Страница:
– Ох! – только и сказал Киров, задохнувшись от смеха. – Ты не только бандит, ты еще и совратитель малолетних… И что теперь – в тюрьму тебя сажать? Оно бы и полезно, так ведь людей не хватает катастрофически, кто работать будет? Брак зарегистрировали?
– Кто нас регистрировать станет после такого скандала? – поморщился Берия.
– Ладно, помогу. Но смотри, если ты через год разводиться придешь, я тебе все припомню…
Киров действительно помог, но все равно досталось Берии по полной программе: и от Багирова, и от партийной ячейки. А потом его снова отправили в Грузию, не слушая никаких доводов. Впрочем, дядя Саша к тому времени успел смириться с неизбежным, сменил гнев на милость и даже позволил молодым жить в своем доме, пока те не получат приличное жилье. А разводиться они так и не стали, ни через год, ни через двадцать лет. И ни разу Нино не дала мужу ни одного повода усомниться в ней. Она не была современной женщиной в том смысле, какое вкладывали в это слово в Москве – а смысл был вполне определенный. Единственное, в чем она была современна – так это в том, что всю жизнь работала, хотя Лаврентий на этом и не настаивал. Но без работы ее жизнь стала бы совсем печальной. Муж неделями не бывал дома, то гоняясь по горам за бандитами, то пропадая на стройках и в колхозах, а уж после войны Нине и вообще оставались только вечер субботы да воскресенье, и то если повезет. Сталин как-то горько обронил, что государственный деятель не должен жениться, он никогда не сможет быть хорошим мужем. Когда Лаврентий передал эти слова жене, как она рассердилась! Он выслушал тогда целую лекцию о том, что быть хорошим мужем мешают вовсе не государственные дела, а женщины. Товарищ Сталин, кстати, это прекрасно знает и, когда был женат, на других женщин не смотрел, не то что некоторые…
Берия грустно улыбнулся. Нино была строга и к себе, и к нему, да он и сам не согласился бы на то, чтоб было иначе, несмотря на все свои приключения. Конечно, не десятки и не сотни, как Руденко говорит, но всякое случалось – в конце концов, он ведь мужчина, не слепой и не бессильный… Но он всегда помнил разницу между любовницей и женой. Что бы в жизни ни случалось, дом – это дом, и семья – это семья. Нино не хотела его понимать, каждый раз говорила: нравится тебе женщина – уходи, не держу! Мало ли кто нравится… не разрушать же ради легкой интрижки семью. Другие женщины относятся к таким вещам проще. Ответ был один:
– Вот и ищи себе другую, которая все это стерпит!
Кончилось все тем, что когда Берию перевели в Москву, Нина с сыном остались в Тифлисе. Как ни было тяжело, но Лаврентий не стал стеснять ее свободу… да и не смог бы, если честно. Она всегда сама принимала решения. И все бы закончилось, если бы не Сталин. Вскоре после того, как Берия переехал в столицу, однажды в выходной к нему явился вождь – внезапно, без предупреждения. Окинул взглядом казенную мебель, неуютное жилье, поинтересовался, где Нина. Наверняка ведь все знал, однако спросил. Получив ответ, что семья осталась в Тифлисе, рассердился страшно. Берии, впрочем, ни слова не сказал, походил по комнате, взял телефонную трубку, велел соединить с Власиком и коротко приказал: поехать в Тифлис и привезти семью товарища Берия. Потом посмотрел на него и раздраженно фыркнул:
– Вот скажи: почему товарищ Сталин должен заниматься твоими семейными делами? Ты мужчина, или…
До конца фразу он не договорил, махнул рукой…
Серго потом рассказал, как все было: приехал Власик и, не вдаваясь в подробности, заявил, что дает на сборы двадцать четыре часа. Спорить с ним было бесполезно, начальник сталинской охраны никаких аргументов попросту не слышал. Как Лаврентию тогда досталось! И как он был благодарен Сталину за его дремучую грузинскую несовременность, кто бы только знал! [94]
Всякое бывало в жизни, да и смешно требовать верности от мужчины. Но если бы ему предложили назвать одного человека, которого он хотел бы увидеть перед смертью… Не красавицу-подругу, даже не сына – он бы выбрал Нино. Он бы сказал ей, на случай, если Нино сомневается, что никого ближе у него не было. Только никто ничего подобного не предложит. Тем, кто держит его здесь, сентиментальность несвойственна никоим образом. К счастью, мир не без людей…
Берия сел, потом снова откинулся назад, опершись на стену. Все-таки Нино, сама не зная об этом, сумела проститься с ним. На сегодняшнем допросе молодой следователь, задав какой-то заковыристый вопрос, предложил посидеть и подумать, а сам положил перед ним лист бумаги. Это было письмо Нины на имя Маленкова. Закрыв глаза, он и сейчас видел ровные строчки:
«Если Лаврентий Павлович в чем-либо непоправимо ошибся и нанес ущерб советскому государству, прошу Вас разрешить мне разделить его судьбу, какова бы она ни была. Я ему предана, верю ему как коммунисту.
Несмотря на всякие мелкие шероховатости в нашей супружеской жизни, я люблю его. Я никогда не поверю в его сознательное злонамерение в отношении партии, не поверю его измене ленинско-сталинским идеалам и принципам. Следовательно, я не заслуживаю никакой пощады…»
Берия грустно улыбнулся. Встретились в тюрьме и прощаются в тюрьме. Как он был прав, что никогда и ничего не рассказывал дома о своих делах. Они с Серго ничего не знают, совсем ничего. Может быть, их пощадят…
– Ресторан «Арагви» славится своей кухней, – Эдгар пригубил вино и посмотрел на собеседника. – Я удивлен, что вы здесь не бываете. Материальное положение не позволяет? Может быть, небольшая премия?
– Некогда мне по ресторанам болтаться, – буркнул его собеседник. – Да и начальство не приветствует.
– Но ведь сейчас вы здесь? – иронически осведомился журналист. – Значит, это не абсолютный запрет?
– Сейчас это не важно, поскольку я на работе, – русский слегка развеселился. – Я ваш информатор, и мое начальство об этом знает. А вы получаете от меня сведения, которые не положено знать прессе, и об этом знает ваше начальство.
– Шпионская работа – тоже хорошее прикрытие… – засмеялся Эдгар.
Формально швейцарский подданный Эдгар Клод Абнер работал в небольшом европейском информационном агентстве, о чем знали все, кому положено было это знать. Менее формально он работал на французскую разведку, о чем также знали все, кому было положено это знать, в том числе и в соответствующем отделе Первого главного управления МВД. [95]Раскрывать его не спешили, исходя из того, что количество шпионов – величина постоянная, и лучше присматривать за известным и относительно безвредным агентом, чем высылать этого, а потом искать нового, неизвестного. Через несколько подставных источников ему скармливали не слишком ценную информацию, позволяя самостоятельно добывать еще некоторые небольшие секреты. Глубоко он и сам не залезал, памятуя, чем кончается в СССР проникновение в тайные слои жизни этого странного общества. Контрразведка даже в некоторой степени берегла Эдгара, придерживая на случай серьезной игры – всегда могла возникнуть пиковая ситуация, в которой надо будет срочно скормить Североатлантическому блоку дезу.
Одним из таких подставных источников и был Лев Александрович, с которым они сейчас сидели в «Арагви» – не слишком заметный чиновник из аппарата ЦК КПСС и по совместительству сотрудник Первого управления. Эдгар пил красное вино, русский – коньяк, но уровень хмеля в голове у них был примерно одинаковый, как раз такой, чтобы получать удовольствие и при этом не терять работоспособности.
О том, на кого в самом деле работал швейцарец, Лев Александрович не знал и знать не хотел. У него и так было достаточно забот, как официальных, так и неофициальных. Одной из неофициальных было непосредственное кураторство над следствием по делу «банды Берии» – естественно, тоже неофициальной его части, к которой ни Генеральный прокурор Руденко, ни майор Коротков не имели ни малейшего отношения и даже не подозревали о ней. Впрочем, и Эдгар не знал, кто стоит за скромным кремлевским чиновником. Русские партнеры были не марионетками, как их предшественники, а именно партнерами, они преследовали свои цели, от помощи не отказывались, но добросовестно за нее платили и не связывали себя работой на одного хозяина. Швейцарец совершенно точно знал, у них есть какие-то связи с МИ-6 [96]– однако выискивать интересы англичан бессмысленно, все равно узнаешь не больше того, что они сами захотят показать. Возможно, русские собираются два раза продать одну и ту же информацию, с них станется, и тут уж ничего не поделаешь. Кураторы швейцарского журналиста и французского разведчика Эдгара Клода Абнера из той конторы, на которую он работал еще менее официально и которая называлась Федеральным бюро расследований США, это понимали, однако понимали и то, что на сей раз цену устанавливают русские. Пусть устанавливают, лишь бы доставили товар…
– Итак, – швейцарец откинулся на спинку стула и улыбнулся, – ваши подопечные по-прежнему молчат? Может быть, помочь с кадрами? Мы можем прислать специалистов, умеющих проводить допросы…
– Пришлите, – пожал плечами Лев Александрович. – Мы и сами умеем их проводить. Они ведь тоже не дураки, понимают – настоящая работа начнется не сейчас, а когда будет произнесено хотя бы одно имя. Тогда от подследственного не отступятся, пока не выпотрошат вчистую. Тот, кто молчит, в конечном итоге отделывается легче. Но боюсь, все гораздо хуже и они тоже ничего не знают.
– А кто, по-вашему, может знать? – чрезвычайно вежливо осведомился иностранец.
– Берия, – загнул палец Лев Александрович. – Возможно, что-то известно Кобулову, который занимался работой в Германии – один из каналов связи шел через Западный Берлин. Если удастся расколоть его брата и выяснить, какая именно информация попадала в Москву, [97]то можно очертить круг подозреваемых.
Эдгар, не удержавшись, стукнул кулаком по столу.
– Но кто-то же держал связь с русскими шпионами в Штатах! Кто-то же называл оперативным сотрудникам места и условия встреч! С кем-то выходили на связь русские резиденты! Какого черта делают ваши в МВД, если не могут этого выяснить!
– К вашему сведению, – русский тоже разозлился, но, в отличие от собеседника, стал говорить еще тише и еще спокойнее, – военно-промышленным шпионажем занимались не МВД, не МГБ и не Комитет информации. Им занимались разведывательные службы Специального комитета…
– …который теперь тоже в ваших руках! – сквозь зубы процедил иностранец. – Не можете разобраться в собственном наследстве? За что мы вам платим?
– Послушайте, господин Абнер, – чем больше сердился швейцарец, тем более невозмутимым становился русский. – Если вы думаете, будто мы получили все наследство, то глубоко ошибаетесь. Техническая документация специальных комитетов запутана до невероятности. Мы не можем собрать воедино ни одной важной разработки, все они разделены на мелкие задания и распылены по десяткам и сотням организаций. Нам нужна карта разработок, без нее даже ваши высоколобые аналитики ничего не поймут. А карты нет.
– И где же она?
– По всей видимости, все там же, в архиве Берии. Возможно, есть она и в службе безопасности спецкомитетов, но мы не можем понять, как устроена эта служба.
– То есть?
– Там имеются совершенно официальные структуры, занимающиеся режимом, охраной, обеспечением секретности. Ими ведал тот самый Мешик, который сейчас сидит в Лефортово. Однако мы не нашли никаких следов разведки и контрразведки. Они существовали, во многих документах мы находим ссылки на «службу № 1» и «службу № 2», но где искать сами эти службы, не знает никто. Если бы Мешику что-то было известно, мы бы поняли это по его поведению. Однако не похоже, чтобы он знал хоть на йоту больше своих официальных обязанностей.
– И снова все упирается в одного человека? – уточнил Эдгар.
– По-видимому, да.
– Так какого черта вы не берете его в работу? Гуманность проявляете?
– А куда спешить? – пожал плечами Лев Александрович. – Мы сейчас проводим одну операцию. Она, весьма вероятно, приведет нас к тем самым людям, которых мы не можем найти, а возможно, и к архивам. После ее окончания мы соберем всю информацию и тогда уже приступим к допросам главного. Куда он денется-то?
– Ну, смотрите, – буркнул Эдгар. – Время, конечно, ждет, но все же не слишком тяните. Рекомендую пару раз нажать на него как следует, пусть понервничает. Родных его хорошо допросили?
– Работаем и с ними. Сыну едва ли что-то известно, он молодой, разговорчивый, таким секреты не доверяют, а вот жена может знать многое. Видел я ее как-то раз – очень непростая женщина. Мы тут придумали для нее одну штуку…
– Вы полагаете, Берия такой дурак, что делился секретами с женой? – улыбнулся Абнер.
– Нет, не полагаю, – ответил Лев Александрович. – Но проверить надо, хуже не будет…
За полчаса до того к официанту, обслуживавшему столик, подошли два спокойных и серьезных молодых человека и предъявили хорошо знакомые работникам «Арагви» «корочки» госбезопасности. Никаких вопросов у пожилого официанта, имеющего тридцатилетний стаж работы в лучших ресторанах Москвы и лишь чуть-чуть меньший стаж службы в органах, не возникло. Один из визитеров немного повозился с фруктовой вазой, которую должны были отнести на столик скромно сидящей в глубине зала пары, а потом они уселись в пустой подсобке и включили небольшой магнитофон. Через несколько минут к ним присоединился третий, явно азиатского происхождения, надел наушники и стал с большим интересом слушать разговор.
Эдгар и его партийный собеседник говорили совершенно спокойно. Перед встречей русские заверили Абнера, что их столик не прослушивается. Тем не менее швейцарец, пока дожидался русского партнера, незаметно, но тщательно проверил столик и стулья. Он понятия не имел, что среди разработок Третьего спецкомитета [98]существовали подслушивающие устройства такой миниатюрности, что их можно прикрепить, например, в углубление под ножкой вазы для фруктов. Пройдет еще добрый десяток лет, прежде чем подобные устройства получат широкое применение за рубежом, а пока самый маленький из известных микрофонов можно было вмонтировать разве что в телефонную трубку.
Незадолго до окончания ужина человек, который слушал разговор, кивнул, и один из его помощников вышел позвонить по телефону. На другом конце провода откликнулся женский голос.
– Киска? Я скоро. Минут через двадцать выхожу, жди…
Пятнадцать минут спустя собеседники, распрощавшись, вышли из ресторана. Эдгар взял такси, а Лев Александрович, любитель пеших прогулок, решил немного пройтись. Чувствовал он себя несколько странно, но списал легкое недомогание на то, что, возможно, оказалось многовато коньяка.
Дело и вправду было в коньяке. В кофейник, который в конце ужина понес на стол официант, один из молодых людей кинул чуть-чуть белого порошка. Ничего особо секретного, довольно распространенное лекарство, у которого было одно специфическое свойство – несовместимость с алкоголем. Эдгар, который пил сухое вино в умеренном количестве, почувствовал лишь легкое головокружение. Льву Александровичу пришлось хуже.
Шел он быстро и успел пройти около трех кварталов, когда улица вокруг внезапно дрогнула и поплыла. Он еще успел привалиться к ближайшему столбу и услышать за спиной несколько осуждающих реплик: «Пьяный!», «Надо же, а такой приличный человек!» Затем послышался уверенный голос: «Товарищи, позвольте пройти. Пропустите, я врач!» Последнее, что он помнил, были чьи-то пальцы на запястье, а потом все вокруг утонуло в сером полумраке.
…Он открыл глаза и не сразу понял, где находится. На больницу непохоже, скорее на жилую комнату, и лежал он на обычной кровати, покрытой цветастым покрывалом, рядом – стена, оклеенная дешевыми обоями в цветочек.
– Приходит в себя, – сказал кто-то, и тут же в глаза чиновнику ударил свет. Он попытался заслониться и обнаружил, что руки прикованы наручниками к раме кровати.
– Послушайте, уважаемый, – послышался из-за пятна света твердый холодный голос. – Не будем долго разговаривать. Мы понимаем, вы всего лишь связной, пешка. Убивать связного глупо, на его место поставят другого, только и всего. С кем вы связываете господина Абнера? Кто агент американцев в ЦК? Даем минуту на размышление, потом начинаем допрос.
Льву Александровичу хватило бы и десяти секунд. Он сам работал в МГБ, придя туда вместе с Игнатьевым в числе взятых им с собой работников аппарата ЦК, после смерти Сталина вернулся в отдел административных органов и при Берии каждый день с холодком в сердце ожидал ареста. И хотя он проработал в МГБ чуть больше года, все же кое-чему успел научиться и отлично понимал – раз ему светят в лицо, стало быть, не убьют. И все равно было очень страшно. По стилю работы, по лексике он сообразил, что имеет дело не с обычными чекистами, а с какими-то другими людьми, методов и полномочий которых он не знал. Нет уж, лучше пока помолчать. Заговорить никогда не поздно.
Прошла минута.
– Ну как? – осведомился все тот же голос.
Лев Александрович молчал. Тогда один из стоявших возле кровати людей вытащил шприц, аккуратно закатал ему рукав, и чиновник снова поплыл куда-то в качающуюся темноту.
Когда он очнулся в следующий раз, в комнате ничего не изменилось. Было все так же темно, в лицо ему по-прежнему светила лампа, скрывая допрашивавшего. Краем глаза он видел смутный силуэт еще одного человека – тот сидел за столом и писал. Лев Александрович попытался шевельнуться и невольно застонал – голова раскалывалась от боли.
– Сами виноваты, – голос за световым пятном теперь был насмешливым. – Рассказали бы все сразу, не пришлось бы применять к вам особые средства. Так что жаловаться можете только на себя… А вы, оказывается, совсем не пешка и знаете много интересных вещей…
Лев Александрович попытался вспомнить, что с ним делали, но головная боль только усилилась. Он мучительно поморщился.
– Что вы мне вкололи?
– «Эликсир откровенности». [99]Разработан в спецлаборатории МГБ, а мы его немного усовершенствовали. Не волнуйтесь, он безвреден, каждый из нас попробовал на себе. У нас с его помощью проводят полугодовые тесты, на предмет нарушения присяги. К утру все пройдет.
– Значит, не убьете? – не хотел, но все же спросил Лев Александрович.
– Зачем? – по легкому хмыканью чиновник понял, что невидимый собеседник усмехнулся. – Убивать, потом возиться с трупом… Мы вас отпустим. Все, что нам надо было узнать, вы рассказали. Мы даже не станем настаивать на соблюдении тайны. Оставляем секретность сегодняшней беседы на ваше усмотрение. Если полагаете, что ваши товарищи сохранят вам жизнь, можете рассказать о нашей встрече… а можете и промолчать. Вас отправят в больницу, время доставки укажут двадцать три часа, поэтому никто ничего не узнает. Просим только учесть одно пожелание… – собеседник заговорил преувеличенно вежливо, даже елейно, что в сочетании с положением Льва Александровича звучало особо устрашающе. – Мы знаем, вы из тех, кто курирует следствие по «делу Берии». Мужчины сами отвечают за свои дела: на войне как на войне. Но тех, кто поднимает руку на женщин и детей, мы считаем вне закона. И если мы узнаем, что кто-то хотя бы пальцем тронул семьи арестованных, аналогичные меры будут приняты в отношении вашей семьи и семей тех работников аппарата ЦК, которых вы нам назвали.
– Семьи арестованных на свободе, им грозит не более чем высылка. Кроме одной. А… их я не могу освободить, я маленький человек, кто мне позволит?
– В таком случае передадите своим хозяевам, что господин Абнер против уничтожения жены и сына Берии и против применения к ним допросов третьей степени. И от себя постараетесь добиться того же. Больше от вас ничего не требуется. И запомните, заложники в этом деле – ваша собственная семья. У вас, кажется, внучок пяти лет, я не ошибаюсь? Надеюсь, вы не думаете, будто управление охраны МВД сможет уберечь его от отдела безопасности Спецкомитета?
Когда чиновника, сделав еще один укол, вынесли из комнаты, Ренат, сидевший за столом, отодвинул тетрадь и внимательно посмотрел на Кудрявцева.
– Ты думаешь, сработает?
– Думаю, да. В МГБ в свое время столько слухов ходило об «эликсире откровенности», что должно сработать.
– Иногда и байки бывают полезны, – фыркнул Ренат.
– Это не совсем байка, хотя и не совсем правда. Опыты такие велись, и действительно, человек под действием этой хреновины говорит не останавливаясь, выбалтывает самое потаенное, что есть в душе.
– Так почему же его не применяют?
– А как ты думаешь, что у человека самое потаенное? Угадай-ка. Даю три попытки…
Ренат мгновение подумал и расхохотался.
– То-то и оно! Если бы я был психологом и занимался половыми проблемами, я бы на этих материалах диссертацию написал. Но для нашего дела это все без надобности. Если данный товарищ, придя послезавтра на работу, побежит докладывать о сегодняшнем происшествии… – он покачал головой и задумался.
– Не очень-то я в это верю, – хмыкнул Ренат.
– Не скажи, не скажи… Если он уполномочен сам решать вопросы работы с арестованными, тогда может и промолчать. А коли нет – ему остается только одно: довести наши предупреждения до своего начальства. И тогда по его посещениям мы очертим круг подозреваемых. Ну а если не побежит, то через пару месяцев, когда все успокоится, возьмем его в работу.
– А Нина Теймуразовна? Как ты думаешь, это ей поможет?
– Думаю, да. Заложники – угроза очень серьезная, и товарищи из ЦК понимают это лучше, чем кто-либо еще. А упоминание отдела безопасности спецкомитета не прибавит им спокойствия.
– Думаешь, он не понял, что мы слышали его разговор?
– Нет, зато я полагаю, в ближайшее время у него появятся определенные трудности в общении с господином Абнером.
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
Глава 14
– Кто нас регистрировать станет после такого скандала? – поморщился Берия.
– Ладно, помогу. Но смотри, если ты через год разводиться придешь, я тебе все припомню…
Киров действительно помог, но все равно досталось Берии по полной программе: и от Багирова, и от партийной ячейки. А потом его снова отправили в Грузию, не слушая никаких доводов. Впрочем, дядя Саша к тому времени успел смириться с неизбежным, сменил гнев на милость и даже позволил молодым жить в своем доме, пока те не получат приличное жилье. А разводиться они так и не стали, ни через год, ни через двадцать лет. И ни разу Нино не дала мужу ни одного повода усомниться в ней. Она не была современной женщиной в том смысле, какое вкладывали в это слово в Москве – а смысл был вполне определенный. Единственное, в чем она была современна – так это в том, что всю жизнь работала, хотя Лаврентий на этом и не настаивал. Но без работы ее жизнь стала бы совсем печальной. Муж неделями не бывал дома, то гоняясь по горам за бандитами, то пропадая на стройках и в колхозах, а уж после войны Нине и вообще оставались только вечер субботы да воскресенье, и то если повезет. Сталин как-то горько обронил, что государственный деятель не должен жениться, он никогда не сможет быть хорошим мужем. Когда Лаврентий передал эти слова жене, как она рассердилась! Он выслушал тогда целую лекцию о том, что быть хорошим мужем мешают вовсе не государственные дела, а женщины. Товарищ Сталин, кстати, это прекрасно знает и, когда был женат, на других женщин не смотрел, не то что некоторые…
Берия грустно улыбнулся. Нино была строга и к себе, и к нему, да он и сам не согласился бы на то, чтоб было иначе, несмотря на все свои приключения. Конечно, не десятки и не сотни, как Руденко говорит, но всякое случалось – в конце концов, он ведь мужчина, не слепой и не бессильный… Но он всегда помнил разницу между любовницей и женой. Что бы в жизни ни случалось, дом – это дом, и семья – это семья. Нино не хотела его понимать, каждый раз говорила: нравится тебе женщина – уходи, не держу! Мало ли кто нравится… не разрушать же ради легкой интрижки семью. Другие женщины относятся к таким вещам проще. Ответ был один:
– Вот и ищи себе другую, которая все это стерпит!
Кончилось все тем, что когда Берию перевели в Москву, Нина с сыном остались в Тифлисе. Как ни было тяжело, но Лаврентий не стал стеснять ее свободу… да и не смог бы, если честно. Она всегда сама принимала решения. И все бы закончилось, если бы не Сталин. Вскоре после того, как Берия переехал в столицу, однажды в выходной к нему явился вождь – внезапно, без предупреждения. Окинул взглядом казенную мебель, неуютное жилье, поинтересовался, где Нина. Наверняка ведь все знал, однако спросил. Получив ответ, что семья осталась в Тифлисе, рассердился страшно. Берии, впрочем, ни слова не сказал, походил по комнате, взял телефонную трубку, велел соединить с Власиком и коротко приказал: поехать в Тифлис и привезти семью товарища Берия. Потом посмотрел на него и раздраженно фыркнул:
– Вот скажи: почему товарищ Сталин должен заниматься твоими семейными делами? Ты мужчина, или…
До конца фразу он не договорил, махнул рукой…
Серго потом рассказал, как все было: приехал Власик и, не вдаваясь в подробности, заявил, что дает на сборы двадцать четыре часа. Спорить с ним было бесполезно, начальник сталинской охраны никаких аргументов попросту не слышал. Как Лаврентию тогда досталось! И как он был благодарен Сталину за его дремучую грузинскую несовременность, кто бы только знал! [94]
Всякое бывало в жизни, да и смешно требовать верности от мужчины. Но если бы ему предложили назвать одного человека, которого он хотел бы увидеть перед смертью… Не красавицу-подругу, даже не сына – он бы выбрал Нино. Он бы сказал ей, на случай, если Нино сомневается, что никого ближе у него не было. Только никто ничего подобного не предложит. Тем, кто держит его здесь, сентиментальность несвойственна никоим образом. К счастью, мир не без людей…
Берия сел, потом снова откинулся назад, опершись на стену. Все-таки Нино, сама не зная об этом, сумела проститься с ним. На сегодняшнем допросе молодой следователь, задав какой-то заковыристый вопрос, предложил посидеть и подумать, а сам положил перед ним лист бумаги. Это было письмо Нины на имя Маленкова. Закрыв глаза, он и сейчас видел ровные строчки:
«Если Лаврентий Павлович в чем-либо непоправимо ошибся и нанес ущерб советскому государству, прошу Вас разрешить мне разделить его судьбу, какова бы она ни была. Я ему предана, верю ему как коммунисту.
Несмотря на всякие мелкие шероховатости в нашей супружеской жизни, я люблю его. Я никогда не поверю в его сознательное злонамерение в отношении партии, не поверю его измене ленинско-сталинским идеалам и принципам. Следовательно, я не заслуживаю никакой пощады…»
Берия грустно улыбнулся. Встретились в тюрьме и прощаются в тюрьме. Как он был прав, что никогда и ничего не рассказывал дома о своих делах. Они с Серго ничего не знают, совсем ничего. Может быть, их пощадят…
– Ресторан «Арагви» славится своей кухней, – Эдгар пригубил вино и посмотрел на собеседника. – Я удивлен, что вы здесь не бываете. Материальное положение не позволяет? Может быть, небольшая премия?
– Некогда мне по ресторанам болтаться, – буркнул его собеседник. – Да и начальство не приветствует.
– Но ведь сейчас вы здесь? – иронически осведомился журналист. – Значит, это не абсолютный запрет?
– Сейчас это не важно, поскольку я на работе, – русский слегка развеселился. – Я ваш информатор, и мое начальство об этом знает. А вы получаете от меня сведения, которые не положено знать прессе, и об этом знает ваше начальство.
– Шпионская работа – тоже хорошее прикрытие… – засмеялся Эдгар.
Формально швейцарский подданный Эдгар Клод Абнер работал в небольшом европейском информационном агентстве, о чем знали все, кому положено было это знать. Менее формально он работал на французскую разведку, о чем также знали все, кому было положено это знать, в том числе и в соответствующем отделе Первого главного управления МВД. [95]Раскрывать его не спешили, исходя из того, что количество шпионов – величина постоянная, и лучше присматривать за известным и относительно безвредным агентом, чем высылать этого, а потом искать нового, неизвестного. Через несколько подставных источников ему скармливали не слишком ценную информацию, позволяя самостоятельно добывать еще некоторые небольшие секреты. Глубоко он и сам не залезал, памятуя, чем кончается в СССР проникновение в тайные слои жизни этого странного общества. Контрразведка даже в некоторой степени берегла Эдгара, придерживая на случай серьезной игры – всегда могла возникнуть пиковая ситуация, в которой надо будет срочно скормить Североатлантическому блоку дезу.
Одним из таких подставных источников и был Лев Александрович, с которым они сейчас сидели в «Арагви» – не слишком заметный чиновник из аппарата ЦК КПСС и по совместительству сотрудник Первого управления. Эдгар пил красное вино, русский – коньяк, но уровень хмеля в голове у них был примерно одинаковый, как раз такой, чтобы получать удовольствие и при этом не терять работоспособности.
О том, на кого в самом деле работал швейцарец, Лев Александрович не знал и знать не хотел. У него и так было достаточно забот, как официальных, так и неофициальных. Одной из неофициальных было непосредственное кураторство над следствием по делу «банды Берии» – естественно, тоже неофициальной его части, к которой ни Генеральный прокурор Руденко, ни майор Коротков не имели ни малейшего отношения и даже не подозревали о ней. Впрочем, и Эдгар не знал, кто стоит за скромным кремлевским чиновником. Русские партнеры были не марионетками, как их предшественники, а именно партнерами, они преследовали свои цели, от помощи не отказывались, но добросовестно за нее платили и не связывали себя работой на одного хозяина. Швейцарец совершенно точно знал, у них есть какие-то связи с МИ-6 [96]– однако выискивать интересы англичан бессмысленно, все равно узнаешь не больше того, что они сами захотят показать. Возможно, русские собираются два раза продать одну и ту же информацию, с них станется, и тут уж ничего не поделаешь. Кураторы швейцарского журналиста и французского разведчика Эдгара Клода Абнера из той конторы, на которую он работал еще менее официально и которая называлась Федеральным бюро расследований США, это понимали, однако понимали и то, что на сей раз цену устанавливают русские. Пусть устанавливают, лишь бы доставили товар…
– Итак, – швейцарец откинулся на спинку стула и улыбнулся, – ваши подопечные по-прежнему молчат? Может быть, помочь с кадрами? Мы можем прислать специалистов, умеющих проводить допросы…
– Пришлите, – пожал плечами Лев Александрович. – Мы и сами умеем их проводить. Они ведь тоже не дураки, понимают – настоящая работа начнется не сейчас, а когда будет произнесено хотя бы одно имя. Тогда от подследственного не отступятся, пока не выпотрошат вчистую. Тот, кто молчит, в конечном итоге отделывается легче. Но боюсь, все гораздо хуже и они тоже ничего не знают.
– А кто, по-вашему, может знать? – чрезвычайно вежливо осведомился иностранец.
– Берия, – загнул палец Лев Александрович. – Возможно, что-то известно Кобулову, который занимался работой в Германии – один из каналов связи шел через Западный Берлин. Если удастся расколоть его брата и выяснить, какая именно информация попадала в Москву, [97]то можно очертить круг подозреваемых.
Эдгар, не удержавшись, стукнул кулаком по столу.
– Но кто-то же держал связь с русскими шпионами в Штатах! Кто-то же называл оперативным сотрудникам места и условия встреч! С кем-то выходили на связь русские резиденты! Какого черта делают ваши в МВД, если не могут этого выяснить!
– К вашему сведению, – русский тоже разозлился, но, в отличие от собеседника, стал говорить еще тише и еще спокойнее, – военно-промышленным шпионажем занимались не МВД, не МГБ и не Комитет информации. Им занимались разведывательные службы Специального комитета…
– …который теперь тоже в ваших руках! – сквозь зубы процедил иностранец. – Не можете разобраться в собственном наследстве? За что мы вам платим?
– Послушайте, господин Абнер, – чем больше сердился швейцарец, тем более невозмутимым становился русский. – Если вы думаете, будто мы получили все наследство, то глубоко ошибаетесь. Техническая документация специальных комитетов запутана до невероятности. Мы не можем собрать воедино ни одной важной разработки, все они разделены на мелкие задания и распылены по десяткам и сотням организаций. Нам нужна карта разработок, без нее даже ваши высоколобые аналитики ничего не поймут. А карты нет.
– И где же она?
– По всей видимости, все там же, в архиве Берии. Возможно, есть она и в службе безопасности спецкомитетов, но мы не можем понять, как устроена эта служба.
– То есть?
– Там имеются совершенно официальные структуры, занимающиеся режимом, охраной, обеспечением секретности. Ими ведал тот самый Мешик, который сейчас сидит в Лефортово. Однако мы не нашли никаких следов разведки и контрразведки. Они существовали, во многих документах мы находим ссылки на «службу № 1» и «службу № 2», но где искать сами эти службы, не знает никто. Если бы Мешику что-то было известно, мы бы поняли это по его поведению. Однако не похоже, чтобы он знал хоть на йоту больше своих официальных обязанностей.
– И снова все упирается в одного человека? – уточнил Эдгар.
– По-видимому, да.
– Так какого черта вы не берете его в работу? Гуманность проявляете?
– А куда спешить? – пожал плечами Лев Александрович. – Мы сейчас проводим одну операцию. Она, весьма вероятно, приведет нас к тем самым людям, которых мы не можем найти, а возможно, и к архивам. После ее окончания мы соберем всю информацию и тогда уже приступим к допросам главного. Куда он денется-то?
– Ну, смотрите, – буркнул Эдгар. – Время, конечно, ждет, но все же не слишком тяните. Рекомендую пару раз нажать на него как следует, пусть понервничает. Родных его хорошо допросили?
– Работаем и с ними. Сыну едва ли что-то известно, он молодой, разговорчивый, таким секреты не доверяют, а вот жена может знать многое. Видел я ее как-то раз – очень непростая женщина. Мы тут придумали для нее одну штуку…
– Вы полагаете, Берия такой дурак, что делился секретами с женой? – улыбнулся Абнер.
– Нет, не полагаю, – ответил Лев Александрович. – Но проверить надо, хуже не будет…
За полчаса до того к официанту, обслуживавшему столик, подошли два спокойных и серьезных молодых человека и предъявили хорошо знакомые работникам «Арагви» «корочки» госбезопасности. Никаких вопросов у пожилого официанта, имеющего тридцатилетний стаж работы в лучших ресторанах Москвы и лишь чуть-чуть меньший стаж службы в органах, не возникло. Один из визитеров немного повозился с фруктовой вазой, которую должны были отнести на столик скромно сидящей в глубине зала пары, а потом они уселись в пустой подсобке и включили небольшой магнитофон. Через несколько минут к ним присоединился третий, явно азиатского происхождения, надел наушники и стал с большим интересом слушать разговор.
Эдгар и его партийный собеседник говорили совершенно спокойно. Перед встречей русские заверили Абнера, что их столик не прослушивается. Тем не менее швейцарец, пока дожидался русского партнера, незаметно, но тщательно проверил столик и стулья. Он понятия не имел, что среди разработок Третьего спецкомитета [98]существовали подслушивающие устройства такой миниатюрности, что их можно прикрепить, например, в углубление под ножкой вазы для фруктов. Пройдет еще добрый десяток лет, прежде чем подобные устройства получат широкое применение за рубежом, а пока самый маленький из известных микрофонов можно было вмонтировать разве что в телефонную трубку.
Незадолго до окончания ужина человек, который слушал разговор, кивнул, и один из его помощников вышел позвонить по телефону. На другом конце провода откликнулся женский голос.
– Киска? Я скоро. Минут через двадцать выхожу, жди…
Пятнадцать минут спустя собеседники, распрощавшись, вышли из ресторана. Эдгар взял такси, а Лев Александрович, любитель пеших прогулок, решил немного пройтись. Чувствовал он себя несколько странно, но списал легкое недомогание на то, что, возможно, оказалось многовато коньяка.
Дело и вправду было в коньяке. В кофейник, который в конце ужина понес на стол официант, один из молодых людей кинул чуть-чуть белого порошка. Ничего особо секретного, довольно распространенное лекарство, у которого было одно специфическое свойство – несовместимость с алкоголем. Эдгар, который пил сухое вино в умеренном количестве, почувствовал лишь легкое головокружение. Льву Александровичу пришлось хуже.
Шел он быстро и успел пройти около трех кварталов, когда улица вокруг внезапно дрогнула и поплыла. Он еще успел привалиться к ближайшему столбу и услышать за спиной несколько осуждающих реплик: «Пьяный!», «Надо же, а такой приличный человек!» Затем послышался уверенный голос: «Товарищи, позвольте пройти. Пропустите, я врач!» Последнее, что он помнил, были чьи-то пальцы на запястье, а потом все вокруг утонуло в сером полумраке.
…Он открыл глаза и не сразу понял, где находится. На больницу непохоже, скорее на жилую комнату, и лежал он на обычной кровати, покрытой цветастым покрывалом, рядом – стена, оклеенная дешевыми обоями в цветочек.
– Приходит в себя, – сказал кто-то, и тут же в глаза чиновнику ударил свет. Он попытался заслониться и обнаружил, что руки прикованы наручниками к раме кровати.
– Послушайте, уважаемый, – послышался из-за пятна света твердый холодный голос. – Не будем долго разговаривать. Мы понимаем, вы всего лишь связной, пешка. Убивать связного глупо, на его место поставят другого, только и всего. С кем вы связываете господина Абнера? Кто агент американцев в ЦК? Даем минуту на размышление, потом начинаем допрос.
Льву Александровичу хватило бы и десяти секунд. Он сам работал в МГБ, придя туда вместе с Игнатьевым в числе взятых им с собой работников аппарата ЦК, после смерти Сталина вернулся в отдел административных органов и при Берии каждый день с холодком в сердце ожидал ареста. И хотя он проработал в МГБ чуть больше года, все же кое-чему успел научиться и отлично понимал – раз ему светят в лицо, стало быть, не убьют. И все равно было очень страшно. По стилю работы, по лексике он сообразил, что имеет дело не с обычными чекистами, а с какими-то другими людьми, методов и полномочий которых он не знал. Нет уж, лучше пока помолчать. Заговорить никогда не поздно.
Прошла минута.
– Ну как? – осведомился все тот же голос.
Лев Александрович молчал. Тогда один из стоявших возле кровати людей вытащил шприц, аккуратно закатал ему рукав, и чиновник снова поплыл куда-то в качающуюся темноту.
Когда он очнулся в следующий раз, в комнате ничего не изменилось. Было все так же темно, в лицо ему по-прежнему светила лампа, скрывая допрашивавшего. Краем глаза он видел смутный силуэт еще одного человека – тот сидел за столом и писал. Лев Александрович попытался шевельнуться и невольно застонал – голова раскалывалась от боли.
– Сами виноваты, – голос за световым пятном теперь был насмешливым. – Рассказали бы все сразу, не пришлось бы применять к вам особые средства. Так что жаловаться можете только на себя… А вы, оказывается, совсем не пешка и знаете много интересных вещей…
Лев Александрович попытался вспомнить, что с ним делали, но головная боль только усилилась. Он мучительно поморщился.
– Что вы мне вкололи?
– «Эликсир откровенности». [99]Разработан в спецлаборатории МГБ, а мы его немного усовершенствовали. Не волнуйтесь, он безвреден, каждый из нас попробовал на себе. У нас с его помощью проводят полугодовые тесты, на предмет нарушения присяги. К утру все пройдет.
– Значит, не убьете? – не хотел, но все же спросил Лев Александрович.
– Зачем? – по легкому хмыканью чиновник понял, что невидимый собеседник усмехнулся. – Убивать, потом возиться с трупом… Мы вас отпустим. Все, что нам надо было узнать, вы рассказали. Мы даже не станем настаивать на соблюдении тайны. Оставляем секретность сегодняшней беседы на ваше усмотрение. Если полагаете, что ваши товарищи сохранят вам жизнь, можете рассказать о нашей встрече… а можете и промолчать. Вас отправят в больницу, время доставки укажут двадцать три часа, поэтому никто ничего не узнает. Просим только учесть одно пожелание… – собеседник заговорил преувеличенно вежливо, даже елейно, что в сочетании с положением Льва Александровича звучало особо устрашающе. – Мы знаем, вы из тех, кто курирует следствие по «делу Берии». Мужчины сами отвечают за свои дела: на войне как на войне. Но тех, кто поднимает руку на женщин и детей, мы считаем вне закона. И если мы узнаем, что кто-то хотя бы пальцем тронул семьи арестованных, аналогичные меры будут приняты в отношении вашей семьи и семей тех работников аппарата ЦК, которых вы нам назвали.
– Семьи арестованных на свободе, им грозит не более чем высылка. Кроме одной. А… их я не могу освободить, я маленький человек, кто мне позволит?
– В таком случае передадите своим хозяевам, что господин Абнер против уничтожения жены и сына Берии и против применения к ним допросов третьей степени. И от себя постараетесь добиться того же. Больше от вас ничего не требуется. И запомните, заложники в этом деле – ваша собственная семья. У вас, кажется, внучок пяти лет, я не ошибаюсь? Надеюсь, вы не думаете, будто управление охраны МВД сможет уберечь его от отдела безопасности Спецкомитета?
Когда чиновника, сделав еще один укол, вынесли из комнаты, Ренат, сидевший за столом, отодвинул тетрадь и внимательно посмотрел на Кудрявцева.
– Ты думаешь, сработает?
– Думаю, да. В МГБ в свое время столько слухов ходило об «эликсире откровенности», что должно сработать.
– Иногда и байки бывают полезны, – фыркнул Ренат.
– Это не совсем байка, хотя и не совсем правда. Опыты такие велись, и действительно, человек под действием этой хреновины говорит не останавливаясь, выбалтывает самое потаенное, что есть в душе.
– Так почему же его не применяют?
– А как ты думаешь, что у человека самое потаенное? Угадай-ка. Даю три попытки…
Ренат мгновение подумал и расхохотался.
– То-то и оно! Если бы я был психологом и занимался половыми проблемами, я бы на этих материалах диссертацию написал. Но для нашего дела это все без надобности. Если данный товарищ, придя послезавтра на работу, побежит докладывать о сегодняшнем происшествии… – он покачал головой и задумался.
– Не очень-то я в это верю, – хмыкнул Ренат.
– Не скажи, не скажи… Если он уполномочен сам решать вопросы работы с арестованными, тогда может и промолчать. А коли нет – ему остается только одно: довести наши предупреждения до своего начальства. И тогда по его посещениям мы очертим круг подозреваемых. Ну а если не побежит, то через пару месяцев, когда все успокоится, возьмем его в работу.
– А Нина Теймуразовна? Как ты думаешь, это ей поможет?
– Думаю, да. Заложники – угроза очень серьезная, и товарищи из ЦК понимают это лучше, чем кто-либо еще. А упоминание отдела безопасности спецкомитета не прибавит им спокойствия.
– Думаешь, он не понял, что мы слышали его разговор?
– Нет, зато я полагаю, в ближайшее время у него появятся определенные трудности в общении с господином Абнером.
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
Глава 14
Последний бой приходит, когда не ждешь
…Пока Серго Берия не мог особо пожаловаться на обращение – в конце концов, тюрьма есть тюрьма. Вспоминая рассказы тех, кто сидел еще в ежовские времена, он понимал – могло быть и хуже. Похоже, здесь вообще не знали, что с ним делать и что ему предъявить. Пытались спрашивать о заговоре, но неуверенно и недолго. Зачем-то выясняли подробности личной жизни отца. Ни очных ставок, ни документов – ничего. Единственная неприятность – ночные допросы, а в шесть утра уже будили, убирали койку.
Потом все изменилось. Появился еще один прокурор, Китаев – в отличие от первого, Камочкина, который вел себя прилично, этот кричал на допросах, оскорблял, говорил гадости об отце. Серго совсем перестали давать спать, вместо имени присвоили номер, несколько раз били. Требование было одно – отречься от отца, написать заявление и подписаться, всего-то и делов…
– Подумайте хорошенько, – убеждал его один прокурор, – вас осудят как члена семьи изменника Родины. Понимаете, что это значит? Тюрьма, лагерь, сломанная жизнь. А ведь у вас семья, дети. Это в ваших же интересах, как только напишете заявление, вас освободят, восстановят на работе, в партии.
Второй вел себя иначе.
– Я тебе, гаденыш, устрою здесь такое, что ты меня, пока жив, помнить будешь. Ты ведь ребенка ждешь? А можно помочь ему не родиться…
Серго был хоть и молод, но отнюдь не дурак и понимал: это, скорее всего, правда. И угрозы устроить «веселую жизнь», и обещание свободы – все так и будет, как говорят. Удерживало только понимание того, для чего нужно это отречение, – чтобы положить его на очередном допросе перед отцом. Потому и держался. А еще он помнил слова матери: «Человек умирает один раз. Если придется, встреть судьбу как мужчина…»
На него давили и убеждали, давали читать стенограмму пленума, показания Саркисова и других. Ощущение было такое, словно с головой влез в помойную яму. Один-единственный раз он дрогнул, подписал формулировку: «Для меня теперь ясно и понятно, что мой отец, Берия Л. П., разоблачен как враг народа, и кроме ненависти я к нему ничего не имею», – после чтения материалов пленума и нескольких суток без сна. И едва подписал, как режим смягчили, улучшили питание, даже разрешили прогулки. На допросах спрашивали теперь всякую ерунду о работе, о каких-то людях, которые приходили к ним в дом. С отречением отстали совершенно. Серго приходил в камеру и думал: неужели он сделал то, чего эти хотели? Впрочем, освобождать его явно не собирались…
…День был теплый, солнечный. Серго вышел на прогулку, когда внезапно в тюремном дворике появились человек десять солдат во главе с молодым лейтенантом. Пришедший с ними надзиратель коротко приказал: «К стенке!» Он по-прежнему ничего не понимал, до тех пор, пока не стали читать приговор. Сознание отказывалось воспринимать смысл, выхватывало только отдельные фразы: «как врага народа…», «к высшей мере наказания…». Затем короткая команда. Серго непомерным усилием воли оторвал взгляд от поднимающихся стволов, взглянул в лицо лейтенанту.
– Вас тоже расстреляют, – крикнул он, – как свидетелей.
Лейтенант отвел глаза, взглянул на надзирателя, тот смотрел куда-то вверх. В окне второго этажа маячило чье-то лицо. Человек в окне махнул рукой, сухо протрещали выстрелы. Серго мотнул головой, ничего не понимая. Офицер и солдаты ошалело уставились на него. Подошел надзиратель – он тоже смотрел как-то странно, – взял под руку, помог оторваться от стены:
Потом все изменилось. Появился еще один прокурор, Китаев – в отличие от первого, Камочкина, который вел себя прилично, этот кричал на допросах, оскорблял, говорил гадости об отце. Серго совсем перестали давать спать, вместо имени присвоили номер, несколько раз били. Требование было одно – отречься от отца, написать заявление и подписаться, всего-то и делов…
– Подумайте хорошенько, – убеждал его один прокурор, – вас осудят как члена семьи изменника Родины. Понимаете, что это значит? Тюрьма, лагерь, сломанная жизнь. А ведь у вас семья, дети. Это в ваших же интересах, как только напишете заявление, вас освободят, восстановят на работе, в партии.
Второй вел себя иначе.
– Я тебе, гаденыш, устрою здесь такое, что ты меня, пока жив, помнить будешь. Ты ведь ребенка ждешь? А можно помочь ему не родиться…
Серго был хоть и молод, но отнюдь не дурак и понимал: это, скорее всего, правда. И угрозы устроить «веселую жизнь», и обещание свободы – все так и будет, как говорят. Удерживало только понимание того, для чего нужно это отречение, – чтобы положить его на очередном допросе перед отцом. Потому и держался. А еще он помнил слова матери: «Человек умирает один раз. Если придется, встреть судьбу как мужчина…»
На него давили и убеждали, давали читать стенограмму пленума, показания Саркисова и других. Ощущение было такое, словно с головой влез в помойную яму. Один-единственный раз он дрогнул, подписал формулировку: «Для меня теперь ясно и понятно, что мой отец, Берия Л. П., разоблачен как враг народа, и кроме ненависти я к нему ничего не имею», – после чтения материалов пленума и нескольких суток без сна. И едва подписал, как режим смягчили, улучшили питание, даже разрешили прогулки. На допросах спрашивали теперь всякую ерунду о работе, о каких-то людях, которые приходили к ним в дом. С отречением отстали совершенно. Серго приходил в камеру и думал: неужели он сделал то, чего эти хотели? Впрочем, освобождать его явно не собирались…
…День был теплый, солнечный. Серго вышел на прогулку, когда внезапно в тюремном дворике появились человек десять солдат во главе с молодым лейтенантом. Пришедший с ними надзиратель коротко приказал: «К стенке!» Он по-прежнему ничего не понимал, до тех пор, пока не стали читать приговор. Сознание отказывалось воспринимать смысл, выхватывало только отдельные фразы: «как врага народа…», «к высшей мере наказания…». Затем короткая команда. Серго непомерным усилием воли оторвал взгляд от поднимающихся стволов, взглянул в лицо лейтенанту.
– Вас тоже расстреляют, – крикнул он, – как свидетелей.
Лейтенант отвел глаза, взглянул на надзирателя, тот смотрел куда-то вверх. В окне второго этажа маячило чье-то лицо. Человек в окне махнул рукой, сухо протрещали выстрелы. Серго мотнул головой, ничего не понимая. Офицер и солдаты ошалело уставились на него. Подошел надзиратель – он тоже смотрел как-то странно, – взял под руку, помог оторваться от стены: