Страница:
Зато ее соседу справа, светловолосому риэрнцу по имени Териан – тому самому, что запугивал Шеррин возле пруда – подобная идиллия пришлась явно не по вкусу. С каждым новым словом Эннеари он все приметнее мрачнел, будто Арьен не шутки шутил, а зачитывал риэрнцу список пыток, предстоящих ему перед скорой и лютой казнью. Внезапно рука Териана скользнула к руке девушки. Лерметт думал, что Териан хочет исподтишка дернуть ее за рукав – дескать, нечего тут на всяких эльфов глазеть! – но нет: он стиснул ее руку изо всей силы. Девушка замерла. Кровь так и кинулась ей в лицо и почти сразу же отхлынула, оставив по себе неровную бледность; глаза полузакатились. Уже вскакивая с места, Лерметт ожидал услышать крик боли, но девушка только тихо, еле слышно ойкнула – о Териане это говорило многое.
Не один Лерметт – многие рванулись к Териану. Но Эннеари успел первым, хотя и не думал подыматься с места.
– Оставь! – окрик Арьена был хотя и негромким, но таким властным, что пальцы Териана ослабели и разжались сами собой.
Девушка откинулась в изнеможении на спинку стула; краска медленно возвращалась на ее щеки.
– И впредь не советую, – по-прежнему негромко произнес Эннеари. – Узнаю – пальцы отрежу. А потаить ты не сумеешь.
– А ты бы не лез не в свое дело, красавчик! – Териан был и сам недурен собой – но только не сейчас: смотреть на него было положительно страшно. – Своими бы занялся!
– Если при мне обижают женщину – это мое дело, – спокойно возразил Эннеари под общие негромкие одобрительные возгласы. Он не шелохнулся, бровью не повел – но исходящая от него угроза была, казалось, не то что зримой, а и почти весомой – Лерметт диву давался, как это Териан не ощущает ее тяжести.
– Женщину! – хрипло рассмеялся Териан, и Лерметт с ужасом понял, что риэрнец не так пьян, как кажется.
– Оставь! – повторил Эннеари, и Териан осекся – к сожалению, всего на миг.
– То-то они на вас и липнут, будто у вас там медом намазано! – На висках Териана страшными вздутыми канатами выпухли жилы; холеный его голос дал ощутимую трещину. – А вы и рады, вам только дай первой попавшейся дуре юбку задрать! И что вас так на наших женщин тянет – свои, что ли, плохо рожают?
Тишина после этих слов пала смертная, хоть и не все понимали степень оскорбления. Оно и по отношению к человеку прозвучало бы чудовищно – но чтобы понять всю его чудовищность, надо быть эльфом… ну, или хотя бы знать эльфов не понаслышке. Лерметт знал, Сейгден, судя по его помертвелому лицу, тоже преотлично все понял. На долю мгновения Лерметту показалось, что суланец сам сейчас свернет Териану шею собственноручно, не дожидаясь, пока за дело возьмется кто-нибудь еще.
– Ты когда-нибудь слышал о слонах? – очень спокойно, почти раздумчиво осведомился Эннеари.
Рука Териана, уже искавшая рукоять меча, судорожно замерла, лицо его – тоже. И немудрено. Ожидать он мог чего угодно, от кинжала до пощечины… он и ожидал. А вот слонов… Териан растерянно переводил глаза с эльфа на стол и со стола вновь на Арьена, не в силах понять, то ли он ослышался, то ли и просто сошел с ума.
– А зря, – холодно усмехнулся Эннеари. – В библиотеке найлисского дворца я видел книгу о заморских зверях – очень, знаете ли, поучительное чтение.
– Да при чем тут слоны? – запоздало взвыл Териан.
– А при том, – с прежней холодной задумчивостью произнес Эннеари, – что слоненок всегда рождается только один, и носит его мать без двух месяцев полных два года. Слишком уж они большие. Наверное, крысам тоже очень смешно глядеть на слонов – они ведь по восемь крысенят за пару недель приносят. На то они и крысы.
При слове «крысы» Эннеари поднял глаза, и взгляд его метнулся в лицо Териана убийственной ледяной сталью. Териан налился кровью, захрипел, дернул на себе ворот и внезапно бросился прочь, с грохотом захлопнув за собой двери.
– Это ты так о людях? – взвился Иргитер.
Смотреть на него было почти жутко, ибо он был счастлив до упоения. Вот она, желанная ссора! Вот он, повод бросить вызов!
– Нет, – все так же холодно ответил Эннеари, не сводя взгляда с двери, захлопнувшейся за Терианом. – Это я о крысах. Только о крысах.
– А этот молодчик, и точно, крыса, – веско заявил Одноглазый Патря.
– Такой праздник испортил, – поддержал его Орвье.
– Я не в обиде, – хмыкнул Эттрейг. – Особенно если господин Териан впредь будет любезен не попадаться мне на глаза.
Лерметт перевел дыхание, тут только сообразив, что затаил его, и надолго.
– Не попадется, – молвил Аккарф. – Уж если ему удалось не просто эльфа, а посла на такие резкости вынудить, ему лучше поостеречься – и он это знает.
Иргитер разом поскучнел. Приходилось отступить. Ссора ему была нужна – но не с эльфами… тем более когда все симпатии, невзирая на сказанное остроухим мерзавцем, на их стороне. Осуждающих взглядов кругом было предовольно – но направлены они были не на Арьена, а на закрытую дверь, вослед бесславно ретировавшемуся Териану.
– Как посол ты не очень-то сдержан, – мягко упрекнул Лерметт Эннеари.
Эльф обратил на него совершенно бешеный взгляд.
– Как раз как посол, – тяжело дыша, бросил он, – я проявил сказочную сдержанность и бесконечное терпение. По-настоящему, мне бы ему за такие слова полагалось глотку перерезать. Тут же, на месте, даже без поединка.
Лерметт нехотя кивнул. Териан, возможно, и не знал – даже почти наверняка не знал – но эльфы мало какую способность почитали так, как способность давать жизнь, и оскорбивший ее, будь то нарочно или неумышленно, не мог рассчитывать на пощаду. Случись этот разговор в любом другом месте да не будь Арьен послом, и лежать бы сейчас Териану, обливаясь кровью. И не надо обольщаться обычной эльфийской веселостью и мягкостью в обращении – при малейшем намеке на оскорбление эльфы вспыхивают легко, как сухой хворост… за что ему и самому довелось поплатиться прошлым летом – а ведь повод был куда как меньше. Всего-навсего обида. Одно счастье, что эльфы все же отходчивы, и случайную обиду забывают быстро и прощают без остатка. Впрочем, на сей раз ни на что подобное надеяться не приходилось: то, что сказал Териан, с точки зрения любого эльфа непростительно. Пока длится совет, Арьен, пожалуй, удержит себя в руках – но потом Териану лучше уехать сразу же. Сказанного им никто из эльфов не простит и не забудет. Всякие на свете бывают слова – есть и непрощаемые. Эннеари был оскорблен страшно, кроваво – и поняли это все. Легче легкого для любого из людей принять к сердцу его ответную дерзость – случись так, Лерметт бы не удивился. Но на свой счет его слова не принял никто – может, оттого, что сила нанесенного эльфу оскорбления заставила забыть о его собственной ответной резкости: не каждый понял, чем именно он задет, но насколько глубоко, ощутили все. А может, просто никто не посчитал себя существом одной с Терианом породы.
– Отчего так? – осведомился Эвелль. – Нет, Териан, конечно, хам и мерзавец, но…
Эннеари опустил голову.
– Вы не понимаете, – глухо произнес он. – Вы все просто не понимаете… вам в обмен на короткую жизнь даровано такое чудо – а вы не понимаете. – Он помолчал немного. – У нас и правда редко дети рождаются. Иначе и быть не может. Мы слишком долго живем. Сами подумайте – если бы мы рождались на свет так же часто, как люди…
Кто-то негромко присвистнул.
– … то земля была бы сплошь покрыта эльфами, – подхватил Легарет Кривой Румпель.
– В три слоя, – кивнул Эннеари. – Для нас двое, самое большее, трое детей за всю жизнь – это предел. Поэтому мы помним, а вы забыли.
– О чем? – тихо, почти робко спросил Орьве.
– Никому не позволено обижать женщину, – убежденно произнес Эннеари. – Какой бы она ни была. То, что женщины могут давать жизнь, это чудо. Мы это очень даже хорошо понимаем… а вы нет.
– Если что во всякий день случается, немудрено и позабыть, что это и есть чудо, – вздохнул Румпель – вид у него, между прочим, был самый что ни на есть мечтательный.
– И все равно, – яростно выдохнул Арьен, – я не могу понять, как вы можете так обращаться с женщинами!
– Вашими? – тревожно осведомился Герцог, с первого же дня повадившийся ухлестывать за эльфийками что есть духу.
– И вашими тоже! – отрезал Эннеари. – Любыми!
– Послушай, – всерьез заинтересовался Патря, – так у вас, получается, в семье женщины верховодят?
– Это как? – непритворно растерялся Эннеари.
– Ну… не мужчина же у вас глава семьи, раз вы так на это дело смотрите, – попытался прийти на помощь Патре Кривой Румпель.
– Это… как? – еще больше растерялся Эннеари.
Лерметт с трудом подавил нервный смешок. Злополучные слова Арьена были прочно забыты, а разговор начинал приобретать определенно безумный оттенок. Объяснить эльфу, что такое глава семьи, лично он бы нипочем не взялся. А объяснить эльфу, зачем семье требуется кто-то главный, задача тем более непосильная.
– Арьен, ланнеан, – подал голос доселе молчавший Илмерран, – уж столько-то тебе бы следовало знать.
Эннеари виновато потупился.
– Это упущение следует исправить. Я непременно прочту тебе лекцию о брачных обычаях людей, – хладнокровно сообщил Илмерран и милостиво добавил, – но не теперь. После.
Лерметт так и замер. Если учесть, что Эттрейгу ко дню рождения Илмерран преподнес сочиненный им трактат аж в ширину ладони толщиной… да, гномы народ обстоятельный, и полтора, а то и два дня беспрерывного слушания Арьену обеспечены – хорошо еще, что не теперь, а как выразился Илмерран, после.
– Это будет очень познавательно, – заключил Илмерран.
– Хотя навряд ли понравится, – невинно вставил Лерметт под всеобщий хохот.
Недавняя ссора изгладилась из мыслей если и не полностью, то, во всяком случае, никого больше не занимала. Замечание гнома насчет брачных обычаев придало беседе совсем другое направление. Выспрашивать у эльфов, как они сватаются и женятся, было куда интереснее, чем вспоминать обмен оскорблениями. Праздник мало-помалу вошел в прежнюю колею. И лишь одно продолжало беспокоить Лерметта – ему казалось, что во время всеобщей суматохи из зала вышел не только Териан, но и кто-то еще… вот только Лерметт никак не мог понять, кто именно.
В положении чужака есть свои преимущества. Например, можно вытворять что угодно, если только местный закон за подобные выходки не карает. Можно – и никто не задумается, а зачем ты это делаешь. Даже если что-то и покажется странным, твой поступок спишут на твои загадочные обычаи… хорошо все-таки, когда никто вокруг не знает, а в чем, собственно, заключаются эти пресловутые обычаи. Свои-то, разумеется, знают – но своим и в голову не придет, что именно эти самые обычаи ты и нарушаешь. Чужие не понимают непонятного – а свои не видят очевидного. Никому из тех эльфов, что остались в пиршественной зале, и в дурном сне не приснится, ради чего Джеланн ее покинула. В худшем случае сочтут, что она – наивная дурочка. Что она ничего не понимает… и уж тем более ничего не понимает в людях… было бы что понимать! О да, люди – создания возвышенные и утонченные… но даже возвышенность и утонченность бывает мерзкой. Обычно эльфы рано или поздно доходят до этой мысли так или иначе – взять хотя бы Арьена. Разница в том, что он, бедолага, только после своих прошлогодних приключений на Хохочущем Перевале понял, что чудо, именуемое человеком, может иной раз оказаться очень гадким чудом, а Джеланн узнала об этом гораздо раньше – и без вреда для собственной шкуры. Что поделать, кому-то настоятельно необходим жизненный опыт, а кому-то и ума достаточно.
Так что Джеланн нимало не сомневалась: Териан – это гадкое чудо. Мразь, помешанная на собственной красоте. Но даже будь у Джеланн хоть тень сомнения, эта тень развеялась бы бесповоротно – если и не во время пира, то уж сейчас-то наверняка. Будь она человеком, ей бы сейчас в самую пору посетить лекаря. Все-таки люди хрупки, даже и самые сильные из них… странно даже, как далеко может простираться самообольщение – Териан ведь и не догадывается, как он хрупок, как уязвим… как смешон в своей уязвимости… а Джеланн ему нипочем не скажет. Пусть уж это утешенное ею гадкое чудо млеет от собственной неотразимости.
Праздник закончился только под утро – впрочем, ничего другого Эттрейг и не ждал. Течение любого празднества, все равно что течение реки, имеет свои пороги и перекаты, свои плесы и отмели. Сначала – легкая натянутость ожидания. Потом обмен официальными любезностями. Потом, когда все свыклись друг с другом и с мыслью о том, что они собрались сюда праздновать, набирает силу собственно торжество – а веселье зарождается уже внутри него, подспудно, исподволь. Потом внезапно оказывается, что веселье уже отполыхало, половина приглашенных уже упилась или незаметно убралась восвояси, и начинается самая тихая и глубинная пора праздника – та, что для самых близких, для неслучайных. И лишь потом река торжества плавно впадает, словно в море, в предутреннюю тишь, и волны дружеского доверия затихают во встречном плеске покоя. Он совсем особенный, этот покой после шумного празднества – глубокий, мудрый, он и в самом деле похож на море: бескрайний, исполненный вечного движения, он так и дышит сбывшейся силой. Тоже своего рода Грань – между миром праздника и миром обыденной жизни. Может быть, именно эти минуты Эттрейг и любил в праздниках больше всего – те, что замерли в ожидании его начала, и те, что провожают сбывшееся. Он пил их медленно, как доброе вино – и до сих пор ему ни разу не доводилось делить это вино ни с кем… тем более с незнакомцем. Хотя… с незнакомцем ли? Почему у гонца из дому такое лицо, что кажется знакомым и памятным, хотя Эттрейг его никогда в жизни не видел?
И ведь не видел – в этом Эттрейг был готов поклясться. Легкая паутинка проседи, почти незаметная в очень светлых волосах. Тяжелые усталые веки – но глаза под ними так и светятся чуть затаенным весельем. Возраст не сразу и разберешь – черты лица слегка отяжелелые, как бывает у человека в годах, но по-молодому живые.
– С днем рождения, ваше величество, – улыбнулся гонец, протягивая Эттрейгу свиток пергамента.
– Высочество, – поморщился Эттрейг, принимая свиток.
– Величество, – степенно возразил гонец. – Вот тут, в рескрипте, про это все сказано.
Захолодевшими пальцами – неужели с Трейгартом стряслось несчастье! – Эттрейг рванул прочь печати, с треском развернул свиток и впился в него глазами. Рескрипт он перечитал дважды – сначала в лихорадке внезапного испуга, а потом, убедившись, что ничего страшного не случилось, спокойно и вдумчиво. И лишь тогда на губах его возникла тихая, почти недоверчивая улыбка.
Трейгарт верен себе, как своему слову. Всегда и во всем – верен себе. Он ведь обещал, что передаст престол и венец племяннику в день его совершеннолетия? Обещал. А обещания надо исполнять. Ах, племянник застрял в Найлиссе и домой глаз не кажет даже ради дня своего рождения? Да что вы говорите! Как интересно, право же… вот только значения это ровным счетом никакого не имеет. Для исполнения клятвы внешние препоны не помеха.
Рескрипт объявлял, что отсутствующий ныне в Эттарме ради блага упомянутого Эттарма Эттрейг является с сего дня его законным королем. Церемония Приятия Венца состоится сразу же после возвращения молодого короля. А брат его отца Трейгарт отныне объявляется местоблюстителем престола и хранителем венца в ожидании своего монарха. Вот так, господа хорошие. Вот так в Эттарме клятвы исполняют.
– Рескрипт… уже оглашен? – помолчав, осведомился Эттрейг тихим, чуть севшим голосом.
– А как же иначе, ваше величество? – Гонец явно удивился несообразности вопроса. – Как же иначе можно, чтобы не огласить? Вот прямо-таки с утра пораньше вчера и огласили. Прямо в начале торжества и огласили – а как же!
Все верно, все правильно. Короля в столице в день его рождения может и не случиться – но торжества пройдут своим чередом, даже если их виновник где-то задержался. Мостовая все равно дрогнет в пляске, пекари и кондитеры все равно собьются с ног, вытаскивая из жаркой печи один противень за другим, виноторговцы и кабатчики все равно посбивают обручи с самых заветных, именно ради праздника припасенных бочек, цветочницы распродадут свои букеты и гирлянды без остатка, а юные парочки, сбежавшие от бдительного присмотра своих уже порядком захмелевших родителей, будут целоваться во всех подходящих и неподходящих закоулках, обмирая от собственной смелости. Так и должно быть. Дома король или нет, а жизнь продолжается. Все правильно.
А вот что никак уж не правильно… даже если рескрипт огласили с первыми лучами рассвета – ну никак не мог гонец об этом знать… потому что он никак не мог поспеть в Найлисс за сутки. Даже если он всю дорогу ни минуты отдыха не ведал – все едино не мог. Даже если он из волков – а другие гонцами обычно и не становятся – не мог. Даже если он весь путь проделал конно, лошадей гнал нещадно и менял коня на свежего каждые полчаса… не мог. Но странность эту Эттрейг в тот момент не заметил – а потом… потом он и вовсе не счел свою невнимательность странной.
– Торжества были – н-ну, ваше величество! – Гонец аж привздохнул от избытка чувств. – Днем плясали – ух, как плясали – а ночью пели. И его светлость хранитель венца с невестой пели…
И опять Эттрейга не удивило несовпадение по времени – вот уж о том, что было ночью, гонец всяко не может знать! – нет, не расхождение слов гонца с возможным и вероятным, а сами эти слова заставили его дыхание замереть на миг. Весть была тысячекратно более ошеломляющей, нежели скорость, с которой она достигла Эттрейга.
– Но… он ведь не может… – еле вытолкнул Эттрейг непослушными губами.
– Теперь – может! – радостно возразил гонец, улыбаясь во весь рот так, что видна была легкая щербинка между передними зубами. – Он исполнил должное. Проклятие снято.
– Снято? – Эттрейг еще не верил, не мог верить – но уже понимал.
– Ну да, – сообщил гонец. – Все, как тот маг говорил. Старшая кровь королей проклята из-за трусости законного владыки и его сына – но любая другая свободна. Его светлость Трейгарт все сделал правильно.
– Значит, всего-то и надо было… – Эттрейг с трудом постигал услышанное.
– Ну да, – вновь рассиялся гонец. – Передать престол по доброй воле кому угодно, кроме старшего сына. Но не для того, чтобы избавить себя от проклятия – тогда бы ничего не получилось – а просто отдать. Отказаться от венца. Кому угодно – младшему сыну, племяннику, бродяге безродному… отдать. Тот, кто предал свой народ, владеет венцом не по праву. Потому и Дар для него закрыт. И для всех его потомков – тоже. Иттрейг должен был передать престол младшему сыну – тому, кто остался с людьми в беде. А передал старшему, который тоже удрал – и вместе с троном передал по наследству и проклятье. Так уж получилось. А его светлость дал клятву и сдержал ее. И проклятье умерло.
– Так значит… – слепящие слезы застилали глаза Эттрейга, и сквозь них он едва видел гонца. – Значит, у него больше не будет… значит, он теперь может…
– Может! – уверенно ответил гонец. – И петь может. И деток завести, от проклятия свободных, может. Все он может. И приступов у него больше не будет.
Эттрейг закусил губу, боясь разрыдаться от счастья с еле заметным терпким привкусом собственной вины.
– Ответное послание от вашего величества будет? – поинтересовался гонец, пытливо вглядываясь в лицо новоиспеченного короля.
– Будет. – Эттрейг рывком перевернул рескрипт и расстелил его на столе чистой стороной кверху. – Я продиктую. Пиши.
Он не мог, он никак не мог взяться за перо сам! Голос едва повиновался ему – но руки не повиновались и вовсе. Долгое напряжение долгих лет, не оставлявшее его и здесь, в Найлиссе, схлынуло разом, в одночасье.
– Готов? – хрипло спросил Эттрейг. – Тогда пиши. – Он в изнеможении прислонился к краю стола. – «Ты знаешь, как я не хотел твоего трона. Мне казалось, что я у тебя его отнимаю. Если бы я знал, что в этом твое избавление, я бы отнял его у тебя по первой же твоей просьбе, и тебе не пришлось бы меня уговаривать. Прости за то, что из-за моей неуступчивости ты так долго ждал счастья – ты и Талле.»
– Все? – приподняв от усердия брови, спросил гонец.
– Да. – Эттрейг непослушными руками взял у него перо, кое-как поставил под письмом корявую подпись, с третьей попытки открыл коробочку с краской, смочил в ней перстень с печатью и приложил к пергаменту чуть ниже своих каракулей. – Вот в таком виде и передай.
Гонец внимательно вгляделся в безупречно ровные строки, выведенные его рукой, и внезапно расхохотался. Эттрейга словно жаром от костра обдало. Хохот расходился по комнате волнами, всколыхнув все до единого очертания, изменяя, преображая…
Не было больше никакого гонца. Огромный, в холке выше человеческого роста, белый волк стоял перед Эттрейгом и хохотал во всю свою необъятную пасть.
– Значит, в таком виде? – Пространство дрогнуло, а затем расправилось, словно крыло в полете. Эттрейг склонил голову, и огромный волчий язык бережно, словно кутенка, лизнул его в лоб. Громадный, в ладонь величиной, носище дружески наподдал ему мгновенным холодком в щеку. – Будь по-твоему, малыш – в таком виде и передам.
Белый волк наклонил голову к столу, осторожно взял в пасть пергамент – такой, оказывается, маленький, даже крохотный! – улыбнулся, не разжимая зубов, заговорщически подмигнул Эттрейгу и исчез.
Глава 10.
Не один Лерметт – многие рванулись к Териану. Но Эннеари успел первым, хотя и не думал подыматься с места.
– Оставь! – окрик Арьена был хотя и негромким, но таким властным, что пальцы Териана ослабели и разжались сами собой.
Девушка откинулась в изнеможении на спинку стула; краска медленно возвращалась на ее щеки.
– И впредь не советую, – по-прежнему негромко произнес Эннеари. – Узнаю – пальцы отрежу. А потаить ты не сумеешь.
– А ты бы не лез не в свое дело, красавчик! – Териан был и сам недурен собой – но только не сейчас: смотреть на него было положительно страшно. – Своими бы занялся!
– Если при мне обижают женщину – это мое дело, – спокойно возразил Эннеари под общие негромкие одобрительные возгласы. Он не шелохнулся, бровью не повел – но исходящая от него угроза была, казалось, не то что зримой, а и почти весомой – Лерметт диву давался, как это Териан не ощущает ее тяжести.
– Женщину! – хрипло рассмеялся Териан, и Лерметт с ужасом понял, что риэрнец не так пьян, как кажется.
– Оставь! – повторил Эннеари, и Териан осекся – к сожалению, всего на миг.
– То-то они на вас и липнут, будто у вас там медом намазано! – На висках Териана страшными вздутыми канатами выпухли жилы; холеный его голос дал ощутимую трещину. – А вы и рады, вам только дай первой попавшейся дуре юбку задрать! И что вас так на наших женщин тянет – свои, что ли, плохо рожают?
Тишина после этих слов пала смертная, хоть и не все понимали степень оскорбления. Оно и по отношению к человеку прозвучало бы чудовищно – но чтобы понять всю его чудовищность, надо быть эльфом… ну, или хотя бы знать эльфов не понаслышке. Лерметт знал, Сейгден, судя по его помертвелому лицу, тоже преотлично все понял. На долю мгновения Лерметту показалось, что суланец сам сейчас свернет Териану шею собственноручно, не дожидаясь, пока за дело возьмется кто-нибудь еще.
– Ты когда-нибудь слышал о слонах? – очень спокойно, почти раздумчиво осведомился Эннеари.
Рука Териана, уже искавшая рукоять меча, судорожно замерла, лицо его – тоже. И немудрено. Ожидать он мог чего угодно, от кинжала до пощечины… он и ожидал. А вот слонов… Териан растерянно переводил глаза с эльфа на стол и со стола вновь на Арьена, не в силах понять, то ли он ослышался, то ли и просто сошел с ума.
– А зря, – холодно усмехнулся Эннеари. – В библиотеке найлисского дворца я видел книгу о заморских зверях – очень, знаете ли, поучительное чтение.
– Да при чем тут слоны? – запоздало взвыл Териан.
– А при том, – с прежней холодной задумчивостью произнес Эннеари, – что слоненок всегда рождается только один, и носит его мать без двух месяцев полных два года. Слишком уж они большие. Наверное, крысам тоже очень смешно глядеть на слонов – они ведь по восемь крысенят за пару недель приносят. На то они и крысы.
При слове «крысы» Эннеари поднял глаза, и взгляд его метнулся в лицо Териана убийственной ледяной сталью. Териан налился кровью, захрипел, дернул на себе ворот и внезапно бросился прочь, с грохотом захлопнув за собой двери.
– Это ты так о людях? – взвился Иргитер.
Смотреть на него было почти жутко, ибо он был счастлив до упоения. Вот она, желанная ссора! Вот он, повод бросить вызов!
– Нет, – все так же холодно ответил Эннеари, не сводя взгляда с двери, захлопнувшейся за Терианом. – Это я о крысах. Только о крысах.
– А этот молодчик, и точно, крыса, – веско заявил Одноглазый Патря.
– Такой праздник испортил, – поддержал его Орвье.
– Я не в обиде, – хмыкнул Эттрейг. – Особенно если господин Териан впредь будет любезен не попадаться мне на глаза.
Лерметт перевел дыхание, тут только сообразив, что затаил его, и надолго.
– Не попадется, – молвил Аккарф. – Уж если ему удалось не просто эльфа, а посла на такие резкости вынудить, ему лучше поостеречься – и он это знает.
Иргитер разом поскучнел. Приходилось отступить. Ссора ему была нужна – но не с эльфами… тем более когда все симпатии, невзирая на сказанное остроухим мерзавцем, на их стороне. Осуждающих взглядов кругом было предовольно – но направлены они были не на Арьена, а на закрытую дверь, вослед бесславно ретировавшемуся Териану.
– Как посол ты не очень-то сдержан, – мягко упрекнул Лерметт Эннеари.
Эльф обратил на него совершенно бешеный взгляд.
– Как раз как посол, – тяжело дыша, бросил он, – я проявил сказочную сдержанность и бесконечное терпение. По-настоящему, мне бы ему за такие слова полагалось глотку перерезать. Тут же, на месте, даже без поединка.
Лерметт нехотя кивнул. Териан, возможно, и не знал – даже почти наверняка не знал – но эльфы мало какую способность почитали так, как способность давать жизнь, и оскорбивший ее, будь то нарочно или неумышленно, не мог рассчитывать на пощаду. Случись этот разговор в любом другом месте да не будь Арьен послом, и лежать бы сейчас Териану, обливаясь кровью. И не надо обольщаться обычной эльфийской веселостью и мягкостью в обращении – при малейшем намеке на оскорбление эльфы вспыхивают легко, как сухой хворост… за что ему и самому довелось поплатиться прошлым летом – а ведь повод был куда как меньше. Всего-навсего обида. Одно счастье, что эльфы все же отходчивы, и случайную обиду забывают быстро и прощают без остатка. Впрочем, на сей раз ни на что подобное надеяться не приходилось: то, что сказал Териан, с точки зрения любого эльфа непростительно. Пока длится совет, Арьен, пожалуй, удержит себя в руках – но потом Териану лучше уехать сразу же. Сказанного им никто из эльфов не простит и не забудет. Всякие на свете бывают слова – есть и непрощаемые. Эннеари был оскорблен страшно, кроваво – и поняли это все. Легче легкого для любого из людей принять к сердцу его ответную дерзость – случись так, Лерметт бы не удивился. Но на свой счет его слова не принял никто – может, оттого, что сила нанесенного эльфу оскорбления заставила забыть о его собственной ответной резкости: не каждый понял, чем именно он задет, но насколько глубоко, ощутили все. А может, просто никто не посчитал себя существом одной с Терианом породы.
– Отчего так? – осведомился Эвелль. – Нет, Териан, конечно, хам и мерзавец, но…
Эннеари опустил голову.
– Вы не понимаете, – глухо произнес он. – Вы все просто не понимаете… вам в обмен на короткую жизнь даровано такое чудо – а вы не понимаете. – Он помолчал немного. – У нас и правда редко дети рождаются. Иначе и быть не может. Мы слишком долго живем. Сами подумайте – если бы мы рождались на свет так же часто, как люди…
Кто-то негромко присвистнул.
– … то земля была бы сплошь покрыта эльфами, – подхватил Легарет Кривой Румпель.
– В три слоя, – кивнул Эннеари. – Для нас двое, самое большее, трое детей за всю жизнь – это предел. Поэтому мы помним, а вы забыли.
– О чем? – тихо, почти робко спросил Орьве.
– Никому не позволено обижать женщину, – убежденно произнес Эннеари. – Какой бы она ни была. То, что женщины могут давать жизнь, это чудо. Мы это очень даже хорошо понимаем… а вы нет.
– Если что во всякий день случается, немудрено и позабыть, что это и есть чудо, – вздохнул Румпель – вид у него, между прочим, был самый что ни на есть мечтательный.
– И все равно, – яростно выдохнул Арьен, – я не могу понять, как вы можете так обращаться с женщинами!
– Вашими? – тревожно осведомился Герцог, с первого же дня повадившийся ухлестывать за эльфийками что есть духу.
– И вашими тоже! – отрезал Эннеари. – Любыми!
– Послушай, – всерьез заинтересовался Патря, – так у вас, получается, в семье женщины верховодят?
– Это как? – непритворно растерялся Эннеари.
– Ну… не мужчина же у вас глава семьи, раз вы так на это дело смотрите, – попытался прийти на помощь Патре Кривой Румпель.
– Это… как? – еще больше растерялся Эннеари.
Лерметт с трудом подавил нервный смешок. Злополучные слова Арьена были прочно забыты, а разговор начинал приобретать определенно безумный оттенок. Объяснить эльфу, что такое глава семьи, лично он бы нипочем не взялся. А объяснить эльфу, зачем семье требуется кто-то главный, задача тем более непосильная.
– Арьен, ланнеан, – подал голос доселе молчавший Илмерран, – уж столько-то тебе бы следовало знать.
Эннеари виновато потупился.
– Это упущение следует исправить. Я непременно прочту тебе лекцию о брачных обычаях людей, – хладнокровно сообщил Илмерран и милостиво добавил, – но не теперь. После.
Лерметт так и замер. Если учесть, что Эттрейгу ко дню рождения Илмерран преподнес сочиненный им трактат аж в ширину ладони толщиной… да, гномы народ обстоятельный, и полтора, а то и два дня беспрерывного слушания Арьену обеспечены – хорошо еще, что не теперь, а как выразился Илмерран, после.
– Это будет очень познавательно, – заключил Илмерран.
– Хотя навряд ли понравится, – невинно вставил Лерметт под всеобщий хохот.
Недавняя ссора изгладилась из мыслей если и не полностью, то, во всяком случае, никого больше не занимала. Замечание гнома насчет брачных обычаев придало беседе совсем другое направление. Выспрашивать у эльфов, как они сватаются и женятся, было куда интереснее, чем вспоминать обмен оскорблениями. Праздник мало-помалу вошел в прежнюю колею. И лишь одно продолжало беспокоить Лерметта – ему казалось, что во время всеобщей суматохи из зала вышел не только Териан, но и кто-то еще… вот только Лерметт никак не мог понять, кто именно.
В положении чужака есть свои преимущества. Например, можно вытворять что угодно, если только местный закон за подобные выходки не карает. Можно – и никто не задумается, а зачем ты это делаешь. Даже если что-то и покажется странным, твой поступок спишут на твои загадочные обычаи… хорошо все-таки, когда никто вокруг не знает, а в чем, собственно, заключаются эти пресловутые обычаи. Свои-то, разумеется, знают – но своим и в голову не придет, что именно эти самые обычаи ты и нарушаешь. Чужие не понимают непонятного – а свои не видят очевидного. Никому из тех эльфов, что остались в пиршественной зале, и в дурном сне не приснится, ради чего Джеланн ее покинула. В худшем случае сочтут, что она – наивная дурочка. Что она ничего не понимает… и уж тем более ничего не понимает в людях… было бы что понимать! О да, люди – создания возвышенные и утонченные… но даже возвышенность и утонченность бывает мерзкой. Обычно эльфы рано или поздно доходят до этой мысли так или иначе – взять хотя бы Арьена. Разница в том, что он, бедолага, только после своих прошлогодних приключений на Хохочущем Перевале понял, что чудо, именуемое человеком, может иной раз оказаться очень гадким чудом, а Джеланн узнала об этом гораздо раньше – и без вреда для собственной шкуры. Что поделать, кому-то настоятельно необходим жизненный опыт, а кому-то и ума достаточно.
Так что Джеланн нимало не сомневалась: Териан – это гадкое чудо. Мразь, помешанная на собственной красоте. Но даже будь у Джеланн хоть тень сомнения, эта тень развеялась бы бесповоротно – если и не во время пира, то уж сейчас-то наверняка. Будь она человеком, ей бы сейчас в самую пору посетить лекаря. Все-таки люди хрупки, даже и самые сильные из них… странно даже, как далеко может простираться самообольщение – Териан ведь и не догадывается, как он хрупок, как уязвим… как смешон в своей уязвимости… а Джеланн ему нипочем не скажет. Пусть уж это утешенное ею гадкое чудо млеет от собственной неотразимости.
Праздник закончился только под утро – впрочем, ничего другого Эттрейг и не ждал. Течение любого празднества, все равно что течение реки, имеет свои пороги и перекаты, свои плесы и отмели. Сначала – легкая натянутость ожидания. Потом обмен официальными любезностями. Потом, когда все свыклись друг с другом и с мыслью о том, что они собрались сюда праздновать, набирает силу собственно торжество – а веселье зарождается уже внутри него, подспудно, исподволь. Потом внезапно оказывается, что веселье уже отполыхало, половина приглашенных уже упилась или незаметно убралась восвояси, и начинается самая тихая и глубинная пора праздника – та, что для самых близких, для неслучайных. И лишь потом река торжества плавно впадает, словно в море, в предутреннюю тишь, и волны дружеского доверия затихают во встречном плеске покоя. Он совсем особенный, этот покой после шумного празднества – глубокий, мудрый, он и в самом деле похож на море: бескрайний, исполненный вечного движения, он так и дышит сбывшейся силой. Тоже своего рода Грань – между миром праздника и миром обыденной жизни. Может быть, именно эти минуты Эттрейг и любил в праздниках больше всего – те, что замерли в ожидании его начала, и те, что провожают сбывшееся. Он пил их медленно, как доброе вино – и до сих пор ему ни разу не доводилось делить это вино ни с кем… тем более с незнакомцем. Хотя… с незнакомцем ли? Почему у гонца из дому такое лицо, что кажется знакомым и памятным, хотя Эттрейг его никогда в жизни не видел?
И ведь не видел – в этом Эттрейг был готов поклясться. Легкая паутинка проседи, почти незаметная в очень светлых волосах. Тяжелые усталые веки – но глаза под ними так и светятся чуть затаенным весельем. Возраст не сразу и разберешь – черты лица слегка отяжелелые, как бывает у человека в годах, но по-молодому живые.
– С днем рождения, ваше величество, – улыбнулся гонец, протягивая Эттрейгу свиток пергамента.
– Высочество, – поморщился Эттрейг, принимая свиток.
– Величество, – степенно возразил гонец. – Вот тут, в рескрипте, про это все сказано.
Захолодевшими пальцами – неужели с Трейгартом стряслось несчастье! – Эттрейг рванул прочь печати, с треском развернул свиток и впился в него глазами. Рескрипт он перечитал дважды – сначала в лихорадке внезапного испуга, а потом, убедившись, что ничего страшного не случилось, спокойно и вдумчиво. И лишь тогда на губах его возникла тихая, почти недоверчивая улыбка.
Трейгарт верен себе, как своему слову. Всегда и во всем – верен себе. Он ведь обещал, что передаст престол и венец племяннику в день его совершеннолетия? Обещал. А обещания надо исполнять. Ах, племянник застрял в Найлиссе и домой глаз не кажет даже ради дня своего рождения? Да что вы говорите! Как интересно, право же… вот только значения это ровным счетом никакого не имеет. Для исполнения клятвы внешние препоны не помеха.
Рескрипт объявлял, что отсутствующий ныне в Эттарме ради блага упомянутого Эттарма Эттрейг является с сего дня его законным королем. Церемония Приятия Венца состоится сразу же после возвращения молодого короля. А брат его отца Трейгарт отныне объявляется местоблюстителем престола и хранителем венца в ожидании своего монарха. Вот так, господа хорошие. Вот так в Эттарме клятвы исполняют.
– Рескрипт… уже оглашен? – помолчав, осведомился Эттрейг тихим, чуть севшим голосом.
– А как же иначе, ваше величество? – Гонец явно удивился несообразности вопроса. – Как же иначе можно, чтобы не огласить? Вот прямо-таки с утра пораньше вчера и огласили. Прямо в начале торжества и огласили – а как же!
Все верно, все правильно. Короля в столице в день его рождения может и не случиться – но торжества пройдут своим чередом, даже если их виновник где-то задержался. Мостовая все равно дрогнет в пляске, пекари и кондитеры все равно собьются с ног, вытаскивая из жаркой печи один противень за другим, виноторговцы и кабатчики все равно посбивают обручи с самых заветных, именно ради праздника припасенных бочек, цветочницы распродадут свои букеты и гирлянды без остатка, а юные парочки, сбежавшие от бдительного присмотра своих уже порядком захмелевших родителей, будут целоваться во всех подходящих и неподходящих закоулках, обмирая от собственной смелости. Так и должно быть. Дома король или нет, а жизнь продолжается. Все правильно.
А вот что никак уж не правильно… даже если рескрипт огласили с первыми лучами рассвета – ну никак не мог гонец об этом знать… потому что он никак не мог поспеть в Найлисс за сутки. Даже если он всю дорогу ни минуты отдыха не ведал – все едино не мог. Даже если он из волков – а другие гонцами обычно и не становятся – не мог. Даже если он весь путь проделал конно, лошадей гнал нещадно и менял коня на свежего каждые полчаса… не мог. Но странность эту Эттрейг в тот момент не заметил – а потом… потом он и вовсе не счел свою невнимательность странной.
– Торжества были – н-ну, ваше величество! – Гонец аж привздохнул от избытка чувств. – Днем плясали – ух, как плясали – а ночью пели. И его светлость хранитель венца с невестой пели…
И опять Эттрейга не удивило несовпадение по времени – вот уж о том, что было ночью, гонец всяко не может знать! – нет, не расхождение слов гонца с возможным и вероятным, а сами эти слова заставили его дыхание замереть на миг. Весть была тысячекратно более ошеломляющей, нежели скорость, с которой она достигла Эттрейга.
– Но… он ведь не может… – еле вытолкнул Эттрейг непослушными губами.
– Теперь – может! – радостно возразил гонец, улыбаясь во весь рот так, что видна была легкая щербинка между передними зубами. – Он исполнил должное. Проклятие снято.
– Снято? – Эттрейг еще не верил, не мог верить – но уже понимал.
– Ну да, – сообщил гонец. – Все, как тот маг говорил. Старшая кровь королей проклята из-за трусости законного владыки и его сына – но любая другая свободна. Его светлость Трейгарт все сделал правильно.
– Значит, всего-то и надо было… – Эттрейг с трудом постигал услышанное.
– Ну да, – вновь рассиялся гонец. – Передать престол по доброй воле кому угодно, кроме старшего сына. Но не для того, чтобы избавить себя от проклятия – тогда бы ничего не получилось – а просто отдать. Отказаться от венца. Кому угодно – младшему сыну, племяннику, бродяге безродному… отдать. Тот, кто предал свой народ, владеет венцом не по праву. Потому и Дар для него закрыт. И для всех его потомков – тоже. Иттрейг должен был передать престол младшему сыну – тому, кто остался с людьми в беде. А передал старшему, который тоже удрал – и вместе с троном передал по наследству и проклятье. Так уж получилось. А его светлость дал клятву и сдержал ее. И проклятье умерло.
– Так значит… – слепящие слезы застилали глаза Эттрейга, и сквозь них он едва видел гонца. – Значит, у него больше не будет… значит, он теперь может…
– Может! – уверенно ответил гонец. – И петь может. И деток завести, от проклятия свободных, может. Все он может. И приступов у него больше не будет.
Эттрейг закусил губу, боясь разрыдаться от счастья с еле заметным терпким привкусом собственной вины.
– Ответное послание от вашего величества будет? – поинтересовался гонец, пытливо вглядываясь в лицо новоиспеченного короля.
– Будет. – Эттрейг рывком перевернул рескрипт и расстелил его на столе чистой стороной кверху. – Я продиктую. Пиши.
Он не мог, он никак не мог взяться за перо сам! Голос едва повиновался ему – но руки не повиновались и вовсе. Долгое напряжение долгих лет, не оставлявшее его и здесь, в Найлиссе, схлынуло разом, в одночасье.
– Готов? – хрипло спросил Эттрейг. – Тогда пиши. – Он в изнеможении прислонился к краю стола. – «Ты знаешь, как я не хотел твоего трона. Мне казалось, что я у тебя его отнимаю. Если бы я знал, что в этом твое избавление, я бы отнял его у тебя по первой же твоей просьбе, и тебе не пришлось бы меня уговаривать. Прости за то, что из-за моей неуступчивости ты так долго ждал счастья – ты и Талле.»
– Все? – приподняв от усердия брови, спросил гонец.
– Да. – Эттрейг непослушными руками взял у него перо, кое-как поставил под письмом корявую подпись, с третьей попытки открыл коробочку с краской, смочил в ней перстень с печатью и приложил к пергаменту чуть ниже своих каракулей. – Вот в таком виде и передай.
Гонец внимательно вгляделся в безупречно ровные строки, выведенные его рукой, и внезапно расхохотался. Эттрейга словно жаром от костра обдало. Хохот расходился по комнате волнами, всколыхнув все до единого очертания, изменяя, преображая…
Не было больше никакого гонца. Огромный, в холке выше человеческого роста, белый волк стоял перед Эттрейгом и хохотал во всю свою необъятную пасть.
– Значит, в таком виде? – Пространство дрогнуло, а затем расправилось, словно крыло в полете. Эттрейг склонил голову, и огромный волчий язык бережно, словно кутенка, лизнул его в лоб. Громадный, в ладонь величиной, носище дружески наподдал ему мгновенным холодком в щеку. – Будь по-твоему, малыш – в таком виде и передам.
Белый волк наклонил голову к столу, осторожно взял в пасть пергамент – такой, оказывается, маленький, даже крохотный! – улыбнулся, не разжимая зубов, заговорщически подмигнул Эттрейгу и исчез.
Глава 10.
Новые кочевья.
Пергаментов было много. Очень много. А темных строчек и столбцов, теснящихся на каждом свитке – еще больше. Ну, а знаков, из которых состояли эти строки и столбцы, так и вовсе несчитано. Лерметт ушел в эти знаки с головой, ушел так полно и глубоко, что ничего не слышал и не чувствовал – до той самой минуты, когда неведомая сила вознесла его кверху под немыслимый, душераздирающий визг.
Сила, впрочем, была очень даже ведомой. Во всяком случае, Лерметту казалось, что пределы сил Эннеари ему ведомы вполне – а ведь это именно он, и никто другой, поднял кресло вместе с Лерметтом и унес его в угол кабинета, подальше от стола. Стол, надо сказать, держался крепче, нежели его владелец – но и столу не суждено было устоять: разве устоишь, если за тебя взялся гном! Илмерран волок тяжеленный стол в противоположный угол. Стол угрюмо сопротивлялся, цепляясь за пол всеми четырьмя ногами, да так, что пол визжал мрачно и жалобно. Мучения его продлились недолго: Илмерран, пыхтя и отдуваясь, положил на край стола подбородок, глубоко вздохнул и решительно дернул. Столу оставалось только сдаться на милость победителя.
– Вы что делаете?! – взвыл спертым от изумления голосом Лерметт. – Отчеты казначейства…
– … Обойдутся без тебя! – решительно подхватил Илмерран.
– Но у меня… – начал было Лерметт.
– Свидание, – хладнокровно закончил за него Арьен.
– К… какое свидание? – оторопел Лерметт. – С кем?
– С Илери, конечно, – деловито прищурился гном. – Или ты назначаешь свидания кому-то еще?
– Нет! – возмутился Лерметт. – И… и мы не назначили на сегодня никакого свидания!
– Мы назначили, – повелительно улыбнулся Эннеари.
– Не назначать любимой девушке свиданий своевременно, – свирепо заявил Илмерран, – это безответственность.
– Вопиющая, – радостно кивнул Эннеари. – Может быть, даже разгильдяйство. Так или иначе, но должной методичности…
Гном схватил со стола свиток с казначейскими отчетами и ловко треснул им эльфа по затылку.
– Налаион, – горько заявил он, ни к кому в особенности не обращаясь. – Эйлан.
Сопляком Илмерран своего короля честил и прежде, чучелом же – никогда. Однако Лерметт ни на мгновение не усомнился, кого из двух своих воспитанников имеет в виду Его Всезнайство.
– Если я не ошибаюсь, – скрипуче произнес гном, являя упомянутую эльфом должную методичность, – твое образование включало в себя сведения о девушках. Ты не должен был допускать столь грубых ошибок… да, вот именно – грубых.
– Но раз уж мы их исправили, – немедленно встрял Эннеари.
У Лерметта голова положительно уже шла кругом.
– Но ведь Илери сегодня занята! – взмолился он.
Сила, впрочем, была очень даже ведомой. Во всяком случае, Лерметту казалось, что пределы сил Эннеари ему ведомы вполне – а ведь это именно он, и никто другой, поднял кресло вместе с Лерметтом и унес его в угол кабинета, подальше от стола. Стол, надо сказать, держался крепче, нежели его владелец – но и столу не суждено было устоять: разве устоишь, если за тебя взялся гном! Илмерран волок тяжеленный стол в противоположный угол. Стол угрюмо сопротивлялся, цепляясь за пол всеми четырьмя ногами, да так, что пол визжал мрачно и жалобно. Мучения его продлились недолго: Илмерран, пыхтя и отдуваясь, положил на край стола подбородок, глубоко вздохнул и решительно дернул. Столу оставалось только сдаться на милость победителя.
– Вы что делаете?! – взвыл спертым от изумления голосом Лерметт. – Отчеты казначейства…
– … Обойдутся без тебя! – решительно подхватил Илмерран.
– Но у меня… – начал было Лерметт.
– Свидание, – хладнокровно закончил за него Арьен.
– К… какое свидание? – оторопел Лерметт. – С кем?
– С Илери, конечно, – деловито прищурился гном. – Или ты назначаешь свидания кому-то еще?
– Нет! – возмутился Лерметт. – И… и мы не назначили на сегодня никакого свидания!
– Мы назначили, – повелительно улыбнулся Эннеари.
– Не назначать любимой девушке свиданий своевременно, – свирепо заявил Илмерран, – это безответственность.
– Вопиющая, – радостно кивнул Эннеари. – Может быть, даже разгильдяйство. Так или иначе, но должной методичности…
Гном схватил со стола свиток с казначейскими отчетами и ловко треснул им эльфа по затылку.
– Налаион, – горько заявил он, ни к кому в особенности не обращаясь. – Эйлан.
Сопляком Илмерран своего короля честил и прежде, чучелом же – никогда. Однако Лерметт ни на мгновение не усомнился, кого из двух своих воспитанников имеет в виду Его Всезнайство.
– Если я не ошибаюсь, – скрипуче произнес гном, являя упомянутую эльфом должную методичность, – твое образование включало в себя сведения о девушках. Ты не должен был допускать столь грубых ошибок… да, вот именно – грубых.
– Но раз уж мы их исправили, – немедленно встрял Эннеари.
У Лерметта голова положительно уже шла кругом.
– Но ведь Илери сегодня занята! – взмолился он.