Пьюзо Марио. Арена мрака

   А в третий вечер мать с Альфом собрались куда-то, и брат ухмыльнулся ему на прощанье.
   — Следи за часами, мы вернемся в одиннадцать.
   Мать вытолкала Альфа за дверь и предупредила:
   — Если вы с Глорией захотите пойти куда-нибудь, не забудь запереть дверь.
   Моску даже позабавила нотка сомнения в ее голосе, словно, оставляя их с Глорией одних в квартире, она поступала против своей воли. «О боже!» — подумал он и растянулся на софе.
   Моска попытался вздремнуть, но сон не шел, и он поднялся, чтобы налить себе стаканчик. Он стоял у окна и улыбался, думая, как оно все будет.
   Перед его отправкой за океан они с Глорией провели несколько дней в небольшом отеле, но, как им там было, он теперь даже и не помнил. Он подошел к радиоприемнику, включил его и пошел на кухню взглянуть на часы. Почти половина девятого. Эта сучка уже на полчаса опаздывает. Он снова подошел к окну, но на улице уже было темно, и он ничего не смог рассмотреть. Он отвернулся, и тут в дверь постучали — это была Глория.
   — Привет, Уолтер! — сказала она, и Моска заметил, что ее голос чуть задрожал. Она сняла пальто. На ней была блузка с большими пуговицами и широкая плиссированная юбка.
   — Ну, наконец-то мы одни! — сказал он с улыбкой и вытянулся на софе. — Налей-ка нам по стаканчику!
   Глория села на край софы и наклонилась, чтобы его поцеловать. Их поцелуй длился очень долго, и он положил ей руку на грудь.
   — Сейчас прибудет выпивка! — сказала она, отпрянув от него.
   Они выпили. Из радиоприемника доносилась приятная мелодия, и напольная лампа, как обычно, отбрасывала на стены мягкий желтоватый свет.
   Он закурил две сигареты и передал ей одну. Они молчали. Затушив окурок, он увидел, что она все еще не докурила. Он вытащил у нее изо рта сигарету и тщательно затушил ее в пепельнице.
   Моска притянул Глорию к себе, и она навалилась на него всем телом. Он расстегнул ей блузку, просунул руку под бюстгальтер и поцеловал в грудь. Потом скользнул рукой ниже, под юбку.
   Глория выпрямилась и метнулась от него прочь.
   Моска сначала удивился, а потом насторожился.
   — Я не хочу, чтобы было до самого конца! — сказала Глория. Типичная девчачья фраза его рассердила, и он нетерпеливо потянулся к ней. Она встала и отошла от софы.
   — Нет-нет, я же сказала.
   — Что за черт! — удивился Моска, — Перед тем как меня отправили в Европу, было можно. А теперь нельзя. Почему же?
   — Да, правда, — сказала Глория и нежно ему улыбнулась, отчего его внезапно обуял гнев. — Но тогда все было по-другому. Ты уезжал, я тебя любила. Если бы я сейчас согласилась, ты бы первый меня перестал уважать. Не сходи с ума, Уолтер. Знаешь, я советовалась с Эмми. Ты был такой чужой, когда я тебя позавчера увидела, что мне захотелось с кем-нибудь посоветоваться. И мы обе решили, что так будет лучше.
   Моска закурил.
   — Твоя сестра просто дура.
   — Пожалуйста, не говори так, Уолтер. Я этого не сделаю, потому что действительно люблю тебя, Моска чуть не подавился виски и еле сдержал смех.
   — Слушай, да если бы мы не спали с тобой тогда, перед отправкой на фронт, я бы о тебе даже не вспомнил и писать бы не стал. Ты была бы для меня пустым местом.
   Он увидел, как ее лицо залилось краской. Не сводя с него глаз, она отступила к креслу и села.
   — А я любила тебя и до этого, — сказала она.
   Он увидел, как дрожат ее губы, бросил ей пачку сигарет, отпил из стакана и попытался как следует обмозговать ситуацию.
   Желание уже прошло, и он даже ощутил от этого облегчение. Почему, он и сам не знал. Он-то не сомневался, что может уговорить или заставить Глорию сделать все, что он захочет. Моска знал, что если бы он ей заявил: «Только так, а не то…» — И она бы уступила. Он решил, что поторопился: при более терпеливом и тонком подходе можно было провести с ней недурственный вечер. Но потом с удивлением понял, что ему просто лень приложить хоть толику усилий для этого. Ему уже ничего не хотелось.
   — Ну ладно. Иди сюда.
   Она покорно приблизилась.
   — Ты не сердишься? — спросила она тихо.
   Он поцеловал ее и улыбнулся.
   — Нет, это все глупости, — сказал он, и это была чистая правда.
   Глория склонила голову ему на плечо.
   — Давай просто посидим и поговорим. Со дня твоего возвращения нам ведь ни разу еще не удалось нормально поговорить.
   Моска встал с софы и пошел за ее пальто.
   — Мы идем в кино, — сказал он.
   — Я хочу побыть здесь.
   И тогда Моска сказал с нарочито грубой бесцеремонностью:
   — Одно из двух: либо мы идем в кино, либо трахаемся.
   Она встала и внимательно посмотрела ему в глаза.
   — И тебе все равно что?
   — Абсолютно!
   Он думал, что она сейчас наденет пальто и уйдет. Но она покорно ждала, пока он причешется и повяжет галстук. Они пошли в кино.
   Месяц спустя, вернувшись около полудня домой, Моска застал на кухне Альфа, мать и Эмми, сестру Глории. Они пили кофе.
   — Хочешь кофе? — спросила его мать.
   — Ага, только сначала вымоюсь. — Моска отправился в ванную и, вытирая лицо полотенцем, мрачно улыбался.
   Они некоторое время пили кофе молча, и наконец Эмми начала наступление:
   — Ты плохо обращаешься с Глорией! Она тебя три года ждала, она ни с кем не встречалась и, если хочешь знать, упустила массу возможностей!
   — Возможностей для чего? — поинтересовался Моска. Потом рассмеялся. — Да у нас все в порядке. Нужно только время.
   Эмми сказала:
   — Вчера у вас с ней было назначено свидание, а ты не пришел. И вот ты только сейчас заявляешься домой. Как ты себя ведешь?
   Мать, увидев, что Моска начинает злиться, сказала миролюбиво:
   — Глория ждала тебя до двух утра. Ты бы хоть позвонил.
   — Нам всем ясно, что ты собираешься сделать, — сказала Эмми. — Ты бросаешь девушку, которая ждала тебя три года. И ради кого — ради местной шлюшки, у которой было уже три аборта и бог знает что еще.
   Моска передернул плечами:
   — Не могу же я встречаться с твоей сестрой каждый вечер.
   — О нет, конечно, это ниже твоего достоинства!
   Он с удивлением понял, что она сейчас его буквально ненавидит.
   — Но ведь мы все решили, что нам надо подождать со свадьбой, пока я не найду постоянной работы, — напомнил Моска.
   — Не думала я, что ты такой подонок! Если ты не хочешь жениться, так и скажи Глории. И не беспокойся, она найдет себе кого-нибудь получше!
   Тут заговорил Альф:
   — Это глупость. Разумеется, Уолтер хочет жениться на ней. Давайте не терять благоразумия.
   Ему пока что наша жизнь непривычна, но это пройдет. И нам надо ему помочь приспособиться.
   Эмми заметила саркастически:
   — Если бы Глория стала с ним спать, то все было бы отлично. Он бы приспособился, не так ли, Уолтер?
   — Это превращается черт знает во что, — сказал Альф. — Давайте-ка поговорим начистоту. Ты злишься, потому что у Уолтера романчик и он не делает из этого тайны, хотя мог бы без труда это скрыть. Хорошо. Глория слишком любит Уолтера, чтобы дать ему вольную. Я думаю, самое лучшее, что мы можем сделать в такой ситуации, это назначить дату свадьбы.
   — А моя сестра, между прочим, работает, в то время как он таскается по девкам, к чему он привык в Германии!
   Моска холодно посмотрел на мать — она опустила глаза. Наступило молчание.
   — Да, — сказала Эмми, — твоя мать рассказала Глории о письмах, которые ты получаешь от какой-то девки из Германии. Ты бы постыдился, Уолтер, просто постыдился бы, ей-богу!
   — Эти письма ерунда! — отрезал Моска. И увидел, что они ему с облегчением поверили.
   — Он найдет работу, — сказала мать, — а пока у них нет квартиры, они могут пожить у нас.
   Моска пил кофе. На мгновение он задохнулся от гнева и теперь только и ждал момента улизнуть из этой комнаты. Все это зашло слишком далеко.
   Их болтовня уже начала действовать ему на нервы.
   — Но он должен прекратить бегать по девкам, — сказала Эмми.
   Моска смиренно вмешался в разговор:
   — Одна только загвоздочка. Я не готов назначить дату свадьбы.
   Они с изумлением воззрились на него.
   — И я не уверен, что хочу жениться, — добавил он с ухмылкой.
   — Что? — Эмми опешила. — Что? — Она была так разгневана, что не смогла больше ничего сказать.
   — И хватит бубнить про три года. Мне-то какая разница, что ее ни разу не поимели за эти три года? Вы что же думаете, я только об этом и размышлял бессонными ночами? Что, черт возьми, коли она не пользовалась своей штучкой, она у нее стала золотой? У меня было полно других забот!
   — Пожалуйста, Уолтер! — взмолилась мать.
   — К черту! — сказал Моска.
   Мать вышла из-за стола и отвернулась к плите.
   Он знал, что она плачет. Все вдруг встали, и Альф, держась рукой за край стола, злобно закричал:
   — Хорошо, Уолтер, всю эту болтовню о том, что тебе надо приспособиться, тоже можно прекратить!
   — По-моему, с тобой слишком много цацкаются с тех пор, как ты вернулся домой, — сказала Эмми с нескрываемым презрением.
   Ему нечего было возразить — разве что сказать все, что он о них думает.
   — Поцелуй меня в задницу! — И хотя Моска произнес эти слова, обращаясь к Эмми, он обвел взглядом всех троих. Он встал и собрался уйти, но Альф, все еще держась за стол, преградил ему дорогу и заорал:
   — Черт тебя побери, это уж переходит всякие границы! Извинись, слышишь, немедленно извинись!
   Моска оттолкнул его и слишком поздно заметил, что Альф без протеза. Альф рухнул и головой ударился об пол. Обе женщины вскрикнули. Моска быстро наклонился, чтобы помочь Альфу подняться.
   — Эй, с тобой все нормально? — спросил он.
   Альф кивнул, но закрыл лицо руками и продолжал сидеть на полу. Моска выбежал из квартиры. Он навсегда запомнил эту картину: мать стоит у плиты и плачет, ломая руки.
   В день отъезда Моски мать ждала его дома — она с самого утра никуда не выходила.
   — Глория звонила, — сказала она.
   Моска кивнул, приняв к сведению ее слова.
   — Ты сейчас будешь укладывать вещи? — робко спросила мать.
   — Ага, — ответил Моска.
   — Тебе помочь?
   — Не надо.
   Он пошел к себе в спальню и достал из шкафа два новеньких чемодана. Он сунул сигарету в зубы и стал искать спички в кармане, а потом пошел за ними на кухню.
   Мать все еще сидела за столом. Она закрыла лицо носовым платком и беззвучно плакала.
   Он взял спички и собрался выйти.
   — Почему ты со мной так обращаешься? — спросила мать. — Что я тебе сделала?
   Ему не было ее жалко, и ее слезы оставили его равнодушным, но он терпеть не мог истерик. Он постарался говорить спокойно и тихо, чтобы унять клокотавшее внутри раздражение:
   — Ничего ты не сделала. Я просто уезжаю. Ты тут ни при чем.
   — Почему ты вечно говоришь со мной так, будто я тебе чужая?
   Ее слова больно резанули по сердцу, но он не смог даже притвориться нежным.
   — Я просто перенервничал, — сказал он. — Если ты никуда не уходишь, может, поможешь мне собраться?
   Она пошла с ним в спальню и аккуратно сложила все его вещи, которые он рассовал по чемоданам.
   — Сигареты тебе нужны? — спросила мать.
   — Нет, куплю на корабле.
   — Все-таки я сбегаю куплю, на всякий случай.
   — На корабле они стоят всего двадцать пять центов пачка, — сказал он. Ему ничего не хотелось у нее брать.
   — Но лишние сигареты тебе не помешают, — возразила она и ушла.
   Моска сел на кровать и уставился на фотографию Глории на стене. Он ничего не чувствовал.
   Ничего не вышло, подумал он. Очень жаль. И подивился их терпению, осознав, сколько же усилий они приложили, чтобы выносить все его закидоны, и сколь мало усилий приложил он. Он подумал, что мог бы сказать матери на прощанье — попытаться ее убедить, что она бессильна что-либо изменить, что его решение вызвано причинами, над которыми ни он, ни она не властны.
   В гостиной зазвонил телефон, и он пошел снять трубку. В трубке послышался бесстрастный, но дружелюбный голос Глории:
   — Я слышала, ты завтра уезжаешь. Мне зайти вечером попрощаться или я могу это сделать по телефону?
   — Как хочешь, — ответил Моска, — но мне надо уйти около девяти.
   — Тогда я зайду чуть раньше, — сказала она. — Не волнуйся. Я только попрощаться. — И он знал, что она не солгала, что ей уже на него наплевать, что он уже не тот, кого она когда-то любила, и что она действительно хочет попрощаться в знак старой дружбы, а вернее сказать, просто из любопытства.
   Когда мать вернулась, он уже все решил.
   — Мама, — сказал он, — я уезжаю немедленно.
   Звонила Глория. Она хочет зайти вечером, а я не желаю ее видеть.
   — Как немедленно? Вот прямо сейчас?
   — Да, — отрезал Моска.
   — Но разве ты не проведешь последнюю ночь дома? — спросила она. — Скоро вернется Альф, Ты же можешь хотя бы своего брата дождаться, чтобы попрощаться с ним.
   — Счастливо, мама, — сказал он и поцеловал ее в щеку.
   — Погоди, — сказала мать, — ты забыл свою спортивную сумку. — И как она всегда делала, когда он уходил играть в баскетбол, и как в тот раз, когда он отправлялся на фронт, взяла небольшую голубую сумку и стала класть туда вещи, которые могли ему понадобиться в дороге. Но только сейчас вместо сатиновых трусов, кожаных наколенников и кед она положила бритвенный прибор, свежую смену белья, полотенце и мыло.
   Потом взяла кусочек бечевки из ящика комода и привязала сумку к ручке чемодана.
   — Ну, — вздохнула она, — уж и не знаю, что люди скажут. Наверно, подумают, что я во всем виновата, что тебе со мной было плохо. По крайней мере, после того как ты обошелся с Глорией, ты мог бы остаться сегодня, увидеться с ней, попрощаться по-человечески, чтобы она не обижалась.
   — Мы живем в жестоком мире, мама, — сказал Моска. Он еще раз поцеловал ее, но, прежде чем он ушел, она еще ненадолго задержала его:
   — Ты возвращаешься в Германию к той девушке?
   И Моска понял, что, скажи он «да», тщеславие матери будет удовлетворено и она поймет, что он уезжает не по ее вине. Но он не мог лгать.
   — Да нет же, — ответил он. — У нее уж, наверное, появился другой солдатик. — И, произнеся эти слова громко и искренне, он удивился тому, насколько фальшиво они прозвучали, словно эта правда была ложью, которую он придумал, чтобы побольнее уколоть мать.
   Она поцеловала его и проводила до двери. На улице он обернулся, посмотрел вверх и увидел стоящую у закрытого окна мать с белым носовым платком в кулаке. Он поставил чемоданы на асфальт и помахал ей. Но ее уже не было. Опасаясь, как бы она не спустилась и не закатила сцену прямо на улице, он подхватил чемоданы и быстро зашагал к авеню, где можно было поймать такси.
   А мать сидела на софе и плакала. По ее щекам текли слезы стыда, горя и унижения. Но в глубине души она понимала, что, если бы ее сын погиб на каком-нибудь дальнем берегу и был похоронен в чужой стране, в могиле рядом с тысячами безымянных трупов, а над ним стоял бы простой белый крест, ее горе было бы куда горше. Но тогда она не испытывала бы стыда и со временем смогла бы хоть как-то смириться с этой потерей и не утратила бы гордости.
   И не было бы этой щемящей печали, этого осознания того, что он безвозвратно потерян, и, если он теперь где-нибудь умрет, она не сможет оплакать его тела, не сможет похоронить его и приносить цветы к его могильному камню.
   В вагоне поезда, который уносил его обратно в страну врагов, Моска в полудреме покачивался из стороны в сторону в такт движению. Он сонно вернулся к своей полке и лег. Он услышал стоны раненого: тот скрежетал во сне зубами. Тело спящего лишь теперь начало протестовать против безумной ярости мира. Моска поднялся и пошел в солдатский отсек. Солдаты спали, и мрак освещался лишь слабым мерцанием трех близко составленных свечек. Малруни, скрючившись на верхней полке, храпел, и двое солдат, зажав карабины между колен, играли в карты и попеременно отпивали из маленькой плоской бутылочки. Моска тихо сказал:
   — Ребята, не одолжите одеяло? Тот парень замерзает Солдат бросил ему одеяло.
   — Спасибо, — поблагодарил его Моска.
   Солдат махнул рукой.
   — Да все равно мне не спать — сторожить этого чудика.
   Моска взглянул на спящего Малруни. На лице у него застыло тупое выражение. Он медленно приоткрыл глаза, уставился на Моску, точно раненое животное, и еще не успел снова погрузиться в сон, как Моска вдруг что-то понял и подумал:
   «Эх ты, дурень!»
   Он пошел по вагону на свое место, накрыл мистера Джеральда одеялом и снова растянулся на полке. На этот раз он уснул быстро. Он спал без сновидений и проснулся, только когда поезд прибыл во Франкфурт и кто-то толкнул его в плечо.

Глава 2

   Утреннее июньское солнце залило все углы вокзала с разрушенной крышей, превратив его в подобие гигантского стадиона. Моска сошел с поезда и глотнул весеннего воздуха, чуть пропитанного едким запахом пыли, который поднимался от высящихся вокруг городских развалин. По всей длине поезда из вагонов высыпали одетые в полевую форму солдаты и строились повзводно. Вместе с другими штатскими он пошел за сопровождающими к автобусу на привокзальной площади.
   Они пробирались сквозь толпу, как победители, как в стародавние времена патриции сквозь толпы простолюдинов, не глядя по сторонам, уверенные, что народ расступится перед ними и освободит им проход. Побежденные, в потрепанной одежонке, с исхудавшими лицами, были похожи на людей, привыкших мыкаться по ночлежкам и есть дармовой суп. Они почтительно расступились, бросая на хорошо одетых и упитанных американцев исполненные зависти взгляды.
   Выйдя из здания вокзала, они попали на площадь. Напротив вокзала располагалось здание клуба Красного Креста, на ступеньках которого толпились группки солдат в полевой форме. Вокруг площади высились восстановленные отели, где расселили личный состав оккупационных войск и служащих городской управы. По площади сновали трамваи, на прилегающих улицах было полным-полно автобусов и такси. Даже в столь ранний час солдаты усыпали все скамейки вокруг вокзала, и все они находились в обществе молоденьких фройляйн с неизбежными чемоданчиками. Все по-прежнему, подумал Моска, ничего не изменилось. Солдаты встречали прибывающие поезда так же нетерпеливо, как жены встречают своих мужей, приезжающих домой со службы на электричках: приметив в толпе приезжих симпатичную девушку, солдаты бросались к ней с предложениями разной степени грубости. Провести ночь на скамейке холодного грязного вокзала или поужинать в ресторане со спиртным, сигаретами, после чего отправиться в теплую постель. Они могли получить истинное удовольствие, а в худшем случае, если вели себя достаточно осторожно, несколько неприятных минут в течение бессонной ночи. Обычно девушки делали наилучший выбор.
   На всех улицах, прилегающих к площади, стояли «жучки» — дельцы черного рынка и дети-попрошайки, расставляющие свои сети для ничего не подозревающих солдат, которые выходили из армейского универмага с пакетами, наполненными конфетами, сигаретами, мылом. В глазах солдат застыло выражение настороженности, словно все они были многоопытными старателями и волокли мешки с золотым песком.
   Моска уже собирался влезть в автобус, как вдруг почувствовал прикосновение чьей-то руки к своему плечу. Он обернулся и увидел темное костистое лицо под серой шапкой солдата вермахта — это был стандартный головной убор немецких мужчин.
   Молодой парень тихо, отрывисто спросил:
   — У вас есть американские доллары?
   Моска отрицательно покачал головой и отвернулся, но снова ощутил прикосновение той же руки.
   — Сигареты?
   Моска встал на подножку автобуса. Рука сильно вцепилась в его плечо.
   — Что-нибудь продаете? Что-нибудь?
   Моска бросил по-немецки:
   — Убери руку, быстро!
   Парень оторопел и отпустил Моску, но потом его глаза налились гордым презрением и ненавистью. Моска прошел в салон автобуса и сел. Он увидел, что парень смотрит на него сквозь стекло — смотрит на его серый габардиновый костюм, ослепительно белую рубашку, цветастый язык шелкового галстука. И, кожей почувствовав этот презрительный взгляд, на мгновение пожалел, что на нем не армейский мундир защитного цвета.
   Автобус медленно отъехал и свернул в один из многочисленных переулков. Этот переулок словно перенес его в другой мир. За центральной площадью, которая стояла как крепость посреди пустыни, насколько хватало глаз простирались руины и лишь кое-где попадались останки жилых зданий: одиноко возвышающаяся стена, или дверь, за которой был лишь чистый воздух, или тянущийся к небу стальной скелет с обломками кирпичной кладки и стекла, прилипшими к нему, точно клочья мяса.
   На окраине Франкфурта вышли почти все штатские, и автобус, в котором остались только Моска и еще несколько офицеров, направился к Висбаденскому аэродрому. Моска был единственным штатским, не считая мистера Джеральда, который получил конкретное предписание еще в Штатах. Остальным надо было ждать дальнейших указаний во Франкфурте.
   Моска прошел регистрацию, и ему пришлось несколько часов ждать своего самолета до Бремена. Когда самолет оторвался от земли, у него даже не возникло ни ощущения, что он взлетел, ни мысли, что самолет может оставить позади твердь континента или что он может просто упасть. Он смотрел в иллюминатор и видел, как земля косо удаляется от него, и казалось, что сейчас она превратится в сплошную зелено-коричневую стену, а потом самолет набрал высоту, земля внизу стала бескрайней и бездонной долиной. И вся таинственность рассеялась, когда самолет выровнялся и пассажиры стали смотреть вниз, точно с балкона, на плоские, расчерченные аккуратными квадратами, похожие на скатерть поля.
   Теперь, когда до пункта назначения было рукой подать и, можно сказать, его возвращение почти уже состоялось, он размышлял о нескольких месяцах, проведенных дома, и ощутил неприятное смутное чувство вины перед родными, терпеливо сносившими его капризы. Но он не хотел их никого видеть и даже ощутил возрастающее чувство раздражения оттого, что самолет словно неподвижно повис в бескрайнем кристально-чистом небе, и понял, что та правда, которую он сказал матери, была на самом деле ложью, что он возвращается только ради немецкой девушки — мать оказалась права, — но без всякой надежды ее разыскать, без всякого упования на то, что их судьбы смогут вновь соединиться после этих долгих месяцев разлуки, но он должен был сюда вернуться в любом случае. Он не более надеялся на то, что она ждет его, чем если бы оставил ее в непроходимых джунглях, раненую, без оружия, ничем не защищенную от диких зверей. И, думая об этом, он почувствовал, как внутри все сжалось и яд стыда и печали отравил ему кровь и проступил на языке.
   Он ясно представил себе ее тело, лицо, цвет волос, вспоминая о ней так подробно и так напряженно впервые за те месяцы, что они не виделись, и наконец отчетливо, словно произнес его вслух, он вспомнил ее имя.
   …В то жаркое летнее утро почти год назад было взорвано полицейское управление, и Моска, сидя в джипе на Хохаллее, почувствовал, как содрогнулась земля. Офицер, которого он дожидался, молодой лейтенант, недавно прибывший из Штатов, вышел несколько минут спустя, и они поехали обратно в штаб администрации на Контрескарпе.
   Кто— то крикнул им о случившемся, и они повернули к зданию полиции. Отряды военной полиции уже оцепили район взрыва, и повсюду на улицах, ведущих к площади, виднелись их джипы и белые каски. Лейтенант показал свое удостоверение, и их пропустили.
   Массивное темно-серое здание стояло на небольшом пригорке в самом начале Ам-Вальдштрассе. Здание было квадратным, большим, с внутренним двориком для стоянки служебных машин. Поток немцев-служащих все еще струился из главного входа, их лица и одежда были в пыли и щебенке. Женщины истерически рыдали от пережитого шока. Солдаты пытались оттеснить толпу от здания, которое стояло безмолвно и неколебимо, как обычно.
   Моска пошел за лейтенантом к боковому входу. Это был сводчатый проход, почти весь заваленный щебнем. Им пришлось ползти, и наконец они попали во внутренний дворик.
   Большой квадрат внутреннего дворика превратился в груду развалин. На гребне этой горы во все Стороны торчали покореженные крыши, кузова, автомобильные шасси, точно мачты затонувших на мелководье кораблей. Стены здания, по крайней мере до третьего этажа, были снесены взрывом, и взору открылись столы, стулья и даже настенные часы в служебных кабинетах.
   Моска услышал звук, который раньше никогда не слышал, звук, который давно уже стал привычным в больших городах этого континента. В какое-то мгновение ему показалось, что этот звук доносится сразу со всех сторон — низкий, монотонный, какой-то звериный вой, совершенно не похожий на человеческий вопль. Он все-таки установил, откуда доносится этот вой, и бегом и ползком перебрался через гору развалин в дальний конец двора. Он увидел толстую красную шею, зажатую зеленым воротником мундира немецкого полицейского. Шея и голова были неподвижны и безжизненны, а вой исходил, казалось, откуда-то из глубины тела. Моска и лейтенант попытались разгрести щебенку, но обломки кирпичной кладки все ползли и ползли, засыпая труп. Тогда лейтенант отправился за подмогой.
   И тут во двор из здания через все проломы в разрушенных стенах хлынули толпы спасшихся.
   Появились полевые врачи, приехавшие сюда из лазаретов, — как были в халатах, американские солдаты и немецкие уличные рабочие, которые сразу начали разгребать обломки и вытаскивать из-под руин трупы. Моска выполз наружу тем же путем, каким пробрался внутрь.