикрывавшие их враги в НКВД отправили под расстрел много честных офицеров и всеми силами постарались сохранить предателей. Подумайте: какими методами могут действовать оставшиеся в армии враги сегодня? Я имею в виду не банальный саботаж, для этого у нас есть особые отделы, а высокое воинское искусство… А на советскую власть не обижайтесь. Вы должны понимать: война уже началась, и враг не только силен. Он еще изощренный, жестокий и очень коварный, и у него не последнее оружие – это клевета.
…Громов откинулся в кресле, закурил, внимательно посмотрел на Павла.
– Вот и все, что я могу вам сказать, товарищ майор. Пожалуй, еще маленький нюанс: на прощание Берия дал мне с собой фруктов – яблоко, пару мандаринов. Очень человечный жест, и лицо у него было…
я бы сказал, несоответствующее его словам. Такое, словно бы он считал себя ответственным за то, что творили враги, пробравшиеся в НКВД.
Я пробыл в больнице полтора месяца и вышел на свободу в конце ноября. Верочка к тому времени была уже в Москве, нам дали квартиру, выплатили компенсацию за конфискованное имущество. По счастью, жених от нее не отступился, они поженились, а я уехал на Волгу, потом в Прибалтику. Там войну встретил, в сорок втором потерял руку, теперь снова преподаю в Академии. Полностью реабилитирован, на моей дальнейшей службе арест никак не отразился. Так что и рад бы вам помочь, но не могу. Ничего плохого лично мне Берия не сделал.
– А другим?
– Я находился в больнице и с другими заключенными общался мало. Однако тогда никаких ужасов про нового наркома не слышал. Хотя теперь, возможно, говорят иначе.
– Почему?
– Видите ли, товарищ майор… находясь в тюрьме, я очень близко познакомился с человеческой подлостью. Врать не буду, я и сам стал подлецом. Ради смягчения собственной участи я оклеветал множество честных людей, которые не сделали мне ничего плохого… Но не в этом дело. У нас уже пронесся слух, будто бы именно Берия виновен в арестах, которые проходили в то время. И как, вы думаете, поступят настоящие враги, вредители, провокаторы, когда поймут, что можно заявить о пытках и отмыться от обвинений? Поэтому не обижайтесь и примите совет: уж коли вы взялись за расследование таких дел, никому не верьте на слово и обязательно проверяйте следственные дела. Если Берия виновен, то пусть он будет наказан – но только за то, что совершил…
Как тихо… Павел закурил и уселся на подоконнике открытого окна. Предрассветная Москва была легка и беззвучна. Совсем не такая тишина, как в бункере – там она глухая и тяжелая. И посреди этой тишины – странный человек, которого он должен понять. От правильности этого понимания зависит вся его жизнь. «Если Берия виновен, то пусть он будет наказан – но только за то, что совершил». А что он совершил? Ведь если он невиновен, то майор Коротков окажется заодно с врагами и сам, таким образом, станет врагом.
А Громов-то не верит в виновность Берии – внезапно сообразил Павел. Впрочем, это не удивительно – как не защищать человека, который спас тебе жизнь… А он, майор Коротков, верит? А он именно верит, ничего другого ему не остается! В том, что говорили на пленуме, не было состава преступления. Никита Сергеевич рассказывал о миллионах расстрелянных – но и тут получаются неувязки. Остается одно обвинение – заговор с целью захвата власти. Значит, надо идти к Руденко, смотреть следственное дело.
А если и там ничего нет? Тогда… тогда заговор был – но не против Политбюро, а против Берии. Если это так, то что же получается? Никита Сергеевич, человек, которого он, сирота, почитал как отца – выходит, он враг? Сердце от такой мысли криком кричало, но Павел велел ему молчать. Совесть офицера и коммуниста не позволяла ему поддаться сердцу. Он начнет свое собственное расследование и проведет его до конца. Как бы ни было больно…
Глава 9
– Ну, как твой враг народа? Намерен он разоружиться перед партией?
– Нет, товарищ нарком! Не хочет.
Всмотревшись, Громов узнал Ежова, хотя на фотографии в газете и в кинохронике нарком внутренних дел казался куда красивее.
– Это клевета, товарищ нарком, – горячо воскликнул он. – Я никогда не был ни в какой организации.
– Я тебе не товарищ, б… троцкистская, – раздраженно оборвал его нарком. – Не хочешь разоружаться, мы с тобой по-другому поговорим…
Разговоры «по-другому» начались в тот же день. Громова избивали сапогами, палками, пороли электрическим проводом, прижигали тело папиросами. Бывали пытки и изощреннее, особенно когда его передали другому следователю – худому желтолицему латышу. Два раза после допросов Громов попадал в больницу, один раз пробыл там почти две недели. Впоследствии, сопоставляя сроки, он понял – именно этот второй раз спас ему жизнь.
Через полтора месяца такой обработки комдив сломался и стал покорно подписывать все, что ему давали, даже не читая, тем более и зрение ухудшилось. Следователь, уже третий по счету, маленький круглолицый украинец, каждый раз, посмеиваясь, говорил:
– Ну вот, и давно бы так. До чего же вы, троцкисты, упорный народ!
К середине августа дело Громова было практически закончено. На одном из последних допросов следователь сообщил ему о смерти жены – та умерла в тюрьме во время следствия, – и о том, что дочь выслали, как «члена семьи изменника Родины». Сказали и еще кое-что: ее сравнительно легкую участь он купил своими признаниями – если бы комдив по-прежнему упорствовал, Веру бы отправили в лагерь, а там «охрана молодых девок страсть как любит». Дальнейшая судьба дочери зависела от его поведения на суде. Если он будет слишком упорствовать, ее ведь можно вернуть и в ее жизни покопаться глубже. По-видимому, чекисты все-таки побаивались Военной коллегии.
Суд состоялся 28 августа. Приговор был таким, какого и следовало ожидать – расстрел. Громов уже приготовился, что его поведут прямо в подвал, однако привезли обратно в Лефортово, сунули в камеру-одиночку: цементные стены, цементный пол, койка в углублении стены. Память милосердно не сохранила ничего от этой ночи – только то, как он кутался в шинель, стараясь унять неудержимый озноб. Мыслей в голове не было никаких, лишь крутящаяся пустота.
Утром пришел молодой лейтенант, принес карандаш и несколько листков бумаги.
– Пишите просьбу о помиловании. Мол, все осознали, просите дать возможность искупить, и так далее…
– Зачем? – отрешенно глядя на белый лист, спросил Громов. – Все равно ведь кончите. Помучить перед смертью хотите?
– Пишите, говорю! – шепнул тот, наклонившись. – Есть негласное указание: приговоры в исполнение не приводить, повременить. Берите карандаш…
Под его диктовку комдив с трудом, трясущимися руками кое-как нацарапал просьбу. Лейтенант ушел, вместо него появился охранник с тюфяком и одеялом. Обычных тюремных ограничений в камере смертников не было – лежи хоть сутки напролет. Комдив завернулся в одеяло и внезапно уснул. Сквозь сон он чувствовал, как его трясут, говорят что-то, один раз даже удалось разлепить веки, но лишь на секунду… потом ему сказали, что он проспал почти двое суток.
…И потянулись дни. Неделя шла за неделей, а о нем словно забыли. Сначала он вскакивал от любого шума в коридоре, потом возбуждение сменилось апатией. Иногда поднимала голову надежда, но Громов ей не поддавался. Просто у нас везде нынче очереди, даже к стенке.
Наконец – дело было уже в октябре – пришли и за ним. Посадили в крытую машину и куда-то повезли. Все – понял он. Конец. Конвоир, сидевший напротив в положенном тюремной охране молчании, взглянул на его помертвевшее лицо и негромко сказал:
– Не горюй, дядя! Пока не к стенке. На Лубянку везем.
Судя по кабинету, его привели если не к самому наркому, то по меньшей мере к одному из его заместителей. За столом сидел полный лысый человек в пенсне, с круглым необычным лицом, показавшийся знакомым. Напрягшись, Громов вспомнил газетное фото: кажется, это Берия, первый секретарь ЦК Грузии. Интересно, что он делает в Москве, да еще в этом кабинете? Рассматривает прошения о помиловании? Если так, есть надежда. Но тот оказался новым заместителем Ежова, начальником управления госбезопасности, и Громов понял: надежды нет.
Берия сухо, но вежливо предложил Громову сесть не на стул возле дверей, а в одно из двух разделенных невысоким столиком кресел перед его столом, а сам открыл лежавшую перед ним папку.
– Вы подали прошение о помиловании. «До сих пор не могу понять, как я позволил вовлечь себя в это черное дело», – прочитал он. – Значит, вы, полностью признавая все обвинения, просите дать вам возможность искупить свои преступления честным трудом?
– Да, – кивнул Громов. – Если партия и правительство смогут мне поверить…
– Больше вы не хотите сделать никаких заявлений? Арестованные часто жалуются на своих следователей – что они необъективны, извращают показания. Бывает ведь и такое…
– Нет, на следователей у меня жалоб нет. Я сам во всем виноват. Не знаю, какое безумие на меня нашло, что я впутался в эту историю…
Берия как-то сразу помрачнел, нахмурился, внимательно посмотрел на Громова и сказал со слегка усилившимся акцентом:
– А ведь вы не мальчик, которого можно обмануть, вовлечь куда-то. Вы – взрослый человек, коммунист, красный командир. И судя по вашим показаниям, совсем не такой запутавшийся и обманутый, каким хотите себя изобразить. Вы матерый враг, и ваши методы не так просты, как могут показаться…
Кабинет дрогнул и поплыл перед глазами. Господи, да неужели еще не все? В этот миг Громов люто ненавидел того парнишку-лейтенанта и свою дурацкую просьбу о помиловании. Лежал бы сейчас в матушке-земле, никаким чекистам недоступный…
Берия наклонился над папкой и сухо спросил:
– Когда и при каких обстоятельствах вы завербовали в организацию комдива Аронова?
Громов мучительно попытался вспомнить содержание протоколов, которые он подписывал, но не смог и ничего не ответил.
– Когда у вас был разговор с полковником Субботиным о намерениях убить товарища Ворошилова?
Этого он тоже не помнил.
– Молчите? Правильно молчите, – Берия взял со стола листок бумаги, – потому что, согласно этой справке, в указанный вами день полковник Субботин находился в госпитале и никак не мог беседовать с вами в Академии. Как вы это объясните?
Берия внимательно, не отрываясь, смотрел на Громова – пенсне делало его глаза круглыми, как у совы. Он молчал несколько секунд, потом внезапно вскочил:
– Почему вы все время врете, Громов?! Ваши показания – чушь собачья, они ни с чем не стыкуются. Вы оговорили многих честных людей, которые из-за вас тоже попали в НКВД. Это был ваш метод борьбы с советской властью? По чьему заданию вы все это делали?
Он почти кричал, еле заметный акцент резко усилился, так что иногда его с трудом можно было понять.
Сколько раз Леонид Михайлович проклинал себя за вспыльчивость, но не смог сдержаться и теперь. Он тоже вскочил и закричал, глядя в эти круглые глаза – и когда только Берия успел обойти стол и оказаться рядом?
– Почему? Вы в самом деле не знаете? Я-то не мальчик, а вы кто, если задаете такие вопросы? Да если бы от меня потребовали подписать, что я продавал верблюдов из штаба Ленинградского округа марсианам на колбасу, я бы и это подписал!..
Кто-то схватил его сзади и заставил снова сесть. Продравшись сквозь туман в глазах, он увидел: Берия сидит напротив, и теперь они разделены только маленьким столиком. Тот сказал что-то по-грузински, Громова отпустили, и он бессильно обмяк в кресле. Вот теперь уж точно конец.
– Так-то лучше, товарищ комдив, – внезапно улыбнулся замнаркома. – Вот это правильное поведение. Человек должен бороться до конца, иначе какой же он мужчина?
– Что? – не понял Громов.
– Может быть, все же скажете правду: вы на самом деле были членом антисоветской организации? Или вас заставили оклеветать себя и других, – Берия снова помрачнел, – используя недозволенные методы следствия? И так запугали, что приходится применять особые приемы, чтобы заставить вас защищать свою жизнь?
Тем временем второй человек, находившийся в комнате – тоже по виду кавказец, высокий и очень толстый, поставил на столик вазу с фруктами, небольшую водочную стопку с коньяком и положил пачку папирос.
– Пейте, – приказал Берия и, увидев, что Громов медлит, нетерпеливо добавил. – Выпейте, вам надо успокоиться. Берите виноград, он только что из Грузии. Если хотите, можете курить. Когда придете в себя, расскажете мне все, что с вами здесь было. И не надо смотреть на меня таким волком. Мы не отвечаем за действия врагов, пробравшихся в НКВД…
Немного успокоившись, Громов начал говорить. Берия слушал внимательно, переспрашивая, уточняя, время от времени перекидывался парой фраз по-грузински с высоким кавказцем, которого, как оказалось, звали Богданом. Описания пыток он, поморщившись, велел пропустить, зато очень тщательно выспрашивал, как составлялись протоколы, при каких обстоятельствах в них появлялись новые имена. Наконец они закончили, и лишь тогда Берия вернулся на свое место за столом.
– Мы уже проверили ваше дело. Все это чушь. Пишите отказ от показаний, станем готовить его для Военной коллегии, на реабилитацию. Вот только не обещаю, что это будет быстро. Как у вас со здоровьем?
Громов пожал плечами. А как, спрашивается, у него могло быть со здоровьем, когда полтора месяца молотили чем попало и куда придется.
– Вы плохо выглядите. Мы отправим вас в больницу, – Берия достал из папки лист бумаги, взглянул: – Товарищ Шапошников дал вам очень хорошую характеристику. Он пишет, что вы, хотя и непригодны из-за некоторых особенностей характера к штабной работе, но преданы своему делу и грамотный, талантливый специалист. Поэтому у меня будет к вам просьба… Не приказ, а именно просьба. Я дам вам список военных. Попрошу составить на каждого из тех, кого вы знаете, краткую характеристику как на специалиста. Не надо писать ни о верности партии, ни о человеческих качествах. Только о том, что собой представляют эти люди в военном отношении. И еще: какие принципы стратегии и тактики они исповедуют…
Громов как поднялся, так и застыл, глядя на Берию непонимающими глазами.
– Мы хотим понять, – сказал тот, – по какому принципу враги подбирали свои жертвы. Делали ли они это случайно, или в их действиях был определенный смысл.
– Короче говоря, – уточнил Громов, – не действовали ли они по указке немцев, чтобы ослабить Красную Армию, и какое направление нашей военной мысли они считают наиболее опасным?
– Вы умный человек, – кивнул Берия. – И раз вы так хорошо все понимаете, то вот вам еще один вопрос. Вам, наверное, известно, на что изменники, пробравшиеся к руководству Красной Армией, сделали ставку? Они хотели спланировать начало войны таким образом, чтобы подставить нашу армию под разгром. Прикрывавшие их враги в НКВД отправили под расстрел много честных офицеров и всеми силами постарались сохранить предателей. Подумайте: какими методами могут действовать оставшиеся в армии враги сегодня? Я имею в виду не банальный саботаж, для этого у нас есть особые отделы, а высокое воинское искусство… А на советскую власть не обижайтесь. Вы должны понимать: война уже началась, и враг не только силен. Он еще изощренный, жестокий и очень коварный, и у него не последнее оружие – это клевета.
…Громов откинулся в кресле, закурил, внимательно посмотрел на Павла.
– Вот и все, что я могу вам сказать, товарищ майор. Пожалуй, еще маленький нюанс: на прощание Берия дал мне с собой фруктов – яблоко, пару мандаринов. Очень человечный жест, и лицо у него было…
я бы сказал, несоответствующее его словам. Такое, словно бы он считал себя ответственным за то, что творили враги, пробравшиеся в НКВД.
Я пробыл в больнице полтора месяца и вышел на свободу в конце ноября. Верочка к тому времени была уже в Москве, нам дали квартиру, выплатили компенсацию за конфискованное имущество. По счастью, жених от нее не отступился, они поженились, а я уехал на Волгу, потом в Прибалтику. Там войну встретил, в сорок втором потерял руку, теперь снова преподаю в Академии. Полностью реабилитирован, на моей дальнейшей службе арест никак не отразился. Так что и рад бы вам помочь, но не могу. Ничего плохого лично мне Берия не сделал.
– А другим?
– Я находился в больнице и с другими заключенными общался мало. Однако тогда никаких ужасов про нового наркома не слышал. Хотя теперь, возможно, говорят иначе.
– Почему?
– Видите ли, товарищ майор… находясь в тюрьме, я очень близко познакомился с человеческой подлостью. Врать не буду, я и сам стал подлецом. Ради смягчения собственной участи я оклеветал множество честных людей, которые не сделали мне ничего плохого… Но не в этом дело. У нас уже пронесся слух, будто бы именно Берия виновен в арестах, которые проходили в то время. И как, вы думаете, поступят настоящие враги, вредители, провокаторы, когда поймут, что можно заявить о пытках и отмыться от обвинений? Поэтому не обижайтесь и примите совет: уж коли вы взялись за расследование таких дел, никому не верьте на слово и обязательно проверяйте следственные дела. Если Берия виновен, то пусть он будет наказан – но только за то, что совершил…
Как тихо… Павел закурил и уселся на подоконнике открытого окна. Предрассветная Москва была легка и беззвучна. Совсем не такая тишина, как в бункере – там она глухая и тяжелая. И посреди этой тишины – странный человек, которого он должен понять. От правильности этого понимания зависит вся его жизнь. «Если Берия виновен, то пусть он будет наказан – но только за то, что совершил». А что он совершил? Ведь если он невиновен, то майор Коротков окажется заодно с врагами и сам, таким образом, станет врагом.
А Громов-то не верит в виновность Берии – внезапно сообразил Павел. Впрочем, это не удивительно – как не защищать человека, который спас тебе жизнь… А он, майор Коротков, верит? А он именно верит, ничего другого ему не остается! В том, что говорили на пленуме, не было состава преступления. Никита Сергеевич рассказывал о миллионах расстрелянных – но и тут получаются неувязки. Остается одно обвинение – заговор с целью захвата власти. Значит, надо идти к Руденко, смотреть следственное дело.
А если и там ничего нет? Тогда… тогда заговор был – но не против Политбюро, а против Берии. Если это так, то что же получается? Никита Сергеевич, человек, которого он, сирота, почитал как отца – выходит, он враг? Сердце от такой мысли криком кричало, но Павел велел ему молчать. Совесть офицера и коммуниста не позволяла ему поддаться сердцу. Он начнет свое собственное расследование и проведет его до конца. Как бы ни было больно…
Глава 9
Победители и побежденные
Трудно сказать, доволен был Хрущев или огорчен. Склонившись над плечом оператора, он в третий раз слушал магнитофонную запись короткого последнего допроса и то улыбался азартно и потирал руки, то огорченно поджимал губы и качал головой. Он и радовался успеху своей задумки и жалел хорошего парня, который с этого дня становился расходным материалом в задуманной им игре. Наконец Хрущев сделал знак выключить магнитофон и выпрямился.
– Есть! На крючке! – сказал он Серову.
– Берия на крючке? – удивился тот.
– Ну, для Лаврентия нужен крючок покрепче. Свинцовый, в девять грамм. Пашка у него на крючке, вот что я тебе скажу.
– Так вы же ему именно такое задание и давали! – не понял Серов.
– Давал, да не такое…
И Хрущев принялся объяснять смысл задуманной комбинации. Это оказалось трудно, поскольку психологом Серов не был. Само собой, смешно даже думать, будто к Берии можно подпустить мальчишку, щенка голопузого, который никого умнее украинских бандитов никогда не допрашивал, и рассчитывать на успех. Естественно, Лаврентий его размотает мгновенно – на то и был расчет. Размотает, поймет, зачем его подослали, и постарается на самом деле завербовать. Перетянуть на свою сторону. В том, что у него это получится, Хрущев ни на минуту не сомневался, для того и выбрал именно этого человека, для того рассказывал своему бывшему ординарцу про миллионы расстрелянных – знал, по природной своей горячности майор Коротков не удержится, бросит все это Берии в лицо. И тот будет дураком, если растеряется – но Лаврентий совсем не дурак… И ему очень надо установить связь со своими сторонниками на воле.
– Знаешь что, Ваня! Посади-ка ты ему на хвост хороших ребят. Парнишка он в конспиративных делах неопытный, слежку не заметит. Доложит он нам о бериевских людях – хорошо, не доложит – сами к ним придем, по его следам.
– А его куда? – спросил Серов.
– А что с ним, в цацки играть? Верным надо быть, Ваня, верным! А уж если предавать, так перебегать к сильному, а не к слабому. Уметь надо предавать, Ванюша! Согласен?
Серов закусил губу и ничего не ответил.
…Легко сказать – расследовать. А как, если у него нет доступа ни к людям, ни к материалам, да и о самих заговорах он знает только по книжкам? Вот с этого и начнем – с ликбеза. Тем более есть за ним должок, в графике партработы стоит политинформация по «делу Берия», которую он так и не прочитал. Поскольку пленум смущал замполита в последний день не меньше, чем в первый, доклад так и повис в воздухе, а там и слушатели разъехались на лето.
Теперь Павел пошел к нему и предложил очень удачный, как ему кажется, вариант. Не сделать ли в связи с «делом Берия» в начале учебного года доклад по какому-нибудь из заговоров 30-х годов? Сейчас, пока есть время, можно подготовиться, подобрать материал, в отпуске он над ним поработает, а там…
– Знаем, как ты в отпуске работаешь, – махнул рукой замполит. – Кто в прошлом году с простреленным плечом вернулся?
Что правда, то правда. Год назад, приехав в отпуск к родителям жены – а больше ему все равно ехать было некуда, – Павел на второй день заглянул на огонек к друзьям из МВД, и ему тут же заявили: нечего на печке пузо чесать, включайся-ка в работу, а то совсем народу нет. Народу в районе никогда не было, он это и сам знал превосходно, поэтому, выдержав могучий натиск жены и тещи, стукнул кулаком по столу, заявил, что старается и ради них тоже, и через день уже трясся в газике по проселочной дороге. В середине августа, при ликвидации банды, он и получил пулю в плечо. Да, кстати, а Стефу надо бы отправить к родителям. У нее отпуск, нечего им с Вовкой болтаться в Москве…
– Ничего, успею как-нибудь, – махнул рукой Павел, усилием воли все же сфокусировав мысли на замполите.
– Ну что ж, формально ничего возразить не могу, – нахмурился тот. – Лучше бы тихонько похоронить эту тему, но вижу, зацепила она тебя крепко. Не буду спрашивать, связан ли этот доклад с твоим заданием… вообще ни о чем не буду спрашивать. Как писал классик: «Ходить бывает склизко по камушкам иным…» Что тебе нужно? Строка в графике партработы? Будет тебе строка в графике. Только постарайся не поскользнуться…
Получив оправдание для своего интереса, Павел тут же отправился в библиотеку. Там, правда, была только одна стенограмма – процесса «право-троцкистского блока», – но этого хватило. Чтение оказалось интереснейшим, хотя и премерзким, ощущение было такое, словно окунаешься с головой в помойную яму. К концу дня Павел имел неплохое представление о том, как выглядит реальный заговор – совершенно иначе, чем в книжках.
Следующим этапом был визит к Руденко. Тут, совершенно не зная об этом, помог Берия: два дня после истории с мандаринами он чувствовал себя настолько плохо, что его не водили на допросы. Так что на второй день Павел по нахалке пробился к генпрокурору и попросил ознакомить его с материалами следствия, мотивировав это тем, что Берия время от времени ссылается на прокуратуру, а ему и ответить нечем. Генпрокурор буркнул что-то неразборчивое: дескать, следствие только начинается, подследственный отрицает практически все – но с основными обвинениями познакомил. Павел читал протоколы с возрастающим недоумением. То, по поводу чего допрашивали Берию, как правило, не содержало состава преступления, а то из предъявленного обвинения, что каралось советскими законами – измена Родине, шпионаж, – совершенно не раскрывалось следствием, так и оставаясь строкой в обвинении, и не более того.
– Ничего не понимаю, – сказал наконец он. – Единственное реальное обвинение здесь – убийство, [62]но это не 58-я статья, а если делалось по указанию инстанции, [63]то и вообще не статья. Получается, мы устраиваем Нюрнберг самим себе. А подготовку заговора вы совершенно не разматываете. Почему?
– Потому что мы получили такую установку, – пожал плечами Руденко. – По-настоящему мы за Берию возьмемся только после окончания вашей работы, товарищ майор. Вы уж не тяните там особо, а то еще помрет до суда, лишит нас удовольствия его расстрелять.
– А какое настоящее обвинение?
– Откуда я знаю? – снова тот же жест. – Будет день, будет пища. Когда начнем работать, тогда получим новую установку…
Кто дает установки формально независимой прокуратуре, можно было не спрашивать. Естественно, Президиум ЦК. А конкретно – товарищ Хрущев, хозяин Украины и покровитель генпрокурора. Чей человек, того и руководство. Камень на сердце утяжелился до веса свинцовой глыбы. Руденко понял его по-своему, похлопал по плечу.
– Зеленый ты еще, майор. Расти большой, тогда поймешь – есть юстиция, а есть политика. Вот смотри, какие нам улики из Грузии прислали, это все Берия в тридцать седьмом наработал, – и он плюхнул на стол пачку документов: записки, протоколы допросов, докладные с резолюциями: «арестовать», «размотать», «знает больше» и прочая чекистская терминология.
Павел уселся рассматривать документы. Повозился с ними полчаса, недоуменно поднял глаза на прокурора.
– Здесь нет состава преступления – это же обычные санкции на арест по данным следствия. Если за это судить, то у нас руководства выше районного вообще не останется. А кроме того, товарищ Руденко, вы уверены в подлинности этих документов?
– А что не так? – повернулся к нему прокурор.
– Вот смотрите, – Павел выложил на стол несколько листочков. – Они же все написаны разным почерком.
– Да? – удивился Руденко, подошел, склонился над ним. – И в самом деле, разным. Только ведь это ничего не меняет. Пойми, хлопчик: у нас с тобой у-ста-нов-ка! В чем на самом деле провинился Берия, я не знаю и знать не хочу. Раз не говорят, стало быть, нельзя. Он и его подельники должны получить высшую меру – значит, получат. И ты, если не хочешь неприятностей, не лезь со штыком на танк. Делай, что тебе поручено. Справишься – не обидят.
Так вот в чем дело! Павел вспомнил немецкого коменданта, которому подчинялся в сорок первом, в Минске, когда работал в их военном госпитале. В разведшколе его учили многому – в том числе и улыбаться врагу. Тогда эта улыбка спасла ему жизнь. Когда одна из поварих, дура малолетняя, сунула в котел с супом крысиный яд, немцы расстреляли весь русский персонал – а Павла комендант госпиталя запер в подвале, велев разобрать и переложить старые дрова, и тем спас. Потом немец сказал: человек, который с такой любовью относится к своим завоевателям, достоин жить…
И Павел улыбнулся Руденко, как тому немецкому лейтенанту – радостно и солнечно, как свой своему.
– А сразу об этом сказать было нельзя? Еще когда задание давали? Чтобы я не искал состав преступления. Сказали бы, мол: надо ликвидировать следственным путем – что я, впервые замужем?..
Пока он возился с делом, подошло время обеда. Руденко предложил вместе сходить в столовую. За обедом они разговаривали уже не о Берии – Павел расспрашивал генпрокурора о Нюрнберге, о трибунале, о нацистских преступниках.
– Цирк это все! – морщился Руденко. – Грязный политический цирк. На Америку ни одна бомба не упала, а они были там главными. Примазались к нашей победе. Да их самих, если уж говорить правду, надо было посадить на соседнюю скамью за то, что они сотворили в Хиросиме!
– Да, но победителей не судят! – отозвался Павел.
– Говорят, товарищ Сталин был иного мнения, – усмехнулся Руденко. – Но общечеловеческое правило такое: победителей действительно не судят. Всегда и везде судят побежденных.
Проводив Стефу с сыном, майор Коротков сидел в летнем привокзальном павильончике, пил пиво и перебирал выписки из отчета о процессе. Надо будет почитать его повнимательнее, там наверняка содержится еще много всякого, да и газеты посмотреть – отрывки из более ранних процессов публиковались в «Правде». Пока он интересовался только подготовкой государственного переворота, которую вели правые. И действительно, нашел сходство с июнем 1953-го, и даже не в 1937-м, а еще в 1918 году. Вот они, выписки из протокола о планах подготовки государственного переворота.
– Есть! На крючке! – сказал он Серову.
– Берия на крючке? – удивился тот.
– Ну, для Лаврентия нужен крючок покрепче. Свинцовый, в девять грамм. Пашка у него на крючке, вот что я тебе скажу.
– Так вы же ему именно такое задание и давали! – не понял Серов.
– Давал, да не такое…
И Хрущев принялся объяснять смысл задуманной комбинации. Это оказалось трудно, поскольку психологом Серов не был. Само собой, смешно даже думать, будто к Берии можно подпустить мальчишку, щенка голопузого, который никого умнее украинских бандитов никогда не допрашивал, и рассчитывать на успех. Естественно, Лаврентий его размотает мгновенно – на то и был расчет. Размотает, поймет, зачем его подослали, и постарается на самом деле завербовать. Перетянуть на свою сторону. В том, что у него это получится, Хрущев ни на минуту не сомневался, для того и выбрал именно этого человека, для того рассказывал своему бывшему ординарцу про миллионы расстрелянных – знал, по природной своей горячности майор Коротков не удержится, бросит все это Берии в лицо. И тот будет дураком, если растеряется – но Лаврентий совсем не дурак… И ему очень надо установить связь со своими сторонниками на воле.
– Знаешь что, Ваня! Посади-ка ты ему на хвост хороших ребят. Парнишка он в конспиративных делах неопытный, слежку не заметит. Доложит он нам о бериевских людях – хорошо, не доложит – сами к ним придем, по его следам.
– А его куда? – спросил Серов.
– А что с ним, в цацки играть? Верным надо быть, Ваня, верным! А уж если предавать, так перебегать к сильному, а не к слабому. Уметь надо предавать, Ванюша! Согласен?
Серов закусил губу и ничего не ответил.
…Легко сказать – расследовать. А как, если у него нет доступа ни к людям, ни к материалам, да и о самих заговорах он знает только по книжкам? Вот с этого и начнем – с ликбеза. Тем более есть за ним должок, в графике партработы стоит политинформация по «делу Берия», которую он так и не прочитал. Поскольку пленум смущал замполита в последний день не меньше, чем в первый, доклад так и повис в воздухе, а там и слушатели разъехались на лето.
Теперь Павел пошел к нему и предложил очень удачный, как ему кажется, вариант. Не сделать ли в связи с «делом Берия» в начале учебного года доклад по какому-нибудь из заговоров 30-х годов? Сейчас, пока есть время, можно подготовиться, подобрать материал, в отпуске он над ним поработает, а там…
– Знаем, как ты в отпуске работаешь, – махнул рукой замполит. – Кто в прошлом году с простреленным плечом вернулся?
Что правда, то правда. Год назад, приехав в отпуск к родителям жены – а больше ему все равно ехать было некуда, – Павел на второй день заглянул на огонек к друзьям из МВД, и ему тут же заявили: нечего на печке пузо чесать, включайся-ка в работу, а то совсем народу нет. Народу в районе никогда не было, он это и сам знал превосходно, поэтому, выдержав могучий натиск жены и тещи, стукнул кулаком по столу, заявил, что старается и ради них тоже, и через день уже трясся в газике по проселочной дороге. В середине августа, при ликвидации банды, он и получил пулю в плечо. Да, кстати, а Стефу надо бы отправить к родителям. У нее отпуск, нечего им с Вовкой болтаться в Москве…
– Ничего, успею как-нибудь, – махнул рукой Павел, усилием воли все же сфокусировав мысли на замполите.
– Ну что ж, формально ничего возразить не могу, – нахмурился тот. – Лучше бы тихонько похоронить эту тему, но вижу, зацепила она тебя крепко. Не буду спрашивать, связан ли этот доклад с твоим заданием… вообще ни о чем не буду спрашивать. Как писал классик: «Ходить бывает склизко по камушкам иным…» Что тебе нужно? Строка в графике партработы? Будет тебе строка в графике. Только постарайся не поскользнуться…
Получив оправдание для своего интереса, Павел тут же отправился в библиотеку. Там, правда, была только одна стенограмма – процесса «право-троцкистского блока», – но этого хватило. Чтение оказалось интереснейшим, хотя и премерзким, ощущение было такое, словно окунаешься с головой в помойную яму. К концу дня Павел имел неплохое представление о том, как выглядит реальный заговор – совершенно иначе, чем в книжках.
Следующим этапом был визит к Руденко. Тут, совершенно не зная об этом, помог Берия: два дня после истории с мандаринами он чувствовал себя настолько плохо, что его не водили на допросы. Так что на второй день Павел по нахалке пробился к генпрокурору и попросил ознакомить его с материалами следствия, мотивировав это тем, что Берия время от времени ссылается на прокуратуру, а ему и ответить нечем. Генпрокурор буркнул что-то неразборчивое: дескать, следствие только начинается, подследственный отрицает практически все – но с основными обвинениями познакомил. Павел читал протоколы с возрастающим недоумением. То, по поводу чего допрашивали Берию, как правило, не содержало состава преступления, а то из предъявленного обвинения, что каралось советскими законами – измена Родине, шпионаж, – совершенно не раскрывалось следствием, так и оставаясь строкой в обвинении, и не более того.
– Ничего не понимаю, – сказал наконец он. – Единственное реальное обвинение здесь – убийство, [62]но это не 58-я статья, а если делалось по указанию инстанции, [63]то и вообще не статья. Получается, мы устраиваем Нюрнберг самим себе. А подготовку заговора вы совершенно не разматываете. Почему?
– Потому что мы получили такую установку, – пожал плечами Руденко. – По-настоящему мы за Берию возьмемся только после окончания вашей работы, товарищ майор. Вы уж не тяните там особо, а то еще помрет до суда, лишит нас удовольствия его расстрелять.
– А какое настоящее обвинение?
– Откуда я знаю? – снова тот же жест. – Будет день, будет пища. Когда начнем работать, тогда получим новую установку…
Кто дает установки формально независимой прокуратуре, можно было не спрашивать. Естественно, Президиум ЦК. А конкретно – товарищ Хрущев, хозяин Украины и покровитель генпрокурора. Чей человек, того и руководство. Камень на сердце утяжелился до веса свинцовой глыбы. Руденко понял его по-своему, похлопал по плечу.
– Зеленый ты еще, майор. Расти большой, тогда поймешь – есть юстиция, а есть политика. Вот смотри, какие нам улики из Грузии прислали, это все Берия в тридцать седьмом наработал, – и он плюхнул на стол пачку документов: записки, протоколы допросов, докладные с резолюциями: «арестовать», «размотать», «знает больше» и прочая чекистская терминология.
Павел уселся рассматривать документы. Повозился с ними полчаса, недоуменно поднял глаза на прокурора.
– Здесь нет состава преступления – это же обычные санкции на арест по данным следствия. Если за это судить, то у нас руководства выше районного вообще не останется. А кроме того, товарищ Руденко, вы уверены в подлинности этих документов?
– А что не так? – повернулся к нему прокурор.
– Вот смотрите, – Павел выложил на стол несколько листочков. – Они же все написаны разным почерком.
– Да? – удивился Руденко, подошел, склонился над ним. – И в самом деле, разным. Только ведь это ничего не меняет. Пойми, хлопчик: у нас с тобой у-ста-нов-ка! В чем на самом деле провинился Берия, я не знаю и знать не хочу. Раз не говорят, стало быть, нельзя. Он и его подельники должны получить высшую меру – значит, получат. И ты, если не хочешь неприятностей, не лезь со штыком на танк. Делай, что тебе поручено. Справишься – не обидят.
Так вот в чем дело! Павел вспомнил немецкого коменданта, которому подчинялся в сорок первом, в Минске, когда работал в их военном госпитале. В разведшколе его учили многому – в том числе и улыбаться врагу. Тогда эта улыбка спасла ему жизнь. Когда одна из поварих, дура малолетняя, сунула в котел с супом крысиный яд, немцы расстреляли весь русский персонал – а Павла комендант госпиталя запер в подвале, велев разобрать и переложить старые дрова, и тем спас. Потом немец сказал: человек, который с такой любовью относится к своим завоевателям, достоин жить…
И Павел улыбнулся Руденко, как тому немецкому лейтенанту – радостно и солнечно, как свой своему.
– А сразу об этом сказать было нельзя? Еще когда задание давали? Чтобы я не искал состав преступления. Сказали бы, мол: надо ликвидировать следственным путем – что я, впервые замужем?..
Пока он возился с делом, подошло время обеда. Руденко предложил вместе сходить в столовую. За обедом они разговаривали уже не о Берии – Павел расспрашивал генпрокурора о Нюрнберге, о трибунале, о нацистских преступниках.
– Цирк это все! – морщился Руденко. – Грязный политический цирк. На Америку ни одна бомба не упала, а они были там главными. Примазались к нашей победе. Да их самих, если уж говорить правду, надо было посадить на соседнюю скамью за то, что они сотворили в Хиросиме!
– Да, но победителей не судят! – отозвался Павел.
– Говорят, товарищ Сталин был иного мнения, – усмехнулся Руденко. – Но общечеловеческое правило такое: победителей действительно не судят. Всегда и везде судят побежденных.
Проводив Стефу с сыном, майор Коротков сидел в летнем привокзальном павильончике, пил пиво и перебирал выписки из отчета о процессе. Надо будет почитать его повнимательнее, там наверняка содержится еще много всякого, да и газеты посмотреть – отрывки из более ранних процессов публиковались в «Правде». Пока он интересовался только подготовкой государственного переворота, которую вели правые. И действительно, нашел сходство с июнем 1953-го, и даже не в 1937-м, а еще в 1918 году. Вот они, выписки из протокола о планах подготовки государственного переворота.