Страница:
– Конечно, – кивнул Павел. – Он был раньше министром государственного контроля.
– А что это за министерство, знаете?
– Ну…
– Вот именно. Учат вас, учат, а толку… Не знаете истории собственной страны. Товарищ Сталин всегда придавал контролю огромное значение. В марте 1919 года он стал наркомом государственного контроля – фактически первым наркомом, поскольку только с его приходом это ведомство стало нормально работать. Основной задачей наркомата было проверять государственные учреждения и государственных работников, и полномочия он имел самые широкие. В 1920 году наркомат госконтроля преобразовали в наркомат Рабоче-крестьянской инспекции, а в 1940 году воссоздали снова, и его наркомом стал Лев Захарович Мехлис. О покойниках плохо не говорят, однако характер у него был премерзкий. Но доверял ему товарищ Сталин, как себе самому.
Так вот, в 1948 году от него начали поступать сигналы: в Ленинграде не все благополучно. Сначала он раскопал то, что ленинградская верхушка принимает весьма недешевые подарки от некоторых руководителей заводов, что в городе отвратительно налажен учет трофейных ценностей – а это почва для колоссальных злоупотреблений. Потом сообщил дополнительные наблюдения своих людей. Например, в Музее обороны Ленинграда блокаду представляют едва ли не главным событием войны, а Кузнецова – основным ее героем, совершенно забыв о том, что городу помогала выстоять вся страна и первым секретарем все-таки был товарищ Жданов. Насторожило его и следующее: с тех пор, как Кузнецов стал начальником Управления кадров ЦК, во многих регионах на ключевые посты назначаются выходцы из Ленинграда, и у них как-то очень уж успешно идет работа, выполняются и перевыполняются планы. Можно было посчитать Ленинград кузницей отличных кадров, но можно и задуматься: ведь председатель Госплана Вознесенский – тоже ленинградец, и нет ли тут какого-нибудь мухлежа? Зная Мехлиса, можно было не сомневаться, какой ответ он выберет.
В сумме из всех этих донесений следовало: в ленинградской парторганизации творится что-то непонятное и весьма подозрительное. А нюх у Мехлиса был как у хорошей собаки. Товарищ Сталин тогда никаких мер не принял и принять не мог, Политбюро никогда бы не дало санкции на разработку фигур такого уровня без железных оснований по линии МГБ, а оснований таких не было. Однако доклад министра госконтроля он запомнил крепко.
Вскоре после этого умирает товарищ Жданов. В последнее время он тяжело болел, и смерть его не была ни неожиданной, ни безвременной, однако сопровождалась она весьма странными обстоятельствами, и я до сих пор не понимаю, почему товарищ Сталин не приказал провести по этому делу расследование. В последние дни жизни Жданова медики, лечившие его, поспорили о диагнозе. Женщина-врач, снимавшая электрокардиограмму, поставила ему инфаркт, остальные доктора с ней не согласились, более того, потребовали, чтобы она переписала свое заключение. Как и положено члену партии, она не осталась равнодушной к судьбе больного и написала письмо начальнику Главного управления охраны Власику, где изложила эту историю. Власик передал письмо своему начальству – министру госбезопасности Абакумову, и в тот же день оно было на столе у Сталина. Почему-то товарищ Сталин не отнесся к нему серьезно – это, надо сказать, очень странно, ведь на следующий день Андрей Александрович умер. Как бы то ни было, расследование Абакумов проводить не стал.
Тем временем кто-то рассказал о письме начальнику Лечебно-санитарного управления профессору Егорову – одному из тех, на кого она жаловалась. Там созвали комиссию, комиссия все проверила еще раз и решила: лечение было абсолютно правильным. Женщину эту серьезно прижали, и тогда она написала второе письмо – секретарю ЦК Кузнецову. Вероятно, запомнила, что именно Кузнецов приезжал к товарищу Жданову в день его смерти, вот и обратилась за защитой…
Маленков замолчал, потянулся к конфетнице и вдруг быстро взглянул на Павла. Опять все те же конспиративные игры: говорит одно, имеет в виду другое? Зачем он вообще рассказал историю смерти Жданова? Раз не было следствия, стало быть, это к делу не относится. И как мог Абакумов пропустить такой сигнал… Ах вот оно что! Павел, изо всех сил стараясь сдержать улыбку, спросил:
– Почему вы думаете, будто Абакумов не начал расследования?
– А вы полагаете, это было не так? – пожал плечами Маленков. – Я ведь не вдавался в подробности, судил только по его действиям.
– Так в действиях-то все и дело! Я ведь почерк СМЕРШа хорошо знаю, довелось вместе поработать. Артисты те еще! У них любимая забава – пугнуть, спровоцировать и смотреть, что получится. Иной раз дело не стоит выеденного яйца, а они…
– Да оно действительно не стоило выеденного яйца! – воскликнул Маленков. – Я ведь тоже консультировался с врачами. Сердце товарища Жданова находилось в таком состоянии, что речь шла уже о днях жизни, максимум о нескольких месяцах. Ни о каком убийстве и речи быть не могло, так что незачем было этих медиков пугать, и никто их не трогал, пока за них Рюмин не взялся. [91]
– Да я и не о медиках говорю… – начал было Павел и замолк.
Вот теперь и увидим, пойдет Маленков на разговор или все же уйдет в сторону… Тот не сразу ответил, несколько секунд думал о чем-то, сосредоточенно размешивая чай, потом заговорил другим тоном, негромко и размеренно.
– Послушайте, Павел Андреевич, я никаких выводов о вещах, которыми не владею, делать не приучен. В чекистских методах я разбираюсь плохо. А вы опытный человек, и если хотите высказать свое мнение, то прошу вас, не стесняйтесь. Мне будет интересно послушать, как смотрит на все это профессионал…
Председатель Совмина выглядел по-прежнему открытым и искренним, но в глубине глаз плясали некие неуловимые чертики. Ясен перец, больше, чем можно говорить, Маленков не скажет – а вот если он, Павел, сделает из его слов свои выводы и выводы эти ему сообщит, то может получиться интересно…
– Кого же, по вашему мнению, хотел пугнуть Абакумов? – спросил Маленков.
– По-видимому, Кузнецова. Если, допустим, они с товарищем Ждановым друг друга недолюбливали и в день смерти Кузнецов к нему приехал, то это подозрительно…
– Не просто недолюбливали, – заулыбался Маленков. – И не один он приехал, а с Вознесенским и с первым секретарем Ленинградского обкома Попковым. И не только были там, а присутствовали на вскрытии тела, разбирали и опечатывали бумаги товарища Жданова, чтобы отправить их в Москву.
– Ну вот, видите… Тимашук, обращаясь к Кузнецову, рассказывала о том, первом своем письме, адресованном Власику?
– Конечно. Она изложила всю историю, от начала до конца.
– То есть Кузнецов понял, что у МГБ есть повод начать расследование смерти товарища Жданова. А если бы оно началось, то ко всем этим фактам было бы привлечено внимание…
– Абакумова, – закончил фразу Предсовмина. – Тут надо понимать, кто это такой. Вы о нем что-нибудь знаете?
– Откуда? – пожал плечами Павел. – Я совсем из другого ведомства.
– Ну так вот, чтоб вы знали, – Маленков засмеялся. – Министр госбезопасности Абакумов имел хватку бульдога и привычку всегда идти напролом. Если кто попался ему на зуб – не выпустит, если чего решил – сделает, если что-то мешает – снесет, не глядя. Угрожать, подкупать, договариваться с ним было бесполезно, и об этом все знали. Он, как хороший пес, признавал только одного хозяина – Сталина, да еще против Лаврентия не шел. Пользуясь вашими любимыми военными сравнениями, Абакумову переть против Берии было все равно что «тридцатьчетверке» таранить КВ-2. [92]Но Лаврентий заступался только за своих, а Кузнецов ему своим не был… Да, интересные вы мысли высказываете. И с какой целью, по вашему мнению, Абакумов мог пугать Кузнецова?
– Заставить его занервничать, потом активизировать агентурную разработку…
– Не годится, – усмехнулся Маленков. – Агентурную разработку человека такого уровня он не мог проводить без санкции Политбюро – но тогда в ней нет смысла, поскольку почти наверняка произошла бы утечка информации, и объект стал бы очень осторожен. А если бы каким-то образом узнали, что госбезопасность разрабатывает секретаря ЦК без санкции – вот тогда уж точно Абакумову бы мало не показалось. Конечно, товарищ Сталин мог и сам отдать такой приказ – но для этого должны были существовать очень серьезные основания.
– Так для того и пугают, чтобы эти основания появились! – засмеялся Павел. – Если человек ни в чем не повинен, он пожмет плечами, примет меры по письму и забудет о нем. А вот если он замешан в каких-то темных делах, то ему сразу начнет казаться: мол, все это не просто так, его, наверное, разрабатывают, – он занервничает, станет суетиться, почти наверняка попытается посоветоваться со своими подельниками. Мы так часто делали на Украине: пугнем подозреваемых и смотрим, что получится. Мало кто из действительно виновных выдерживал такую проверку, только самые тертые и опытные звери, остальные попадались. Тем более если организация по всей стране – в этом случае проследить совсем просто: смотри, куда он ездит, кто к нему ездит…
– Так-так-так… – азартно подался вперед Маленков. – Теперь понимаю вашу кухню… Умно придумано. И смотрите, какое удивительное произошло совпадение! Спустя четыре месяца после этой истории с письмом, в самом начале сорок девятого года, в Ленинграде состоялось очень странное мероприятие. Предсовмина РСФСР Родионов без разрешения товарища Сталина, втихую, уведомив только бюро Совмина, провел в Ленинграде всероссийскую оптовую ярмарку. На редкость нелепо все у них получилось, бессмысленно, разорительно, убытков на четыре миллиарда. Когда Родионова спрашивали, зачем он это сделал, он ничего вразумительного так и не ответил. И, в общем-то, никакого толку от этой ярмарки не было, кроме одного: на нее собрались крупные руководители со всей страны.
– Ага, – улыбнулся Павел. – Знакомо.
– В результате Родионов лишился своего поста, и кто скажет, что он пострадал безвинно? А сразу после ярмарки начались разные огорчительные случайности. Во-первых, в конце января в ЦК пришло анонимное письмо из Ленинграда. В декабре там состоялась партконференция, и автор сообщал, якобы в счетной комиссии мухлевали с голосами, добиваясь, чтобы ленинградский партактив был избран единогласно. Проверили – оказалось, так все и было! Скандал разразился страшный, ленинградским товарищам и их покровителю в ЦК Кузнецову пришлось расстаться со своими постами. И ведь этим цепь неприятностей не закончилась – очень трудная в смысле кадров выдалась зима. Едва разобрались с ленинградцами, как пришли жалобы на председателя Госплана Вознесенского – о злоупотреблениях в планировании, о том, что он создавал режим наибольшего благоприятствования одним отраслям и регионам, а точнее, одним людям, и завинчивал гайки относительно других. Проверка нашла в Госплане серьезнейшие злоупотребления – и по части планирования, и другие… За последние четыре года у них пропали две с половиной сотни секретных документов об экономическом положении Советского Союза. И не письма на одном листочке – целые народнохозяйственные планы исчезали неизвестно куда. О чем это вам, как профессионалу, говорит?
– Ого! – только и сказал Павел.
– Именно что «ого»! Поэтому пришлось товарищу Вознесенскому расстаться со своим постом. Ну а когда все эти люди по такому вот интересному стечению обстоятельств перестали быть важными персонами, тогда уже пошла разработка. Начали ее со шпионажа – был там такой бывший второй секретарь Ленинградского обкома Капустин, о нем имелись данные, будто он английский шпион. Его арестовали, а вслед за этим и ниточка потянулась.
– Их судили за шпионаж? – уточнил Павел.
– Нет, не за шпионаж. По шпионажу Абакумов копать особо не стал – потом его же и обвинили в том, что он «смазал» шпионский след в «ленинградском деле». Там и без того хватало. Одно то, как они воровали… Я, когда читал справки по делу, не раз думал: неправильно это, что у нас нет высшей меры за воровство. А главным политическим обвинением стало то, что в 1938 году «ленинградцы» создали антисоветскую организацию. Ну а поскольку в то время создавать организацию для подготовки переворота было безумием, то они пошли другим путем – путем сепаратизма.
– Объявить Ленинград вольным городом? – невольно сыронизировал Павел.
– Нет, не Ленинград, эти товарищи так мелко не плавали. Они хотели сделать РСФСР полноценной союзной республикой, со своей компартией, с полным набором министерств, флагом, гербом и так далее, и столицей ее объявить Ленинград. А теперь позвольте проверить, чему вас учат в академии. Каковы могли быть последствия такого шага? Ну, думайте?
– Не понимаю, в чем криминал, – пожал плечами Павел.
– Значит, плохо вас учат. Тогда слушайте. Если создать компартию России, то по силе и влиянию она будет сопоставима с КПСС, и если ее руководители не захотят подчиняться союзному руководству, заставить их будет практически невозможно. Более того, имея большинство в ЦК, российские руководители смогут определять политику Советского Союза, попросту отодвинув в сторону центральное руководство. По сути, создание компартии РСФСР, да еще перенос столицы России в Ленинград – это появление параллельного центра власти, готового в любой момент перехватить управление страной. Конкретно говоря, создание компартии России – это фактически передача власти в СССР Кузнецову.
– И вы думаете, что товарищ Сталин допустил бы это?
– А вы полагаете, товарищ Сталин бессмертен? Конечно, при нем ничего подобного не случилось бы, но я уверен, после его смерти перехват власти произошел бы мгновенно, либо путем выборов, либо иначе. Не забывайте, у российского руководства в запасе имелся один запрещенный шаг. По советской Конституции у России, как и у остальных республик, есть право выхода из состава Советского Союза. У нас все республики имеют это право, однако не имеют реальной возможности, поскольку их компартии значительно слабее КПСС, и любой сепаратизм будет задавлен в самом начале. Но если такой шаг захочет предпринять Россия, союзное руководство будет бессильно. Теперь понимаете, почему у РСФСР нет и не будет собственной компартии? Потому что это неизбежно, раньше или позже, приведет к развалу Советского Союза. Смешно думать, будто секретарь ЦК Кузнецов этого не понимал. А если понимал и все равно делал, какой отсюда следует вывод?
– Не может быть! – воскликнул Павел. – Это все теория, а на практике такое проделать невозможно!
– А возможно на практике арестовать второе лицо в государстве без положенных санкций и без каких бы то ни было оснований? – сердито бросил Маленков. – Чему вас только учат в вашей академии! Советую почитать материалы процессов тридцатых годов о сепаратизме, тогда увидите, какие у них у всех планы.
– Но зачем? Ведь товарищ Сталин все равно хотел передать власть Кузнецову и Вознесенскому!
– Это вам Хрущев сказал? – иронично поинтересовался Маленков и, не дожидаясь ответа, продолжил: – В том-то и дело, что никогда ни Кузнецов, ни Вознесенский не стали бы руководителями государства. Уже в сорок пятом году было известно, кто сменит товарища Сталина на посту лидера страны. И они прекрасно это понимали. А вот в новой России они стали бы главными: Кузнецов – генсеком, Вознесенский – Предсовмина. Так-то вот, Павел Андреевич… Чистая 58-1, измена Родине, посягательство на территориальную целостность Союза Советских Социалистических Республик. Плюс к тому наверняка заигрывания с Западом, чтобы после распада Союза Россию признали правопреемницей СССР.
– Погодите-ка… Вы говорили, Абакумова обвиняли в смазывании дел по шпионажу. Как же в таком деле можно не копать заграничные связи?
– Тут не все так просто, товарищ майор. Его в чем только не обвиняли, вплоть до полной ерунды. Например, что он добился расстрела Кузнецова и Вознесенского, чтобы оборвать связи в «ленинградском деле» – хотя приговор от министра госбезопасности ни в малейшей степени не зависел. А зная Абакумова, можно гарантированно утверждать: будь его воля, он выступал бы против высшей меры, именно для того, чтобы не обрывать ниточки дела.
– И кто же добился расстрела? – рассеянно, словно бы думая о чем-то своем, спросил Павел.
– ЦК, разумеется, – пожал плечами Маленков. – Хрущев, кстати, голосовал «за». Оцените, какой получается абсурд: после ареста Абакумова обвиняли в том, будто он покрывает преступников, теперь – в том, что он посадил невинных, при этом обвиняют одни и те же люди, и речь идет об одном и том же деле.
– И все же я не понимаю: если обстоятельства «ленинградского дела» таковы, почему Абакумов не искал в нем «шпионский след»?
Маленков в упор посмотрел на майора и медленно проговорил:
– Причина проста: у него не было полномочий. Дело о шпионаже на таком уровне не относится к компетенции МГБ. Этим занимались другие люди. Не спешите задавать вопросы, я не знаю, кто именно. В Советском Союзе в то время было не три секретные службы, как официально считается, а гораздо больше, и я думаю, что не все мне известны. [93]
– А товарищ Берия знает? – невольно вырвалось у Павла.
– ТоварищБерия это, конечно же, знал, – усмехнулся Маленков, – но гражданинБерия этого не скажет, ни вам, ни кому-либо другому. Это может знать еще Меркулов, преемник Мехлиса, который пока что товарищ, – но этот тем более не скажет. И вот этих вещей вам уж точно знать не надо.
Маленков откинулся на стуле и посмотрел Павлу прямо в глаза – взгляд у него был умный, волевой и очень грустный. Усмехнулся и сказал совсем другим тоном, как припечатал.
– Я понимаю Никиту. Чтобы упрочить свое положение, он сейчас черта ангелом объявит. Но если вы хотите знать, как все было – то было именно так. А теперь примите добрый совет, товарищ майор. О том, что я вам поведал, не говорите ни одной живой душе, даже если ваше задание было прощупать меня на этот предмет. Доложите, что я от разговора отказался, вам же лучше будет…
– Спасибо, товарищ Маленков, – горячо сказал Павел. – Задания прощупывать вас у меня не было. И я никому не скажу ни одного слова.
– И все же зачем вам это? Ну, допустим, установите вы, что происшедшие события представляют собой совсем не то, чем кажутся. Если повезет, даже узнаете какие-либо имена. И что из этого следует? Вы ведь бессильны, товарищ майор, да и я бессилен, и товарищ Молотов. Мы можем только подчиниться воле партии – или умереть. Другого выхода нет. Зачем это вам, если все равно выбора нет?
Павел пожал плечами:
– Трудно сказать… Я и сам не знаю. Но Лаврентий Павлович… он не подчинился, я же вижу. И если я сейчас со всем этим смирюсь, то получится, что я его оставил совсем одного. А это как-то не по-людски. Мне кажется, он хороший человек…
Маленков поднял голову, посмотрел на небо, по которому проплывали редкие пушистые облака, смахнул выкатившуюся все-таки слезинку и кивнул головой.
– В этом вы правы. Человек он и на самом деле просто на удивление хороший. В нашем мире такие долго не живут…
…Когда он в первый раз попал в тюрьму, то мог часами сидеть на койке, обхватив руками колени. Сейчас так не получится – не та фигура. А тогда он сидел, опершись спиной о стену, и старался думать о чем-нибудь хорошем. О домах, которые когда-нибудь построит в Баку, о матери, о сестре. Все равно о чем, лишь бы задавить ту мысль, что в любой момент их могут вывести из камеры и отправить к ближайшей стенке. Если к Тифлису подойдут красные войска, так, скорее всего, и случится.
Его ближайший сосед, большевик Саша Гегечкори, забивал те же мысли рассказами об истории Грузии, послушать которые собиралась вся камера. Но сейчас Саша был занят – разговаривал с пришедшей его навестить женой. Лаврентий поднял голову, незаметно разглядывая визитеров… и подумал, что такими, наверное, бывают ангелы.
На соседней койке сидела девушка, совсем юная и невероятно красивая. Она смотрела на Сашу, но время от времени быстро взглядывала и на него, мимоходом, как делают женщины, когда мужчина их уже интересует, а кокетничать еще рано. Смотреть прямо было неприлично, и Лаврентий затеял ту же игру, время от времени взглядывая на девушку.
– Кто это к тебе приходил? – спросил он Сашу, когда посетительницы ушли.
– Племянница моя, Нино, – сосед улыбнулся. – На прощанье велела, чтобы я тебя подкормил, а то она не может понять, в чем у тебя душа держится.
– А ты ей скажи, – нашелся Лаврентий, – что когда я стану архитектором, то начну хорошо зарабатывать и обязательно растолстею, специально чтобы понравиться такой красавице.
– Я тебе покажу «понравиться», – фыркнул Саша. – Девчонке пятнадцать лет, нечего ей пустяками голову забивать. Ты меня понял, архитектор?
Лаврентий отнюдь не считал пустяками то, что он думал по поводу Нино, однако об этом с Сашей лучше было не говорить. Он завел разговор об истории Грузии, сделав вид, будто совершенно забыл о красавице, и так преуспел в этом показном равнодушии, что вскоре Саша их познакомил. А потом их обоих выпустили из тюрьмы, и Лаврентия тут же выслали в Азербайджан. В Тифлис он вернулся лишь через год, уже высокопоставленным чекистом, налаживать работу грузинской «чрезвычайки», и в один из первых же дней отправился к Саше Гегечкори, который к тому времени успел стать министром внутренних дел Грузии. Больше всего он боялся услышать, что Нино уже замужем – опасно долго держать дома такую красивую девушку, до красоты много охотников. Однако Саша оказался человеком современным, без предрассудков и не спешил сбыть с рук родственницу… тогда казалось, что без предрассудков! Держал он племянницу строго, да и сама она была строга, в чем Лаврентий потом имел возможность убедиться неоднократно.
А тогда он совсем голову потерял. Несколько месяцев ходил как околдованный, пока не позвал Нино на свидание. Выходя из дому, долго разглядывал себя в зеркале с тоскливой обреченностью: тоже мне жених нашелся! Двадцать два года, а по виду и того меньше, как одет, лучше и не говорить, да еще профессия… Ну какое будущее может быть у девушки, которая выходит замуж за чекиста? Она ведь не знает, что все это временно… Ну вот с этого и начнем! Мол, чекист он только временно, потом будет заниматься нефтедобычей. Его совершенно точно обещали послать набираться опыта за границей, только одно условие поставили: чтобы он женился. На самом деле условия такого не было – но почему бы его и не придумать? Не такой уж и плохой жених, если вдуматься! Пусть она сначала откажет, однако потом задумается, а когда он действительно поедет за границу…
Но, к его удивлению, Нино согласилась сразу. Должно быть, не нравилась девочке жизнь в чужом доме. Зато дядя ни о какой свадьбе и слышать не хотел, шумел и ругался несколько дней, а с племянницы теперь в доме глаз не спускали. Естественно, бурное возмущение наглым мальчишкой он скрыть не смог, и в ЧК дружно подшучивали над незадачливым женихом, давали советы один другого хлеще. Впрочем, один совет показался Лаврентию вполне осуществимым – почему бы, по древнему грузинскому обычаю, не украсть невесту? Ясно, что здесь им пожениться не дадут, но ведь можно дождаться командировки в Баку, а там все проще, там свои… Главное – успеть выбраться из Грузии.
Так и сделали. Едва получив вызов, Берия условился с Ниной. Вечером к нему пришел ее двоюродный брат, принес вещи, а утром, когда Нино отправилась в училище, Лаврентий подхватил ее по дороге. Теперь у них был целый день в запасе. На дорогах шалили бандиты, поэтому путешественники, как в средние века, собирались вместе, караваном по несколько машин. Перед границей Лаврентий пересадил Нину к какому-то пожилому экспедитору, который ехал с женой и двумя дочерьми, документы на чужое имя были у него давно готовы. Границу проехали благополучно, Лаврентий отвез Нино к матери и отправился в ЧК. Едва он переступил порог, как его вызвали к Багирову.
– Тут на тебя розыск объявили, – ухмыльнулся начальник АзЧК. – По всему Закавказью. Саша Гегечкори телеграмму прислал. Прочитать? «Ты почему посылаешь к нам всяких бандитов, которые крадут молодых девушек?» Требует, чтобы я принял к тебе меры по всей строгости революционных законов.
– И что говорят на этот счет революционные законы? – поинтересовался Берия.
– А они говорят, женщин воровать нельзя. Я тебе все сказал, а теперь иди к товарищу Кирову, у него для тебя тоже хорошие слова найдутся.
Киров также, само собой, получил соответствующую телеграмму и расхаживал по кабинету, стараясь быть как можно более сердитым.
– Вот от кого не ожидал! Перспективный работник, коммунист, и подвержен отжившим предрассудкам! Зачем было воровать девушку? Посвататься, как положено, не мог?
– Саша Гегечкори сам ходячий предрассудок! – рассердился наконец Лаврентий. – Я посватался, и знаете, что он мне сказал? Я не понимаю, если мы хотим пожениться, почему он мешает, по какому праву? Разве женщина – не свободный человек?
– Ну и сколько лет твоему свободному человеку?
– Шестнадцать! – исподлобья взглянув на партсекретаря, признался Берия. По правде сказать, это было единственным слабым местом в его позиции.
– А что это за министерство, знаете?
– Ну…
– Вот именно. Учат вас, учат, а толку… Не знаете истории собственной страны. Товарищ Сталин всегда придавал контролю огромное значение. В марте 1919 года он стал наркомом государственного контроля – фактически первым наркомом, поскольку только с его приходом это ведомство стало нормально работать. Основной задачей наркомата было проверять государственные учреждения и государственных работников, и полномочия он имел самые широкие. В 1920 году наркомат госконтроля преобразовали в наркомат Рабоче-крестьянской инспекции, а в 1940 году воссоздали снова, и его наркомом стал Лев Захарович Мехлис. О покойниках плохо не говорят, однако характер у него был премерзкий. Но доверял ему товарищ Сталин, как себе самому.
Так вот, в 1948 году от него начали поступать сигналы: в Ленинграде не все благополучно. Сначала он раскопал то, что ленинградская верхушка принимает весьма недешевые подарки от некоторых руководителей заводов, что в городе отвратительно налажен учет трофейных ценностей – а это почва для колоссальных злоупотреблений. Потом сообщил дополнительные наблюдения своих людей. Например, в Музее обороны Ленинграда блокаду представляют едва ли не главным событием войны, а Кузнецова – основным ее героем, совершенно забыв о том, что городу помогала выстоять вся страна и первым секретарем все-таки был товарищ Жданов. Насторожило его и следующее: с тех пор, как Кузнецов стал начальником Управления кадров ЦК, во многих регионах на ключевые посты назначаются выходцы из Ленинграда, и у них как-то очень уж успешно идет работа, выполняются и перевыполняются планы. Можно было посчитать Ленинград кузницей отличных кадров, но можно и задуматься: ведь председатель Госплана Вознесенский – тоже ленинградец, и нет ли тут какого-нибудь мухлежа? Зная Мехлиса, можно было не сомневаться, какой ответ он выберет.
В сумме из всех этих донесений следовало: в ленинградской парторганизации творится что-то непонятное и весьма подозрительное. А нюх у Мехлиса был как у хорошей собаки. Товарищ Сталин тогда никаких мер не принял и принять не мог, Политбюро никогда бы не дало санкции на разработку фигур такого уровня без железных оснований по линии МГБ, а оснований таких не было. Однако доклад министра госконтроля он запомнил крепко.
Вскоре после этого умирает товарищ Жданов. В последнее время он тяжело болел, и смерть его не была ни неожиданной, ни безвременной, однако сопровождалась она весьма странными обстоятельствами, и я до сих пор не понимаю, почему товарищ Сталин не приказал провести по этому делу расследование. В последние дни жизни Жданова медики, лечившие его, поспорили о диагнозе. Женщина-врач, снимавшая электрокардиограмму, поставила ему инфаркт, остальные доктора с ней не согласились, более того, потребовали, чтобы она переписала свое заключение. Как и положено члену партии, она не осталась равнодушной к судьбе больного и написала письмо начальнику Главного управления охраны Власику, где изложила эту историю. Власик передал письмо своему начальству – министру госбезопасности Абакумову, и в тот же день оно было на столе у Сталина. Почему-то товарищ Сталин не отнесся к нему серьезно – это, надо сказать, очень странно, ведь на следующий день Андрей Александрович умер. Как бы то ни было, расследование Абакумов проводить не стал.
Тем временем кто-то рассказал о письме начальнику Лечебно-санитарного управления профессору Егорову – одному из тех, на кого она жаловалась. Там созвали комиссию, комиссия все проверила еще раз и решила: лечение было абсолютно правильным. Женщину эту серьезно прижали, и тогда она написала второе письмо – секретарю ЦК Кузнецову. Вероятно, запомнила, что именно Кузнецов приезжал к товарищу Жданову в день его смерти, вот и обратилась за защитой…
Маленков замолчал, потянулся к конфетнице и вдруг быстро взглянул на Павла. Опять все те же конспиративные игры: говорит одно, имеет в виду другое? Зачем он вообще рассказал историю смерти Жданова? Раз не было следствия, стало быть, это к делу не относится. И как мог Абакумов пропустить такой сигнал… Ах вот оно что! Павел, изо всех сил стараясь сдержать улыбку, спросил:
– Почему вы думаете, будто Абакумов не начал расследования?
– А вы полагаете, это было не так? – пожал плечами Маленков. – Я ведь не вдавался в подробности, судил только по его действиям.
– Так в действиях-то все и дело! Я ведь почерк СМЕРШа хорошо знаю, довелось вместе поработать. Артисты те еще! У них любимая забава – пугнуть, спровоцировать и смотреть, что получится. Иной раз дело не стоит выеденного яйца, а они…
– Да оно действительно не стоило выеденного яйца! – воскликнул Маленков. – Я ведь тоже консультировался с врачами. Сердце товарища Жданова находилось в таком состоянии, что речь шла уже о днях жизни, максимум о нескольких месяцах. Ни о каком убийстве и речи быть не могло, так что незачем было этих медиков пугать, и никто их не трогал, пока за них Рюмин не взялся. [91]
– Да я и не о медиках говорю… – начал было Павел и замолк.
Вот теперь и увидим, пойдет Маленков на разговор или все же уйдет в сторону… Тот не сразу ответил, несколько секунд думал о чем-то, сосредоточенно размешивая чай, потом заговорил другим тоном, негромко и размеренно.
– Послушайте, Павел Андреевич, я никаких выводов о вещах, которыми не владею, делать не приучен. В чекистских методах я разбираюсь плохо. А вы опытный человек, и если хотите высказать свое мнение, то прошу вас, не стесняйтесь. Мне будет интересно послушать, как смотрит на все это профессионал…
Председатель Совмина выглядел по-прежнему открытым и искренним, но в глубине глаз плясали некие неуловимые чертики. Ясен перец, больше, чем можно говорить, Маленков не скажет – а вот если он, Павел, сделает из его слов свои выводы и выводы эти ему сообщит, то может получиться интересно…
– Кого же, по вашему мнению, хотел пугнуть Абакумов? – спросил Маленков.
– По-видимому, Кузнецова. Если, допустим, они с товарищем Ждановым друг друга недолюбливали и в день смерти Кузнецов к нему приехал, то это подозрительно…
– Не просто недолюбливали, – заулыбался Маленков. – И не один он приехал, а с Вознесенским и с первым секретарем Ленинградского обкома Попковым. И не только были там, а присутствовали на вскрытии тела, разбирали и опечатывали бумаги товарища Жданова, чтобы отправить их в Москву.
– Ну вот, видите… Тимашук, обращаясь к Кузнецову, рассказывала о том, первом своем письме, адресованном Власику?
– Конечно. Она изложила всю историю, от начала до конца.
– То есть Кузнецов понял, что у МГБ есть повод начать расследование смерти товарища Жданова. А если бы оно началось, то ко всем этим фактам было бы привлечено внимание…
– Абакумова, – закончил фразу Предсовмина. – Тут надо понимать, кто это такой. Вы о нем что-нибудь знаете?
– Откуда? – пожал плечами Павел. – Я совсем из другого ведомства.
– Ну так вот, чтоб вы знали, – Маленков засмеялся. – Министр госбезопасности Абакумов имел хватку бульдога и привычку всегда идти напролом. Если кто попался ему на зуб – не выпустит, если чего решил – сделает, если что-то мешает – снесет, не глядя. Угрожать, подкупать, договариваться с ним было бесполезно, и об этом все знали. Он, как хороший пес, признавал только одного хозяина – Сталина, да еще против Лаврентия не шел. Пользуясь вашими любимыми военными сравнениями, Абакумову переть против Берии было все равно что «тридцатьчетверке» таранить КВ-2. [92]Но Лаврентий заступался только за своих, а Кузнецов ему своим не был… Да, интересные вы мысли высказываете. И с какой целью, по вашему мнению, Абакумов мог пугать Кузнецова?
– Заставить его занервничать, потом активизировать агентурную разработку…
– Не годится, – усмехнулся Маленков. – Агентурную разработку человека такого уровня он не мог проводить без санкции Политбюро – но тогда в ней нет смысла, поскольку почти наверняка произошла бы утечка информации, и объект стал бы очень осторожен. А если бы каким-то образом узнали, что госбезопасность разрабатывает секретаря ЦК без санкции – вот тогда уж точно Абакумову бы мало не показалось. Конечно, товарищ Сталин мог и сам отдать такой приказ – но для этого должны были существовать очень серьезные основания.
– Так для того и пугают, чтобы эти основания появились! – засмеялся Павел. – Если человек ни в чем не повинен, он пожмет плечами, примет меры по письму и забудет о нем. А вот если он замешан в каких-то темных делах, то ему сразу начнет казаться: мол, все это не просто так, его, наверное, разрабатывают, – он занервничает, станет суетиться, почти наверняка попытается посоветоваться со своими подельниками. Мы так часто делали на Украине: пугнем подозреваемых и смотрим, что получится. Мало кто из действительно виновных выдерживал такую проверку, только самые тертые и опытные звери, остальные попадались. Тем более если организация по всей стране – в этом случае проследить совсем просто: смотри, куда он ездит, кто к нему ездит…
– Так-так-так… – азартно подался вперед Маленков. – Теперь понимаю вашу кухню… Умно придумано. И смотрите, какое удивительное произошло совпадение! Спустя четыре месяца после этой истории с письмом, в самом начале сорок девятого года, в Ленинграде состоялось очень странное мероприятие. Предсовмина РСФСР Родионов без разрешения товарища Сталина, втихую, уведомив только бюро Совмина, провел в Ленинграде всероссийскую оптовую ярмарку. На редкость нелепо все у них получилось, бессмысленно, разорительно, убытков на четыре миллиарда. Когда Родионова спрашивали, зачем он это сделал, он ничего вразумительного так и не ответил. И, в общем-то, никакого толку от этой ярмарки не было, кроме одного: на нее собрались крупные руководители со всей страны.
– Ага, – улыбнулся Павел. – Знакомо.
– В результате Родионов лишился своего поста, и кто скажет, что он пострадал безвинно? А сразу после ярмарки начались разные огорчительные случайности. Во-первых, в конце января в ЦК пришло анонимное письмо из Ленинграда. В декабре там состоялась партконференция, и автор сообщал, якобы в счетной комиссии мухлевали с голосами, добиваясь, чтобы ленинградский партактив был избран единогласно. Проверили – оказалось, так все и было! Скандал разразился страшный, ленинградским товарищам и их покровителю в ЦК Кузнецову пришлось расстаться со своими постами. И ведь этим цепь неприятностей не закончилась – очень трудная в смысле кадров выдалась зима. Едва разобрались с ленинградцами, как пришли жалобы на председателя Госплана Вознесенского – о злоупотреблениях в планировании, о том, что он создавал режим наибольшего благоприятствования одним отраслям и регионам, а точнее, одним людям, и завинчивал гайки относительно других. Проверка нашла в Госплане серьезнейшие злоупотребления – и по части планирования, и другие… За последние четыре года у них пропали две с половиной сотни секретных документов об экономическом положении Советского Союза. И не письма на одном листочке – целые народнохозяйственные планы исчезали неизвестно куда. О чем это вам, как профессионалу, говорит?
– Ого! – только и сказал Павел.
– Именно что «ого»! Поэтому пришлось товарищу Вознесенскому расстаться со своим постом. Ну а когда все эти люди по такому вот интересному стечению обстоятельств перестали быть важными персонами, тогда уже пошла разработка. Начали ее со шпионажа – был там такой бывший второй секретарь Ленинградского обкома Капустин, о нем имелись данные, будто он английский шпион. Его арестовали, а вслед за этим и ниточка потянулась.
– Их судили за шпионаж? – уточнил Павел.
– Нет, не за шпионаж. По шпионажу Абакумов копать особо не стал – потом его же и обвинили в том, что он «смазал» шпионский след в «ленинградском деле». Там и без того хватало. Одно то, как они воровали… Я, когда читал справки по делу, не раз думал: неправильно это, что у нас нет высшей меры за воровство. А главным политическим обвинением стало то, что в 1938 году «ленинградцы» создали антисоветскую организацию. Ну а поскольку в то время создавать организацию для подготовки переворота было безумием, то они пошли другим путем – путем сепаратизма.
– Объявить Ленинград вольным городом? – невольно сыронизировал Павел.
– Нет, не Ленинград, эти товарищи так мелко не плавали. Они хотели сделать РСФСР полноценной союзной республикой, со своей компартией, с полным набором министерств, флагом, гербом и так далее, и столицей ее объявить Ленинград. А теперь позвольте проверить, чему вас учат в академии. Каковы могли быть последствия такого шага? Ну, думайте?
– Не понимаю, в чем криминал, – пожал плечами Павел.
– Значит, плохо вас учат. Тогда слушайте. Если создать компартию России, то по силе и влиянию она будет сопоставима с КПСС, и если ее руководители не захотят подчиняться союзному руководству, заставить их будет практически невозможно. Более того, имея большинство в ЦК, российские руководители смогут определять политику Советского Союза, попросту отодвинув в сторону центральное руководство. По сути, создание компартии РСФСР, да еще перенос столицы России в Ленинград – это появление параллельного центра власти, готового в любой момент перехватить управление страной. Конкретно говоря, создание компартии России – это фактически передача власти в СССР Кузнецову.
– И вы думаете, что товарищ Сталин допустил бы это?
– А вы полагаете, товарищ Сталин бессмертен? Конечно, при нем ничего подобного не случилось бы, но я уверен, после его смерти перехват власти произошел бы мгновенно, либо путем выборов, либо иначе. Не забывайте, у российского руководства в запасе имелся один запрещенный шаг. По советской Конституции у России, как и у остальных республик, есть право выхода из состава Советского Союза. У нас все республики имеют это право, однако не имеют реальной возможности, поскольку их компартии значительно слабее КПСС, и любой сепаратизм будет задавлен в самом начале. Но если такой шаг захочет предпринять Россия, союзное руководство будет бессильно. Теперь понимаете, почему у РСФСР нет и не будет собственной компартии? Потому что это неизбежно, раньше или позже, приведет к развалу Советского Союза. Смешно думать, будто секретарь ЦК Кузнецов этого не понимал. А если понимал и все равно делал, какой отсюда следует вывод?
– Не может быть! – воскликнул Павел. – Это все теория, а на практике такое проделать невозможно!
– А возможно на практике арестовать второе лицо в государстве без положенных санкций и без каких бы то ни было оснований? – сердито бросил Маленков. – Чему вас только учат в вашей академии! Советую почитать материалы процессов тридцатых годов о сепаратизме, тогда увидите, какие у них у всех планы.
– Но зачем? Ведь товарищ Сталин все равно хотел передать власть Кузнецову и Вознесенскому!
– Это вам Хрущев сказал? – иронично поинтересовался Маленков и, не дожидаясь ответа, продолжил: – В том-то и дело, что никогда ни Кузнецов, ни Вознесенский не стали бы руководителями государства. Уже в сорок пятом году было известно, кто сменит товарища Сталина на посту лидера страны. И они прекрасно это понимали. А вот в новой России они стали бы главными: Кузнецов – генсеком, Вознесенский – Предсовмина. Так-то вот, Павел Андреевич… Чистая 58-1, измена Родине, посягательство на территориальную целостность Союза Советских Социалистических Республик. Плюс к тому наверняка заигрывания с Западом, чтобы после распада Союза Россию признали правопреемницей СССР.
– Погодите-ка… Вы говорили, Абакумова обвиняли в смазывании дел по шпионажу. Как же в таком деле можно не копать заграничные связи?
– Тут не все так просто, товарищ майор. Его в чем только не обвиняли, вплоть до полной ерунды. Например, что он добился расстрела Кузнецова и Вознесенского, чтобы оборвать связи в «ленинградском деле» – хотя приговор от министра госбезопасности ни в малейшей степени не зависел. А зная Абакумова, можно гарантированно утверждать: будь его воля, он выступал бы против высшей меры, именно для того, чтобы не обрывать ниточки дела.
– И кто же добился расстрела? – рассеянно, словно бы думая о чем-то своем, спросил Павел.
– ЦК, разумеется, – пожал плечами Маленков. – Хрущев, кстати, голосовал «за». Оцените, какой получается абсурд: после ареста Абакумова обвиняли в том, будто он покрывает преступников, теперь – в том, что он посадил невинных, при этом обвиняют одни и те же люди, и речь идет об одном и том же деле.
– И все же я не понимаю: если обстоятельства «ленинградского дела» таковы, почему Абакумов не искал в нем «шпионский след»?
Маленков в упор посмотрел на майора и медленно проговорил:
– Причина проста: у него не было полномочий. Дело о шпионаже на таком уровне не относится к компетенции МГБ. Этим занимались другие люди. Не спешите задавать вопросы, я не знаю, кто именно. В Советском Союзе в то время было не три секретные службы, как официально считается, а гораздо больше, и я думаю, что не все мне известны. [93]
– А товарищ Берия знает? – невольно вырвалось у Павла.
– ТоварищБерия это, конечно же, знал, – усмехнулся Маленков, – но гражданинБерия этого не скажет, ни вам, ни кому-либо другому. Это может знать еще Меркулов, преемник Мехлиса, который пока что товарищ, – но этот тем более не скажет. И вот этих вещей вам уж точно знать не надо.
Маленков откинулся на стуле и посмотрел Павлу прямо в глаза – взгляд у него был умный, волевой и очень грустный. Усмехнулся и сказал совсем другим тоном, как припечатал.
– Я понимаю Никиту. Чтобы упрочить свое положение, он сейчас черта ангелом объявит. Но если вы хотите знать, как все было – то было именно так. А теперь примите добрый совет, товарищ майор. О том, что я вам поведал, не говорите ни одной живой душе, даже если ваше задание было прощупать меня на этот предмет. Доложите, что я от разговора отказался, вам же лучше будет…
– Спасибо, товарищ Маленков, – горячо сказал Павел. – Задания прощупывать вас у меня не было. И я никому не скажу ни одного слова.
– И все же зачем вам это? Ну, допустим, установите вы, что происшедшие события представляют собой совсем не то, чем кажутся. Если повезет, даже узнаете какие-либо имена. И что из этого следует? Вы ведь бессильны, товарищ майор, да и я бессилен, и товарищ Молотов. Мы можем только подчиниться воле партии – или умереть. Другого выхода нет. Зачем это вам, если все равно выбора нет?
Павел пожал плечами:
– Трудно сказать… Я и сам не знаю. Но Лаврентий Павлович… он не подчинился, я же вижу. И если я сейчас со всем этим смирюсь, то получится, что я его оставил совсем одного. А это как-то не по-людски. Мне кажется, он хороший человек…
Маленков поднял голову, посмотрел на небо, по которому проплывали редкие пушистые облака, смахнул выкатившуюся все-таки слезинку и кивнул головой.
– В этом вы правы. Человек он и на самом деле просто на удивление хороший. В нашем мире такие долго не живут…
…Когда он в первый раз попал в тюрьму, то мог часами сидеть на койке, обхватив руками колени. Сейчас так не получится – не та фигура. А тогда он сидел, опершись спиной о стену, и старался думать о чем-нибудь хорошем. О домах, которые когда-нибудь построит в Баку, о матери, о сестре. Все равно о чем, лишь бы задавить ту мысль, что в любой момент их могут вывести из камеры и отправить к ближайшей стенке. Если к Тифлису подойдут красные войска, так, скорее всего, и случится.
Его ближайший сосед, большевик Саша Гегечкори, забивал те же мысли рассказами об истории Грузии, послушать которые собиралась вся камера. Но сейчас Саша был занят – разговаривал с пришедшей его навестить женой. Лаврентий поднял голову, незаметно разглядывая визитеров… и подумал, что такими, наверное, бывают ангелы.
На соседней койке сидела девушка, совсем юная и невероятно красивая. Она смотрела на Сашу, но время от времени быстро взглядывала и на него, мимоходом, как делают женщины, когда мужчина их уже интересует, а кокетничать еще рано. Смотреть прямо было неприлично, и Лаврентий затеял ту же игру, время от времени взглядывая на девушку.
– Кто это к тебе приходил? – спросил он Сашу, когда посетительницы ушли.
– Племянница моя, Нино, – сосед улыбнулся. – На прощанье велела, чтобы я тебя подкормил, а то она не может понять, в чем у тебя душа держится.
– А ты ей скажи, – нашелся Лаврентий, – что когда я стану архитектором, то начну хорошо зарабатывать и обязательно растолстею, специально чтобы понравиться такой красавице.
– Я тебе покажу «понравиться», – фыркнул Саша. – Девчонке пятнадцать лет, нечего ей пустяками голову забивать. Ты меня понял, архитектор?
Лаврентий отнюдь не считал пустяками то, что он думал по поводу Нино, однако об этом с Сашей лучше было не говорить. Он завел разговор об истории Грузии, сделав вид, будто совершенно забыл о красавице, и так преуспел в этом показном равнодушии, что вскоре Саша их познакомил. А потом их обоих выпустили из тюрьмы, и Лаврентия тут же выслали в Азербайджан. В Тифлис он вернулся лишь через год, уже высокопоставленным чекистом, налаживать работу грузинской «чрезвычайки», и в один из первых же дней отправился к Саше Гегечкори, который к тому времени успел стать министром внутренних дел Грузии. Больше всего он боялся услышать, что Нино уже замужем – опасно долго держать дома такую красивую девушку, до красоты много охотников. Однако Саша оказался человеком современным, без предрассудков и не спешил сбыть с рук родственницу… тогда казалось, что без предрассудков! Держал он племянницу строго, да и сама она была строга, в чем Лаврентий потом имел возможность убедиться неоднократно.
А тогда он совсем голову потерял. Несколько месяцев ходил как околдованный, пока не позвал Нино на свидание. Выходя из дому, долго разглядывал себя в зеркале с тоскливой обреченностью: тоже мне жених нашелся! Двадцать два года, а по виду и того меньше, как одет, лучше и не говорить, да еще профессия… Ну какое будущее может быть у девушки, которая выходит замуж за чекиста? Она ведь не знает, что все это временно… Ну вот с этого и начнем! Мол, чекист он только временно, потом будет заниматься нефтедобычей. Его совершенно точно обещали послать набираться опыта за границей, только одно условие поставили: чтобы он женился. На самом деле условия такого не было – но почему бы его и не придумать? Не такой уж и плохой жених, если вдуматься! Пусть она сначала откажет, однако потом задумается, а когда он действительно поедет за границу…
Но, к его удивлению, Нино согласилась сразу. Должно быть, не нравилась девочке жизнь в чужом доме. Зато дядя ни о какой свадьбе и слышать не хотел, шумел и ругался несколько дней, а с племянницы теперь в доме глаз не спускали. Естественно, бурное возмущение наглым мальчишкой он скрыть не смог, и в ЧК дружно подшучивали над незадачливым женихом, давали советы один другого хлеще. Впрочем, один совет показался Лаврентию вполне осуществимым – почему бы, по древнему грузинскому обычаю, не украсть невесту? Ясно, что здесь им пожениться не дадут, но ведь можно дождаться командировки в Баку, а там все проще, там свои… Главное – успеть выбраться из Грузии.
Так и сделали. Едва получив вызов, Берия условился с Ниной. Вечером к нему пришел ее двоюродный брат, принес вещи, а утром, когда Нино отправилась в училище, Лаврентий подхватил ее по дороге. Теперь у них был целый день в запасе. На дорогах шалили бандиты, поэтому путешественники, как в средние века, собирались вместе, караваном по несколько машин. Перед границей Лаврентий пересадил Нину к какому-то пожилому экспедитору, который ехал с женой и двумя дочерьми, документы на чужое имя были у него давно готовы. Границу проехали благополучно, Лаврентий отвез Нино к матери и отправился в ЧК. Едва он переступил порог, как его вызвали к Багирову.
– Тут на тебя розыск объявили, – ухмыльнулся начальник АзЧК. – По всему Закавказью. Саша Гегечкори телеграмму прислал. Прочитать? «Ты почему посылаешь к нам всяких бандитов, которые крадут молодых девушек?» Требует, чтобы я принял к тебе меры по всей строгости революционных законов.
– И что говорят на этот счет революционные законы? – поинтересовался Берия.
– А они говорят, женщин воровать нельзя. Я тебе все сказал, а теперь иди к товарищу Кирову, у него для тебя тоже хорошие слова найдутся.
Киров также, само собой, получил соответствующую телеграмму и расхаживал по кабинету, стараясь быть как можно более сердитым.
– Вот от кого не ожидал! Перспективный работник, коммунист, и подвержен отжившим предрассудкам! Зачем было воровать девушку? Посвататься, как положено, не мог?
– Саша Гегечкори сам ходячий предрассудок! – рассердился наконец Лаврентий. – Я посватался, и знаете, что он мне сказал? Я не понимаю, если мы хотим пожениться, почему он мешает, по какому праву? Разве женщина – не свободный человек?
– Ну и сколько лет твоему свободному человеку?
– Шестнадцать! – исподлобья взглянув на партсекретаря, признался Берия. По правде сказать, это было единственным слабым местом в его позиции.