Страница:
– Уберите-ка от меня этого, – кивнув на француза, пребывавшего явно в невменяемом состоянии: он отчаянно размахивал руками, беспрестанно цеплял Ивана за руку и в буквальном смысле орал в голос – вот-вот грыжу надорвет.
«Этого» упаковали в «Ниву» и сели по бокам, прижав каменными плечами, а Иван продолжал собирать информацию.
– Ваши? – напористо спросил шофера. – Только не ври – прибью!
– Соседи! – истово поморгав, сообщил тот. – Клянусь Аллахом, соседи! Наши разве такой сделает?
– «Духи»? 4.
– «Индейцы», – компетентно заявил шофер. – Точно, э «индейцы», бля буду!
– Будь, – разрешил Иван и не стал уточнять, отчего это он решил, что не «духи», а именно «индейцы» – каждый житель Пограничья легко различает эти две категории по целому ряду внешне неприметных признаков. – Когда они срулили? Время? Номера машины запомнили?
– Пятнадцат минута назад, – быстро сообщил водила, глянув на циферблат своих часов. – Точна – пятнадцат. Номер – нэт. Сабсэм нэт – бэз номер…
– Что-то ты мне не нравишься, груздь, – насупился Иван, вцепившись колючим взглядом в его бородатое лицо. – Какой-то ты весь из себя неконкретный… Соседи, говоришь? Ну-ну… Может, шлепнуть тебя без базара?
Погода сегодня вполне располагает…
– Пачиму хочиш? – встревожился крепыш, нервно дернув заросшим кадыком. – Все, э, все сказал, бляд! Пачиму хочиш?!
– Часы тебе оставили… рожу не набили, чистый, – начал перечислять Иван. – Тачку не забрали – взяли только машину компании. Соседские «индейцы», значит, поехали на ту сторону. А по шоссе до границы с соседями стоят два наших блокпоста. Вот они прям щас все бросили и пошли пропускать кортеж с заложниками! И еще: в записке не указано время встречи. Поди, погадай, когда заявляться к третьему КПП: через день, через месяц, через год? Это что значит, а?!
– Врэмя мало бил, – нашелся водила. – Он тарапыл… Патаму часы нэ брал, нэ бил… Он нэ асфалт ехал – грюнтовка на лес, э – точна грюнтовка!
Гаварыл – как развяжжищ – прихады на КПП! Клянус Аллахом, э – так бил, э, точна так!!! Началныкь спраси!
– Грунтовка, говоришь… – недоверчиво пробормотал Иван, окидывая его тяжелым взглядом. – Ладно, поглядим… Давай, выезжай на шоссе, там поговорим, – и трусцой припустил к дороге.
Пока общими усилиями вытаскивали «Ниву» из кустов и подгоняли к шоссе, Иван сидел на броне и изучал карту. Участок местности, на котором разворачивались события, он знал достаточно хорошо. Если этот мужик ничего не соврал и захватившие заложников «индейцы» действительно удрали по грунтовке, выписывающей солидную петлю по приграничному лесу, им придется затратить на это сомнительное удовольствие их достать минимум часа полтора. Это раз. А грунтовка здесь одна, и выходит она аккурат на стык между блокпостом наших ВВ и КПП национальной гвардии соседей – своеобразную нейтральную полосу. Это два.
Сообщить на блокпост? Авантюра. Грунтовка выныривает из леса у самого КПП гвардейцев. Вряд ли наши сунутся на нейтральную полосу, да еще к самому КПП без веских оснований – тут пограничным конфликтом пахнет. А и сунутся – ну, как никто из леса не приедет? И тогда вся группировка будет говорить, что Танк – не Танк вовсе, а самый натуральный пи…бол, который чуть было не подставил пацанов с блокпоста! Нет, этот вариант отпадает…
– Слышь, Петро… местность тут больно пересеченная, – поделился Иван своими соображениями с водителем «бэтээра». – Ежели по буеракам ломанемся, твоя кляча вытянет под шестьдесят?
– А то! – горделиво приосанился Петро и тут же внес коррективы:
– Токо вы, тыщ капитан, всю жопу отобьете. Ну, сами знаете, как оно – по колдоебинам… Кого-то ловим?
– Пока что думаем, – прищурившись, протянул Иван, наблюдая за телодвижениями возле «Нивы». – Думаем… Вот что… Смотри: за тем поворотом – грунтовка. Пятнадцать минут, ну, пусть будет двадцать для верности, так вот – двадцать минут назад по ней урулили две тачки: шестерочный «жигуль» и джип «Чероки». Свернуть им негде – будут выписывать всю эту загогулину. А длина загогулины что-то около сорока кэмэ. Достанем?
– Они в колонне идут? – деловито уточнил Петро. – Или могут порознь?
– О как! – озадаченно крякнул Иван, забираясь повыше: «Нива» выехала на дорогу, худощавый француз тотчас же подбежал к «бэтээру» и попытался вцепиться в Иванову кроссовку, умоляюще размахивая руками. – Да отойди, ты, рахит! Щупальца убери! Браты, ну-ка дайте ему спирта, а то от инфаркта помрет… Да-а-а, Петро, вот это ты задал задачу… Об этом я как-то не подумал… А ежели ориентироваться на «Чероки» – не достанем?
– Если новый – вряд ли, – сокрушенно вздохнул Петро.
– Он и по колдоебинам – дай боже… Полгода назад мы гнали один такой по степи – наркоту, падла, вез… Ушел, гад.
– А если ориентироваться только на «шестерку»?
– Сто пудов достанем – и под шестьдесят держать не надо будет, – уверенно заявил Петро. – По таким ухабам она тащиться будет – как я пешком, когда непьяный…
– Очень приятно. – Иван в нерешительности почесал голову под косынкой. Француз послушно стоял рядом и со смертной тоской во взоре уставился на его грозный профиль. Бойцы успели чуть ли не насильно влить бедолаге полстакана спирта пополам с теплой водой из фляжки – эта процедура возымела некоторый положительный эффект.
– Вы не должен мой помогать, – довольно вразумительно произнес он и тут же виновато пожал плечами:
– Террорист сказал: я сообщать полиция – он удаляет голова оба фемина… – Несчастный опять не выдержал и затряс плечами, размазывая слезы по грязному лицу:
– Вы – уходить! Немедленно! Я ехать на контрольный пункт!
– Тебя зовут-то как, паря? – ласково спросил Иван.
– Морис, – сквозь слезы пробормотал француз.
– Ну! А фамилия – часом, не Дрюон? – удивился подошедший к ним Шифер. – Родственник, что ль?
Француз вымученно улыбнулся и пожал плечами – в глазах его замерцал слабенький огонек надежды. Ловкие и лихие штукари на броне да при стволах, – чем черт не шутит, глядишь, и помогут…
– Короче, Морис, насчет полиции – это ты зря, – сообщил Иван. – Мы, конечно, не совсем полиция, однако… Короче – я тебе обещаю, что мы этих пиздронов 5достанем. И не хорони – рановато еще. Они, пиздроны, всегда грозятся головы отрезать. Дурная привычка… – И зычно крикнул:
– Отделение – на броню!
Заводи, Петро, – а местному водиле пояснил:
– Поедем за супостатом. Хотите – догоняйте…
Через минуту «бэтээр» в хорошем темпе пылил по грунтовке, наподобие крейсера с разбегу ныряя в рытвины и ложбины, – десант так и подлетал, хватаясь за задницы.
Белая «Нива» стойко держалась метрах в трехстах – судя по всему, запуганный Иваном водила забыл о своих рессорах. Таким образом, было допущено третье за тот злополучный день нарушение, состоящее, в свою очередь, из трех отклонений: а) отделение сопровождения свернуло с маршрута; б) на свой страх и риск приступило к преследованию банды; в) не поставило об этом в известность руководство…
2
«Этого» упаковали в «Ниву» и сели по бокам, прижав каменными плечами, а Иван продолжал собирать информацию.
– Ваши? – напористо спросил шофера. – Только не ври – прибью!
– Соседи! – истово поморгав, сообщил тот. – Клянусь Аллахом, соседи! Наши разве такой сделает?
– «Духи»? 4.
– «Индейцы», – компетентно заявил шофер. – Точно, э «индейцы», бля буду!
– Будь, – разрешил Иван и не стал уточнять, отчего это он решил, что не «духи», а именно «индейцы» – каждый житель Пограничья легко различает эти две категории по целому ряду внешне неприметных признаков. – Когда они срулили? Время? Номера машины запомнили?
– Пятнадцат минута назад, – быстро сообщил водила, глянув на циферблат своих часов. – Точна – пятнадцат. Номер – нэт. Сабсэм нэт – бэз номер…
– Что-то ты мне не нравишься, груздь, – насупился Иван, вцепившись колючим взглядом в его бородатое лицо. – Какой-то ты весь из себя неконкретный… Соседи, говоришь? Ну-ну… Может, шлепнуть тебя без базара?
Погода сегодня вполне располагает…
– Пачиму хочиш? – встревожился крепыш, нервно дернув заросшим кадыком. – Все, э, все сказал, бляд! Пачиму хочиш?!
– Часы тебе оставили… рожу не набили, чистый, – начал перечислять Иван. – Тачку не забрали – взяли только машину компании. Соседские «индейцы», значит, поехали на ту сторону. А по шоссе до границы с соседями стоят два наших блокпоста. Вот они прям щас все бросили и пошли пропускать кортеж с заложниками! И еще: в записке не указано время встречи. Поди, погадай, когда заявляться к третьему КПП: через день, через месяц, через год? Это что значит, а?!
– Врэмя мало бил, – нашелся водила. – Он тарапыл… Патаму часы нэ брал, нэ бил… Он нэ асфалт ехал – грюнтовка на лес, э – точна грюнтовка!
Гаварыл – как развяжжищ – прихады на КПП! Клянус Аллахом, э – так бил, э, точна так!!! Началныкь спраси!
– Грунтовка, говоришь… – недоверчиво пробормотал Иван, окидывая его тяжелым взглядом. – Ладно, поглядим… Давай, выезжай на шоссе, там поговорим, – и трусцой припустил к дороге.
Пока общими усилиями вытаскивали «Ниву» из кустов и подгоняли к шоссе, Иван сидел на броне и изучал карту. Участок местности, на котором разворачивались события, он знал достаточно хорошо. Если этот мужик ничего не соврал и захватившие заложников «индейцы» действительно удрали по грунтовке, выписывающей солидную петлю по приграничному лесу, им придется затратить на это сомнительное удовольствие их достать минимум часа полтора. Это раз. А грунтовка здесь одна, и выходит она аккурат на стык между блокпостом наших ВВ и КПП национальной гвардии соседей – своеобразную нейтральную полосу. Это два.
Сообщить на блокпост? Авантюра. Грунтовка выныривает из леса у самого КПП гвардейцев. Вряд ли наши сунутся на нейтральную полосу, да еще к самому КПП без веских оснований – тут пограничным конфликтом пахнет. А и сунутся – ну, как никто из леса не приедет? И тогда вся группировка будет говорить, что Танк – не Танк вовсе, а самый натуральный пи…бол, который чуть было не подставил пацанов с блокпоста! Нет, этот вариант отпадает…
– Слышь, Петро… местность тут больно пересеченная, – поделился Иван своими соображениями с водителем «бэтээра». – Ежели по буеракам ломанемся, твоя кляча вытянет под шестьдесят?
– А то! – горделиво приосанился Петро и тут же внес коррективы:
– Токо вы, тыщ капитан, всю жопу отобьете. Ну, сами знаете, как оно – по колдоебинам… Кого-то ловим?
– Пока что думаем, – прищурившись, протянул Иван, наблюдая за телодвижениями возле «Нивы». – Думаем… Вот что… Смотри: за тем поворотом – грунтовка. Пятнадцать минут, ну, пусть будет двадцать для верности, так вот – двадцать минут назад по ней урулили две тачки: шестерочный «жигуль» и джип «Чероки». Свернуть им негде – будут выписывать всю эту загогулину. А длина загогулины что-то около сорока кэмэ. Достанем?
– Они в колонне идут? – деловито уточнил Петро. – Или могут порознь?
– О как! – озадаченно крякнул Иван, забираясь повыше: «Нива» выехала на дорогу, худощавый француз тотчас же подбежал к «бэтээру» и попытался вцепиться в Иванову кроссовку, умоляюще размахивая руками. – Да отойди, ты, рахит! Щупальца убери! Браты, ну-ка дайте ему спирта, а то от инфаркта помрет… Да-а-а, Петро, вот это ты задал задачу… Об этом я как-то не подумал… А ежели ориентироваться на «Чероки» – не достанем?
– Если новый – вряд ли, – сокрушенно вздохнул Петро.
– Он и по колдоебинам – дай боже… Полгода назад мы гнали один такой по степи – наркоту, падла, вез… Ушел, гад.
– А если ориентироваться только на «шестерку»?
– Сто пудов достанем – и под шестьдесят держать не надо будет, – уверенно заявил Петро. – По таким ухабам она тащиться будет – как я пешком, когда непьяный…
– Очень приятно. – Иван в нерешительности почесал голову под косынкой. Француз послушно стоял рядом и со смертной тоской во взоре уставился на его грозный профиль. Бойцы успели чуть ли не насильно влить бедолаге полстакана спирта пополам с теплой водой из фляжки – эта процедура возымела некоторый положительный эффект.
– Вы не должен мой помогать, – довольно вразумительно произнес он и тут же виновато пожал плечами:
– Террорист сказал: я сообщать полиция – он удаляет голова оба фемина… – Несчастный опять не выдержал и затряс плечами, размазывая слезы по грязному лицу:
– Вы – уходить! Немедленно! Я ехать на контрольный пункт!
– Тебя зовут-то как, паря? – ласково спросил Иван.
– Морис, – сквозь слезы пробормотал француз.
– Ну! А фамилия – часом, не Дрюон? – удивился подошедший к ним Шифер. – Родственник, что ль?
Француз вымученно улыбнулся и пожал плечами – в глазах его замерцал слабенький огонек надежды. Ловкие и лихие штукари на броне да при стволах, – чем черт не шутит, глядишь, и помогут…
– Короче, Морис, насчет полиции – это ты зря, – сообщил Иван. – Мы, конечно, не совсем полиция, однако… Короче – я тебе обещаю, что мы этих пиздронов 5достанем. И не хорони – рановато еще. Они, пиздроны, всегда грозятся головы отрезать. Дурная привычка… – И зычно крикнул:
– Отделение – на броню!
Заводи, Петро, – а местному водиле пояснил:
– Поедем за супостатом. Хотите – догоняйте…
Через минуту «бэтээр» в хорошем темпе пылил по грунтовке, наподобие крейсера с разбегу ныряя в рытвины и ложбины, – десант так и подлетал, хватаясь за задницы.
Белая «Нива» стойко держалась метрах в трехстах – судя по всему, запуганный Иваном водила забыл о своих рессорах. Таким образом, было допущено третье за тот злополучный день нарушение, состоящее, в свою очередь, из трех отклонений: а) отделение сопровождения свернуло с маршрута; б) на свой страх и риск приступило к преследованию банды; в) не поставило об этом в известность руководство…
2
В необъятном кожаном кресле из дорогого кабинетного набора расслабленно полулежал мужик сорока восьми лет и вяло наслаждался жизнью.
Принцип Алмазного Пути, который проповедовали некоторые апологеты Преподобного Муна, предписывал не жить просто так, подобно влекомой ветром соринке, а каждый день, час, каждую секунду наслаждаться житием – тогда время, отведенное тебе на этом свете, не будет потрачено даром. С некоторых пор мужик с большим вниманием прислушивался к различным учениям аналогичного толка и даже пытался им следовать – в тех аспектах, которые казались ему приемлемыми. Аспект, касающийся Алмазного Пути, вне всякого сомнения, был для мужика очень даже приемлем, а потому он старался неукоснительно ему следовать. В настоящий момент он наслаждался покоем и комфортом, а для полноты ощущений употреблял сочную черешню, попутно тренируясь в меткости: лениво надувал щеки и с шумом выплевывал косточки, стараясь попадать в мусорную корзину, расположенную в трех метрах прямо по курсу, между двумя аналогичными креслами из того же набора.
Получалось довольно сносно – большая часть косточек попадала в корзину, громко ударяясь о пластмассовые стенки, и лишь незначительное количество ядрышек прилипало к шершавой коже кресел.
Если бы мужик встал и распрямился, можно было бы с легкостью определить, что от пола до макушки высота данного субъекта составляет что-то около метра пятидесяти с небольшим, голову он имеет обыкновение держать прямо, слегка вздернув квадратный, с ямочкой посредине подбородок, а маленькие, глубоко посаженные глазки его отчего-то тусклы и безразличны ко всему происходящему в обозримой видимости.
А вот ежели б он вдобавок снял свою белоснежную шелковую рубаху да выпростался из тончайших хэбэшных штанов… Нет-нет, не подумайте плохого, хулиганы вы этакие! Ничего, достойного пристального внимания, в штанах не имелось. Если бы описываемый господин разделся, можно было бы лишь страшно изумиться его чрезвычайной худобе и шерстистости да еще, пожалуй, с удивлением полюбоваться на килевидную грудь. Ах, что это была за грудь! Настоящая антропологическая редкость, раритет – такая грудинка встречается раз в пятилетку на семнадцать с половиной тысяч жителей даже Новой Зеландии – чего уж там говорить про какой-то заштатный Ложбинск, один из нескольких десятков областных центров, разбросанных по огромной территории Российской Федерации…
Однако в ближайшее время мужик-мужичонка не собирался освобождать кресло от присутствия своего тела, так же как и не намеревался разоблачаться – незачем было.
Дело в том, что перекидной календарь на большом кабинетном столе показывал субботу, стрелки антикварных часов, что на стене напротив и тикают мелодично, фиксировали половину одиннадцатого, и никаких забот на сегодняшний день не предвиделось. К тому же несмотря на то, что за окном стояла или висела – как вам будет угодно, – в общем, имела место июньская жара, вполне характерная для климатической зоны данного региона в данное время, в большом пришторенном и зажалюзенном кабинете уютно гудели сразу два кондиционера, и настенный термометр показывал всего 21 градус С.
А поскольку мужик вставать и раздеваться не собирался, тому, кто посмел бы в эту минуту войти в кабинет, удалось бы рассмотреть лишь мощную крупную голову с высоким лбом, очень естественно переходящим в необъятную загорелую плешь, которая матово отсвечивала в обрамлении жиденьких волосиков, более похожих на цыплячий пух.
Звали мужика Адольф Мирзоевич Пульман. Положение, которое он имел в обществе, формально именовалось звучно и весомо: заведующий областной психиатрической клиникой, расположенной в п. Приютное, пригороде Ложбинска, доктор наук, действительный член АН России, почетный член Британской АН и так далее и тому подобное – долго перечислять. Неформально же, так сказать – втуне, статус Пульмана обозначался очень скромно и простенько: пахан ложбинской братвы.
Не далее как полчаса назад он выслушал доклады всех своих сексотов, наличествовавших в криминальных структурах и около, и остался вполне доволен – дела обстояли самым наилучшим образом. Особенно обрадовало сообщение бригадира центральной группировки, которому в соавторстве с первым помощником Пульмана было поручено весьма деликатное и важное поручение, – оный бригадир докладывал, что все идет в соответствии с графиком и вскоре будут результаты.
Пульман, давно лелеявший смутные надежды на осуществление одного грандиозного плана собственной заготовки, с нетерпением ждал этих самых результатов. И теперь он с замиранием сердца прикидывал, какова будет масштабность виктории, одержанной его могучим интеллектом над житейскими неурядицами и проблемами суровой действительности. Правда, радость несколько омрачала невозможность вкусить эту викторию прямо с пылу с жару – с ходу, что называется: не далее как через два дня ожидалась ежегодная комиссия из Москвы, в связи с чем необходимо было совершить ряд ненужных телодвижений и оставить на некоторое время все личные дела – статус обязывал. Однако Адольфа Мирзоевича это особенно не расстраивало: долгие годы полунищенского безвестного существования приучили его к терпению и стойкости. Он умел ждать…
Итак, спешить было некуда, придумывать, чем развлечься во второй половине дня, пока было лень, а потому Пульман, как уже упоминалось выше, занимался делом, которое в последнее время сильно залюбил: наслаждался покоем и комфортом, употреблял черешню с попутной тренировкой в меткости и рассеянно размышлял о приятных вещах.
Всю свою сознательную жизнь он был психотерапевтом и потому прекрасно знал, что покой, комфорт и приятные мысли всячески способствуют душевному здоровью, а беспокойство, дискомфорт и тревожные раздумья – наоборот.
И как только образовывались подходящие предпосылки и условия, Адольф Мирзоевич старался проводить время именно таким образом – сохраняя душевное здоровье.
А здоровый дух, сами понимаете, в здоровом теле. Здоровое же тело было необходимо Адольфу Мирзоевичу для того, чтобы как можно чаще и подолгу вкушать все прелести нового образа жизни, доступного ему лишь с недавних пор.
Справедливости ради следует заметить, что доктор и ранее пытался сохранять душевное здоровье и размышлять отвлеченно о приятных вещах, но в те времена желанные покой и комфорт были в его жизни весьма относительными понятиями, а сами приятные думы, как правило, были представлены в виде сладких грез о несбыточном.
Судите сами – ну какой там комфорт и покой в однокомнатной хрущобе, где он проживал совместно с глуховатой и подслеповатой матерью, страдающей эпилептическими припадками?! Многие знают, что такое есть хрущоба – ужасное порождение эпохи застоя. А хрущоба Пульманов, ко всему прочему, находилась в рабочем районе Ложбинска, что весьма усугубляло ситуацию. Тонкие стены позволяли пребывать в курсе всех подробностей непрекращающейся вечно пьяной драмы жизни и быть косвенным ее соучастником. Слева кричит опоенный денатуратом престарелый сифилитик, совершенно случайно не попавший в реестр персональных пенсионеров и оттого безобразно буйствующий. Справа раздаются отчаянные вопли одинокой алкоголички, перемежающиеся с мощными ударами о стену и утробным мычанием: это она воспитывает троих сыночков – даунов, спонтанно зачатых в неподходящих условиях черт знает от кого и чуть ли не стоя рожденных в условиях, еще более не подходящих для свершения великого таинства появления новой жизни на свет божий. Потолок сотрясается от могучих прыжков дебила-переростка, вообразившего себя одним из героев Фенимора Купера и пытающегося минимум пять раз за сутки снять скальпы со своих сердобольных родителей-чернобыльцев, не пожелавших отдать чадо куда следует. Снизу в плиту перекрытия систематически долбит персональный пенсионер-бильярдист, лишившийся на старости лет рассудка на почве реформ, сожравших в одночасье все его сбережения, но по прихотливой воле судьбы не утративший ловкости рук и тяжеленного самшитового кия, которым он умерщвляет мух, предварительно заманивая их через распахнутую форточку тошнотворным смрадом лежалой говядины с опарышами…
Какой вообще, к чертовой бабушке, покой и комфорт можно обрести в современном российском городе, на шумных и грязных улицах, где всяк норовит либо обругать, либо толкнуть пребольно, а то и вовсе в репу зарядить за просто так: маленький, уродливый, беззащитный – так на тебе! Не путайся под ногами, сволота недоразвитая! Ну а в местах не столь шумных и немноголюдных искать покоя было весьма чревато: злые люди с развитыми мышцами и неразвитым интеллектом могли запросто раздеть донага или вообще ухайдокать – от нечего делать. Грустно, что и говорить…
Оставался, однако, еще один более-менее сносный вариант насчет помечтать в относительно спокойной обстановке: во время ночных дежурств в клинике. Да-да, пожалуй, в тот огрызок своей жизни Адольф Мирзоевич более всего любил ночные дежурства, когда он оставался в дурдоме самым старшим и наглухо запирался в ординаторской на третьем этаже, дабы избежать нежелательного вторжения извне. Ах, эти ночи-ноченьки… Они были поистине отдушиной в тягостном существовании обиженного судьбой Пульмана. До утра он возлежал на кушетке, щурясь на тускловатый свет ночника, и периодически мастурбировал ввиду какого-нибудь порножурнала, изредка вздрагивая от нечеловеческих вскриков особо буйных пациентов, содержащихся в изолированных палатах на первом этаже. Покой был весьма нестабильным: в любую минуту психи или пьяные санитары, а то и совокупно обе категории могли отмочить какую-нибудь непредсказуемую пакость, за что потом Пульману, как дежурному, пришлось бы отвечать перед строгим начальством.
В общем, в тот период Пульман мог только мечтать в неспокойной обстановке о несбыточных вещах – ни о чем хорошем и приятном, имевшем место в реальности, поразмышлять не представлялось возможным. Что хорошего могло быть в жизни маленького и уродливого психотерапевта, отягощенного дурной наследственностью, которому приходилось жить совместно с престарелой, больной матерью? Насчет этой самой пресловутой наследственности Адольф Мирзоевич узнал еще в раннем возрасте, когда соседские дети, злобные отродья, всячески третировали его духовно и телесно, обзывая, как полагается в таких случаях, «фашистской жертвой аборта». Дело в том, что мать маленького Адольфа, выселенная в Узбекистан поволжская немка, в свое время стала объектом сексуальных домогательств своего домовладельца Мирзо и вынуждена была делить с ним ложе – иначе никак не получалось выжить в ту нелегкую пору. Детей у них отчего-то не было, и это обстоятельство страшно удручало узбекских родственников, которые, в силу духовной недоразвитости, даже пытались пару раз лишить Марту (так звали мать Пульмана) здоровья и самой жизни. Спасаясь от преследования родственников, узбеко-немецкая чета дождалась периода относительной стабилизации экономики, оперативно срулила из солнечного северного Узбекистана и поселилась в Ложбинске. Со временем Мирзо, освоивший на чужбине профессию ассенизатора, благополучно спился от тоски по родине и даже обзавелся белой горячкой, а Марта стремительно захирела и из белокурой красавицы девицы превратилась в ворчливую бабищу, склонную к буйству во хмелю.
Так бы они и существовали в хрущобном алкогольном мороке и скорее всего безболезненно отошли бы в мир иной, не оставив после себя никакого следа, кроме неприятных воспоминаний соседей. Но случилось так, что в один прекрасный вечер престарелого Мирзо внезапно обуял невесть откуда свалившийся демон сладострастия, мирно спавший последние пятнадцать лет в проспиртованном организме ассенизатора. В очередной раз ужрамшись вдрызг в каком-то подвале, Мирзо возвратился домой, стремительно напал на ни о чем не подозревавшую Марту и, невзирая на яростное сопротивление последней, произвел удивительно длительный акт насильственного совокупления, сопровождаемый разухабистыми воплями на узбекском языке.
Как известно, природа не прощает таких выкрутасов в шестидесятилетнем возрасте, да еще после длительного алкогольного марафона.
Буквально на последней фрикции Мирзо страшно посинел и, дико вскрикнув, испустил дух, а Марта, обнаружив у себя между ног мертвеца, схлопотала первый в жизни эпилептический припадок. На этом, однако, причуды Провидения не окончились. Спустя некоторое время престарелая Марта с ужасом заметила, что у нее как-то непроизвольно начал расти живот…
Вот таким образом и появился на свет Адольф Мирзоевич – плод поздней страсти престарелого ассенизатора. Всеобщая неприязнь окружала его с раннего детства, и в зрелом возрасте положение нисколько не улучшилось. Отчасти это обстоятельство обуславливалось не столько уродством Адольфа Мирзоевича, сколько его скособоченным мироощущением, сформированным в виде своеобразной защитной реакции на тычки и пинки окружающего мира. Адольф Мирзоевич вполне искренне полагал себя пупом – уж если и не всей земли, то Ложбинской области всенепременно. Ведь он такой талантливый и одаренный, у него такое тонкое душевное устройство, такие скрытые силы внутри… да еще вдобавок ко всему он имел счастье родиться 21 апреля, а как известно, примерно в это же время некогда появились на свет такие потрясатели основ мироустройства, как Ленин и Гитлер. Так поклоняйтесь же и боготворите его за это, поскольку все вы, окружающие, быдло и серость за редким исключением! Что, не поклоняетесь?
Головастиком обзываете? Ну и фаллос вам в капюшон, вагину на голову – переживем как-нибудь (цитирую дословно: будучи медиком, Адольф Мирзоевич ругался именно так)!
В детстве он страстно мечтал стать наемным убийцей (слово «киллер» в те времена еще было не в авторитете) и прилежно посещал стрелковый кружок ДОСААФ, где достиг довольно высоких результатов. Маленький Адольф часто представлял себе, как станет взрослым и поубивает, к чертовой матери, всех злобных соседских пацанов – откуда-нибудь с крыши или из быстро несущейся машины, как показывали в кино. Но время шло, к числу соседских пацанов постепенно присоединялись другие члены общества, которые одинаково плохо относились к Адольфу, и вскоре он понял, что всех не перестреляешь – патронов не хватит. А потому постепенно оставил идею насчет наемного убийцы – она была нереальна. Для того чтобы наказать всех обидчиков и презирателей в полном объеме, требовались катаклизмы несколько иного масштаба…
Так и жил Адольф Мирзоевич, всех подряд презирая и презираемый почти что всеми. Особенно трагично складывались его отношения с прекрасной половиной мира сего. Одно время он был женат на своей пациентке, которая вроде бы благополучно прошла курс лечения и по графику была выписана из клиники как явно выздоравливающая особь.
Поскольку Пульман был ее лечащим врачом, эта дама его просто боготворила: ухаживала за ним, готовила ему пищу, стирала и вообще – всячески лелеяла благоверного и нечасто устраивала скандалы со свекровью, которая, как положено, невестку люто ненавидела.
Оказалось, однако, что, частично избавившись в достославном заведении от одного недуга, супруга Пульмана – звали ее Сильва – весьма странным образом обзавелась другой болячкой. Поначалу Адольф Мирзоевич посчитал за незаурядное проявление своих доселе скрытых мужских достоинств тот факт, что супружница его новоявленная при одном прикосновении худосочной психотерапевтической длани к ее дородному телу принималась сладко стонать и извиваться в эротической истоме. А уж когда дело доходило до раздвигания ног и первичного проникновения всего лишь на полфаллоса, Сильва начинала самозабвенно вопить и взбрыкивать, аки хорошая ковбойская лошадь на родео, пугая глуховатую свекровь и настораживая плохо звукоизолированных соседей. Данное обстоятельство Пульман открыл еще в ходе лечения Сильвы, развлекаясь с нею в ординаторской во время ночных дежурств. Это страшно льстило Адольфу Мирзоевичу – одно время он словно на крыльях парил, вознесясь над обыденностью мирской суеты и убедившись наконец на практике в своей исключительности.
Вскоре, однако, вся эта приятная история завершилась самым прозаическим образом. Возвращаясь как-то рано утром домой после ночного дежурства в клинике, Адольф Мирзоевич еще в подъезде услыхал хорошо знакомый самозабвенный вопль, сопровождаемый хоровым мычанием – весьма громогласным и настойчивым.
Птицей взлетев на свой этаж, психотерапевт с ужасом обнаружил, что супружницу его прямо на площадке чрезвычайно активно имеет в позиции №12 (см. учебник «Кама Сутры» для подготовительного отделения Набережночелнинской школы сутенеров, стр. 217) один из соседских даунов, при этом громогласно мыча и пуская слюни. Двое других даунов, почти так же громогласно мыча и радостно гыкая, исступленно мастурбировали, максимально приблизив огромные головы к сопрягающимся гениталиям коитусующихся – дабы в подробностях запечатлеть процесс и не упустить чего-нибудь особенно важного.
Приложив титанические усилия. Пульману удалось порушить позицию №12 и загнать выпавших из-под контроля даунов обратно в их берлогу. Сграбастав Сильву в охапку, Адольф Мирзоевич ввалился к себе домой и начал отчитывать ничего не понявшую маман, в процессе чего супружница вдруг напала на него и, дико вопя, пожелала тут же совокупиться как придется. Укротить сексапильную барышню Пульман сумел с огромным трудом – для этого пришлось четырежды хлобыстнуть милашку по репе электровафельницей, которая, будучи явно не предназначена для подобных операций, немедля сломалась.
Связав горемыку бельевой веревкой, Пульман немного поразмышлял и, тяжко вздохнув, вызвал бригаду скорой психиатрической помощи. И самолично препроводил Сильву обратно в Приютное.
В ходе обследования выяснилось, что у горячо любящей супруги психотерапевта наличествует вызванный опухолью мозга явно выраженный синдром гиперсексуальности, весьма часто встречающийся в рабоче-крестьянской среде и в просторечии именуемый не иначе как «бешенство матки». Возмущенный Пульман, будучи прекрасно осведомлен, чем может быть вызвано столь специфическое заболевание, быстро провел расследование в кругу своей компетенции и выяснил первопричину. Виновником оказался дурдомовский сантехник Панкрат – здоровенный недоразвитый мужлан из числа бывших пациентов клиники, обладавший звериной силой и огромным детородным органом. Панкрат сам признался, что часто и подолгу пользовал Сильву в своем подвальчике – совершенно добровольно и заимообразно.
Принцип Алмазного Пути, который проповедовали некоторые апологеты Преподобного Муна, предписывал не жить просто так, подобно влекомой ветром соринке, а каждый день, час, каждую секунду наслаждаться житием – тогда время, отведенное тебе на этом свете, не будет потрачено даром. С некоторых пор мужик с большим вниманием прислушивался к различным учениям аналогичного толка и даже пытался им следовать – в тех аспектах, которые казались ему приемлемыми. Аспект, касающийся Алмазного Пути, вне всякого сомнения, был для мужика очень даже приемлем, а потому он старался неукоснительно ему следовать. В настоящий момент он наслаждался покоем и комфортом, а для полноты ощущений употреблял сочную черешню, попутно тренируясь в меткости: лениво надувал щеки и с шумом выплевывал косточки, стараясь попадать в мусорную корзину, расположенную в трех метрах прямо по курсу, между двумя аналогичными креслами из того же набора.
Получалось довольно сносно – большая часть косточек попадала в корзину, громко ударяясь о пластмассовые стенки, и лишь незначительное количество ядрышек прилипало к шершавой коже кресел.
Если бы мужик встал и распрямился, можно было бы с легкостью определить, что от пола до макушки высота данного субъекта составляет что-то около метра пятидесяти с небольшим, голову он имеет обыкновение держать прямо, слегка вздернув квадратный, с ямочкой посредине подбородок, а маленькие, глубоко посаженные глазки его отчего-то тусклы и безразличны ко всему происходящему в обозримой видимости.
А вот ежели б он вдобавок снял свою белоснежную шелковую рубаху да выпростался из тончайших хэбэшных штанов… Нет-нет, не подумайте плохого, хулиганы вы этакие! Ничего, достойного пристального внимания, в штанах не имелось. Если бы описываемый господин разделся, можно было бы лишь страшно изумиться его чрезвычайной худобе и шерстистости да еще, пожалуй, с удивлением полюбоваться на килевидную грудь. Ах, что это была за грудь! Настоящая антропологическая редкость, раритет – такая грудинка встречается раз в пятилетку на семнадцать с половиной тысяч жителей даже Новой Зеландии – чего уж там говорить про какой-то заштатный Ложбинск, один из нескольких десятков областных центров, разбросанных по огромной территории Российской Федерации…
Однако в ближайшее время мужик-мужичонка не собирался освобождать кресло от присутствия своего тела, так же как и не намеревался разоблачаться – незачем было.
Дело в том, что перекидной календарь на большом кабинетном столе показывал субботу, стрелки антикварных часов, что на стене напротив и тикают мелодично, фиксировали половину одиннадцатого, и никаких забот на сегодняшний день не предвиделось. К тому же несмотря на то, что за окном стояла или висела – как вам будет угодно, – в общем, имела место июньская жара, вполне характерная для климатической зоны данного региона в данное время, в большом пришторенном и зажалюзенном кабинете уютно гудели сразу два кондиционера, и настенный термометр показывал всего 21 градус С.
А поскольку мужик вставать и раздеваться не собирался, тому, кто посмел бы в эту минуту войти в кабинет, удалось бы рассмотреть лишь мощную крупную голову с высоким лбом, очень естественно переходящим в необъятную загорелую плешь, которая матово отсвечивала в обрамлении жиденьких волосиков, более похожих на цыплячий пух.
Звали мужика Адольф Мирзоевич Пульман. Положение, которое он имел в обществе, формально именовалось звучно и весомо: заведующий областной психиатрической клиникой, расположенной в п. Приютное, пригороде Ложбинска, доктор наук, действительный член АН России, почетный член Британской АН и так далее и тому подобное – долго перечислять. Неформально же, так сказать – втуне, статус Пульмана обозначался очень скромно и простенько: пахан ложбинской братвы.
Не далее как полчаса назад он выслушал доклады всех своих сексотов, наличествовавших в криминальных структурах и около, и остался вполне доволен – дела обстояли самым наилучшим образом. Особенно обрадовало сообщение бригадира центральной группировки, которому в соавторстве с первым помощником Пульмана было поручено весьма деликатное и важное поручение, – оный бригадир докладывал, что все идет в соответствии с графиком и вскоре будут результаты.
Пульман, давно лелеявший смутные надежды на осуществление одного грандиозного плана собственной заготовки, с нетерпением ждал этих самых результатов. И теперь он с замиранием сердца прикидывал, какова будет масштабность виктории, одержанной его могучим интеллектом над житейскими неурядицами и проблемами суровой действительности. Правда, радость несколько омрачала невозможность вкусить эту викторию прямо с пылу с жару – с ходу, что называется: не далее как через два дня ожидалась ежегодная комиссия из Москвы, в связи с чем необходимо было совершить ряд ненужных телодвижений и оставить на некоторое время все личные дела – статус обязывал. Однако Адольфа Мирзоевича это особенно не расстраивало: долгие годы полунищенского безвестного существования приучили его к терпению и стойкости. Он умел ждать…
Итак, спешить было некуда, придумывать, чем развлечься во второй половине дня, пока было лень, а потому Пульман, как уже упоминалось выше, занимался делом, которое в последнее время сильно залюбил: наслаждался покоем и комфортом, употреблял черешню с попутной тренировкой в меткости и рассеянно размышлял о приятных вещах.
Всю свою сознательную жизнь он был психотерапевтом и потому прекрасно знал, что покой, комфорт и приятные мысли всячески способствуют душевному здоровью, а беспокойство, дискомфорт и тревожные раздумья – наоборот.
И как только образовывались подходящие предпосылки и условия, Адольф Мирзоевич старался проводить время именно таким образом – сохраняя душевное здоровье.
А здоровый дух, сами понимаете, в здоровом теле. Здоровое же тело было необходимо Адольфу Мирзоевичу для того, чтобы как можно чаще и подолгу вкушать все прелести нового образа жизни, доступного ему лишь с недавних пор.
Справедливости ради следует заметить, что доктор и ранее пытался сохранять душевное здоровье и размышлять отвлеченно о приятных вещах, но в те времена желанные покой и комфорт были в его жизни весьма относительными понятиями, а сами приятные думы, как правило, были представлены в виде сладких грез о несбыточном.
Судите сами – ну какой там комфорт и покой в однокомнатной хрущобе, где он проживал совместно с глуховатой и подслеповатой матерью, страдающей эпилептическими припадками?! Многие знают, что такое есть хрущоба – ужасное порождение эпохи застоя. А хрущоба Пульманов, ко всему прочему, находилась в рабочем районе Ложбинска, что весьма усугубляло ситуацию. Тонкие стены позволяли пребывать в курсе всех подробностей непрекращающейся вечно пьяной драмы жизни и быть косвенным ее соучастником. Слева кричит опоенный денатуратом престарелый сифилитик, совершенно случайно не попавший в реестр персональных пенсионеров и оттого безобразно буйствующий. Справа раздаются отчаянные вопли одинокой алкоголички, перемежающиеся с мощными ударами о стену и утробным мычанием: это она воспитывает троих сыночков – даунов, спонтанно зачатых в неподходящих условиях черт знает от кого и чуть ли не стоя рожденных в условиях, еще более не подходящих для свершения великого таинства появления новой жизни на свет божий. Потолок сотрясается от могучих прыжков дебила-переростка, вообразившего себя одним из героев Фенимора Купера и пытающегося минимум пять раз за сутки снять скальпы со своих сердобольных родителей-чернобыльцев, не пожелавших отдать чадо куда следует. Снизу в плиту перекрытия систематически долбит персональный пенсионер-бильярдист, лишившийся на старости лет рассудка на почве реформ, сожравших в одночасье все его сбережения, но по прихотливой воле судьбы не утративший ловкости рук и тяжеленного самшитового кия, которым он умерщвляет мух, предварительно заманивая их через распахнутую форточку тошнотворным смрадом лежалой говядины с опарышами…
Какой вообще, к чертовой бабушке, покой и комфорт можно обрести в современном российском городе, на шумных и грязных улицах, где всяк норовит либо обругать, либо толкнуть пребольно, а то и вовсе в репу зарядить за просто так: маленький, уродливый, беззащитный – так на тебе! Не путайся под ногами, сволота недоразвитая! Ну а в местах не столь шумных и немноголюдных искать покоя было весьма чревато: злые люди с развитыми мышцами и неразвитым интеллектом могли запросто раздеть донага или вообще ухайдокать – от нечего делать. Грустно, что и говорить…
Оставался, однако, еще один более-менее сносный вариант насчет помечтать в относительно спокойной обстановке: во время ночных дежурств в клинике. Да-да, пожалуй, в тот огрызок своей жизни Адольф Мирзоевич более всего любил ночные дежурства, когда он оставался в дурдоме самым старшим и наглухо запирался в ординаторской на третьем этаже, дабы избежать нежелательного вторжения извне. Ах, эти ночи-ноченьки… Они были поистине отдушиной в тягостном существовании обиженного судьбой Пульмана. До утра он возлежал на кушетке, щурясь на тускловатый свет ночника, и периодически мастурбировал ввиду какого-нибудь порножурнала, изредка вздрагивая от нечеловеческих вскриков особо буйных пациентов, содержащихся в изолированных палатах на первом этаже. Покой был весьма нестабильным: в любую минуту психи или пьяные санитары, а то и совокупно обе категории могли отмочить какую-нибудь непредсказуемую пакость, за что потом Пульману, как дежурному, пришлось бы отвечать перед строгим начальством.
В общем, в тот период Пульман мог только мечтать в неспокойной обстановке о несбыточных вещах – ни о чем хорошем и приятном, имевшем место в реальности, поразмышлять не представлялось возможным. Что хорошего могло быть в жизни маленького и уродливого психотерапевта, отягощенного дурной наследственностью, которому приходилось жить совместно с престарелой, больной матерью? Насчет этой самой пресловутой наследственности Адольф Мирзоевич узнал еще в раннем возрасте, когда соседские дети, злобные отродья, всячески третировали его духовно и телесно, обзывая, как полагается в таких случаях, «фашистской жертвой аборта». Дело в том, что мать маленького Адольфа, выселенная в Узбекистан поволжская немка, в свое время стала объектом сексуальных домогательств своего домовладельца Мирзо и вынуждена была делить с ним ложе – иначе никак не получалось выжить в ту нелегкую пору. Детей у них отчего-то не было, и это обстоятельство страшно удручало узбекских родственников, которые, в силу духовной недоразвитости, даже пытались пару раз лишить Марту (так звали мать Пульмана) здоровья и самой жизни. Спасаясь от преследования родственников, узбеко-немецкая чета дождалась периода относительной стабилизации экономики, оперативно срулила из солнечного северного Узбекистана и поселилась в Ложбинске. Со временем Мирзо, освоивший на чужбине профессию ассенизатора, благополучно спился от тоски по родине и даже обзавелся белой горячкой, а Марта стремительно захирела и из белокурой красавицы девицы превратилась в ворчливую бабищу, склонную к буйству во хмелю.
Так бы они и существовали в хрущобном алкогольном мороке и скорее всего безболезненно отошли бы в мир иной, не оставив после себя никакого следа, кроме неприятных воспоминаний соседей. Но случилось так, что в один прекрасный вечер престарелого Мирзо внезапно обуял невесть откуда свалившийся демон сладострастия, мирно спавший последние пятнадцать лет в проспиртованном организме ассенизатора. В очередной раз ужрамшись вдрызг в каком-то подвале, Мирзо возвратился домой, стремительно напал на ни о чем не подозревавшую Марту и, невзирая на яростное сопротивление последней, произвел удивительно длительный акт насильственного совокупления, сопровождаемый разухабистыми воплями на узбекском языке.
Как известно, природа не прощает таких выкрутасов в шестидесятилетнем возрасте, да еще после длительного алкогольного марафона.
Буквально на последней фрикции Мирзо страшно посинел и, дико вскрикнув, испустил дух, а Марта, обнаружив у себя между ног мертвеца, схлопотала первый в жизни эпилептический припадок. На этом, однако, причуды Провидения не окончились. Спустя некоторое время престарелая Марта с ужасом заметила, что у нее как-то непроизвольно начал расти живот…
Вот таким образом и появился на свет Адольф Мирзоевич – плод поздней страсти престарелого ассенизатора. Всеобщая неприязнь окружала его с раннего детства, и в зрелом возрасте положение нисколько не улучшилось. Отчасти это обстоятельство обуславливалось не столько уродством Адольфа Мирзоевича, сколько его скособоченным мироощущением, сформированным в виде своеобразной защитной реакции на тычки и пинки окружающего мира. Адольф Мирзоевич вполне искренне полагал себя пупом – уж если и не всей земли, то Ложбинской области всенепременно. Ведь он такой талантливый и одаренный, у него такое тонкое душевное устройство, такие скрытые силы внутри… да еще вдобавок ко всему он имел счастье родиться 21 апреля, а как известно, примерно в это же время некогда появились на свет такие потрясатели основ мироустройства, как Ленин и Гитлер. Так поклоняйтесь же и боготворите его за это, поскольку все вы, окружающие, быдло и серость за редким исключением! Что, не поклоняетесь?
Головастиком обзываете? Ну и фаллос вам в капюшон, вагину на голову – переживем как-нибудь (цитирую дословно: будучи медиком, Адольф Мирзоевич ругался именно так)!
В детстве он страстно мечтал стать наемным убийцей (слово «киллер» в те времена еще было не в авторитете) и прилежно посещал стрелковый кружок ДОСААФ, где достиг довольно высоких результатов. Маленький Адольф часто представлял себе, как станет взрослым и поубивает, к чертовой матери, всех злобных соседских пацанов – откуда-нибудь с крыши или из быстро несущейся машины, как показывали в кино. Но время шло, к числу соседских пацанов постепенно присоединялись другие члены общества, которые одинаково плохо относились к Адольфу, и вскоре он понял, что всех не перестреляешь – патронов не хватит. А потому постепенно оставил идею насчет наемного убийцы – она была нереальна. Для того чтобы наказать всех обидчиков и презирателей в полном объеме, требовались катаклизмы несколько иного масштаба…
Так и жил Адольф Мирзоевич, всех подряд презирая и презираемый почти что всеми. Особенно трагично складывались его отношения с прекрасной половиной мира сего. Одно время он был женат на своей пациентке, которая вроде бы благополучно прошла курс лечения и по графику была выписана из клиники как явно выздоравливающая особь.
Поскольку Пульман был ее лечащим врачом, эта дама его просто боготворила: ухаживала за ним, готовила ему пищу, стирала и вообще – всячески лелеяла благоверного и нечасто устраивала скандалы со свекровью, которая, как положено, невестку люто ненавидела.
Оказалось, однако, что, частично избавившись в достославном заведении от одного недуга, супруга Пульмана – звали ее Сильва – весьма странным образом обзавелась другой болячкой. Поначалу Адольф Мирзоевич посчитал за незаурядное проявление своих доселе скрытых мужских достоинств тот факт, что супружница его новоявленная при одном прикосновении худосочной психотерапевтической длани к ее дородному телу принималась сладко стонать и извиваться в эротической истоме. А уж когда дело доходило до раздвигания ног и первичного проникновения всего лишь на полфаллоса, Сильва начинала самозабвенно вопить и взбрыкивать, аки хорошая ковбойская лошадь на родео, пугая глуховатую свекровь и настораживая плохо звукоизолированных соседей. Данное обстоятельство Пульман открыл еще в ходе лечения Сильвы, развлекаясь с нею в ординаторской во время ночных дежурств. Это страшно льстило Адольфу Мирзоевичу – одно время он словно на крыльях парил, вознесясь над обыденностью мирской суеты и убедившись наконец на практике в своей исключительности.
Вскоре, однако, вся эта приятная история завершилась самым прозаическим образом. Возвращаясь как-то рано утром домой после ночного дежурства в клинике, Адольф Мирзоевич еще в подъезде услыхал хорошо знакомый самозабвенный вопль, сопровождаемый хоровым мычанием – весьма громогласным и настойчивым.
Птицей взлетев на свой этаж, психотерапевт с ужасом обнаружил, что супружницу его прямо на площадке чрезвычайно активно имеет в позиции №12 (см. учебник «Кама Сутры» для подготовительного отделения Набережночелнинской школы сутенеров, стр. 217) один из соседских даунов, при этом громогласно мыча и пуская слюни. Двое других даунов, почти так же громогласно мыча и радостно гыкая, исступленно мастурбировали, максимально приблизив огромные головы к сопрягающимся гениталиям коитусующихся – дабы в подробностях запечатлеть процесс и не упустить чего-нибудь особенно важного.
Приложив титанические усилия. Пульману удалось порушить позицию №12 и загнать выпавших из-под контроля даунов обратно в их берлогу. Сграбастав Сильву в охапку, Адольф Мирзоевич ввалился к себе домой и начал отчитывать ничего не понявшую маман, в процессе чего супружница вдруг напала на него и, дико вопя, пожелала тут же совокупиться как придется. Укротить сексапильную барышню Пульман сумел с огромным трудом – для этого пришлось четырежды хлобыстнуть милашку по репе электровафельницей, которая, будучи явно не предназначена для подобных операций, немедля сломалась.
Связав горемыку бельевой веревкой, Пульман немного поразмышлял и, тяжко вздохнув, вызвал бригаду скорой психиатрической помощи. И самолично препроводил Сильву обратно в Приютное.
В ходе обследования выяснилось, что у горячо любящей супруги психотерапевта наличествует вызванный опухолью мозга явно выраженный синдром гиперсексуальности, весьма часто встречающийся в рабоче-крестьянской среде и в просторечии именуемый не иначе как «бешенство матки». Возмущенный Пульман, будучи прекрасно осведомлен, чем может быть вызвано столь специфическое заболевание, быстро провел расследование в кругу своей компетенции и выяснил первопричину. Виновником оказался дурдомовский сантехник Панкрат – здоровенный недоразвитый мужлан из числа бывших пациентов клиники, обладавший звериной силой и огромным детородным органом. Панкрат сам признался, что часто и подолгу пользовал Сильву в своем подвальчике – совершенно добровольно и заимообразно.