Страница:
– Никита Сергеевич, кажется, клюнуло!
Все утро Павел настраивался на этот визит, стараясь вызвать из небытия то, прежнее свое отношение к Хрущеву. Ему было назначено на двенадцать, и к двенадцати он сумел стать почти прежним ординарцем, разве что немного смущенным. А почему бы ему и не быть смущенным, с таким-то заданием?
– Ну-ну! – заинтересованно наклонился к нему Хрущев. – Неужели Берию заловил? Рассказывай…
– Нет, не Берию! С другого конца клюнуло. Проводил я жену с сынишкой на вокзал, пошел пива попить…
Павел рассказывал про свое приключение с «хвостом», Хрущев слушал по видимости с большим интересом, а на самом деле вполуха. Историю со слежкой он выслушал от Серова на следующий же день. Узнав, что объект стряхнул далеко не самых худших парней из наружного наблюдения легко и элегантно, как тапочки с ног, начальник Управления госбезопасности сделал наконец то, чего никто не удосужился проделать раньше – затребовал личное дело майора Короткова и доложил первому секретарю, что там обнаружил. Хрущев, правда, все это уже знал из записи допросов и даже пару раз ругнул себя самого за ротозейство, но виду не показывал. Серова он пока что прикармливал, поэтому не хотел без пользы дела принижать.
– Хороший адъютантик у вас был, Никита Сергеевич. Не Берия ли вам его подставил?
– Нет, ну какой Берия. Я сам его выбрал, случайно на передовой встретились. Но про разведшколу он мне не рассказывал, и про работу в тылу врага тоже. Говорил, пошел в военкомат в первый день войны, они уходили из Минска с нашими частями, попал в окружение, потом был в партизанах.
– …Да-да! А на самом деле он учился в разведшколе и работал в тылу врага в нелегальной группе НКВД. По крайней мере, так выходило с его слов, вы же помните, какая петрушка была тогда с архивами… Дела его так и не нашли, но и никаких компрометирующих обстоятельств за двенадцать лет службы тоже не замечено. И все же не исключено, что он не тот, за кого себя выдает. Может быть, когда все кончится, взять его и поспрошать про шпионаж?
– Не надо, – отрезал Хрущев. – Делай, как я сказал. Выполнит задание – наградим, будет нас за нос водить – убрать, и весь разговор. А куда он, кстати, ехал-то?
– Не знаю. Отрывался около своего дома, но троллейбус, на который он сел, туда не ходит, ему пришлось идти пятнадцать минут быстрым шагом, чтоб добраться.
– И что делать думаешь?
– Посажу ему на хвост лучших ребят, которые у меня шпионов выпасают. Эти на глаза не сунутся и не упустят. Может, он просто обнаружил слежку и решил поиграть, а сам к бабе шел или домой, спать…
– Может, и так… – кивнул Хрущев.
Теперь, слушая Павла, он вспоминал этот разговор. Значит, домой ты ехал, Павлуша… Ну-ну… Хотя, может, и домой. Вон какой молодой да длинноногий, такому и полгорода пробежать ничего не стоит…
– …Уж коль скоро вы сами об этом заговорили, – Руденко взял со стола два листочка бумаги и снова приторно заулыбался, – то не желаете ли ознакомиться со следственным документом?
Он поднес к глазам Берии очередной листок. Обычный лист, на котором крупными буквами, полудетским почерком было что-то написано. Берия раздраженно бросил:
– Отлично знаете, что без пенсне не вижу…
– Ну что ж, в таком случае я вам прочту.
Он откашлялся, поднял лист бумаги на уровень глаз и громко и четко принялся читать: «Генеральному прокурору СССР тов. Руденко от Дроздовой В. С., проживающейи так далее… Я хочу просить Вас учесть еще одно очередное злодеяние, которое он совершил четыре года назад надо мной. Мне было 16 лет, я училась в 7-м классе. Я жила на улице Герцена напротив особняка Берия. 29 марта 1949 года умерла моя бабушка. Мама потеряла сознание, и ее отправили в больницу. Я осталась одна. Обманным путем под видом оказания помощи маме меня завели в дом по Малой Никитской. В 5–6 часов вечера, 7 мая 1949 года, пришел старик в пенсне…»Это вы, гражданин Берия. Ничего не поделаешь, для девочки вы старик…
– Я и для бабушки не мальчик, – фыркнул Лаврентий.
– Тогда продолжим: «…Старик в пенсне, то есть Берия, сказал, что не надо плакать, маму вылечат и все будет хорошо. Потом Берия схватил меня, отнес в свою спальню и изнасиловал. Он лишил меня радости детства и всего хорошего в жизни советской молодежи. Я прошу Вас учесть, при разборе всех его злодеяний, его моральное лицо, как развратника и растлителя детей. Дроздова Валя».Ну, что на это скажете, подследственный? – снова разулыбался он.
Берия ухмыльнулся.
– Ну, что вы этосвое слово сдержите, я и не сомневался, – в тон прокурору ответил он. – Тем более это так нетрудно. Представляю себе, сколько женщин не откажутся таким образом набить себе цену: как же, сам Берия на них покусился. Это ведь не с Романом Руденко любовь крутить…
– Если вы в чем-то сомневаетесь, можем предоставить вам очную ставку, – все тем же тоном продолжал Руденко, сделал паузу и медленно закончил: – В присутствии вашей жены. Полагаю, ей будет интересно…
Ну не дурак ли? Чтобы Нино поверила в такое, даже если он приведет сюда двадцать девиц! Но… неужели Руденко всерьез предлагает очную ставку? Или дразнит, издевается? Спокойно, Лаврентий. Надо соглашаться. Еще раз увидеть ее, попрощаться. Она сильная, выдержит… Даже если и не выдержит, все равно надо…
– Давайте очную ставку, – кивнул Берия. – Покажу вам, как должен работать следователь.
Он не видел лица Руденко. Прокурор же внимательно следил за ним, как кошка за мышью, и от него не укрылось ни изменившееся выражение глаз, ни то, как дрогнули губы подследственного. Кажется, попал…
– Вы хорошо подумали? – спросил он. – Это не дело – держать такую красивую женщину в наручниках, а иначе, боюсь, она вам лицо расцарапает. Тем более что, как мы установили, в те дни она была в командировке. Ее, как и всякую женщину, весьма интересуют любовные подвиги дражайшего супруга.
– Тогда не надо очной ставки, – равнодушно согласился Берия. – Не люблю семейных сцен. Думаю, суд и так поверит несчастной школьнице.
Прокурор удовлетворенно улыбнулся. Берии не удалось скрыть, что равнодушие это – деланное. Захотел, все равно не смог бы. Неужели наконец-то удача? Хоть ты и великий чекист, а все равно мужчина, и от этого не убежишь. Давай, Романе, разматывай его дальше…
– Кстати, ваша жена крайне заинтересовалась, когда узнала, что у вас есть не только любовница, но и ребенок от нее. Особенно на Нину Теймуразовну произвело впечатление то, что это девочка. Ведь грузины особо привязаны к дочерям, я не ошибаюсь?
– Кто как, – безразлично отозвался Берия. – Я предпочитаю сыновей.
– Ну что ж, тогда вам будет легче перенести ее потерю…
– Ты вот что, Павлушка, – выслушав, закончил Хрущев. – Ты не суетись. Следят за тобой – очень хорошо. Ходи, как будто не видишь, не отрывайся, не оглядывайся. Жди, пока сами подойдут. Ну, а потом действуй по обстановке. А как у тебя с Берией дела – продвигаются?
– Помаленьку. Вчера половину допроса контрреволюционные разговоры вели о министре Абакумове, которого какие-то мерзавцы из ЦК обвинили в заговоре, посадили в тюрьму и страшно пытали. Душевная история, я чуть слезу не пустил. Смотрел ему в рот и делал вид, будто верю каждому слову, едва не прослезился от сочувствия…
– Так, значит этот гад у Берии невиновным выходит? Ну еще бы, они же после войны одно черное дело делали! Ладно, Павлушка, ты парень скромный, и расскажу я тебе кое-что такое, о чем мы пока не знаем, то ли поведать об этом людям, то ли нет…
Берия, он всю жизнь мечтал о власти. Ух, как он о ней мечтал! Но хитрый был, ничего не скажешь. На совещании у товарища Сталина тихий такой, почтительный, воды не замутит, а у себя в наркомате так распоясывался… ну ты ведь пленум слышал? Вот так он себя и вел всю дорогу, а не только последние три месяца.
А после войны он видит, что товарищ Сталин стареет, жить ему недолго, и думает: как бы после него на первое место залезть. И стал он тогда смотреть: чуть на кого наш вождь ласково глянет, Берия того на заметку. Абакумов же был его выдвиженец, и что Берия скажет, то и делал. Еще в сорок шестом году он организовал дело против товарища Маленкова, о том, что наша авиационная промышленность, мол, гнала на фронт брак, товарищи из ВВС по сговору его принимали, а товарищ Маленков знал это и ничего не предпринимал. Все прошло у них благополучно, товарищей, которые героически обеспечивали фронт самолетами, рассовали по тюрьмам, товарища Маленкова тоже наказали. Берия увидел, что его метод работает, сделал Абакумова министром госбезопасности, и стала эта парочка строчить дела на кого придется. Чуть не понравится ему человек, он Абакумову только кивнет, и готово. Но все это были дела мелкие, на генералов там, на отдельных деятелей нашей промышленности. А Берии нужно было убрать всех, кто ему загораживал дорогу. Товарищ Сталин тогда присматривался к нескольким людям, чтобы, когда он уйдет, оставить им на руки страну. Люди были исключительные – умные, энергичные, настоящие коммунисты. Товарищ Кузнецов, секретарь ЦК, товарищ Вознесенский, начальник Госплана, товарищ Родионов, Предсовмина РСФСР. Берии, чтобы пробиться к власти, надо было их убрать. И придумали эти мерзавцы такое, за что их надо повесить вверх ногами на Красной площади, чтобы никому больше неповадно…
Летом сорок восьмого умирает наш дорогой и любимый товарищ Жданов. И была там такая врачиха, глупая баба, показалось ей, будто товарища Жданова лечили неправильно. У него, мол, инфаркт, а ему разрешают с постели вставать. Она написала письмо наверх, письмо попало к Абакумову и тот отнес его Сталину. Потом из-за этого письма было целое «дело врачей», но это другая история. А Абакумов начал нашептывать Сталину, мол, не иначе как убили товарища Жданова по приказу Кузнецова с Вознесенским, поскольку они после его смерти к нему в санаторий ездили. А ездили они туда почему? Потому, что все они родом из ленинградской парторганизации, дружны были со Ждановым еще с тридцатых годов, и когда он умер – как было с дорогим товарищем не попрощаться? Но Абакумов за это зацепился, внушил свои подозрения товарищу Сталину, наверняка не без помощи Берии, который на товарища Сталина уже тогда большое влияние имел. И начали они раскручивать это дело.
Для начала сняли товарищей этих со всех постов. Цеплялись к такой ерунде, ну просто совестно. Товарищ Родионов, Предсовмина РСФСР, провел в Ленинграде оптовую ярмарку – а почему не провести, нельзя, что ли? А ему говорят: нет, ты самовольно провел, иди вон со своего поста. Письмо пришло в ЦК анонимное, дескать, в Ленинграде голоса на партийных выборах неправильно подсчитали – такое везде может быть, но к этому прицепились, и Кузнецова долой с его поста. Товарищ Вознесенский в планировании напутал малость – все, вредитель, долой! Документ секретный в Госплане пропал – ага, шпионаж! Посмотрели, что товарищ Вознесенский из Ленинграда, товарищ Кузнецов из Ленинграда – ага, групповщина, отрыв от ЦК, ленинградская фракция. Ну а доказывать у нас на Лубянке умеют, там тебе что хочешь докажут, то, о чем и не думал никогда…
В общем, не буду долго рассказывать, больно мне все это вспоминать. Берия с Абакумовым слепили кучу таких вот обвинений и назвали всю эту мерзость «ленинградским делом». Двести человек партийного актива, и какого – молодые, энергичные ребята, им бы жить да работать! – двести человек к стенке, две тысячи по лагерям. Зато Берии дорога наверх теперь была свободная, расчищенная, а если кто случайно на нее вылезет, тот не знает, как убраться. Представляешь себе – люди специально хуже стали работать, чтобы товарищ Сталин их не заметил и не выдвинул, так они Берии боялись. А первым подручным у него был Абакумов. Так-то вот, Павлушка… А ведь смутил он тебя, Лаврентий, признавайся, смутил…
– Правда ваша, – покаянно вздохнул Павел. – Смутил. Язык у него привешен, логика железная. Вы мне объясняете, как дело было, а он начнет свое говорить и как-то так все переиначивает… – Павел сделал нетерпеливый жест рукой, – так переиначивает, не знаешь, кому и верить.
– А ты не верь, Павлушка, – глядя ему в глаза, спокойно и серьезно сказал Хрущев. – Верят пусть бабки в церкви, а ты думай. Ты ведь не мальчик, много всякого повидал, какой-никакой, а опыт у тебя есть. Ладно, дам я тебе пару бумажек секретных – на, посмотри, как они там дела фабриковали, как над людьми изгалялись. Ценны эти бумажки тем, что их сам же Берия подготовил потом, когда в МВД пришел – вот, мол, какой я честный. А дружка своего Абакумова подставил под трибунал. Тот ему, как пес, служил, такие письма из тюрьмы писал, аж слеза прошибает – не помогло…
…Берия не двинулся, не дрогнул, замер в каменной неподвижности, но Руденко все понял, усмехнулся про себя – наконец-то он нащупал верную дорогу. Далеко не всех можно было взять на любви к детям. А тут надо же – зверь умный, матерый, опытный – и так прокололся. Давай, Романе, мотай его дальше…
– Я вот размышляю над еще одним ордером, который я выписал сегодня, но пока не дал в работу – на арест вашей сожительницы. Знаете ли, жены не всегда бывают в курсе предательской деятельности мужей, а любовницы – почти всегда. Уверен, при обыске мы найдем у нее много интересного… Как вы думаете, найдем, а, гражданин Берия?
Лаврентий молчал. Вдруг мелькнула мысль, что это ему воздаяние за абакумовского сына – мелькнула и пропала, осталась лишь пустота, в которой откуда-то издалека звучал голос прокурора:
– …Девочку, конечно, жалко, говорят, она слабенькая, а тут тюремная камера, а потом детский дом где-нибудь в Сибири. Может не выдержать. А если выдержит, то судьба ее незавидная. А правда все же, будто грузины особенно привязаны к дочерям?
Берия медленно поднял голову. Лица прокурора он не видел – он ничего не видел, кроме красного тумана в глазах. Тысячелетия цивилизации слетели с него, как пух с одуванчика, в одно мгновение. Если бы не наручники, этот допрос стал бы последним в жизни Генерального прокурора СССР Романа Руденко. Но все же многолетняя самодисциплина еще удерживала от того, чтобы стать зверем – бессильным зверем на цепи. Если бы не было наручников, тогда совсем другое дело. Наручники… А это выход! Он напряг руки и потянул их на себя, перекрутил и потянул еще сильнее, пока боль в запястьях не стала нестерпимой, зато туман из красного превратился в обычный, серый, и он смог наконец выдохнуть густой тяжелый воздух. С трудом продираясь сквозь звон в ушах, Берия выпрямился и заговорил с презрительным высокомерием:
– Во-первых: я не грузин, а мингрел. Назвать меня грузином – все равно что тебя москалем. Если еще раз попробуешь, я придумаю тебе русское имя, понятно? Во-вторых: что ты, слизняк, понимаешь в мужчинах и в их пристрастиях? Если я хочу женщину, я ее беру. Можешь и с моей подруги получить заявление об изнасиловании. Это уже потом я ей понравился больше, чем она мне. Скажи, я разрешаю – если хочет, пусть пишет. А детей у меня много, куда больше, чем ты думаешь, и мальчиков, и девочек. Эти показания я, пожалуй, подпишу – они не принесут мне урона…
Руденко молчал. Берия был настолько страшен в эту минуту, что слова не шли на ум прокурору. Наконец, дернув щекой, выдавил:
– Только сегодняшними не отделаетесь. Протоколов у нас много накопилось.
– Хорошо. Все, что у вас накопилось, я тоже подпишу. В конце концов, какая разница – сделаю я это сам или подделает какой-нибудь капитан из моего ведомства. Результат-то все равно один и тот же…
Руденко наконец сообразил, что победа осталась за ним, и снова улыбнулся.
– Давно бы так. И вам было бы легче, и мне проще. А дочку, стало быть, все же любите…
– До определенного предела, – оборвал его Берия.
– То есть архив не сдадите?
– Нет. Безопасность государства я ценю выше, чем ее жизнь. Протоколы подпишу… кроме тех, которые связаны с убийствами.
– Почему?
– Там замешаны другие люди. Даже в таком дурацком вопросе никого оговаривать не стану.
– А они вот не постеснялись вас оговорить. Показать протоколы?
– Очную ставку! – потребовал Берия.
– Боюсь, это будет затруднительно.
– Тогда разговор окончен, – Берия откинулся на спинку стула и закрыл глаза.
Темная волна бешенства схлынула, уступив место апатии. По шагам он понял, что Руденко прошел к выходу. Хлопнула дверь. Минут через пять к нему подошел Цареградский, склонился, потряс за плечо:
– Гражданин Берия! Протоколы будем подписывать?
Он разлепил глаза, поднял голову и устало сказал:
– Снимите наручники. Не бойтесь, вас не трону…
Один из конвоиров наклонился, завозился с наручниками, с легким испугом воскликнул: «Товарищ прокурор!» Бледный Цареградский неподвижным взглядом смотрел на руки Берии: кожа на запястьях разорвана, кровь течет по пальцам на пол. Опомнился, тихо сказал: «Перевяжите!» и отошел к окну. Когда вызванный фельдшер закончил перевязку, прокурор положил на стол стопку протоколов и пенсне.
Берия просматривал бумаги быстро, «по диагонали». Два протокола он отложил в сторону, остальные подписал. Уже выходя в коридор, обернулся. Прокурор стоял у стола и смотрел вслед. Тогда он задержался на мгновение и вдруг сказал: «Спасибо!»
Уже во дворе один из конвоиров спросил:
– Послушайте, а за что вы прокурору «спасибо» сказали?
Берия повернулся, окинул взглядом коренастую фигуру полковника, упрямое круглое лицо и устало обронил:
– Тебе не понять…
Павел сидел за столом и в третий раз перечитывал документы, точнее, письма и жалобы осужденных. На каждом стояла пометка – по какому делу.
«Дело авиационной промышленности». Заявление осужденного Новикова.
«…На следствии все правдиво изложенные мною недочеты и ошибки в работе следователь Лихачев извратил и преподнес мне как преднамеренное злодеяние с моей стороны, имеющее целью нанести вред и ослабить мощь Советской армии… Все мои попытки в ходе следствия доказать абсурдность предъявленных мне обвинений пресекались следователем Лихачевым, который допрашивал меня чуть ли не круглосуточно, постоянно твердил, что следствие располагает изобличающими меня в преступных действиях показаниями Шахурина, Селезнева и др. и что я напрасно трачу время, пытаясь доказать свою невиновность, и этим только усугубляю свою вину. Находясь в состоянии тяжелой депрессии, доведенный до изнеможения непрерывными допросами, без сна и отдыха, я подписал составленный следователем Лихачевым протокол моего допроса с признанием моей вины во всем, в чем меня обвиняли…
…Во время следствия меня несколько раз вызывал на допрос Абакумов. На этих допросах постоянно присутствовал следователь Лихачев. Абакумов ругал меня площадной бранью, унижал мое человеческое достоинство, смешивал с грязью мою честную работу до ареста, угрожал расстрелом, арестом моей семьи и т. п…»
– Ну и что тут такого? – удивился Павел. – Обычная работа, с нажимом. Если на подследственных нажимать нельзя, как же с ними работать?
– Я разве говорю, что нельзя? Нет, нажимать можно и нужно, и бить тоже можно, но бить надо врагов, а не невинных! [88]А тут человек сто раз сказал, что он невиновен, а эти его все равно дожимают…
Павел не стал спорить. Он уже давно убедился, что Хрущев их работы не знает, но желание объяснить ему особенности ведения следствия у него в последнее время как-то угасло.
– А теперь смотри, для чего это все было нужно, – и Хрущев протянул ему следующую бумагу.
«Через несколько дней после моего ареста, в конце апреля 1946 г., я был приведен днем в кабинет Абакумова. Абакумов впервые заговорил со мной на человеческом языке. В присутствии следователя Лихачева он сказал, что я должен буду подписать составленное и отпечатанное заявление на имя И. В. Сталина… Лихачев давал мне подписывать по одному листу, и так я подписал это заявление, в котором, насколько помню, было сказано, что я совершал преступные действия на работе в ВВС. Далее в этом заявлении приводились, как якобы известные мне факты, различные клеветнические вымыслы, компрометирующие члена Политбюро ЦК ВКП(б) Маленкова, маршала Жукова и зам. министра внутренних дел Серова…»
– Понял теперь? Таким вот образом эти мерзавцы получали заявления на кого им было угодно. Берия их потом держал при себе, в том самом архиве, который мы ищем. А дальше было все просто. Только товарищ Сталин хочет, например, сделать министром обороны маршала Жукова – Берия ему бац на стол бумажку! И товарища Жукова вместо Министерства обороны законопачивают в военный округ, а его верных помощников – под арест, и опять мотают, тянут показания. Теперь понимаешь, почему нужно найти этот архив? Если его сейчас не отыскать, кто его знает, где он всплывет? Представляешь, что будет, если эти бумажки попадут за границу, какой козырь в руки нашим врагам?
– Не может быть! – воскликнул Павел. – Одно дело соперников убирать, это часто бывает, но чтобы сделать такую подлость всей стране… Они хоть и мерзавцы, но все же советские люди.
– Они еще не то могут! – убежденно сказал Хрущев. – Одно слово: враги! Ты читай, читай. Там есть еще по делу, о котором тебя товарищ Молотов спрашивал. Он был главным человеком, который стоял на пути Берии к власти, и на него этим подлецам обязательно надо было найти какую-нибудь гадость. Но товарищ Молотов – человек безупречный, и тогда взялись за его жену. Чтобы ее посадить, Абакумов ничем не смущался. Наарестовывал кучу ее родных и знакомых и принялся вымогать у них показания. Вот почитай, как он это делал. Это из бериевского письма, он как почувствовал, что товарищ Молотов снова в силе и мы все за него, так своего верного пса нам и сдал…
«О том, как фабриковались следствием эти показания, Штейнберг И. И. заявил:
"Мне было сказано, что я должен признаться во враждебной и националистической деятельности, которую я якобы проводил вместе с Жемчужиной…
…Меня допрашивал министр государственной безопасности Абакумов, который потребовал, чтобы я признался. Я отрицал. Тогда министр приказал следователю бить меня до тех пор, пока я не подпишу такие признания. В течение двух дней после этого мне только показывали «орудия» (резиновую дубинку), но так как я продолжал отрицать, то приступили к систематическим избиениям. Наряду с этим мне давали спать не более 2–3 часов в сутки. Допросов с „дубинкой" было подряд семь. Их я выдержал, но перед восьмым допросом сдался и сказал неправду".
По тому же вопросу Мельник-Соколинская С. И. заявила:
«… Я все же отказывалась подписывать ложь, теряла последние силы, падала на стол, просила отпустить меня, а он (Комаров) кричал, что меня на носилках будут допрашивать, и обрисовал картину страшных ужасов, меня ожидавших. Наконец, Комаров начал угрожать мне арестом моего мужа и дочери Лены, а другую обещал отдать в детский дом. Я начала терять почву. Судила про себя, что меня тоже взяли без вины и стряпают дело, и решила, что самые страшные четыре страницы попрошу переделать, а остальные подпишу, только чтобы не допустить ареста мужа и дочери. Но и тут он (Комаров) обманул меня, переделав только две. И я совершила в тюрьме преступление, подписав уже утром этот протокол»».
– И ведь получилось у них это черное дело! Сталин товарища Молотова в последнее время и видеть не хотел, а Берию от себя не отпускал ни на шаг. А вот теперь посмотри, как он с нашими партийными товарищами расправлялся. Это как раз по «ленинградскому делу». Берия хотел и по нему добреньким стать. Главных своих врагов он перебил, а остальные ему не противники, их можно и освободить, они за это на него молиться будут. Заодно и товарища Маленкова подставит, который тогда курировал органы, без него ничего там не делалось. А Георгий Максимилианович человек простой, доверчивый, обмануть его нетрудно, вот Абакумов им и вертел, как захочет. Письмо нам в Политбюро Берия написать не успел, а материальчики подготовил…
Еще один лист бумаги – показания бывшего второго секретаря Ленинградского обкома Турко.
«Я никаких преступлений не совершал и виновным себя не считал и не считаю. Показания я дал в результате систематических избиений, так как я отрицал свою вину. Следователь Путинцев начал меня систематически избивать на допросах. Он бил меня по голове, по лицу, бил ногами. Однажды он меня так избил, что пошла кровь из уха. После таких избиений следователь направлял меня в карцер, угрожал уничтожить меня, мою жену и детей, а меня осудить на 20 лет лагерей, если я не признаюсь… Потом Путинцев предложил мне подписать чудовищный протокол о Кузнецове, Вознесенском и других. В нем также содержались дикие измышления о руководителях партии и правительства. И что я участник заговора. Били. Я кричал на всю тюрьму. Семь суток просидел в карцере. Снова отказался подписать протокол… Снова побои. Потом я увидел врача со шприцем. Я испугался и подписал сразу два протокола… Повели к Комарову. Его я боялся больше, чем Путинцева… Хотел покончить самоубийством… Дома жена лишилась рассудка, сына арестовали, малолетнюю дочь отдали в детдом. В результате я подписал все, что предлагал следователь…»
– Ну что, понял, зачем над ними изгалялись? Эти люди – они по их меркам маленькие. Через них Абакумов получал показания на людей больших. И ты что думаешь – это ему самому было нужно? Он для Берии старался. А тот потом на него же все и повесил. Верить Берии, Павлушка, – удовольствие очень дорогое…
Все утро Павел настраивался на этот визит, стараясь вызвать из небытия то, прежнее свое отношение к Хрущеву. Ему было назначено на двенадцать, и к двенадцати он сумел стать почти прежним ординарцем, разве что немного смущенным. А почему бы ему и не быть смущенным, с таким-то заданием?
– Ну-ну! – заинтересованно наклонился к нему Хрущев. – Неужели Берию заловил? Рассказывай…
– Нет, не Берию! С другого конца клюнуло. Проводил я жену с сынишкой на вокзал, пошел пива попить…
Павел рассказывал про свое приключение с «хвостом», Хрущев слушал по видимости с большим интересом, а на самом деле вполуха. Историю со слежкой он выслушал от Серова на следующий же день. Узнав, что объект стряхнул далеко не самых худших парней из наружного наблюдения легко и элегантно, как тапочки с ног, начальник Управления госбезопасности сделал наконец то, чего никто не удосужился проделать раньше – затребовал личное дело майора Короткова и доложил первому секретарю, что там обнаружил. Хрущев, правда, все это уже знал из записи допросов и даже пару раз ругнул себя самого за ротозейство, но виду не показывал. Серова он пока что прикармливал, поэтому не хотел без пользы дела принижать.
– Хороший адъютантик у вас был, Никита Сергеевич. Не Берия ли вам его подставил?
– Нет, ну какой Берия. Я сам его выбрал, случайно на передовой встретились. Но про разведшколу он мне не рассказывал, и про работу в тылу врага тоже. Говорил, пошел в военкомат в первый день войны, они уходили из Минска с нашими частями, попал в окружение, потом был в партизанах.
– …Да-да! А на самом деле он учился в разведшколе и работал в тылу врага в нелегальной группе НКВД. По крайней мере, так выходило с его слов, вы же помните, какая петрушка была тогда с архивами… Дела его так и не нашли, но и никаких компрометирующих обстоятельств за двенадцать лет службы тоже не замечено. И все же не исключено, что он не тот, за кого себя выдает. Может быть, когда все кончится, взять его и поспрошать про шпионаж?
– Не надо, – отрезал Хрущев. – Делай, как я сказал. Выполнит задание – наградим, будет нас за нос водить – убрать, и весь разговор. А куда он, кстати, ехал-то?
– Не знаю. Отрывался около своего дома, но троллейбус, на который он сел, туда не ходит, ему пришлось идти пятнадцать минут быстрым шагом, чтоб добраться.
– И что делать думаешь?
– Посажу ему на хвост лучших ребят, которые у меня шпионов выпасают. Эти на глаза не сунутся и не упустят. Может, он просто обнаружил слежку и решил поиграть, а сам к бабе шел или домой, спать…
– Может, и так… – кивнул Хрущев.
Теперь, слушая Павла, он вспоминал этот разговор. Значит, домой ты ехал, Павлуша… Ну-ну… Хотя, может, и домой. Вон какой молодой да длинноногий, такому и полгорода пробежать ничего не стоит…
– …Уж коль скоро вы сами об этом заговорили, – Руденко взял со стола два листочка бумаги и снова приторно заулыбался, – то не желаете ли ознакомиться со следственным документом?
Он поднес к глазам Берии очередной листок. Обычный лист, на котором крупными буквами, полудетским почерком было что-то написано. Берия раздраженно бросил:
– Отлично знаете, что без пенсне не вижу…
– Ну что ж, в таком случае я вам прочту.
Он откашлялся, поднял лист бумаги на уровень глаз и громко и четко принялся читать: «Генеральному прокурору СССР тов. Руденко от Дроздовой В. С., проживающейи так далее… Я хочу просить Вас учесть еще одно очередное злодеяние, которое он совершил четыре года назад надо мной. Мне было 16 лет, я училась в 7-м классе. Я жила на улице Герцена напротив особняка Берия. 29 марта 1949 года умерла моя бабушка. Мама потеряла сознание, и ее отправили в больницу. Я осталась одна. Обманным путем под видом оказания помощи маме меня завели в дом по Малой Никитской. В 5–6 часов вечера, 7 мая 1949 года, пришел старик в пенсне…»Это вы, гражданин Берия. Ничего не поделаешь, для девочки вы старик…
– Я и для бабушки не мальчик, – фыркнул Лаврентий.
– Тогда продолжим: «…Старик в пенсне, то есть Берия, сказал, что не надо плакать, маму вылечат и все будет хорошо. Потом Берия схватил меня, отнес в свою спальню и изнасиловал. Он лишил меня радости детства и всего хорошего в жизни советской молодежи. Я прошу Вас учесть, при разборе всех его злодеяний, его моральное лицо, как развратника и растлителя детей. Дроздова Валя».Ну, что на это скажете, подследственный? – снова разулыбался он.
Берия ухмыльнулся.
– Ну, что вы этосвое слово сдержите, я и не сомневался, – в тон прокурору ответил он. – Тем более это так нетрудно. Представляю себе, сколько женщин не откажутся таким образом набить себе цену: как же, сам Берия на них покусился. Это ведь не с Романом Руденко любовь крутить…
– Если вы в чем-то сомневаетесь, можем предоставить вам очную ставку, – все тем же тоном продолжал Руденко, сделал паузу и медленно закончил: – В присутствии вашей жены. Полагаю, ей будет интересно…
Ну не дурак ли? Чтобы Нино поверила в такое, даже если он приведет сюда двадцать девиц! Но… неужели Руденко всерьез предлагает очную ставку? Или дразнит, издевается? Спокойно, Лаврентий. Надо соглашаться. Еще раз увидеть ее, попрощаться. Она сильная, выдержит… Даже если и не выдержит, все равно надо…
– Давайте очную ставку, – кивнул Берия. – Покажу вам, как должен работать следователь.
Он не видел лица Руденко. Прокурор же внимательно следил за ним, как кошка за мышью, и от него не укрылось ни изменившееся выражение глаз, ни то, как дрогнули губы подследственного. Кажется, попал…
– Вы хорошо подумали? – спросил он. – Это не дело – держать такую красивую женщину в наручниках, а иначе, боюсь, она вам лицо расцарапает. Тем более что, как мы установили, в те дни она была в командировке. Ее, как и всякую женщину, весьма интересуют любовные подвиги дражайшего супруга.
– Тогда не надо очной ставки, – равнодушно согласился Берия. – Не люблю семейных сцен. Думаю, суд и так поверит несчастной школьнице.
Прокурор удовлетворенно улыбнулся. Берии не удалось скрыть, что равнодушие это – деланное. Захотел, все равно не смог бы. Неужели наконец-то удача? Хоть ты и великий чекист, а все равно мужчина, и от этого не убежишь. Давай, Романе, разматывай его дальше…
– Кстати, ваша жена крайне заинтересовалась, когда узнала, что у вас есть не только любовница, но и ребенок от нее. Особенно на Нину Теймуразовну произвело впечатление то, что это девочка. Ведь грузины особо привязаны к дочерям, я не ошибаюсь?
– Кто как, – безразлично отозвался Берия. – Я предпочитаю сыновей.
– Ну что ж, тогда вам будет легче перенести ее потерю…
– Ты вот что, Павлушка, – выслушав, закончил Хрущев. – Ты не суетись. Следят за тобой – очень хорошо. Ходи, как будто не видишь, не отрывайся, не оглядывайся. Жди, пока сами подойдут. Ну, а потом действуй по обстановке. А как у тебя с Берией дела – продвигаются?
– Помаленьку. Вчера половину допроса контрреволюционные разговоры вели о министре Абакумове, которого какие-то мерзавцы из ЦК обвинили в заговоре, посадили в тюрьму и страшно пытали. Душевная история, я чуть слезу не пустил. Смотрел ему в рот и делал вид, будто верю каждому слову, едва не прослезился от сочувствия…
– Так, значит этот гад у Берии невиновным выходит? Ну еще бы, они же после войны одно черное дело делали! Ладно, Павлушка, ты парень скромный, и расскажу я тебе кое-что такое, о чем мы пока не знаем, то ли поведать об этом людям, то ли нет…
Берия, он всю жизнь мечтал о власти. Ух, как он о ней мечтал! Но хитрый был, ничего не скажешь. На совещании у товарища Сталина тихий такой, почтительный, воды не замутит, а у себя в наркомате так распоясывался… ну ты ведь пленум слышал? Вот так он себя и вел всю дорогу, а не только последние три месяца.
А после войны он видит, что товарищ Сталин стареет, жить ему недолго, и думает: как бы после него на первое место залезть. И стал он тогда смотреть: чуть на кого наш вождь ласково глянет, Берия того на заметку. Абакумов же был его выдвиженец, и что Берия скажет, то и делал. Еще в сорок шестом году он организовал дело против товарища Маленкова, о том, что наша авиационная промышленность, мол, гнала на фронт брак, товарищи из ВВС по сговору его принимали, а товарищ Маленков знал это и ничего не предпринимал. Все прошло у них благополучно, товарищей, которые героически обеспечивали фронт самолетами, рассовали по тюрьмам, товарища Маленкова тоже наказали. Берия увидел, что его метод работает, сделал Абакумова министром госбезопасности, и стала эта парочка строчить дела на кого придется. Чуть не понравится ему человек, он Абакумову только кивнет, и готово. Но все это были дела мелкие, на генералов там, на отдельных деятелей нашей промышленности. А Берии нужно было убрать всех, кто ему загораживал дорогу. Товарищ Сталин тогда присматривался к нескольким людям, чтобы, когда он уйдет, оставить им на руки страну. Люди были исключительные – умные, энергичные, настоящие коммунисты. Товарищ Кузнецов, секретарь ЦК, товарищ Вознесенский, начальник Госплана, товарищ Родионов, Предсовмина РСФСР. Берии, чтобы пробиться к власти, надо было их убрать. И придумали эти мерзавцы такое, за что их надо повесить вверх ногами на Красной площади, чтобы никому больше неповадно…
Летом сорок восьмого умирает наш дорогой и любимый товарищ Жданов. И была там такая врачиха, глупая баба, показалось ей, будто товарища Жданова лечили неправильно. У него, мол, инфаркт, а ему разрешают с постели вставать. Она написала письмо наверх, письмо попало к Абакумову и тот отнес его Сталину. Потом из-за этого письма было целое «дело врачей», но это другая история. А Абакумов начал нашептывать Сталину, мол, не иначе как убили товарища Жданова по приказу Кузнецова с Вознесенским, поскольку они после его смерти к нему в санаторий ездили. А ездили они туда почему? Потому, что все они родом из ленинградской парторганизации, дружны были со Ждановым еще с тридцатых годов, и когда он умер – как было с дорогим товарищем не попрощаться? Но Абакумов за это зацепился, внушил свои подозрения товарищу Сталину, наверняка не без помощи Берии, который на товарища Сталина уже тогда большое влияние имел. И начали они раскручивать это дело.
Для начала сняли товарищей этих со всех постов. Цеплялись к такой ерунде, ну просто совестно. Товарищ Родионов, Предсовмина РСФСР, провел в Ленинграде оптовую ярмарку – а почему не провести, нельзя, что ли? А ему говорят: нет, ты самовольно провел, иди вон со своего поста. Письмо пришло в ЦК анонимное, дескать, в Ленинграде голоса на партийных выборах неправильно подсчитали – такое везде может быть, но к этому прицепились, и Кузнецова долой с его поста. Товарищ Вознесенский в планировании напутал малость – все, вредитель, долой! Документ секретный в Госплане пропал – ага, шпионаж! Посмотрели, что товарищ Вознесенский из Ленинграда, товарищ Кузнецов из Ленинграда – ага, групповщина, отрыв от ЦК, ленинградская фракция. Ну а доказывать у нас на Лубянке умеют, там тебе что хочешь докажут, то, о чем и не думал никогда…
В общем, не буду долго рассказывать, больно мне все это вспоминать. Берия с Абакумовым слепили кучу таких вот обвинений и назвали всю эту мерзость «ленинградским делом». Двести человек партийного актива, и какого – молодые, энергичные ребята, им бы жить да работать! – двести человек к стенке, две тысячи по лагерям. Зато Берии дорога наверх теперь была свободная, расчищенная, а если кто случайно на нее вылезет, тот не знает, как убраться. Представляешь себе – люди специально хуже стали работать, чтобы товарищ Сталин их не заметил и не выдвинул, так они Берии боялись. А первым подручным у него был Абакумов. Так-то вот, Павлушка… А ведь смутил он тебя, Лаврентий, признавайся, смутил…
– Правда ваша, – покаянно вздохнул Павел. – Смутил. Язык у него привешен, логика железная. Вы мне объясняете, как дело было, а он начнет свое говорить и как-то так все переиначивает… – Павел сделал нетерпеливый жест рукой, – так переиначивает, не знаешь, кому и верить.
– А ты не верь, Павлушка, – глядя ему в глаза, спокойно и серьезно сказал Хрущев. – Верят пусть бабки в церкви, а ты думай. Ты ведь не мальчик, много всякого повидал, какой-никакой, а опыт у тебя есть. Ладно, дам я тебе пару бумажек секретных – на, посмотри, как они там дела фабриковали, как над людьми изгалялись. Ценны эти бумажки тем, что их сам же Берия подготовил потом, когда в МВД пришел – вот, мол, какой я честный. А дружка своего Абакумова подставил под трибунал. Тот ему, как пес, служил, такие письма из тюрьмы писал, аж слеза прошибает – не помогло…
…Берия не двинулся, не дрогнул, замер в каменной неподвижности, но Руденко все понял, усмехнулся про себя – наконец-то он нащупал верную дорогу. Далеко не всех можно было взять на любви к детям. А тут надо же – зверь умный, матерый, опытный – и так прокололся. Давай, Романе, мотай его дальше…
– Я вот размышляю над еще одним ордером, который я выписал сегодня, но пока не дал в работу – на арест вашей сожительницы. Знаете ли, жены не всегда бывают в курсе предательской деятельности мужей, а любовницы – почти всегда. Уверен, при обыске мы найдем у нее много интересного… Как вы думаете, найдем, а, гражданин Берия?
Лаврентий молчал. Вдруг мелькнула мысль, что это ему воздаяние за абакумовского сына – мелькнула и пропала, осталась лишь пустота, в которой откуда-то издалека звучал голос прокурора:
– …Девочку, конечно, жалко, говорят, она слабенькая, а тут тюремная камера, а потом детский дом где-нибудь в Сибири. Может не выдержать. А если выдержит, то судьба ее незавидная. А правда все же, будто грузины особенно привязаны к дочерям?
Берия медленно поднял голову. Лица прокурора он не видел – он ничего не видел, кроме красного тумана в глазах. Тысячелетия цивилизации слетели с него, как пух с одуванчика, в одно мгновение. Если бы не наручники, этот допрос стал бы последним в жизни Генерального прокурора СССР Романа Руденко. Но все же многолетняя самодисциплина еще удерживала от того, чтобы стать зверем – бессильным зверем на цепи. Если бы не было наручников, тогда совсем другое дело. Наручники… А это выход! Он напряг руки и потянул их на себя, перекрутил и потянул еще сильнее, пока боль в запястьях не стала нестерпимой, зато туман из красного превратился в обычный, серый, и он смог наконец выдохнуть густой тяжелый воздух. С трудом продираясь сквозь звон в ушах, Берия выпрямился и заговорил с презрительным высокомерием:
– Во-первых: я не грузин, а мингрел. Назвать меня грузином – все равно что тебя москалем. Если еще раз попробуешь, я придумаю тебе русское имя, понятно? Во-вторых: что ты, слизняк, понимаешь в мужчинах и в их пристрастиях? Если я хочу женщину, я ее беру. Можешь и с моей подруги получить заявление об изнасиловании. Это уже потом я ей понравился больше, чем она мне. Скажи, я разрешаю – если хочет, пусть пишет. А детей у меня много, куда больше, чем ты думаешь, и мальчиков, и девочек. Эти показания я, пожалуй, подпишу – они не принесут мне урона…
Руденко молчал. Берия был настолько страшен в эту минуту, что слова не шли на ум прокурору. Наконец, дернув щекой, выдавил:
– Только сегодняшними не отделаетесь. Протоколов у нас много накопилось.
– Хорошо. Все, что у вас накопилось, я тоже подпишу. В конце концов, какая разница – сделаю я это сам или подделает какой-нибудь капитан из моего ведомства. Результат-то все равно один и тот же…
Руденко наконец сообразил, что победа осталась за ним, и снова улыбнулся.
– Давно бы так. И вам было бы легче, и мне проще. А дочку, стало быть, все же любите…
– До определенного предела, – оборвал его Берия.
– То есть архив не сдадите?
– Нет. Безопасность государства я ценю выше, чем ее жизнь. Протоколы подпишу… кроме тех, которые связаны с убийствами.
– Почему?
– Там замешаны другие люди. Даже в таком дурацком вопросе никого оговаривать не стану.
– А они вот не постеснялись вас оговорить. Показать протоколы?
– Очную ставку! – потребовал Берия.
– Боюсь, это будет затруднительно.
– Тогда разговор окончен, – Берия откинулся на спинку стула и закрыл глаза.
Темная волна бешенства схлынула, уступив место апатии. По шагам он понял, что Руденко прошел к выходу. Хлопнула дверь. Минут через пять к нему подошел Цареградский, склонился, потряс за плечо:
– Гражданин Берия! Протоколы будем подписывать?
Он разлепил глаза, поднял голову и устало сказал:
– Снимите наручники. Не бойтесь, вас не трону…
Один из конвоиров наклонился, завозился с наручниками, с легким испугом воскликнул: «Товарищ прокурор!» Бледный Цареградский неподвижным взглядом смотрел на руки Берии: кожа на запястьях разорвана, кровь течет по пальцам на пол. Опомнился, тихо сказал: «Перевяжите!» и отошел к окну. Когда вызванный фельдшер закончил перевязку, прокурор положил на стол стопку протоколов и пенсне.
Берия просматривал бумаги быстро, «по диагонали». Два протокола он отложил в сторону, остальные подписал. Уже выходя в коридор, обернулся. Прокурор стоял у стола и смотрел вслед. Тогда он задержался на мгновение и вдруг сказал: «Спасибо!»
Уже во дворе один из конвоиров спросил:
– Послушайте, а за что вы прокурору «спасибо» сказали?
Берия повернулся, окинул взглядом коренастую фигуру полковника, упрямое круглое лицо и устало обронил:
– Тебе не понять…
Павел сидел за столом и в третий раз перечитывал документы, точнее, письма и жалобы осужденных. На каждом стояла пометка – по какому делу.
«Дело авиационной промышленности». Заявление осужденного Новикова.
«…На следствии все правдиво изложенные мною недочеты и ошибки в работе следователь Лихачев извратил и преподнес мне как преднамеренное злодеяние с моей стороны, имеющее целью нанести вред и ослабить мощь Советской армии… Все мои попытки в ходе следствия доказать абсурдность предъявленных мне обвинений пресекались следователем Лихачевым, который допрашивал меня чуть ли не круглосуточно, постоянно твердил, что следствие располагает изобличающими меня в преступных действиях показаниями Шахурина, Селезнева и др. и что я напрасно трачу время, пытаясь доказать свою невиновность, и этим только усугубляю свою вину. Находясь в состоянии тяжелой депрессии, доведенный до изнеможения непрерывными допросами, без сна и отдыха, я подписал составленный следователем Лихачевым протокол моего допроса с признанием моей вины во всем, в чем меня обвиняли…
…Во время следствия меня несколько раз вызывал на допрос Абакумов. На этих допросах постоянно присутствовал следователь Лихачев. Абакумов ругал меня площадной бранью, унижал мое человеческое достоинство, смешивал с грязью мою честную работу до ареста, угрожал расстрелом, арестом моей семьи и т. п…»
– Ну и что тут такого? – удивился Павел. – Обычная работа, с нажимом. Если на подследственных нажимать нельзя, как же с ними работать?
– Я разве говорю, что нельзя? Нет, нажимать можно и нужно, и бить тоже можно, но бить надо врагов, а не невинных! [88]А тут человек сто раз сказал, что он невиновен, а эти его все равно дожимают…
Павел не стал спорить. Он уже давно убедился, что Хрущев их работы не знает, но желание объяснить ему особенности ведения следствия у него в последнее время как-то угасло.
– А теперь смотри, для чего это все было нужно, – и Хрущев протянул ему следующую бумагу.
«Через несколько дней после моего ареста, в конце апреля 1946 г., я был приведен днем в кабинет Абакумова. Абакумов впервые заговорил со мной на человеческом языке. В присутствии следователя Лихачева он сказал, что я должен буду подписать составленное и отпечатанное заявление на имя И. В. Сталина… Лихачев давал мне подписывать по одному листу, и так я подписал это заявление, в котором, насколько помню, было сказано, что я совершал преступные действия на работе в ВВС. Далее в этом заявлении приводились, как якобы известные мне факты, различные клеветнические вымыслы, компрометирующие члена Политбюро ЦК ВКП(б) Маленкова, маршала Жукова и зам. министра внутренних дел Серова…»
– Понял теперь? Таким вот образом эти мерзавцы получали заявления на кого им было угодно. Берия их потом держал при себе, в том самом архиве, который мы ищем. А дальше было все просто. Только товарищ Сталин хочет, например, сделать министром обороны маршала Жукова – Берия ему бац на стол бумажку! И товарища Жукова вместо Министерства обороны законопачивают в военный округ, а его верных помощников – под арест, и опять мотают, тянут показания. Теперь понимаешь, почему нужно найти этот архив? Если его сейчас не отыскать, кто его знает, где он всплывет? Представляешь, что будет, если эти бумажки попадут за границу, какой козырь в руки нашим врагам?
– Не может быть! – воскликнул Павел. – Одно дело соперников убирать, это часто бывает, но чтобы сделать такую подлость всей стране… Они хоть и мерзавцы, но все же советские люди.
– Они еще не то могут! – убежденно сказал Хрущев. – Одно слово: враги! Ты читай, читай. Там есть еще по делу, о котором тебя товарищ Молотов спрашивал. Он был главным человеком, который стоял на пути Берии к власти, и на него этим подлецам обязательно надо было найти какую-нибудь гадость. Но товарищ Молотов – человек безупречный, и тогда взялись за его жену. Чтобы ее посадить, Абакумов ничем не смущался. Наарестовывал кучу ее родных и знакомых и принялся вымогать у них показания. Вот почитай, как он это делал. Это из бериевского письма, он как почувствовал, что товарищ Молотов снова в силе и мы все за него, так своего верного пса нам и сдал…
«О том, как фабриковались следствием эти показания, Штейнберг И. И. заявил:
"Мне было сказано, что я должен признаться во враждебной и националистической деятельности, которую я якобы проводил вместе с Жемчужиной…
…Меня допрашивал министр государственной безопасности Абакумов, который потребовал, чтобы я признался. Я отрицал. Тогда министр приказал следователю бить меня до тех пор, пока я не подпишу такие признания. В течение двух дней после этого мне только показывали «орудия» (резиновую дубинку), но так как я продолжал отрицать, то приступили к систематическим избиениям. Наряду с этим мне давали спать не более 2–3 часов в сутки. Допросов с „дубинкой" было подряд семь. Их я выдержал, но перед восьмым допросом сдался и сказал неправду".
По тому же вопросу Мельник-Соколинская С. И. заявила:
«… Я все же отказывалась подписывать ложь, теряла последние силы, падала на стол, просила отпустить меня, а он (Комаров) кричал, что меня на носилках будут допрашивать, и обрисовал картину страшных ужасов, меня ожидавших. Наконец, Комаров начал угрожать мне арестом моего мужа и дочери Лены, а другую обещал отдать в детский дом. Я начала терять почву. Судила про себя, что меня тоже взяли без вины и стряпают дело, и решила, что самые страшные четыре страницы попрошу переделать, а остальные подпишу, только чтобы не допустить ареста мужа и дочери. Но и тут он (Комаров) обманул меня, переделав только две. И я совершила в тюрьме преступление, подписав уже утром этот протокол»».
– И ведь получилось у них это черное дело! Сталин товарища Молотова в последнее время и видеть не хотел, а Берию от себя не отпускал ни на шаг. А вот теперь посмотри, как он с нашими партийными товарищами расправлялся. Это как раз по «ленинградскому делу». Берия хотел и по нему добреньким стать. Главных своих врагов он перебил, а остальные ему не противники, их можно и освободить, они за это на него молиться будут. Заодно и товарища Маленкова подставит, который тогда курировал органы, без него ничего там не делалось. А Георгий Максимилианович человек простой, доверчивый, обмануть его нетрудно, вот Абакумов им и вертел, как захочет. Письмо нам в Политбюро Берия написать не успел, а материальчики подготовил…
Еще один лист бумаги – показания бывшего второго секретаря Ленинградского обкома Турко.
«Я никаких преступлений не совершал и виновным себя не считал и не считаю. Показания я дал в результате систематических избиений, так как я отрицал свою вину. Следователь Путинцев начал меня систематически избивать на допросах. Он бил меня по голове, по лицу, бил ногами. Однажды он меня так избил, что пошла кровь из уха. После таких избиений следователь направлял меня в карцер, угрожал уничтожить меня, мою жену и детей, а меня осудить на 20 лет лагерей, если я не признаюсь… Потом Путинцев предложил мне подписать чудовищный протокол о Кузнецове, Вознесенском и других. В нем также содержались дикие измышления о руководителях партии и правительства. И что я участник заговора. Били. Я кричал на всю тюрьму. Семь суток просидел в карцере. Снова отказался подписать протокол… Снова побои. Потом я увидел врача со шприцем. Я испугался и подписал сразу два протокола… Повели к Комарову. Его я боялся больше, чем Путинцева… Хотел покончить самоубийством… Дома жена лишилась рассудка, сына арестовали, малолетнюю дочь отдали в детдом. В результате я подписал все, что предлагал следователь…»
– Ну что, понял, зачем над ними изгалялись? Эти люди – они по их меркам маленькие. Через них Абакумов получал показания на людей больших. И ты что думаешь – это ему самому было нужно? Он для Берии старался. А тот потом на него же все и повесил. Верить Берии, Павлушка, – удовольствие очень дорогое…