Страница:
Елена Прудникова
Последний бой Лаврентия Берии
Человек, который знает, для чего он живет, выдержит любое «как».
Фридрих Ницше
Пролог
26 июля 1953 года. Москва. Кремль
То, что всему конец, Берия понял сразу, едва его, заломив руки, швырнули лицом на полированный стол. Краем глаза он успел увидеть людей в форме. Мундиры дорогого хорошего сукна, щегольские сапоги, в полировке промелькнуло отражение золотого погона – значит, генералы. А раз генералы, стало быть, это переворот. Опоздал!
На то, чтобы собраться, ему потребовалось каких-то две секунды. Сработали инстинкты старых чекистских времен, когда растерянность ходила об руку со смертью. Мозг работал как хороший станок, четко и с бешеной скоростью прокручивая мысли. Вопрос первый: что делать?
Те, за спиной, неуклюже, неумело возились с наручниками, даже не представляя себе, насколько опасен этот толстый человек в мешковатом костюме. Еще и сейчас у него есть возможность вывернуться из неловких рук, выхватить у ближайших генералов пистолеты и, пока не убьют, успеть захватить с собой как можно больше врагов.
Возможность есть, а вот права – нет. Это выход для Масленникова, для Мешика, для Богдана – но не для него. Он должен понять, что случилось. Он предполагал опасность в главном кабинете страны – но не сейчас. Те, кого Берия опасался сейчас, могли самое большее встретить пулей в кремлевском коридоре – дальше приемной главы правительства им ходу не было. Почему это произошло так скоро? По всем раскладам, два-три года спокойной жизни ему были обеспечены – до тех пор, пока экономика не заработает в нормальном режиме. Брать на себя реформу – дураков нет. А потом все равно придется уйти – и те, кому надо, это прекрасно знают.
Пока ему надевали наручники, он успел все продумать. Чтопроизошло, сейчас не понять. А вот кто– надо увидеть и запомнить. Генералы не в счет. Не они тут главные. Это кто-то из тех, кто в данный момент сидит вокруг длинного полированного стола бывшего сталинского кабинета.
Когда, защелкнув наконец наручники, его рывком подняли на ноги, Берия быстрым взглядом скользнул по лицам сидящих, запоминая их. Хрущев явно и откровенно торжествует, весь сияя от сознания одержанной победы. Никита! Черт, неужели?! Не может быть! Некогда думать, смотри дальше! Рядом насмешливо прищурился Булганин, одобрительно глядит на происходящее, рука все еще лежит на кнопке вызова. И этот тоже. Непроницаемое, словно высеченное из гранита лицо Молотова, – нет, Вячеслав Михайлович ни на какие крайние действия не пойдет, но и Берии не простит того, что занял его законное, освященное десятилетиями советской истории место возле Сталина. Нейтралитет. Каганович подался вперед, глаза так и сверкают – ох, Лазарь Моисеевич, все бы вам упоение в бою, соскучились по экстремальным действиям. Непричастен Каганович, но ему происходящее нравится, он уже на их стороне. Ворошилов смотрит, как всегда, чуть отрешенно – после смерти Сталина из него словно становой хребет вынули, старик, совсем старик… Он не в счет, это фигура декоративная. Микоян прищурился хитро, глядит с улыбочкой – вот у кого по лицу ничего не прочтешь. То ли он здесь главный, то ли доволен просто потому, что терпеть Берию не может. Сабуров, Первухин – эти явно растеряны, ничего не понимают. Они не политики, они капитаны промышленности. Чушь, какой производственник пойдет против него?
Не больше пяти секунд понадобилось Берии, чтобы всех увидеть, запомнить и понять то, что понял, – по полсекунды на человека. И лишь потом он взглянул на Маленкова, и холодок пробежал вдоль спины. Председатель Совмина недвижно застыл в кресле, в глазах – растерянность и ужас. К счастью, реакция у него не очень… Не вздумай, Георгий! Мне не поможешь и сам сгоришь…
Берия прокричал эти слова про себя, бросив мгновенный и острый взгляд на Маленкова – и тот, кажется, понял. По крайней мере опустился на стул и на мгновение прикрыл глаза, а когда открыл их, они уже ничего не выражали. И с лица всякое выражение схлынуло.
Когда Берию поволокли прочь от стола, дело уже было сделано. Все, что хотел, он увидел. Теперь можно было задать себе и второй вопрос: что происходит? И всю оставшуюся жизнь искать на него ответ. Смысла в этом немного, едва ли ему удастся поделиться с кем-либо этим ответом, но случай может представиться любой, а значит, пробовать стоит…
…Булганин сделал небрежный жест рукой, и Берию вывели из кабинета. Хрущев что-то говорил, но Маленков не слушал, отрешенно смотрел на стоявших вокруг стола генералов с пистолетами в руках. Ему сунули лист бумаги, диктовали какие-то слова, он писал, не задумываясь о смысле написанного, вообще ни о чем не задумываясь. Сейчас нельзя думать, иначе он сделает что-нибудь такое, чего делать нельзя, и тогда его тоже… Не то чтобы он боялся, нет… Помыслить страшно, что эта бешеная банда сделает со страной, если тот факт, что пять минут назад произошел государственный переворот, выйдет наружу. Нет уж, пусть лучше им будет что скрывать…
Он писал какой-то нелепый протокол несостоявшегося заседания, на котором будто бы обсуждали кандидатуру Берии, предъявляли ему какие-то странные претензии… Использует МВД, чтобы контролировать партию… следит за ними… зазнался… назначить наркомом нефтяной промышленности… Молотов презрительно дернул уголком рта – да уж точно, Вячеслав Михайлович, это даже и не фальшивка, это черт знает что такое. Вот и запишем эту ахинею, а те, кому надо, между строк прочтут все, что здесь произошло.
В кабинет просунулся один из генералов, окликнул Хрущева. Тот вышел, следом за ним – Булганин, Микоян, несколько генералов. Вместо них вошли другие военные, расселись на стульях вокруг стола, один устроился рядом с председателем Совета Министров, между ним и телефонами. Маленков, впрочем, и не пытался взять трубку. Все это глупо: что-что, а телефон в случае любых силовых действий захватывают в первую очередь.
Час шел за часом. Около пяти вечера принесли чай с бутербродами. Военные расслабились, посмеиваясь, болтали о чем-то своем, лишь зорко следили, чтобы никто не выходил из кабинета. Стрелки часов приблизились к десяти, когда вошел человек с генеральскими звездами.
– Товарищи офицеры, – сказал он, – прошу всех за мной. Остальные свободны.
Стало быть, дело сделано. Оставшиеся в кабинете люди в штатском вольны были идти куда угодно, но продолжали молча сидеть за столом. Лишь минут через десять, когда приемная опустела, они стали тихо расходиться, не прощаясь и не глядя друг на друга. Маленков машинально снял трубку – телефон, разумеется, молчал. Он поднял голову и посмотрел на единственного оставшегося члена Президиума ЦК, который все так же неподвижно сидел у стола.
– Я говорил Иосифу в тридцать восьмом, что Хрущева нельзя оставлять в живых, – медленно проговорил Молотов.
– Почему же… – начал и не закончил Маленков.
– На него не было материалов. Я был уверен, что он в заговоре, но никаких показаний чекистам получить не удалось. Все эти бандиты утверждали, что он действовал не из злого умысла, а по глупости и усердию. Ежова бы это не остановило, а заставить Берию слепить липовое дело… Ты же Лаврентия знаешь, если он чего-либо не захочет делать, его тягачом не сдвинешь. В конце концов товарищ Сталин решил, что раз Хрущев не враг, а просто дурак, то один, без остальных, он будет безвреден. Иосиф не любил нарушать законы, в этом смысле с ним было трудно…
– Теперь все равно… – махнул рукой Маленков. – Вы лучше скажите, что делать будем?
– Молчать. Нам с вами важно сохранить места в Политбюро, чтобы эти идиоты не натворили здесь черт знает каких дел. Можно не любить Берию, Георгий Максимилианович, но нельзя не признавать очевидное – только Берия мог удержать страну. А если этим дать волю, через десять лет мы начнем покупать хлеб…
Молотов кивнул и тоже ушел, а Маленков долго еще сидел, подперев голову рукой, и пытался о чем-то думать. Но мыслей не было, лишь страшная тяжесть – в голове, в сердце, везде… Как же просто, оказывается, было, пока рядом шел Лаврентий. А что теперь? Он уже, наверное, мертв – если везучий, то мертв несомненно, – и ответственность за огромную страну, та ответственность, которую раньше нес на себе Берия, ложилась на его, Маленкова, плечи. Как сказал тогда Сталин, когда объяснил наконец открытым текстом, что им с Лаврентием предстоит?
– Бог не по силам креста не дает…
Маленков сидел и молчал. Он еще и еще раз прокручивал в голове одни и те же аргументы. Да, Молотов прав: к власти пришел человек, которому он, Маленков, не доверил бы даже колхоз. А значит, выхода нет. Ни выхода, ни выбора… Самое смешное – если вообще во всем этом было хоть что-то смешное, – если Маленков поступит так как должно его назовут предателем и друзья, и враги.
– Слава, как ты разговариваешь? – не удержалась Светлана.
– Мам, ну ведь он все придумал про переворот! Я посмотрел в энциклопедии, такого человека вообще не было. Вот смотри. Бериташвили, грузинский физиолог. За ним сразу Берк, исследователь Австралии. Никакого Берии здесь нет. Ты меня снова разыграл.
– Не веришь мне, спроси у мамы, – Токмаков перевел глаза на дочь.
– Папа, ну зачем? – недовольно поморщилась Света. – Был, не был… Это все плюсквамперфектум, давно прошедшее. У нас сейчас другая страна, новая жизнь, весь этот социализм давно в прошлом…
– Это был не социализм!
– Ну все равно, что бы там ни было… Я понимаю: твоя молодость, твоя жизнь, тебе это важно – ну а ему зачем это знать? Чтобы и у него появились мертвые, которые хватают живых? Папа, это проклятое прошлое не дает нам дышать. Его надо похоронить, забыть и избавиться наконец от всех исторических правд, сколько бы их ни было.
Да, Света умеет говорить, не зря она преподает литературу в университете. В свое время Токмаков не захотел, чтобы дочь пошла по его пути. Может быть, и зря не захотел…
Он потер щеку привычным жестом. Рубцы от ожогов давно сошли, лишь кожа была сухой и морщинистой, какой-то неживой, а вот привычка трогать щеку осталась. Когда-то обожженное лицо его спасло, сделав неузнаваемым. Согласно последней легенде, он числился танкистом, обгоревшим в войну, и лишь жене было известно, что до того его считали пострадавшим на службе пожарным. Но даже она не знала, кем он был раньше. Этого не знал никто, кроме четырех человек, последний из которых умер три года назад.
К вечеру дочь с внуком уехали в город. В этот день на даче собирались люди, видеть которых им было не положено. На сей раз тех, кто сумел выбраться, оказалось восемь человек. Пили водку не чокаясь, как на поминках, сидели, молчали. Никто не знал, когда умер Лаврентий Павлович, поэтому датой его смерти уговорились считать 26 июня. Когда молчание вот-вот должно было разрядиться разговором, Токмаков начал первый:
– Я что думаю… Мне месяц назад стукнуло восемьдесят. Может быть, пора расконспирироваться?
Невысокий человек лет пятидесяти с небольшим, по-особому, профессионально неброский, поднял голову:
– Вы полагаете, если вам восемьдесят лет, за вас не возьмутся?
– Ну и что они узнают, Валера? Столько времени прошло. Моей последней легенде уже сорок лет, а из тех, кто ее готовил, давно никого не осталось. Это все, как говорит моя дочь, плюсквамперфектум, давно прошедшее, годится только для мемуаров…
– Что на вас нашло, Олег Арсеньевич? С чего вдруг? – удивленно спросила невысокая женщина. – Зачем?
– Дело в том, что я… Давайте-ка еще выпьем, ребята! – он налил, одним духом махнул свою стопку, чуть помолчал, хлопнул ладонью по столу. – Так вот: дело в том, что я был последним следователем Лаврентия Павловича.
Неброский человек от неожиданности уронил бутылку, чертыхнулся.
– Вы?!!
– Да, именно я. Руденко не в счет – он был не следователь, а беллетрист. Ни о чем серьезном они не говорили. Я могу с точностью до двух-трех дней установить дату смерти товарища Берия… – он помрачнел, – надеюсь, что могу. Потому что если случилось как-то иначе… мне будет очень жаль.
– Тогда другое дело. Но почему так внезапно?
– Словарь.
– Что?
– Энциклопедический словарь. Где за словом «Бериташвили» идет «Берк». И еще Большая Советская Энциклопедия, где огромнейшая статья про Берингово море. Знаете, товарищи, конспирация конспирацией, но я с такой постановкой вопроса категорически не согласен. Поэтому давайте выпьем еще, поскольку сидим мы здесь в последний раз…
Это было вечером 26 июня, а в конце следующего дня Токмаков позвал вернувшегося из города Славку.
– Слушай, герой. Ты, кажется, хотел подработать?
– Угу… – кивнул внук.
– Будешь работать у меня, секретарем. Компьютером владеешь?
Славка снова кивнул.
– Я буду диктовать, а ты печатать. А то у меня и руки, и глаза уже не те. Стрелять и драться еще сумею, а вот тонкую работу…
– Стрелять? Ты?!! И драться?!!! Опять разыгрываешь?
– Значит, договорились. Будешь мне помогать, – не обратив внимания на скепсис внука, подытожил он. – Ты работаешь, я плачу. Скучно не будет, это я обещаю…
…Год за годом, десятилетие за десятилетием они по капле собирали хронику того, что произошло в Советском Союзе 26 июня 1953 года. Все это, записанное на бумаге, лежало в надежном месте. Но Токмакову бумажки были не нужны. Память у него была абсолютная, за то и взяли его в разведшколу неполных восемнадцати лет…
На то, чтобы собраться, ему потребовалось каких-то две секунды. Сработали инстинкты старых чекистских времен, когда растерянность ходила об руку со смертью. Мозг работал как хороший станок, четко и с бешеной скоростью прокручивая мысли. Вопрос первый: что делать?
Те, за спиной, неуклюже, неумело возились с наручниками, даже не представляя себе, насколько опасен этот толстый человек в мешковатом костюме. Еще и сейчас у него есть возможность вывернуться из неловких рук, выхватить у ближайших генералов пистолеты и, пока не убьют, успеть захватить с собой как можно больше врагов.
Возможность есть, а вот права – нет. Это выход для Масленникова, для Мешика, для Богдана – но не для него. Он должен понять, что случилось. Он предполагал опасность в главном кабинете страны – но не сейчас. Те, кого Берия опасался сейчас, могли самое большее встретить пулей в кремлевском коридоре – дальше приемной главы правительства им ходу не было. Почему это произошло так скоро? По всем раскладам, два-три года спокойной жизни ему были обеспечены – до тех пор, пока экономика не заработает в нормальном режиме. Брать на себя реформу – дураков нет. А потом все равно придется уйти – и те, кому надо, это прекрасно знают.
Пока ему надевали наручники, он успел все продумать. Чтопроизошло, сейчас не понять. А вот кто– надо увидеть и запомнить. Генералы не в счет. Не они тут главные. Это кто-то из тех, кто в данный момент сидит вокруг длинного полированного стола бывшего сталинского кабинета.
Когда, защелкнув наконец наручники, его рывком подняли на ноги, Берия быстрым взглядом скользнул по лицам сидящих, запоминая их. Хрущев явно и откровенно торжествует, весь сияя от сознания одержанной победы. Никита! Черт, неужели?! Не может быть! Некогда думать, смотри дальше! Рядом насмешливо прищурился Булганин, одобрительно глядит на происходящее, рука все еще лежит на кнопке вызова. И этот тоже. Непроницаемое, словно высеченное из гранита лицо Молотова, – нет, Вячеслав Михайлович ни на какие крайние действия не пойдет, но и Берии не простит того, что занял его законное, освященное десятилетиями советской истории место возле Сталина. Нейтралитет. Каганович подался вперед, глаза так и сверкают – ох, Лазарь Моисеевич, все бы вам упоение в бою, соскучились по экстремальным действиям. Непричастен Каганович, но ему происходящее нравится, он уже на их стороне. Ворошилов смотрит, как всегда, чуть отрешенно – после смерти Сталина из него словно становой хребет вынули, старик, совсем старик… Он не в счет, это фигура декоративная. Микоян прищурился хитро, глядит с улыбочкой – вот у кого по лицу ничего не прочтешь. То ли он здесь главный, то ли доволен просто потому, что терпеть Берию не может. Сабуров, Первухин – эти явно растеряны, ничего не понимают. Они не политики, они капитаны промышленности. Чушь, какой производственник пойдет против него?
Не больше пяти секунд понадобилось Берии, чтобы всех увидеть, запомнить и понять то, что понял, – по полсекунды на человека. И лишь потом он взглянул на Маленкова, и холодок пробежал вдоль спины. Председатель Совмина недвижно застыл в кресле, в глазах – растерянность и ужас. К счастью, реакция у него не очень… Не вздумай, Георгий! Мне не поможешь и сам сгоришь…
Берия прокричал эти слова про себя, бросив мгновенный и острый взгляд на Маленкова – и тот, кажется, понял. По крайней мере опустился на стул и на мгновение прикрыл глаза, а когда открыл их, они уже ничего не выражали. И с лица всякое выражение схлынуло.
Когда Берию поволокли прочь от стола, дело уже было сделано. Все, что хотел, он увидел. Теперь можно было задать себе и второй вопрос: что происходит? И всю оставшуюся жизнь искать на него ответ. Смысла в этом немного, едва ли ему удастся поделиться с кем-либо этим ответом, но случай может представиться любой, а значит, пробовать стоит…
…Булганин сделал небрежный жест рукой, и Берию вывели из кабинета. Хрущев что-то говорил, но Маленков не слушал, отрешенно смотрел на стоявших вокруг стола генералов с пистолетами в руках. Ему сунули лист бумаги, диктовали какие-то слова, он писал, не задумываясь о смысле написанного, вообще ни о чем не задумываясь. Сейчас нельзя думать, иначе он сделает что-нибудь такое, чего делать нельзя, и тогда его тоже… Не то чтобы он боялся, нет… Помыслить страшно, что эта бешеная банда сделает со страной, если тот факт, что пять минут назад произошел государственный переворот, выйдет наружу. Нет уж, пусть лучше им будет что скрывать…
Он писал какой-то нелепый протокол несостоявшегося заседания, на котором будто бы обсуждали кандидатуру Берии, предъявляли ему какие-то странные претензии… Использует МВД, чтобы контролировать партию… следит за ними… зазнался… назначить наркомом нефтяной промышленности… Молотов презрительно дернул уголком рта – да уж точно, Вячеслав Михайлович, это даже и не фальшивка, это черт знает что такое. Вот и запишем эту ахинею, а те, кому надо, между строк прочтут все, что здесь произошло.
В кабинет просунулся один из генералов, окликнул Хрущева. Тот вышел, следом за ним – Булганин, Микоян, несколько генералов. Вместо них вошли другие военные, расселись на стульях вокруг стола, один устроился рядом с председателем Совета Министров, между ним и телефонами. Маленков, впрочем, и не пытался взять трубку. Все это глупо: что-что, а телефон в случае любых силовых действий захватывают в первую очередь.
Час шел за часом. Около пяти вечера принесли чай с бутербродами. Военные расслабились, посмеиваясь, болтали о чем-то своем, лишь зорко следили, чтобы никто не выходил из кабинета. Стрелки часов приблизились к десяти, когда вошел человек с генеральскими звездами.
– Товарищи офицеры, – сказал он, – прошу всех за мной. Остальные свободны.
Стало быть, дело сделано. Оставшиеся в кабинете люди в штатском вольны были идти куда угодно, но продолжали молча сидеть за столом. Лишь минут через десять, когда приемная опустела, они стали тихо расходиться, не прощаясь и не глядя друг на друга. Маленков машинально снял трубку – телефон, разумеется, молчал. Он поднял голову и посмотрел на единственного оставшегося члена Президиума ЦК, который все так же неподвижно сидел у стола.
– Я говорил Иосифу в тридцать восьмом, что Хрущева нельзя оставлять в живых, – медленно проговорил Молотов.
– Почему же… – начал и не закончил Маленков.
– На него не было материалов. Я был уверен, что он в заговоре, но никаких показаний чекистам получить не удалось. Все эти бандиты утверждали, что он действовал не из злого умысла, а по глупости и усердию. Ежова бы это не остановило, а заставить Берию слепить липовое дело… Ты же Лаврентия знаешь, если он чего-либо не захочет делать, его тягачом не сдвинешь. В конце концов товарищ Сталин решил, что раз Хрущев не враг, а просто дурак, то один, без остальных, он будет безвреден. Иосиф не любил нарушать законы, в этом смысле с ним было трудно…
– Теперь все равно… – махнул рукой Маленков. – Вы лучше скажите, что делать будем?
– Молчать. Нам с вами важно сохранить места в Политбюро, чтобы эти идиоты не натворили здесь черт знает каких дел. Можно не любить Берию, Георгий Максимилианович, но нельзя не признавать очевидное – только Берия мог удержать страну. А если этим дать волю, через десять лет мы начнем покупать хлеб…
Молотов кивнул и тоже ушел, а Маленков долго еще сидел, подперев голову рукой, и пытался о чем-то думать. Но мыслей не было, лишь страшная тяжесть – в голове, в сердце, везде… Как же просто, оказывается, было, пока рядом шел Лаврентий. А что теперь? Он уже, наверное, мертв – если везучий, то мертв несомненно, – и ответственность за огромную страну, та ответственность, которую раньше нес на себе Берия, ложилась на его, Маленкова, плечи. Как сказал тогда Сталин, когда объяснил наконец открытым текстом, что им с Лаврентием предстоит?
– Бог не по силам креста не дает…
Маленков сидел и молчал. Он еще и еще раз прокручивал в голове одни и те же аргументы. Да, Молотов прав: к власти пришел человек, которому он, Маленков, не доверил бы даже колхоз. А значит, выхода нет. Ни выхода, ни выбора… Самое смешное – если вообще во всем этом было хоть что-то смешное, – если Маленков поступит так как должно его назовут предателем и друзья, и враги.
26 июня 2003 года. Подмосковье. Дачный поселок Баклужино
– А вот и врешь! – Славка влетел на веранду и торжествующе взгромоздил на стол толстенный том.– Слава, как ты разговариваешь? – не удержалась Светлана.
– Мам, ну ведь он все придумал про переворот! Я посмотрел в энциклопедии, такого человека вообще не было. Вот смотри. Бериташвили, грузинский физиолог. За ним сразу Берк, исследователь Австралии. Никакого Берии здесь нет. Ты меня снова разыграл.
– Не веришь мне, спроси у мамы, – Токмаков перевел глаза на дочь.
– Папа, ну зачем? – недовольно поморщилась Света. – Был, не был… Это все плюсквамперфектум, давно прошедшее. У нас сейчас другая страна, новая жизнь, весь этот социализм давно в прошлом…
– Это был не социализм!
– Ну все равно, что бы там ни было… Я понимаю: твоя молодость, твоя жизнь, тебе это важно – ну а ему зачем это знать? Чтобы и у него появились мертвые, которые хватают живых? Папа, это проклятое прошлое не дает нам дышать. Его надо похоронить, забыть и избавиться наконец от всех исторических правд, сколько бы их ни было.
Да, Света умеет говорить, не зря она преподает литературу в университете. В свое время Токмаков не захотел, чтобы дочь пошла по его пути. Может быть, и зря не захотел…
Он потер щеку привычным жестом. Рубцы от ожогов давно сошли, лишь кожа была сухой и морщинистой, какой-то неживой, а вот привычка трогать щеку осталась. Когда-то обожженное лицо его спасло, сделав неузнаваемым. Согласно последней легенде, он числился танкистом, обгоревшим в войну, и лишь жене было известно, что до того его считали пострадавшим на службе пожарным. Но даже она не знала, кем он был раньше. Этого не знал никто, кроме четырех человек, последний из которых умер три года назад.
К вечеру дочь с внуком уехали в город. В этот день на даче собирались люди, видеть которых им было не положено. На сей раз тех, кто сумел выбраться, оказалось восемь человек. Пили водку не чокаясь, как на поминках, сидели, молчали. Никто не знал, когда умер Лаврентий Павлович, поэтому датой его смерти уговорились считать 26 июня. Когда молчание вот-вот должно было разрядиться разговором, Токмаков начал первый:
– Я что думаю… Мне месяц назад стукнуло восемьдесят. Может быть, пора расконспирироваться?
Невысокий человек лет пятидесяти с небольшим, по-особому, профессионально неброский, поднял голову:
– Вы полагаете, если вам восемьдесят лет, за вас не возьмутся?
– Ну и что они узнают, Валера? Столько времени прошло. Моей последней легенде уже сорок лет, а из тех, кто ее готовил, давно никого не осталось. Это все, как говорит моя дочь, плюсквамперфектум, давно прошедшее, годится только для мемуаров…
– Что на вас нашло, Олег Арсеньевич? С чего вдруг? – удивленно спросила невысокая женщина. – Зачем?
– Дело в том, что я… Давайте-ка еще выпьем, ребята! – он налил, одним духом махнул свою стопку, чуть помолчал, хлопнул ладонью по столу. – Так вот: дело в том, что я был последним следователем Лаврентия Павловича.
Неброский человек от неожиданности уронил бутылку, чертыхнулся.
– Вы?!!
– Да, именно я. Руденко не в счет – он был не следователь, а беллетрист. Ни о чем серьезном они не говорили. Я могу с точностью до двух-трех дней установить дату смерти товарища Берия… – он помрачнел, – надеюсь, что могу. Потому что если случилось как-то иначе… мне будет очень жаль.
– Тогда другое дело. Но почему так внезапно?
– Словарь.
– Что?
– Энциклопедический словарь. Где за словом «Бериташвили» идет «Берк». И еще Большая Советская Энциклопедия, где огромнейшая статья про Берингово море. Знаете, товарищи, конспирация конспирацией, но я с такой постановкой вопроса категорически не согласен. Поэтому давайте выпьем еще, поскольку сидим мы здесь в последний раз…
Это было вечером 26 июня, а в конце следующего дня Токмаков позвал вернувшегося из города Славку.
– Слушай, герой. Ты, кажется, хотел подработать?
– Угу… – кивнул внук.
– Будешь работать у меня, секретарем. Компьютером владеешь?
Славка снова кивнул.
– Я буду диктовать, а ты печатать. А то у меня и руки, и глаза уже не те. Стрелять и драться еще сумею, а вот тонкую работу…
– Стрелять? Ты?!! И драться?!!! Опять разыгрываешь?
– Значит, договорились. Будешь мне помогать, – не обратив внимания на скепсис внука, подытожил он. – Ты работаешь, я плачу. Скучно не будет, это я обещаю…
…Год за годом, десятилетие за десятилетием они по капле собирали хронику того, что произошло в Советском Союзе 26 июня 1953 года. Все это, записанное на бумаге, лежало в надежном месте. Но Токмакову бумажки были не нужны. Память у него была абсолютная, за то и взяли его в разведшколу неполных восемнадцати лет…
Часть первая
Переворот
Вы не воспринимаете меня всерьез. Что ж, это ваше право. Но запомните мои слова: самой большой ошибкой моих врагов было – не воспринимать меня всерьез.
Роман Злотников. Атака на будущее
Глава 1
«ДЕНЬ Х»
Москва. Квартира командующего ПВО Московского военного округа генерал-полковника Москаленко. 26 июня 1953 года. 3 часа 15 минут
На заполошный трезвон аппарата спецсвязи генерал в любое время дня и ночи вскидывался мгновенно. Но это была не спецсвязь, а обычный городской телефон. Он звонил и звонил, упорно, настойчиво и неспешно, и пока генерал пробивался ему навстречу, выпутываясь из крепчайшего сна, пока искал кнопку настольной лампы, пока неверной со сна рукой нашаривал телефонную трубку, недоумение материализовалось в мысль: «Кто-то умер». Как еще можно было объяснить столь неурочный звонок? Однако и эта мысль не заставила его окончательно проснуться.– Да, – хмуро проговорил он хриплым со сна голосом. – У телефона. Понял. Буду готов через десять минут.
От звуков хорошо знакомого голоса – одного из порученцев министра обороны, – сон мигом разжал липкие объятия и бесшумно канул в ватную пустоту ночи. Значит, все же вызывают по службе. День генерала начинался не когда прозвонит будильник и не когда рассветет, а когда прикажут.
– Кирилл, – сонно спросила жена, – что случилось?
– Вызывают в штаб, – хмуро отозвался он, влезая в брюки.
– Но это, – в голосе женщины прозвучала внезапная тревога, – не война?
– Нет, не война, – генерал присел на постель, поцеловал теплую щеку жены. – Войны не начинаются внезапно. Спи…
Вот уже много лет первой мыслью жен военных, когда мужей среди ночи внезапно срывали с постели, была именно эта: «Война?!!» Особенно если это жена командующего ПВО Московского военного округа. Как ни конспирируйся, все равно хоть раз в месяц да проговоришься, так что она имела представление о плане «Дропшот», [1]о бомбардировщиках с атомным грузом, нацеленных на советские города. И при каждом ночном звонке уже видела подлетающие самолеты, сбивать которые бессмысленно, потому что все равно где взорвется их смертоносный груз: на земле ли, в воздухе – результат один.
Генерал ни о чем таком не думал, конечно. Он был озадачен. Весьма странный звонок – министр почему-то не воспользовался спецсвязью, хотя аппарат был в порядке, Москаленко перед уходом поднял трубку, проверяя… Впрочем, размышлять на эту тему не имело смысла, скоро все узнает. Откинувшись на заднем сиденье трофейного «БМВ», он бездумно наблюдал, как мимо проплывали уличные фонари. Да, отменно освещена столица, не то что другие города… Хотя зачем, собственно, так освещать пустые улицы?
…Ворота штаба были закрыты, перед ними маячила фигура в военной форме. Тот самый адъютант министра, который поднял его с постели, быстро сел в машину. Теперь Москаленко мог задать свой вопрос, хотя уже догадывался: ответа не получит.
– Что случилось?
– Ничего не знаю, – отозвался офицер. – Николай Александрович приказал вызвать вас в штаб, встретить у ворот и доставить на Арбат.
Так. Это уже хуже. Если товарищ Булганин, вместо того чтобы вызвать его в министерство обычным порядком, по спецсвязи, устраивает конспиративные игры… Вопрос: один ли он будет в кабинете? Или там окажется кто-то еще? О том, кто еще может находиться в кабинете военного министра, думать ему не хотелось.
…Худшие предположения оправдались. Хрущев, первый секретарь ЦК КПСС, сидел боком на огромном рабочем столе Булганина. Сам министр мерил шагами кабинет. Когда Москаленко вошел, тот остановился, несколько секунд молчал, оглядывая его. Потом негромко сказал:
– Здравствуй, Кирилл Семенович. Проходи. Садись.
Сидеть в присутствии продолжавшего расхаживать министра было не по уставу, да и попросту неприлично, поэтому Москаленко остался стоять, выжидая. Булганин проделал еще один вояж до стены и обратно и заговорил.
– Товарищ Москаленко… – запнулся, кашлянул и продолжил: – готовы ли вы выполнить важнейшее и ответственнейшее задание партии?
– Партии и правительства? – с нажимом уточнил Москаленко.
Булганин запнулся и смолк. Так вот оно что!
– Хватит, Коля! – Хрущев соскочил со стола. – С ним можно говорить прямо. Это свой человек, надежный. Ты иди пока, готовь приказы войскам. А мы тут побалакаем…
Подмосковье. Дача Берии. 5 часов 35 минут
Вот уже не меньше получаса он лежал без сна, слушая нежный шелест дождя за окном. В последнее время он все чаще просыпался перед рассветом с ощущением смутной тревоги. Знакомые фокусы – так организм реагирует на запредельное напряжение. Нечто подобное было в сорок первом, после начала войны.9 июля Сталин внезапно вызвал Берию к себе, на ближнюю дачу. Кроме вождя там находился Молотов, и, судя по всему, разговор у них был нелегкий. Вождь, не тратя времени, сразу перешел к делу.
– Я полагал, что управление Советским Союзом во время войны будет строиться следующим образом: армия воюет, а я, как глава государства, обеспечиваю ей наилучшие условия для того, чтобы она могла бить врага. Но положение на фронтах крайне тяжелое. И мы с товарищем Молотовым пришли к выводу, что мне, по-видимому, придется взять на себя верховное командование войсками.
Берия не удивился. После катастрофических результатов первых дней войны, после того как стало ясно, что ни нарком обороны, ни Генеральный штаб не справляются со своими задачами, ничего иного ждать и не приходилось.
– В этой ситуации, – продолжал Сталин, – я не буду иметь возможности заниматься оборонной промышленностью и техническим обеспечением боевых действий. Но чтобы быть хорошим главнокомандующим фронтом, я должен опереться на надежный тыл. Что вы думаете по поводу организации этой работы, товарищ Берия? Как будет лучше всего?
Вопрос был странный. Механизм управления страной отработан неплохо. Каждый отвечает за свой участок, стратегические решения принимаются коллегиально, а председатель Совнаркома координирует работу. Примерно это он и высказал.
– Я знаю, – нетерпеливо оборвал его Сталин. – Вопрос в том, кто персонально станет руководить работой оборонной промышленности. Я буду занят другим делом, товарищ Молотов тоже не может полностью взять на себя эту работу, у него наркомат иностранных дел и много текущих государственных вопросов.
Молотов слегка шевельнул усами, по невозмутимому лицу пробежала тень. Ясно, о чем у них шел разговор. Идеальный второй, надежная опора главы государства, с ролью первого в таком серьезном деле он не справится. Ему это неприятно, однако признать придется.
– Страна должна стать единым военным лагерем, – продолжал Сталин, – и мне нужен кто-то, кто возьмет на себя роль начальника этого лагеря. Один человек. Во время войны коллегиальное управление – гарантия поражения. Причем это должен быть человек, который хорошо ориентируется в быстро меняющейся обстановке, не боится принимать решения и умеет находить выход даже там, где его нет.
Он замолчал, внимательно глядя на Берию. Что ж, все предельно ясно…
– Ну и что ты молчишь? – произнес наконец вождь.
– Я должен что-то сказать? – чрезвычайно внимательно разглядывая подстаканник, поинтересовался Лаврентий.
– Справишься?
– Смотря с чем. С координацией работ, с управлением – постараюсь. С руководством – нет. Члены Политбюро мне не подчинятся даже по вашему приказу, товарищ Сталин.
– Увиливаешь, трус? – вспыхнул вождь, поперхнулся дымом и закашлялся.
Он, наверное, еще много бы всякого сказал, но выручил Молотов – единственный человек, на которого не производили впечатления сталинские вспышки. Дождавшись, когда вождь немного отдышится, но еще не до такой степени, чтобы продолжать свою гневную тираду, бросил всего два слова:
– Он прав.
– И ты туда же, – уже более миролюбиво сказал Сталин. – Сейчас война, не время считаться с амбициями.
– Согласен, – кивнул Молотов. – А вот Кагановича тебе придется снять.
– Хорошо, черт с вами, – бросил Сталин. – Кагановича я беру на себя. И еще кое-кого из особо неуступчивых. Но это все, что вы сможете у меня выторговать, – он повернулся к Берии: На то, чтобы полностью войти в курс дела, даю тебе месяц. Так справишься?
Берия пожал плечами:
– А разве у меня есть выбор?
Выбора не было ни у кого из них, чего бы на самом деле им ни хотелось. И все трое это понимали.
Когда Берия уходил, Сталин вышел проводить его и, остановившись в дверях, вдруг сказал негромко:
– Не обижайся.
– Я давно не обижаюсь, – ответил Берия. – Вам трудно, и вы срываетесь, как же можно на это обижаться? Я тоже не ангел.
Он ждал еще одной вспышки, но Сталин сказал просто и грустно:
– И чем ближе человек, тем больше ему достается. Так глупо мы устроены. И ты тоже начинаешь кричать на людей. Не бери с меня пример, не надо…
…Через месяц, 8 августа, Сталин стал Верховным Главнокомандующим, а Берия принял на плечи техническое обеспечение войны. После заседания ГКО [2]Молотов подошел к нему и, по своему обыкновению невозмутимо, с едва заметной усмешкой сказал:
– Вот и решился вопрос, кому товарищ Сталин передаст управление государством.
Лаврентий тогда возмутился совершенно искренне и аргумент привел неоспоримый: после Сталина на высшем государственном посту не может снова оказаться кавказец, это абсолютно невозможно. Молотов похлопал его по плечу и насмешливо сказал: «Ты не знаешь Иосифа. Он такой хитрый, он обязательно что-нибудь придумает».
Работа была чудовищной. Тогда он тоже целыми днями, бывало, мечтал о сне, а добравшись до постели, или – чаще – до дивана в рабочем кабинете, не мог уснуть. Как-то раз Сталин, взглянув на его землистое от усталости лицо с глазами, провалившимися в темные ямы, потребовал, чтобы он отдыхал днем – хоть полчаса, но непременно. Это был один из секретов нечеловеческой работоспособности Сталина.
– Наша жизнь – казенное имущество, – сказал тогда вождь. – И то, как ты обращаешься с ней, Лаврентий, это настоящее вредительство. Не думай, что наша задача – выиграть войну и умереть. После войны нам тоже жить надо…
Молотов оказался прав. Уже в сорок четвертом году Берия не только фактически, но и формально стал вторым человеком в стране – начальником Оперативного бюро ГКО. После войны этот орган трансформировался в Бюро Совмина – «генеральный штаб» управления государством. А в сорок шестом Сталин сказал ему обо всем прямо. Всю войну вождь держался, но после победы нечеловеческое напряжение отозвалось резким ухудшением здоровья. Как-то раз, когда Берия навестил Сталина на даче, тот предложил прогуляться по саду, и когда они отошли достаточно далеко от дома, заговорил:
– Мне немного осталось, Лаврентий…
Берия хотел было возразить, но слова на ум не пришли.
– Ты молодец, – сказал Иосиф Виссарионович, – что не болтаешь глупостей. Мол, как вы можете такое говорить, товарищ Сталин… А товарищ Сталин знает, что говорит, он еще не выжил из ума. Мне немного осталось, и мы не имеем права это не учитывать. Плох тот хозяин, который, чтобы не думать о смерти, не пишет завещания, это несерьезный человек…
Берия по-прежнему молчал – что тут скажешь?
– А как ты думаешь, Лаврентий, – продолжал вождь, – чьи руки достаточно надежны, чтобы передать в них страну?
Ответ на этот вопрос Берия знал. И все же не удержался от глупого восклицания:
– Неужели нельзя иначе?!
– Нельзя, – жестко отрезал Сталин. – Я тоже не хотел, тоже спрашивал, нельзя ли иначе. Но Бог не отпустил. Пришлось подчиниться обстоятельствам. И тебе придется. Я не хотел волновать тебя раньше времени, пока не закончится война. А теперь пора…