Страница:
Она кивнула. Когда он выходил из комнаты, она крикнула ему вслед:
— Это же по пути в клуб!
В джипе Лео спросил:
— Куда мы едем?
— Ладно, черт побери, поехали к тому парню. — Моска покачал головой. — Ну и достали же вы меня оба.
— Мне-то что, — сказал Лео. — Но это и впрямь по дороге. И к тому же я сам знаю, что значит «попотеть», как ты выразился. Это ты очень точно сказал. — Он повернулся к Моске и печально улыбнулся.
Моску передернуло.
— Я этого гада даже видеть не хочу. Может, сходишь к нему, а, Лео?
— Только не я, — сказал Лео с усмешкой. — Ты забрал, ты и верни.
Они легко нашли нужный адрес — это был частный домик на две семьи, в котором сейчас из-за дефицита жилья теснилось сразу несколько семей. На входной двери висел список жильцов с указанием квартир против каждой фамилии. Моска стал сверять фамилии на списке с фамилией на удостоверении. Он поднялся на второй этаж и решительно постучал в дверь. Дверь тут же открылась. Он понял, что за ним наблюдали из окна и ждали этого стука. Показавшийся в дверном проеме мужчина был тот же самый: круглая продолговатая голова, суровые черты лица, только на лице застыла напряженная маска, несколько оттененная лысым черепом. Немец посторонился, пропуская Моску в квартиру.
Он прервал их вечернюю трапезу. На столе в комнате стояло четыре тарелки с черным соусом, в котором плавали темные измельченные овощи и большие картофелины. В углу стояла кровать, а за ней висела кое-как присобаченная раковина, над которой темнела картина в коричневых и темно-зеленых тонах. Женщина с зачесанными назад волосами выталкивала двух ребятишек в соседнюю комнату. Но, обернувшись на вошедшего, она выпустила детей из рук. Обитатели квартиры молча смотрели на Моску и ждали, что он скажет.
Он отдал немцу голубое удостоверение. Тот взял его и спросил, задохнувшись:
— Да?
Моска сказал:
— Вам не надо ходить в полицию. Забудьте о случившемся.
Суровое лицо немца побелело. Чувство облегчения, страх, шок от пережитого, визг тормозов джипа, остановившегося у его дома, — все смешалось в его сознании, и яд ожег ему кровь. Он дрожал. Ему на помощь бросилась жена и усадила его на деревянный стул у стола.
Моска, смутившись, сказал женщине:
— Что такое? Что с ним?
— Ничего, — ответила она деревянным голосом. — Мы решили, что вы приехали забрать его, — ее голос дрогнул.
Заплакал мальчик. На его личике был написан испуг, точно стены его маленького мирка вдруг рухнули. Моска, думая, как бы его успокоить, шагнул к нему и протянул плитку шоколада. Ребенок еще пуще перепугался и истерически зарыдал на высоких нотах, так что его вопли стали почти неслышными. Моска выпрямился и беспомощно взглянул на женщину. Она подала мужу стаканчик шнапса. Пока он пил, женщина бросилась к ребенку, ударила его по губам и взяла на руки. Ребенок затих. Немец, все еще сильно волнуясь, сказал:
— Подождите, пожалуйста, подождите, — и почти побежал к буфету, достал оттуда бутылку шнапса и еще один стаканчик.
Он наполнил стакан шнапсом и едва ли не силой всучил его Моске.
— Это была ошибка, просто ошибка. Понимаете, я подумал, что эти дети досаждают вам. Я не хотел вмешиваться.
И Моска вспомнил, как отчитывал этот немец двух ребятишек на площади — сердито, но в его голосе слышался стыд, словно он сам был повинен в унижении этих детей.
— Все в порядке, — сказал Моска. Он не притронулся к шнапсу и хотел поставить стакан на стол, но немец схватил его за руку и заставил выпить.
Забыв, что на него смотрят жена и дети, немец, словно умоляя даровать ему жизнь, продолжал сбивчиво говорить:
— Я никогда не был нацистом. Я вступил в партию только для того, чтобы мне сохранили работу, все типографские рабочие должны были вступать в партию. Я платил взносы. Вот и все. Я не был нацистом. Пейте. Это хороший шнапс. Пейте.
Я этим лечусь.
Моска выпил и направился к двери, но немец опять удержал его. Он схватил его за руку и стал трясти.
— Я очень благодарен вам за вашу доброту. Это от чистого сердца. Я никогда этого не забуду.
Я всегда говорил, что американцы хороший народ. Добрый народ. Нам, немцам, повезло. — Он в последний раз пожал руку Моске. Его голова тряслась от нервного напряжения и от радости, что все кончилось.
В это мгновение Моска почувствовал почти непреодолимое желание ударить его, повалить на землю и размозжить этот лысый череп и искаженное сладкой гримасой ужаса лицо. Он отвернулся, чтобы скрыть свое отвращение и ярость.
А в проеме двери, соединяющей обе комнаты, Моска увидел лицо его жены: худощавое, мертвенно-белая кожа обтягивает сильно выступающие скулы, голова чуть склонена, плечи опущены под тяжестью ребенка на руках. Ее серые — теперь почти черные — глаза казались мрачными лужицами неизбывной ненависти. Ее волосы тоже казались темными на фоне золотистой головки ребенка. Она не отвела взгляда, когда их глаза встретились. Ни один мускул на ее лице не дрогнул.
Когда дверь за ним захлопнулась, он услышал ее голос — тихий, но резкий. Она что-то говорила мужу. На улице, обернувшись, он увидел ее за окном в освещенной комнате: она стояла над мужем, держа на руках ребенка.
Глава 12
— Это же по пути в клуб!
В джипе Лео спросил:
— Куда мы едем?
— Ладно, черт побери, поехали к тому парню. — Моска покачал головой. — Ну и достали же вы меня оба.
— Мне-то что, — сказал Лео. — Но это и впрямь по дороге. И к тому же я сам знаю, что значит «попотеть», как ты выразился. Это ты очень точно сказал. — Он повернулся к Моске и печально улыбнулся.
Моску передернуло.
— Я этого гада даже видеть не хочу. Может, сходишь к нему, а, Лео?
— Только не я, — сказал Лео с усмешкой. — Ты забрал, ты и верни.
Они легко нашли нужный адрес — это был частный домик на две семьи, в котором сейчас из-за дефицита жилья теснилось сразу несколько семей. На входной двери висел список жильцов с указанием квартир против каждой фамилии. Моска стал сверять фамилии на списке с фамилией на удостоверении. Он поднялся на второй этаж и решительно постучал в дверь. Дверь тут же открылась. Он понял, что за ним наблюдали из окна и ждали этого стука. Показавшийся в дверном проеме мужчина был тот же самый: круглая продолговатая голова, суровые черты лица, только на лице застыла напряженная маска, несколько оттененная лысым черепом. Немец посторонился, пропуская Моску в квартиру.
Он прервал их вечернюю трапезу. На столе в комнате стояло четыре тарелки с черным соусом, в котором плавали темные измельченные овощи и большие картофелины. В углу стояла кровать, а за ней висела кое-как присобаченная раковина, над которой темнела картина в коричневых и темно-зеленых тонах. Женщина с зачесанными назад волосами выталкивала двух ребятишек в соседнюю комнату. Но, обернувшись на вошедшего, она выпустила детей из рук. Обитатели квартиры молча смотрели на Моску и ждали, что он скажет.
Он отдал немцу голубое удостоверение. Тот взял его и спросил, задохнувшись:
— Да?
Моска сказал:
— Вам не надо ходить в полицию. Забудьте о случившемся.
Суровое лицо немца побелело. Чувство облегчения, страх, шок от пережитого, визг тормозов джипа, остановившегося у его дома, — все смешалось в его сознании, и яд ожег ему кровь. Он дрожал. Ему на помощь бросилась жена и усадила его на деревянный стул у стола.
Моска, смутившись, сказал женщине:
— Что такое? Что с ним?
— Ничего, — ответила она деревянным голосом. — Мы решили, что вы приехали забрать его, — ее голос дрогнул.
Заплакал мальчик. На его личике был написан испуг, точно стены его маленького мирка вдруг рухнули. Моска, думая, как бы его успокоить, шагнул к нему и протянул плитку шоколада. Ребенок еще пуще перепугался и истерически зарыдал на высоких нотах, так что его вопли стали почти неслышными. Моска выпрямился и беспомощно взглянул на женщину. Она подала мужу стаканчик шнапса. Пока он пил, женщина бросилась к ребенку, ударила его по губам и взяла на руки. Ребенок затих. Немец, все еще сильно волнуясь, сказал:
— Подождите, пожалуйста, подождите, — и почти побежал к буфету, достал оттуда бутылку шнапса и еще один стаканчик.
Он наполнил стакан шнапсом и едва ли не силой всучил его Моске.
— Это была ошибка, просто ошибка. Понимаете, я подумал, что эти дети досаждают вам. Я не хотел вмешиваться.
И Моска вспомнил, как отчитывал этот немец двух ребятишек на площади — сердито, но в его голосе слышался стыд, словно он сам был повинен в унижении этих детей.
— Все в порядке, — сказал Моска. Он не притронулся к шнапсу и хотел поставить стакан на стол, но немец схватил его за руку и заставил выпить.
Забыв, что на него смотрят жена и дети, немец, словно умоляя даровать ему жизнь, продолжал сбивчиво говорить:
— Я никогда не был нацистом. Я вступил в партию только для того, чтобы мне сохранили работу, все типографские рабочие должны были вступать в партию. Я платил взносы. Вот и все. Я не был нацистом. Пейте. Это хороший шнапс. Пейте.
Я этим лечусь.
Моска выпил и направился к двери, но немец опять удержал его. Он схватил его за руку и стал трясти.
— Я очень благодарен вам за вашу доброту. Это от чистого сердца. Я никогда этого не забуду.
Я всегда говорил, что американцы хороший народ. Добрый народ. Нам, немцам, повезло. — Он в последний раз пожал руку Моске. Его голова тряслась от нервного напряжения и от радости, что все кончилось.
В это мгновение Моска почувствовал почти непреодолимое желание ударить его, повалить на землю и размозжить этот лысый череп и искаженное сладкой гримасой ужаса лицо. Он отвернулся, чтобы скрыть свое отвращение и ярость.
А в проеме двери, соединяющей обе комнаты, Моска увидел лицо его жены: худощавое, мертвенно-белая кожа обтягивает сильно выступающие скулы, голова чуть склонена, плечи опущены под тяжестью ребенка на руках. Ее серые — теперь почти черные — глаза казались мрачными лужицами неизбывной ненависти. Ее волосы тоже казались темными на фоне золотистой головки ребенка. Она не отвела взгляда, когда их глаза встретились. Ни один мускул на ее лице не дрогнул.
Когда дверь за ним захлопнулась, он услышал ее голос — тихий, но резкий. Она что-то говорила мужу. На улице, обернувшись, он увидел ее за окном в освещенной комнате: она стояла над мужем, держа на руках ребенка.
Глава 12
Вольф ел холодный ужин по-крестьянски: брал длинную кровяную колбасу и складным ножом отрезал от нее здоровенные аппетитные куски, потом отрезал ломоть от лежащей перед ним буханки серого хлеба. Немецкая девушка Урсула, с которой он жил, и ее отец брали колбасу и хлеб после него. Перед каждым стояла жестянка американского пива, и они время от времени наполняли свои стаканы.
— Тебе когда надо уходить? — спросила Урсула. Это была миниатюрная смугловатая девушка с непокорным нравом. Ему нравилось ее укрощать.
Он уже пустил по инстанциям заявление о вступлении в брак, и именно поэтому ему позволили переехать в дом ее отца. Были и другие соображения.
— Мне нужно встретиться с Моской в «Ратскелларе» через час, — сказал Вольф, взглянув на часы, которые после войны он снял с польского беженца. «С дохлого полячишки», — подумал Вольф.
— Не нравится мне этот парень, — сказала Урсула. — Он такой невоспитанный. Не понимаю, что в нем нашла эта девчонка.
Вольф отрезал очередной кусок колбасы и сказал шутливо:
— Да то же, что и ты во мне.
Урсула вспыхнула:
— Вы, чертовы американцы, считаете, что мы готовы на все из-за ваших продуктов! Только попробуй обращаться со мной так же, как твои америкашки обращаются со своими девушками! Еще посмотрим, соглашусь ли я. Вмиг вылетишь из дома!
Ее отец, жуя вязкий хлеб, произнес укоризненно:
— Урсула, Урсула! — но сказал это по привычке, думая о чем-то постороннем.
Покончив с ужином, Вольф пошел в спальню и набил свой объемистый кожаный портфель сигаретами, шоколадом и сигарами. Он достал все это из шкафа, единственный ключ от которого всегда носил с собой. Он уже собирался уходить, когда в комнату вошел отец Урсулы.
— Вольфганг! Пока ты не ушел, можно тебя на пару слов? — Отец всегда держался с ним вежливо и уважительно, ни на минуту не забывая, что любовник его дочери — американец. И Вольфу это нравилось.
Отец повел его в холодный амбар, располагавшийся в задней комнате этой полуподвальной квартиры. Отец распахнул дверь и патетически произнес.
— Ты только посмотри!
С деревянных балок свисали голые кости окороков с видневшимися кое-где тонюсенькими темными полосками мяса, коротенькие хвостики колбас и похожий на месяц в последней четверти остаток сырной головы.
— Надо что-то делать, Вольфганг, — сказал отец, — наши запасы истощились. Совсем истощились.
Вольф вздохнул. Интересно, куда этот старый гад все дел? Они же оба прекрасно понимают, что никто это не мог съесть. Да целый полк не сумел бы нанести этому погребу такой урон! И всякий раз, когда старик его облапошивал, он думал с мрачной усмешкой: ну погоди, вот мы с Урсулой окажемся в Штатах, я вас проучу обоих. Старик надеется, что его завалят посылками. Хрен тебе собачий! Вольф склонил голову, словно обдумывая эту проблему.
— Хорошо! — сказал он. Они вернулись в спальню, и он дал старику пять блоков сигарет. — Это все, что я могу дать. В течение нескольких месяцев больше не будет. — И добавил строго:
— У меня намечается крупное дельце.
— Не беспокойся, — сказал отец. — Этого хватит надолго. Мы с дочкой стараемся жить очень экономно, и ты это знаешь, Вольфганг.
Вольф, соглашаясь, кивнул и в то же время восхитился про себя хладнокровием старика: этот старый ворюга уже, наверное, сколотил себе на нем состояние!
Прежде чем выйти из комнаты, Вольф вытащил свой тяжелый «вальтер» из ящика письменного стола и сунул в карман пальто. Этот жест всегда производил впечатление на отца Урсулы, внушая ему уважение к любовнику дочери, что тоже нравилось Вольфу.
Когда они выходили из спальни, старик доверительно и по-отечески положил Вольфу руку на плечо.
— На следующей неделе я получу большую партию коричневого и серого габардина. Я закажу для тебя несколько прекрасных костюмов — это будет мой подарок. И если кто-то из твоих друзей захочет купить, я уступлю по хорошей цене. Только из уважения к тебе.
Вольф важно кивнул. Он открыл входную дверь, и Урсула крикнула ему вслед:
— Смотри, осторожнее!
Он вышел из полуподвала и зашагал по улице в направлении клуба «Ратскеллар». Идти ему было только минут пятнадцать, так что времени у него еще оставалось достаточно. Он шел и про себя восхищался стариком. Целый чемодан габардина!
Его собственного! И он сможет его продать без всяких посредников. Он уж постарается. Уж он это дельце повыгоднее обстряпает. Подарит по отрезу Моске, и Кэссину, и Гордону, может быть, даже этому еврею, а взамен получит кое-что более ценное, чем деньги. И еще останется на продажу!
С неплохой выгодой. Конечно, это крохи, но с паршивой овцы хоть шерсти клок.
В «Ратскелларе», большом подвальном ресторане, до войны считавшемся одним из лучших в Германии, он нашел Эдди Кэссина и Моску за столиком, около которого возвышались здоровенные винные бочки. В тени этих гигантских бочек, едва не доходивших до потолка, оба словно нашли себе надежное укрытие от посетителей, заполнивших весь этот похожий на пещеру зал. Тихо играл струнный оркестр, свет был погашен, и небольшие столики, покрытые белыми скатертями, тянулись по всему бесконечному пространству зала, а у дальней стены, в альковах и крохотных кабинетах, теснились снежными табунами, похожими на барашки морских волн.
— А вот и Вольф, цветущее сигаретное дерево! — заорал Эдди Кэссин. Его выкрик перекрыл музыку и рокот голосов и, устремившись к едва видимому в вышине потолку, растворился там. Но никто не обратил внимания.
Эдди перегнулся через стол и зашептал:
— Признайтесь, шаромыжники, что вы сегодня затеяли?
Вольф подсел к ним.
— Решили вот прогуляться по городу, посмотреть, не выгорит ли какое дельце. Если ты перестанешь бегать за каждой юбкой, может, я и тебе помогу слегка подзаработать. — Вольф, хотя и шутил, был озабочен. Он увидел, что Моска уже надрался не хуже Эдди, и это его удивило. До сих пор он не видел Моску пьяным. И подумал: не лучше ли отменить сегодняшний ночной выход?
Но все уже было обговорено — они должны были встретиться с крупными дельцами черного рынка, и, может, им даже удастся узнать, у кого бабки.
Вольф заказал себе выпить и пристально рассматривал Моску, пытаясь понять, в порядке ли он.
Моска заметил его взгляд и улыбнулся:
— Да я приду в себя — два глотка свежего воздуха, и все будет о'кей. — Он старался говорить четко, но язык его не слушался.
Вольф с нескрываемым негодованием покачал головой.
Эдди, пьяно передразнивая его, тоже помотал головой.
— Твоя беда, Вольф, заключается в том, что ты думаешь, будто ты большой умник. Ты хочешь стать миллионером. Вольф, тебе это не удастся.
Хоть ты миллион лет будешь стараться. Во-первых, ты вовсе не умник — а так, просто хитроват.
Во— вторых, у тебя кишка тонка. Ты только и можешь, что бить по морде пленных фрицев. И все!
— И как ты можешь терпеть этого ублюдка? — спросил Вольф Моску нарочито спокойным, обидным тоном. — У него в башке столько девок, что его мозги давно уже размягчились.
Эдди вскочил и свирепо заорал:
— Ты, сраный охотник за окурками!
Моска усадил его на стул. Сидящие за соседними столиками обернулись.
— Спокойно, Эдди, он шутит. И ты тоже, Вольф, хорош! Не видишь, что он пьяный? Когда он напивается, он всех ненавидит. И к тому же он сегодня получил письмо от жены — она пишет, что скоро приедет с ребенком из Англии. Эдди переживает, что ему теперь придется расстаться со всеми своими дамами.
Эдди бросил на Моску пьяно-укоризненный взгляд.
— Это не так, Уолтер. Я действительно доставил ей немало неприятностей в жизни. — И печально уронил голову на грудь.
Моска, чтобы как-то подбодрить его, попросил:
— Расскажи-ка Вольфу о своей горилле.
Вольф выпил виски, и к нему вернулось благое расположение духа. Он усмехнулся, глядя на Эдди.
Эдди сказал торжественно, едва ли не почтительно:
— Я трахаюсь с гориллой! — И стал ждать реакции Вольфа.
— Меня это не удивляет, — сказал Вольф, и они с Моской рассмеялись. — Можно подробности?
Моска слышал, как Вольф что-то говорил, а потом представил его похожему на карлика немцу, и, хотя затхлая атмосфера комнаты опять вызвала позывы рвоты, он пытался вслушаться в разговор и сосредоточиться.
— Его интересуют, — говорил Вольф, — только деньги. Американские купоны.
Немец кивал.
— Я спрашивал, я у всех спрашивал. Но ни у кого нет таких денег. Это я знаю. Я могу купить несколько сотен долларов. Но не больше.
Моска, тщательно проговаривая слова, встрял в их беседу и сказал то, чему его научил Вольф:
— Нет, я хочу продать сразу большую партию.
Как минимум пять тысяч блоков.
Малютка-немец уважительно посмотрел на него, и в его голосе послышались завистливо-алчные нотки.
— Пять тысяч блоков?! Ox-ox-ox! — он мечтательно обдумал эти слова и потом сказал деловито:
— Тем не менее я буду иметь это в виду, не беспокойтесь. Хотите чего-нибудь выпить на дорожку? Фридль! — крикнул он. Из-за двери в соседнюю комнату показалась женская голова. — Шнапс! — выкрикнул немец таким тоном, точно обратился к собаке, приказывая ей сесть. Жена исчезла, потом появилась снова с тонкой белой бутылкой и тремя стаканчиками. За ней в комнату вошли двое ребятишек — мальчик и девочка, светловолосые, розовощекие, с чумазыми личиками.
Вольф присел на корточки.
— Ах, какие чудесные детишки! — воскликнул он, вытащил из своего необъятного портфеля четыре плитки шоколада и протянул каждому по две.
Отец встал между ним и детьми и забрал шоколад.
— Сегодня уже поздно есть сладкое. — И он отнес шоколад к тумбочке, а когда повернулся, руки его были пусты. — Завтра, дети мои!
Дети печально вышли из комнаты. Когда Вольф и Моска подняли свои стаканы, женщина произнесла что-то резкое на диалекте, которого ни Вольф, ни Моска не понимали. Муж бросил на нее угрожающий взгляд.
— Завтра, я же сказал, завтра!
Вольф и Моска вышли на темную улицу, которую освещал желтый свет из единственного окна.
Сквозь стекло до их слуха донеслись голоса мужчины и женщины, переговаривающихся друг с другом с гневом и ненавистью.
Домашний яблочный шнапс, почти такой же крепкий и ядреный, как виски, согрел Моску, но в то же время еще больше замутил его сознание.
Он шел нетвердо и часто спотыкался. Наконец Вольф остановился, взял его за руку и участливо спросил:
— Может, закончим на сегодня, Уолтер, и пойдем домой?
Моска взглянул на мучнисто-белое лицо Вольфа и помотал головой. Они двинулись дальше:
Вольф чуть впереди, Моска за ним, борясь с колким и морозным ветром и приступом тошноты. Он вспомнил, как в тот день Гелла сказала ему то же самое.
Она надела одно из платьев, которые он подарил ей на Рождество. Энн Миддлтон разрешила ему воспользоваться своей одежной карточкой в армейском магазине. Гелла видела, как он достал из шкафа маленький венгерский пистолет и сунул его в карман пальто. Потом спросила тихо:
— Ты не хочешь вернуться на родину?
Он понял, что она имеет в виду. За несколько дней до Рождества отменили запрет на брак с немками, и вот уже прошел месяц, а он еще ничего не сделал, чтобы оформить необходимые бумаги для получения разрешения вступить с ней в брак.
И она знала, что, как только они подадут заявление, им придется покинуть Германию и уехать в Штаты. Он ответил:
— Нет, сейчас я не могу. Мне еще надо отработать полгода по контракту.
Она смутилась и даже как будто оробела и, когда подошла поцеловать его на прощанье, как всегда делала, перед тем как он уходил хотя бы даже на несколько часов, спросила:
— Почему ты не читаешь письма от родных?
Почему ты всегда пишешь им только несколько строк?
Она прильнула к нему, и он почувствовал ее слегка вздувшийся живот и округлившиеся груди.
— Мы же все равно когда-нибудь уедем отсюда, — сказала она.
Он знал, что это так. Но не мог признаться ей, почему ему не хочется возвращаться домой. Что он равнодушен и к матери, и к Альфу, а читать их письма — все равно что слышать их голоса, зовущие его издалека. И что вид городских развалин доставляет ему удовольствие — эти зияющие раны улиц там, где когда-то стояли разбомбленные дома, и рваная, неровная линия городского силуэта на фоне неба, словно гигантский иззубренный топор снес городу полчерепа. И что неколебимый строй домов, подобный бесконечной неприступной стене, и улицы, чистые и ровные, рождали в его душе озлобление, выводя из душевного равновесия.
— У нас еще есть время, — сказал он. — Вот родится ребенок в июне, мы тут же оформим все бумаги и поженимся.
Гелла отошла от него.
— Я не об этом беспокоюсь. Но тебе не следует так обращаться со своими родными, ты должен по крайней мере читать их письма!
Он вспыхнул и сказал ей:
— Слушай, что ты все стараешься заставить меня делать то, что я не хочу?
Она снова поцеловала его и ответила:
— Будь осторожен сегодня.
Моска знал, что она не уснет, пока он не вернется, хотя он ей постоянно говорил, чтобы она его не ждала.
…Он услышал голос Вольфа:
— Ну вот мы и пришли, — и увидел перед собой его белое лицо.
Они стояли перед высоким крыльцом в круге света, отбрасываемом большой голой лампочкой, свисающей с козырька над входной дверью. Ее желтый свет слабо разгонял окружающий мрак.
Моска опасливо взобрался по лестнице, крепко держась за железные перила.
— Этот парень — большой пройдоха, — сказал Вольф, позвонив в дверь. — Но я хочу тебя с ним познакомить. Он ювелир, и, если ты хочешь купить что-нибудь для своей девочки, обратись к нему.
Над их головами распахнулось окно. Вольф откинул голову назад и крикнул:
— А, герр Фюрстенберг, добрый вечер!
— Пожалуйста, подождите одну минуточку, герр Вольфганг. — У хозяина был мягкий голос пожилого человека, голос с оттенком печали и давно ставшего привычным отчаяния.
Дверь отворилась, и на пороге появился лысый человек небольшого роста, темнолицый, с огромными черными глазами. Он поприветствовал гостей, и, когда Вольф представил ему Моску, немец щелкнул каблуками и поклонился.
— Пожалуйста, проходите, — сказал он, и они поднялись по внутренней лестнице в хорошо обставленную гостиную: здесь было два больших дивана, три или четыре мягких стула и рояль.
В центре стоял внушительного размера стол, у стены несколько столов поменьше. На диване сидели две девушки — обеим было лет по шестнадцать. Между ними оставалось достаточно свободного пространства, которое и занял герр Фюрстенберг.
— Прошу, — сказал он и пригласил вошедших сесть на два ближайших к нему стула. Вольф и Моска сели.
— Я хочу познакомить вас с человеком, о котором я вам рассказывал, — начал Вольф. — Он мой хороший друг, и, я уверен, если ему понадобится ваша помощь, вы обойдетесь с ним соответственно.
Герр Фюрстенберг, обхватив обеих девиц за талию, учтиво склонил свою лысую голову и произнес не менее учтиво:
— Можете не сомневаться, — и, обратив на Моску взгляд своих глубоких черных глаз, добавил:
— Пожалуйста, вы можете прийти ко мне в любое время.
Моска кивнул и утонул в удобном мягком кресле, чувствуя, как отяжелели ноги от усталости.
И словно сквозь дремоту, сквозь туман, замутивший его сознание, он отметил, что обе девушки свеженькие, без косметики и что на них толстые вязаные гольфы, доходящие до колен. Они чинно сидели возле герра Фюрстенберга, как две дочки, и у одной были волосы собраны в две косы, которые спускались по плечам, точно золотые веревки, почти до пояса, и послушно тыкались в ждущие ладони герра Фюрстенберга.
— Что касается другого нашего дела, — продолжал немец, повернувшись к Вольфу, — боюсь, что ничем не могу вам помочь. Никто из моих знакомых ничего не слышал об этой краже купонов на миллион долларов. Прямо-таки фантастическая история! — И он улыбнулся.
— Нет! — твердо сказал Вольф. — История соответствует действительности. — Он встал и протянул руку. — Мне жаль, что я побеспокоил вас в столь поздний час. Если у вас будет какая-либо информация, дайте мне знать.
— Разумеется! — сказал герр Фюрстенберг. Он тоже встал, поклонился Моске, пожал ему руку и добавил:
— Я жду вас в любое время.
Обе девушки встали с дивана, герр Фюрстенберг обвил их талии, точно добрый папаша, и все трое пошли провожать Вольфа и Моску до лестницы. Одна из девушек — не та, у которой были длинные волосы, — спустилась вместе с ними до двери. Они услышали, как за ними закрылась дверь и клацнул засов. Потом лампочка в вышине погасла, и они оказались в кромешном мраке.
Смертельно усталый Моска, которому очень не хотелось покидать уютную теплую комнату, грубовато спросил Вольфа:
— Неужели ты думаешь, мы найдем кого-то?
— Сегодня я только разнюхиваю обстановку, — ответил Вольф. — И даю возможность этим людям взглянуть на тебя. Это очень важно.
Они шли по темной улице, мимо них пробегали спешащие куда-то люди. У темных, словно покинутых домов виднелись припаркованные армейские джипы.
— Сегодня все вышли на охоту, — сказал Вольф. Он помолчал и спросил:
— Ну, как тебе Фюрстенберг?
Ветер стих, и теперь они могли разговаривать, не напрягаясь.
— Вроде бы ничего. Приятный, — ответил Моска.
— Слишком приятный для еврея! — отрезал Вольф. — Не хочу обидеть твоего приятеля. — Он дождался ответной реплики Моски и продолжал:
— Фюрстенберг сидел в концлагере. Его жена и дети в Штатах. Он надеялся поехать к ним, но у него туберкулез в острой форме, и его не впускают в страну. Он заработал его в лагере. Занятно, а?
Моска не ответил. На обратном пути к центру города они пересекли ярко освещенный проспект.
— Он слегка свихнулся. — Вольф уже почти кричал. Снова поднялся ветер. Пробираясь по грудам мусора на пустыре, они опять попали в зону ветра. Потом они свернули за угол, и ветер стих.
— Видел девчонок? Он вывозит их свеженькими из деревни. Каждый месяц у него новенькие.
Его компаньон рассказал мне все про него. Мы вместе обделываем кое-какие делишки. Фюрстенберг живет с девчушками две-три недели, выделяет им комнату. А потом, когда они уже привыкают к нему, как к родному папочке, он в одну прекрасную ночь заявляется к ним в спальню и берет их за жопу. На следующее утро он задаривает их подарками и отсылает куда нужно, а через какое-то время приводит очередную парочку. Эти совсем новенькие, я их раньше у него не видел. Могу себе представить сцену — когда он подключает их к бизнесу. С ума сойти! Наверное, это вроде того, как деревенский мальчишка гоняется по двору за цыплятами, чтобы свернуть им шею!
«И ты такой же, — подумал Моска. — Все с ума посходили. Да и сам я не лучше. Значит, беднягу не впускают в Штаты только потому, что у него туберкулез. Ну и закон! Разумно, нечего сказать, разумно! Все законы разумные. И всегда находится кто-то, кому эти законы как удар сапогом по яйцам. Ну и поделом этому старому хрену Фюрстенбергу. Как он каблуками щелкал! Ну да черт с ним! У меня своих забот полон рот». Вот о чем он, кстати, и собирался сказать Гелле. Что каждый прожитый с ней день он нарушает закон. Живет с ней в офицерском общежитии, покупает ей одежду по карточкам Энн Миддлтон, спит с ней. Да его же могут в тюрьму упрятать за эту любовь! Но он не жалуется — такова жизнь, и он ничего против не имеет. Но когда начинают все это выволакивать наружу, когда пытаются устыдить тебя, да еще хотят, чтобы ты соглашался, мол, да, справедливость превыше всего, — вот это уже сущее дерьмо. Когда тебя пытаются заставить вести себя так, будто все, что тебе говорят, правильно, тогда ты просто должен послать их к такой-то матери. Он терпеть не может болтовню матери, Альфа, Глории. Он терпеть не может газет — от них блевать хочется. Сегодня там пишут, что все хорошо, завтра пишут, что ты преступник, убийца, дикий зверь, и заставляют тебя поверить в это так крепко, что ты сам помогаешь им за тобой охотиться.
Ему бы сошло с рук убийство Фрица, но он может угодить за решетку только потому, что проявляет заботу о любимой женщине. А на прошлой неделе он видел, как расстреляли трех поляков на волейбольной площадке за базой — трех смелых поляков, которые устроили кровавую баню в небольшой немецкой деревушке, убив стариков, женщин и детей. Только эти бедолаги слегка не рассчитали и опоздали на несколько дней, когда уже началась оккупация, и вместо того, чтобы повесить им на грудь по медали за героическую партизанскую акцию, им на головы надели коричневые мешки, привязали к торчащим из цементного пола бревнам, и расстрельная команда добивала их чуть ли не в упор, стреляя в распростертые в нескольких шагах от них тела. И тут можно говорить что угодно, можно доказывать с пеной у рта, что оно было необходимо, это убийство — и то и другое убийство, но ему на все ровным счетом наплевать. Он же отлично позавтракал после того, как посмотрел на расстрел поляков.
— Тебе когда надо уходить? — спросила Урсула. Это была миниатюрная смугловатая девушка с непокорным нравом. Ему нравилось ее укрощать.
Он уже пустил по инстанциям заявление о вступлении в брак, и именно поэтому ему позволили переехать в дом ее отца. Были и другие соображения.
— Мне нужно встретиться с Моской в «Ратскелларе» через час, — сказал Вольф, взглянув на часы, которые после войны он снял с польского беженца. «С дохлого полячишки», — подумал Вольф.
— Не нравится мне этот парень, — сказала Урсула. — Он такой невоспитанный. Не понимаю, что в нем нашла эта девчонка.
Вольф отрезал очередной кусок колбасы и сказал шутливо:
— Да то же, что и ты во мне.
Урсула вспыхнула:
— Вы, чертовы американцы, считаете, что мы готовы на все из-за ваших продуктов! Только попробуй обращаться со мной так же, как твои америкашки обращаются со своими девушками! Еще посмотрим, соглашусь ли я. Вмиг вылетишь из дома!
Ее отец, жуя вязкий хлеб, произнес укоризненно:
— Урсула, Урсула! — но сказал это по привычке, думая о чем-то постороннем.
Покончив с ужином, Вольф пошел в спальню и набил свой объемистый кожаный портфель сигаретами, шоколадом и сигарами. Он достал все это из шкафа, единственный ключ от которого всегда носил с собой. Он уже собирался уходить, когда в комнату вошел отец Урсулы.
— Вольфганг! Пока ты не ушел, можно тебя на пару слов? — Отец всегда держался с ним вежливо и уважительно, ни на минуту не забывая, что любовник его дочери — американец. И Вольфу это нравилось.
Отец повел его в холодный амбар, располагавшийся в задней комнате этой полуподвальной квартиры. Отец распахнул дверь и патетически произнес.
— Ты только посмотри!
С деревянных балок свисали голые кости окороков с видневшимися кое-где тонюсенькими темными полосками мяса, коротенькие хвостики колбас и похожий на месяц в последней четверти остаток сырной головы.
— Надо что-то делать, Вольфганг, — сказал отец, — наши запасы истощились. Совсем истощились.
Вольф вздохнул. Интересно, куда этот старый гад все дел? Они же оба прекрасно понимают, что никто это не мог съесть. Да целый полк не сумел бы нанести этому погребу такой урон! И всякий раз, когда старик его облапошивал, он думал с мрачной усмешкой: ну погоди, вот мы с Урсулой окажемся в Штатах, я вас проучу обоих. Старик надеется, что его завалят посылками. Хрен тебе собачий! Вольф склонил голову, словно обдумывая эту проблему.
— Хорошо! — сказал он. Они вернулись в спальню, и он дал старику пять блоков сигарет. — Это все, что я могу дать. В течение нескольких месяцев больше не будет. — И добавил строго:
— У меня намечается крупное дельце.
— Не беспокойся, — сказал отец. — Этого хватит надолго. Мы с дочкой стараемся жить очень экономно, и ты это знаешь, Вольфганг.
Вольф, соглашаясь, кивнул и в то же время восхитился про себя хладнокровием старика: этот старый ворюга уже, наверное, сколотил себе на нем состояние!
Прежде чем выйти из комнаты, Вольф вытащил свой тяжелый «вальтер» из ящика письменного стола и сунул в карман пальто. Этот жест всегда производил впечатление на отца Урсулы, внушая ему уважение к любовнику дочери, что тоже нравилось Вольфу.
Когда они выходили из спальни, старик доверительно и по-отечески положил Вольфу руку на плечо.
— На следующей неделе я получу большую партию коричневого и серого габардина. Я закажу для тебя несколько прекрасных костюмов — это будет мой подарок. И если кто-то из твоих друзей захочет купить, я уступлю по хорошей цене. Только из уважения к тебе.
Вольф важно кивнул. Он открыл входную дверь, и Урсула крикнула ему вслед:
— Смотри, осторожнее!
Он вышел из полуподвала и зашагал по улице в направлении клуба «Ратскеллар». Идти ему было только минут пятнадцать, так что времени у него еще оставалось достаточно. Он шел и про себя восхищался стариком. Целый чемодан габардина!
Его собственного! И он сможет его продать без всяких посредников. Он уж постарается. Уж он это дельце повыгоднее обстряпает. Подарит по отрезу Моске, и Кэссину, и Гордону, может быть, даже этому еврею, а взамен получит кое-что более ценное, чем деньги. И еще останется на продажу!
С неплохой выгодой. Конечно, это крохи, но с паршивой овцы хоть шерсти клок.
В «Ратскелларе», большом подвальном ресторане, до войны считавшемся одним из лучших в Германии, он нашел Эдди Кэссина и Моску за столиком, около которого возвышались здоровенные винные бочки. В тени этих гигантских бочек, едва не доходивших до потолка, оба словно нашли себе надежное укрытие от посетителей, заполнивших весь этот похожий на пещеру зал. Тихо играл струнный оркестр, свет был погашен, и небольшие столики, покрытые белыми скатертями, тянулись по всему бесконечному пространству зала, а у дальней стены, в альковах и крохотных кабинетах, теснились снежными табунами, похожими на барашки морских волн.
— А вот и Вольф, цветущее сигаретное дерево! — заорал Эдди Кэссин. Его выкрик перекрыл музыку и рокот голосов и, устремившись к едва видимому в вышине потолку, растворился там. Но никто не обратил внимания.
Эдди перегнулся через стол и зашептал:
— Признайтесь, шаромыжники, что вы сегодня затеяли?
Вольф подсел к ним.
— Решили вот прогуляться по городу, посмотреть, не выгорит ли какое дельце. Если ты перестанешь бегать за каждой юбкой, может, я и тебе помогу слегка подзаработать. — Вольф, хотя и шутил, был озабочен. Он увидел, что Моска уже надрался не хуже Эдди, и это его удивило. До сих пор он не видел Моску пьяным. И подумал: не лучше ли отменить сегодняшний ночной выход?
Но все уже было обговорено — они должны были встретиться с крупными дельцами черного рынка, и, может, им даже удастся узнать, у кого бабки.
Вольф заказал себе выпить и пристально рассматривал Моску, пытаясь понять, в порядке ли он.
Моска заметил его взгляд и улыбнулся:
— Да я приду в себя — два глотка свежего воздуха, и все будет о'кей. — Он старался говорить четко, но язык его не слушался.
Вольф с нескрываемым негодованием покачал головой.
Эдди, пьяно передразнивая его, тоже помотал головой.
— Твоя беда, Вольф, заключается в том, что ты думаешь, будто ты большой умник. Ты хочешь стать миллионером. Вольф, тебе это не удастся.
Хоть ты миллион лет будешь стараться. Во-первых, ты вовсе не умник — а так, просто хитроват.
Во— вторых, у тебя кишка тонка. Ты только и можешь, что бить по морде пленных фрицев. И все!
— И как ты можешь терпеть этого ублюдка? — спросил Вольф Моску нарочито спокойным, обидным тоном. — У него в башке столько девок, что его мозги давно уже размягчились.
Эдди вскочил и свирепо заорал:
— Ты, сраный охотник за окурками!
Моска усадил его на стул. Сидящие за соседними столиками обернулись.
— Спокойно, Эдди, он шутит. И ты тоже, Вольф, хорош! Не видишь, что он пьяный? Когда он напивается, он всех ненавидит. И к тому же он сегодня получил письмо от жены — она пишет, что скоро приедет с ребенком из Англии. Эдди переживает, что ему теперь придется расстаться со всеми своими дамами.
Эдди бросил на Моску пьяно-укоризненный взгляд.
— Это не так, Уолтер. Я действительно доставил ей немало неприятностей в жизни. — И печально уронил голову на грудь.
Моска, чтобы как-то подбодрить его, попросил:
— Расскажи-ка Вольфу о своей горилле.
Вольф выпил виски, и к нему вернулось благое расположение духа. Он усмехнулся, глядя на Эдди.
Эдди сказал торжественно, едва ли не почтительно:
— Я трахаюсь с гориллой! — И стал ждать реакции Вольфа.
— Меня это не удивляет, — сказал Вольф, и они с Моской рассмеялись. — Можно подробности?
Моска слышал, как Вольф что-то говорил, а потом представил его похожему на карлика немцу, и, хотя затхлая атмосфера комнаты опять вызвала позывы рвоты, он пытался вслушаться в разговор и сосредоточиться.
— Его интересуют, — говорил Вольф, — только деньги. Американские купоны.
Немец кивал.
— Я спрашивал, я у всех спрашивал. Но ни у кого нет таких денег. Это я знаю. Я могу купить несколько сотен долларов. Но не больше.
Моска, тщательно проговаривая слова, встрял в их беседу и сказал то, чему его научил Вольф:
— Нет, я хочу продать сразу большую партию.
Как минимум пять тысяч блоков.
Малютка-немец уважительно посмотрел на него, и в его голосе послышались завистливо-алчные нотки.
— Пять тысяч блоков?! Ox-ox-ox! — он мечтательно обдумал эти слова и потом сказал деловито:
— Тем не менее я буду иметь это в виду, не беспокойтесь. Хотите чего-нибудь выпить на дорожку? Фридль! — крикнул он. Из-за двери в соседнюю комнату показалась женская голова. — Шнапс! — выкрикнул немец таким тоном, точно обратился к собаке, приказывая ей сесть. Жена исчезла, потом появилась снова с тонкой белой бутылкой и тремя стаканчиками. За ней в комнату вошли двое ребятишек — мальчик и девочка, светловолосые, розовощекие, с чумазыми личиками.
Вольф присел на корточки.
— Ах, какие чудесные детишки! — воскликнул он, вытащил из своего необъятного портфеля четыре плитки шоколада и протянул каждому по две.
Отец встал между ним и детьми и забрал шоколад.
— Сегодня уже поздно есть сладкое. — И он отнес шоколад к тумбочке, а когда повернулся, руки его были пусты. — Завтра, дети мои!
Дети печально вышли из комнаты. Когда Вольф и Моска подняли свои стаканы, женщина произнесла что-то резкое на диалекте, которого ни Вольф, ни Моска не понимали. Муж бросил на нее угрожающий взгляд.
— Завтра, я же сказал, завтра!
Вольф и Моска вышли на темную улицу, которую освещал желтый свет из единственного окна.
Сквозь стекло до их слуха донеслись голоса мужчины и женщины, переговаривающихся друг с другом с гневом и ненавистью.
Домашний яблочный шнапс, почти такой же крепкий и ядреный, как виски, согрел Моску, но в то же время еще больше замутил его сознание.
Он шел нетвердо и часто спотыкался. Наконец Вольф остановился, взял его за руку и участливо спросил:
— Может, закончим на сегодня, Уолтер, и пойдем домой?
Моска взглянул на мучнисто-белое лицо Вольфа и помотал головой. Они двинулись дальше:
Вольф чуть впереди, Моска за ним, борясь с колким и морозным ветром и приступом тошноты. Он вспомнил, как в тот день Гелла сказала ему то же самое.
Она надела одно из платьев, которые он подарил ей на Рождество. Энн Миддлтон разрешила ему воспользоваться своей одежной карточкой в армейском магазине. Гелла видела, как он достал из шкафа маленький венгерский пистолет и сунул его в карман пальто. Потом спросила тихо:
— Ты не хочешь вернуться на родину?
Он понял, что она имеет в виду. За несколько дней до Рождества отменили запрет на брак с немками, и вот уже прошел месяц, а он еще ничего не сделал, чтобы оформить необходимые бумаги для получения разрешения вступить с ней в брак.
И она знала, что, как только они подадут заявление, им придется покинуть Германию и уехать в Штаты. Он ответил:
— Нет, сейчас я не могу. Мне еще надо отработать полгода по контракту.
Она смутилась и даже как будто оробела и, когда подошла поцеловать его на прощанье, как всегда делала, перед тем как он уходил хотя бы даже на несколько часов, спросила:
— Почему ты не читаешь письма от родных?
Почему ты всегда пишешь им только несколько строк?
Она прильнула к нему, и он почувствовал ее слегка вздувшийся живот и округлившиеся груди.
— Мы же все равно когда-нибудь уедем отсюда, — сказала она.
Он знал, что это так. Но не мог признаться ей, почему ему не хочется возвращаться домой. Что он равнодушен и к матери, и к Альфу, а читать их письма — все равно что слышать их голоса, зовущие его издалека. И что вид городских развалин доставляет ему удовольствие — эти зияющие раны улиц там, где когда-то стояли разбомбленные дома, и рваная, неровная линия городского силуэта на фоне неба, словно гигантский иззубренный топор снес городу полчерепа. И что неколебимый строй домов, подобный бесконечной неприступной стене, и улицы, чистые и ровные, рождали в его душе озлобление, выводя из душевного равновесия.
— У нас еще есть время, — сказал он. — Вот родится ребенок в июне, мы тут же оформим все бумаги и поженимся.
Гелла отошла от него.
— Я не об этом беспокоюсь. Но тебе не следует так обращаться со своими родными, ты должен по крайней мере читать их письма!
Он вспыхнул и сказал ей:
— Слушай, что ты все стараешься заставить меня делать то, что я не хочу?
Она снова поцеловала его и ответила:
— Будь осторожен сегодня.
Моска знал, что она не уснет, пока он не вернется, хотя он ей постоянно говорил, чтобы она его не ждала.
…Он услышал голос Вольфа:
— Ну вот мы и пришли, — и увидел перед собой его белое лицо.
Они стояли перед высоким крыльцом в круге света, отбрасываемом большой голой лампочкой, свисающей с козырька над входной дверью. Ее желтый свет слабо разгонял окружающий мрак.
Моска опасливо взобрался по лестнице, крепко держась за железные перила.
— Этот парень — большой пройдоха, — сказал Вольф, позвонив в дверь. — Но я хочу тебя с ним познакомить. Он ювелир, и, если ты хочешь купить что-нибудь для своей девочки, обратись к нему.
Над их головами распахнулось окно. Вольф откинул голову назад и крикнул:
— А, герр Фюрстенберг, добрый вечер!
— Пожалуйста, подождите одну минуточку, герр Вольфганг. — У хозяина был мягкий голос пожилого человека, голос с оттенком печали и давно ставшего привычным отчаяния.
Дверь отворилась, и на пороге появился лысый человек небольшого роста, темнолицый, с огромными черными глазами. Он поприветствовал гостей, и, когда Вольф представил ему Моску, немец щелкнул каблуками и поклонился.
— Пожалуйста, проходите, — сказал он, и они поднялись по внутренней лестнице в хорошо обставленную гостиную: здесь было два больших дивана, три или четыре мягких стула и рояль.
В центре стоял внушительного размера стол, у стены несколько столов поменьше. На диване сидели две девушки — обеим было лет по шестнадцать. Между ними оставалось достаточно свободного пространства, которое и занял герр Фюрстенберг.
— Прошу, — сказал он и пригласил вошедших сесть на два ближайших к нему стула. Вольф и Моска сели.
— Я хочу познакомить вас с человеком, о котором я вам рассказывал, — начал Вольф. — Он мой хороший друг, и, я уверен, если ему понадобится ваша помощь, вы обойдетесь с ним соответственно.
Герр Фюрстенберг, обхватив обеих девиц за талию, учтиво склонил свою лысую голову и произнес не менее учтиво:
— Можете не сомневаться, — и, обратив на Моску взгляд своих глубоких черных глаз, добавил:
— Пожалуйста, вы можете прийти ко мне в любое время.
Моска кивнул и утонул в удобном мягком кресле, чувствуя, как отяжелели ноги от усталости.
И словно сквозь дремоту, сквозь туман, замутивший его сознание, он отметил, что обе девушки свеженькие, без косметики и что на них толстые вязаные гольфы, доходящие до колен. Они чинно сидели возле герра Фюрстенберга, как две дочки, и у одной были волосы собраны в две косы, которые спускались по плечам, точно золотые веревки, почти до пояса, и послушно тыкались в ждущие ладони герра Фюрстенберга.
— Что касается другого нашего дела, — продолжал немец, повернувшись к Вольфу, — боюсь, что ничем не могу вам помочь. Никто из моих знакомых ничего не слышал об этой краже купонов на миллион долларов. Прямо-таки фантастическая история! — И он улыбнулся.
— Нет! — твердо сказал Вольф. — История соответствует действительности. — Он встал и протянул руку. — Мне жаль, что я побеспокоил вас в столь поздний час. Если у вас будет какая-либо информация, дайте мне знать.
— Разумеется! — сказал герр Фюрстенберг. Он тоже встал, поклонился Моске, пожал ему руку и добавил:
— Я жду вас в любое время.
Обе девушки встали с дивана, герр Фюрстенберг обвил их талии, точно добрый папаша, и все трое пошли провожать Вольфа и Моску до лестницы. Одна из девушек — не та, у которой были длинные волосы, — спустилась вместе с ними до двери. Они услышали, как за ними закрылась дверь и клацнул засов. Потом лампочка в вышине погасла, и они оказались в кромешном мраке.
Смертельно усталый Моска, которому очень не хотелось покидать уютную теплую комнату, грубовато спросил Вольфа:
— Неужели ты думаешь, мы найдем кого-то?
— Сегодня я только разнюхиваю обстановку, — ответил Вольф. — И даю возможность этим людям взглянуть на тебя. Это очень важно.
Они шли по темной улице, мимо них пробегали спешащие куда-то люди. У темных, словно покинутых домов виднелись припаркованные армейские джипы.
— Сегодня все вышли на охоту, — сказал Вольф. Он помолчал и спросил:
— Ну, как тебе Фюрстенберг?
Ветер стих, и теперь они могли разговаривать, не напрягаясь.
— Вроде бы ничего. Приятный, — ответил Моска.
— Слишком приятный для еврея! — отрезал Вольф. — Не хочу обидеть твоего приятеля. — Он дождался ответной реплики Моски и продолжал:
— Фюрстенберг сидел в концлагере. Его жена и дети в Штатах. Он надеялся поехать к ним, но у него туберкулез в острой форме, и его не впускают в страну. Он заработал его в лагере. Занятно, а?
Моска не ответил. На обратном пути к центру города они пересекли ярко освещенный проспект.
— Он слегка свихнулся. — Вольф уже почти кричал. Снова поднялся ветер. Пробираясь по грудам мусора на пустыре, они опять попали в зону ветра. Потом они свернули за угол, и ветер стих.
— Видел девчонок? Он вывозит их свеженькими из деревни. Каждый месяц у него новенькие.
Его компаньон рассказал мне все про него. Мы вместе обделываем кое-какие делишки. Фюрстенберг живет с девчушками две-три недели, выделяет им комнату. А потом, когда они уже привыкают к нему, как к родному папочке, он в одну прекрасную ночь заявляется к ним в спальню и берет их за жопу. На следующее утро он задаривает их подарками и отсылает куда нужно, а через какое-то время приводит очередную парочку. Эти совсем новенькие, я их раньше у него не видел. Могу себе представить сцену — когда он подключает их к бизнесу. С ума сойти! Наверное, это вроде того, как деревенский мальчишка гоняется по двору за цыплятами, чтобы свернуть им шею!
«И ты такой же, — подумал Моска. — Все с ума посходили. Да и сам я не лучше. Значит, беднягу не впускают в Штаты только потому, что у него туберкулез. Ну и закон! Разумно, нечего сказать, разумно! Все законы разумные. И всегда находится кто-то, кому эти законы как удар сапогом по яйцам. Ну и поделом этому старому хрену Фюрстенбергу. Как он каблуками щелкал! Ну да черт с ним! У меня своих забот полон рот». Вот о чем он, кстати, и собирался сказать Гелле. Что каждый прожитый с ней день он нарушает закон. Живет с ней в офицерском общежитии, покупает ей одежду по карточкам Энн Миддлтон, спит с ней. Да его же могут в тюрьму упрятать за эту любовь! Но он не жалуется — такова жизнь, и он ничего против не имеет. Но когда начинают все это выволакивать наружу, когда пытаются устыдить тебя, да еще хотят, чтобы ты соглашался, мол, да, справедливость превыше всего, — вот это уже сущее дерьмо. Когда тебя пытаются заставить вести себя так, будто все, что тебе говорят, правильно, тогда ты просто должен послать их к такой-то матери. Он терпеть не может болтовню матери, Альфа, Глории. Он терпеть не может газет — от них блевать хочется. Сегодня там пишут, что все хорошо, завтра пишут, что ты преступник, убийца, дикий зверь, и заставляют тебя поверить в это так крепко, что ты сам помогаешь им за тобой охотиться.
Ему бы сошло с рук убийство Фрица, но он может угодить за решетку только потому, что проявляет заботу о любимой женщине. А на прошлой неделе он видел, как расстреляли трех поляков на волейбольной площадке за базой — трех смелых поляков, которые устроили кровавую баню в небольшой немецкой деревушке, убив стариков, женщин и детей. Только эти бедолаги слегка не рассчитали и опоздали на несколько дней, когда уже началась оккупация, и вместо того, чтобы повесить им на грудь по медали за героическую партизанскую акцию, им на головы надели коричневые мешки, привязали к торчащим из цементного пола бревнам, и расстрельная команда добивала их чуть ли не в упор, стреляя в распростертые в нескольких шагах от них тела. И тут можно говорить что угодно, можно доказывать с пеной у рта, что оно было необходимо, это убийство — и то и другое убийство, но ему на все ровным счетом наплевать. Он же отлично позавтракал после того, как посмотрел на расстрел поляков.