Страница:
"Дайте ей достаточно денег, чтобы она могла послать всех своих детей в хорошие школы, – сказал Грейди. – Уравняйте их положение. Понимаете, о чем я? Если вы повезете туда игрушки, или видеоигры, или еще что, то пусть эти подарки будут не одному, а всем детям".
"Я вас поняла, – ответила тетушка Куин. – Вам придется предоставить мне письменный отчет о размере семейства, и тогда мы устроим так, что..."
"Нет, мисс Куин, никаких бумаг не будет, – ответил Грейди. – Я бы вообще не стал ничего записывать. Сейчас там пятеро ребятишек, нет, на сегодняшнее число уже шестеро, и последний кавалер, что там поселился, – настоящее отребье, из тех, что живут в вагончиках и даже собственного дома не имеют. Кстати, они действительно живут в трейлере, вся команда, причем таком трейлере, что страшно смотреть, весь двор завален ржавеющими машинами – классическая декорация для киносъемок..."
"Ближе к сути", – сказала тетушка Куин.
"Вот в такой обстановке живет маленький мальчик, чей отец был богат, он растет там, и Терри Сью изо всех сил старается делать все, что может, а с последним новорожденным младенцем их стало теперь шестеро, по-моему. Я буду продолжать возить туда конверты с деньгами – это я могу для вас сделать, но только не составляйте никаких письменных документов".
Разумеется, мы с тетушкой Куин сразу поняли, к чему он клонит. Но нас распирало любопытство по поводу этого маленького мальчика, хотя мне все еще не верилось, что у меня появился маленький братик, нет, маленький дядя, в котором течет кровь Блэквудов и, вероятно, имеется фамильное сходство с портретами, висящими в особняке.
Мы обо всем договорились, и тетушка Куин поднялась в знак окончания встречи. Жасмин, промолчавшая всю беседу, тоже встала, но я так и сидел, погрузившись в размышления.
"А мальчик знает?" – спросил я.
"Не уверен, – ответил Грейди, бросив взгляд на тетушку Куин. – Мы с вами можем это обсудить".
"Да, конечно, обсудим, речь ведь идет о семье, где шестеро детей живут в одном прицепе. Господи, ведь она такая красавица. Самое меньшее, что я могла бы сделать, – это приобрести для хорошей женщины приличный дом, если, конечно, это не оскорбит гордость того, кто вынужден тесниться в трейлере".
"Как получилось, что я ни разу о ней не слышал?" – спросил я, и, к моему удивлению, присутствующие расхохотались.
"В таком случае хлопот у нас сейчас было бы в два раза больше, – ответила Жасмин. – Мужчины просто замертво падают к ногам Терри Сью".
"Что ж, при данных обстоятельствах хоть в одном мы можем не сомневаться", – заметила тетушка Куин.
"Я должен упомянуть еще кое о чем, – напоследок произнес Грейди, раскрасневшийся после приступа веселья, – и тут я несколько превышаю свои полномочия".
"Выкладывайте", – сказала тетушка Куин, снова усаживаясь: она не любила долго стоять на своих шпильках.
"Тот мужчина, что живет сейчас с Терри Сью, иногда вытаскивает пистолет и наводит его на детей", – сообщил Грейди.
Мы пришли в ужас.
"А один раз он отшвырнул Томми прямо на газовую плиту, и малыш довольно сильно обжег себе руку".
"Вы хотите сказать, – заговорила тетушка, – Папашка знал о том, что там творится, и ничего не предпринял".
"Папашка пытался сказать свое слово, – ответил Грейди, – но когда имеешь дело с такими, как Терри Сью, любые слова чаще всего бесполезны. Лично она никогда бы руки не подняла на собственных детей, но все эти мужчины, что приходят и уходят... Ей ведь нужно поставить на стол какую-то еду".
"Больше ни слова, – заявила тетушка. – Я должна поехать домой и хорошенько подумать, как теперь быть".
Я покачал головой.
Маленький Томми? Ребенок, живущий в трейлере.
Я почувствовал, как на меня спустился мрак, на душе было неспокойно, и я знал, что это не только от бессонной ночи, но и от всех новостей, оттого, что Папашка был очень богат, а Пэтси всю жизнь приходилось клянчить у него деньги. Я не хотел об этом вспоминать, но все равно вспомнил, какие ужасные ссоры у них возникали из-за денег.
Господи, а ведь он мог бы собрать для дочери целый оркестр. Мог бы купить фургон. Мог бы нанять гитаристов. Мог бы дать ей шанс. Но ей приходилось клянчить, ругаться и биться за каждый цент, а что в это время делал он сам, этот человек, которого я так любил? Что он делал со всеми своими деньжищами? Целыми днями работал на ферме, как обычный наемник. Высаживал клумбы.
А ведь был еще этот ребенок, маленький мальчик, Томми, названный в честь Папашки, – он жил на скудные крохи в какой-то глухомани, в окружении братьев и сестер, теснясь в трейлере, маленький мальчик с очередным психопатом-отчимом.
В каком свете Папашка видел свою жизнь? Что он от нее хотел? В моей жизни должно быть нечто гораздо большее. Намного, намного больше. Иначе я сойду с ума. Я чувствовал, что жизнь загнала меня в угол. Я чувствовал, что нахожусь на грани безумия.
"Как его полное имя? – поинтересовался я. – Это ведь вы можете сказать?"
"Да, конечно, назовите нам его полное имя", – подхватила тетушка Куин, решительно кивнув.
"Томми Харрисон, – ответил Грейди. – Фамилия Терри Сью – Харрисон. Насколько я знаю, ребенок незаконнорожденный. То есть я точно знаю, что он незаконнорожденный.
Мрак в моей душе стал еще чернее. Кто я такой, чтобы судить Папашку, подумал я. Кто я такой, чтобы судить человека, который только что оставил мне огромное богатство, хотя мог бы этого не делать? Кто я такой, чтобы судить его за то, что он никак не изменил ситуацию для Томми Харрисона? Но груз на душе все равно остался. Мне было тяжело от мысли, что Пэтси, вероятно, и получилась такой, какой была, из-за того, что всю жизнь боролась с человеком, который в нее не верил.
Мы попрощались.
Я вернулся в настоящее. И мы все отправились в Блэквуд-Мэнор на ленч с Нэшем.
Когда мы вышли из офиса, появился Гоблин, одетый в точности как я, он вновь стал моим двойником. Держался он так же сурово, как в больнице, хотя без прежней презрительной снисходительности. Серьезен, если не сказать – печален. Он направился к машине, идя рядом со мной, и я знал, что он чувствует и мою печаль, и мое разочарование. Тогда я повернулся к нему и обнял его за плечи. Моя рука ощутила твердое теплое тело.
"Все изменится, Квинн", – сказал он.
"Нет, приятель, ничего нельзя изменить", – прошептал я ему на ухо.
Но в глубине души я понимал, что он прав. Мне предстояло заняться делом. Увидеть новые места и познакомиться с новыми людьми.
23
24
"Я вас поняла, – ответила тетушка Куин. – Вам придется предоставить мне письменный отчет о размере семейства, и тогда мы устроим так, что..."
"Нет, мисс Куин, никаких бумаг не будет, – ответил Грейди. – Я бы вообще не стал ничего записывать. Сейчас там пятеро ребятишек, нет, на сегодняшнее число уже шестеро, и последний кавалер, что там поселился, – настоящее отребье, из тех, что живут в вагончиках и даже собственного дома не имеют. Кстати, они действительно живут в трейлере, вся команда, причем таком трейлере, что страшно смотреть, весь двор завален ржавеющими машинами – классическая декорация для киносъемок..."
"Ближе к сути", – сказала тетушка Куин.
"Вот в такой обстановке живет маленький мальчик, чей отец был богат, он растет там, и Терри Сью изо всех сил старается делать все, что может, а с последним новорожденным младенцем их стало теперь шестеро, по-моему. Я буду продолжать возить туда конверты с деньгами – это я могу для вас сделать, но только не составляйте никаких письменных документов".
Разумеется, мы с тетушкой Куин сразу поняли, к чему он клонит. Но нас распирало любопытство по поводу этого маленького мальчика, хотя мне все еще не верилось, что у меня появился маленький братик, нет, маленький дядя, в котором течет кровь Блэквудов и, вероятно, имеется фамильное сходство с портретами, висящими в особняке.
Мы обо всем договорились, и тетушка Куин поднялась в знак окончания встречи. Жасмин, промолчавшая всю беседу, тоже встала, но я так и сидел, погрузившись в размышления.
"А мальчик знает?" – спросил я.
"Не уверен, – ответил Грейди, бросив взгляд на тетушку Куин. – Мы с вами можем это обсудить".
"Да, конечно, обсудим, речь ведь идет о семье, где шестеро детей живут в одном прицепе. Господи, ведь она такая красавица. Самое меньшее, что я могла бы сделать, – это приобрести для хорошей женщины приличный дом, если, конечно, это не оскорбит гордость того, кто вынужден тесниться в трейлере".
"Как получилось, что я ни разу о ней не слышал?" – спросил я, и, к моему удивлению, присутствующие расхохотались.
"В таком случае хлопот у нас сейчас было бы в два раза больше, – ответила Жасмин. – Мужчины просто замертво падают к ногам Терри Сью".
"Что ж, при данных обстоятельствах хоть в одном мы можем не сомневаться", – заметила тетушка Куин.
"Я должен упомянуть еще кое о чем, – напоследок произнес Грейди, раскрасневшийся после приступа веселья, – и тут я несколько превышаю свои полномочия".
"Выкладывайте", – сказала тетушка Куин, снова усаживаясь: она не любила долго стоять на своих шпильках.
"Тот мужчина, что живет сейчас с Терри Сью, иногда вытаскивает пистолет и наводит его на детей", – сообщил Грейди.
Мы пришли в ужас.
"А один раз он отшвырнул Томми прямо на газовую плиту, и малыш довольно сильно обжег себе руку".
"Вы хотите сказать, – заговорила тетушка, – Папашка знал о том, что там творится, и ничего не предпринял".
"Папашка пытался сказать свое слово, – ответил Грейди, – но когда имеешь дело с такими, как Терри Сью, любые слова чаще всего бесполезны. Лично она никогда бы руки не подняла на собственных детей, но все эти мужчины, что приходят и уходят... Ей ведь нужно поставить на стол какую-то еду".
"Больше ни слова, – заявила тетушка. – Я должна поехать домой и хорошенько подумать, как теперь быть".
Я покачал головой.
Маленький Томми? Ребенок, живущий в трейлере.
Я почувствовал, как на меня спустился мрак, на душе было неспокойно, и я знал, что это не только от бессонной ночи, но и от всех новостей, оттого, что Папашка был очень богат, а Пэтси всю жизнь приходилось клянчить у него деньги. Я не хотел об этом вспоминать, но все равно вспомнил, какие ужасные ссоры у них возникали из-за денег.
Господи, а ведь он мог бы собрать для дочери целый оркестр. Мог бы купить фургон. Мог бы нанять гитаристов. Мог бы дать ей шанс. Но ей приходилось клянчить, ругаться и биться за каждый цент, а что в это время делал он сам, этот человек, которого я так любил? Что он делал со всеми своими деньжищами? Целыми днями работал на ферме, как обычный наемник. Высаживал клумбы.
А ведь был еще этот ребенок, маленький мальчик, Томми, названный в честь Папашки, – он жил на скудные крохи в какой-то глухомани, в окружении братьев и сестер, теснясь в трейлере, маленький мальчик с очередным психопатом-отчимом.
В каком свете Папашка видел свою жизнь? Что он от нее хотел? В моей жизни должно быть нечто гораздо большее. Намного, намного больше. Иначе я сойду с ума. Я чувствовал, что жизнь загнала меня в угол. Я чувствовал, что нахожусь на грани безумия.
"Как его полное имя? – поинтересовался я. – Это ведь вы можете сказать?"
"Да, конечно, назовите нам его полное имя", – подхватила тетушка Куин, решительно кивнув.
"Томми Харрисон, – ответил Грейди. – Фамилия Терри Сью – Харрисон. Насколько я знаю, ребенок незаконнорожденный. То есть я точно знаю, что он незаконнорожденный.
Мрак в моей душе стал еще чернее. Кто я такой, чтобы судить Папашку, подумал я. Кто я такой, чтобы судить человека, который только что оставил мне огромное богатство, хотя мог бы этого не делать? Кто я такой, чтобы судить его за то, что он никак не изменил ситуацию для Томми Харрисона? Но груз на душе все равно остался. Мне было тяжело от мысли, что Пэтси, вероятно, и получилась такой, какой была, из-за того, что всю жизнь боролась с человеком, который в нее не верил.
Мы попрощались.
Я вернулся в настоящее. И мы все отправились в Блэквуд-Мэнор на ленч с Нэшем.
Когда мы вышли из офиса, появился Гоблин, одетый в точности как я, он вновь стал моим двойником. Держался он так же сурово, как в больнице, хотя без прежней презрительной снисходительности. Серьезен, если не сказать – печален. Он направился к машине, идя рядом со мной, и я знал, что он чувствует и мою печаль, и мое разочарование. Тогда я повернулся к нему и обнял его за плечи. Моя рука ощутила твердое теплое тело.
"Все изменится, Квинн", – сказал он.
"Нет, приятель, ничего нельзя изменить", – прошептал я ему на ухо.
Но в глубине души я понимал, что он прав. Мне предстояло заняться делом. Увидеть новые места и познакомиться с новыми людьми.
23
Я перестал изумляться по поводу папашкиного богатства и нового дяди, как только бросил взгляд на старую плетеную мебель, заново выкрашенную в белый цвет и выставленную на плиточный пол боковой террасы, справа от особняка, как раз там, где я видел ее в своих снах о Ревекке. Это была та самая мебель, которую я велел достать с чердака, но отреставрировали ее за время моего пребывания в больнице, и теперь я любовался всеми этими диванчиками и креслами, прямо из того сна, когда Ревекка угощала меня своим мифическим кофе.
"Мона все поймет, – пробормотал я вслух, – и тот добрый человек, Стирлинг Оливер, он тоже все поймет, а ведь у меня еще есть Нэш, добрее и лучше учителя не найти, именно Нэш дал мне надежду, что я переживу это странное время и вновь обрету спокойствие".
Но когда я вошел в вестибюль, то был огорошен видом багажа, сложенного у двери, а Нэш в синем костюме и галстуке протянул руку к моему плечу.
"Я не могу остаться, Квинн, но, прежде чем поговорить с тобой, я должен побеседовать с твоей тетушкой Куин. Позволь мне поговорить с ней несколько минут с глазу на глаз".
Я был опустошен.
"Нет, ты должен сказать мне. Это все из-за вчерашних моих откровений? Ты считаешь меня безумцем и думаешь, что это продлится и дальше, но я клянусь..."
"Нет, Квинн, я не считаю тебя безумцем, – возразил он. – Но, пойми, я должен уехать. А теперь позволь мне поговорить с мисс Куин. Обещаю обязательно сказать тебе все перед отъездом".
Я позволил им пройти в гостиную, а сам отправился в кухню, чтобы поесть. Жасмин как раз рассказывала Большой Рамоне, что они теперь богаты. Мне очень не хотелось портить им радость своим мрачным видом, поэтому я сослался на голод. Кроме того, Жасмин всегда была богатой, как и Большая Рамона. Они просто не хотели уезжать из Блэквуд-Мэнор – это все знали.
А так как поесть я готов в любое время, я жадно проглотил тарелку воскресного цыпленка с клецками.
В конце концов ожидание стало невыносимым. Я направился в гостиную и, подойдя к двери, увидел, что тетушка Куин жестом подзывает меня.
"В общем, дорогой, у Нэша сложилось такое впечатление, что со временем тебя будет беспокоить один факт. Видишь ли, Нэш не столько сам выбрал для себя жизнь холостяка, сколько был к ней предрасположен".
"Обо всем этом я написал в письме к тебе, Квинн", – добавил Нэш, как всегда по-доброму, но в то же время властно.
"Ты хочешь сказать, что ты голубой?" – спросил я.
Тетушка Куин пришла в шок.
"Что ж, если быть откровенным, именно это я и намеревался тебе сообщить", – ответил Нэш.
"Я понял это еще прошлой ночью, – сказал я. – Только не волнуйся, пожалуйста, ты не выдал себя ни одним жестом, ни манерой говорить. Я просто почувствовал это потому, что, скорее всего, сам такой. Во всяком случае, я бисексуал, в этом нет сомнения".
Ответом мне послужило молчание Нэша и тихий приятный смех тетушки Куин. Конечно, своим маленьким признанием я, наверное, причинил ей боль, но то, что Нэша я никак не оскорбил, в этом я был абсолютно уверен.
"Вот оно, последствие раннего развития, – сказала тетушка. – Ты никогда не перестаешь меня очаровывать. Бисексуал – ни больше, ни меньше. Совсем в байроническом стиле, как очаровательно. Разве это не удваивает твои шансы на любовь? Я в восторге".
Нэш продолжал молча смотреть на меня, словно не мог подобрать слов, и тогда я понял, что случилось.
Нэш отказался от своего поста вовсе не потому, что он голубой, – он ведь и до приезда сюда был таким. Он оставлял свой пост из-за того, что разглядел во мне, из-за моей собственной предрасположенности! Это было совершенно очевидно, а я, как последний болван, сразу этого не понял. Мне следовало бы с самого начала отпустить его с крючка.
"Послушай, Нэш, – сказал я, – ты должен остаться. Ты хочешь остаться, и я хочу, чтобы ты остался. Давай теперь же поклянемся, что между нами никогда не будет никаких эротических отношений. То есть ничего неприличного. Ты для меня идеальный учитель потому, что я не должен ничего от тебя скрывать".
"Вот это весомый аргумент, – сказала тетушка Куин. – Я серьезно, Нэш. Квинн дело говорит. – Она снова беззаботно рассмеялась. – Боже мой, по всей стране в школах преподают гомосексуалы – мужчины и женщины – из них получаются превосходные учителя, которые понимают своих учеников и сочувствуют им. Так что вопрос решен. – Она поднялась, чтобы уйти. – Нэш Пенфилд, вы должны распаковать свои чемоданы, по крайней мере, пока мы не соберемся в Нью-Йорк, а тебе, Квинн, не мешало бы поспать. А теперь разойдемся до ужина".
Нэш, по-видимому, все еще пребывал в состоянии шока, но я пожал ему руку и добился от него обещания остаться, которое он пробормотал едва слышно, так и не придя в себя. Я не посмел его обнять, а сразу направился в свою комнату, где вынул из бюро триста долларов (я всегда хранил там мелкие суммы), убедился, что на мне лучший из моих костюмов, и надел счастливый галстук от Версаче, который специально не надевал для встречи с нашим юристом.
Спускаясь по лестнице вниз, я почувствовал, как кто-то потянул меня за руку. Интуиция мне подсказывала, что это не Гоблин. Судя по тому, какие чувства на меня нахлынули, это была Ревека. Мне даже показалась, что она промелькнула на секунду и сразу исчезла.
"Маленькая рыжеволосая сучка... черная сучка!"
Выйдя на боковую лужайку, я медленно пересек устланную плиткой террасу, обходя плетеную мебель, и мне казалось, что Ревекка где-то рядом. Ревекка ждала, что я усну. Ревекка затаилась, чтобы поговорить со мной. Да, я сидел на этом самом диване, а она – напротив в этом самом кресле, и на этом столе стоял кофе. У меня все поплыло перед глазами, как в тот день на болоте, но я понимал, что должен побороть головокружение. "Жизнь за мою жизнь. Смерть за мою смерть..."
Что я здесь делал, на боковой лужайке? Вижу, плетеную мебель подновили, как я и велел. Мне нужно было идти. Я направился к гаражу и уже через несколько минут катил в старом "мерседесе" Милочки, седане, которым я всегда восхищался, хотя лет ему было, наверное, не меньше, чем мне.
Совсем скоро я уже мчался в направлении к перекрестку двух улиц – Первой и Честнат. У меня оставалось время завернуть к цветочнику и купить Моне красивый букет роз на длинных стеблях.
После этого я поехал в центр города, Риверсайд. Разумеется, дом не стоял возле реки. Река протекала очень далеко. Просто за этим районом Нового Орлеана укрепилось такое название.
Архитектура дома показалась мне неброской, но сказочной. Особняк был лишен величественного и высокомерного блеска Блэквуд-Мэнор. Скорее, он напоминал городской дом в духе классицизма; боковая дверь, четыре колонны в два этажа, оштукатуренные стены светло-сиреневого тона и сад, наполовину скрытый правым крылом. К входу вели шесть ступеней из белого мрамора.
Я припарковал машину за перекрестком и пересек улицу на негнущихся ногах с огромным букетом в руках, не зная, как ей его подарить.
Железная ограда была невысокой. Я сразу увидел звонок и задумался. Что я скажу тому, кто ответит? Например, я отчаянно хочу видеть Мону.
Но мне не пришлось справляться с этой трудностью. Не успел я подойти к воротам, как раскрылись огромные белые двери дома, оттуда вышла Мона и, быстро прикрыв за собою створки, помчалась к воротам. Один поворот ключа – и мы уже стоим друг против друга за оградой, и мне чудится, что я сейчас умру.
Она оказалась в сто раз прелестнее, чем я ее помнил. Зеленые глаза были гораздо больше, а ее губы, тронутые помадой естественного цвета, мне сразу захотелось поцеловать. У нее были ярко-рыжие волосы, и, чтобы приглушить их оттенок, она надела ослепительно белую хлопковую блузку с расстегнутым довольно низко воротом и плотно облегающие белые джинсы, красиво подчеркивавшие ее стройные округлые бедра. Я влюбился даже в ее пальчики на ногах. На ней были сандалеты на толстой подошве, так что я разглядел каждый красный ноготок. Я обожал эту девушку.
"Господи, Мона", – сказал я и, набросившись на нее, схватил узкие запястья и впился губами в ее губы.
Она мягко отстранилась со словами:
"Где твоя машина, Квинн? Нам нужно как можно скорее отсюда убраться".
Мы бежали по улице, как новобрачные, удирающие от рисового дождя. Через секунду мы уже мчались по Первой улице в сторону реки.
"Куда же нам поехать? Господи, я даже не представляю, куда здесь можно поехать", – сказал я.
"Зато я представляю, – сказала Мона. – Ты знаешь, как добраться до Французского квартала?"
"Еще бы не знать".
Она дала мне адрес.
""Коттеджи Лафреньер", – сказала Мона. – Я сегодня утром туда звонила".
"Но откуда ты знала, что я приеду? Я, конечно, в восторге, что ты им позвонила, но откуда ты знала?"
"Я ведьма, – ответила Мона. – Я знала, когда именно ты выехал с фермы Блэквуд. Точно так я знаю, что Гоблин сейчас вместе с нами в машине. Он сидит за тобой. А ты ведь даже об этом не догадывался, да? Но я этого не добивалась. Я хотела лишь, чтобы ты приехал".
"Ты меня околдовала, – сказал я. – Я не сплю с тех пор, как увидел тебя, ночью я брежу тобой, умираю от желания прийти к тебе. – Я едва мог следить за дорогой. – Мне помешали только юристы и завещания, рассказы о неверности и детях-сиротах, старая мебель, с которой связано одно привидение, и новая связь, такая же крепкая, какая будет у нас с тобой".
"Господи, ну и лексикончик у тебя, – сказала она – А может быть, все дело в твоей манере. Тебе давно следовало прийти ко мне. Я вечная Офелия, плывущая в ручье среди цветов. Мне так нужен твой поэтический слог. Ты сможешь вести, если я расстегну тебе брюки?"
"Нет, не нужно, иначе мы куда-нибудь врежемся. Мне кажется, это какая-то галлюцинация".
"Нет, все происходит наяву. Ты захватил с собою кондомы?"
"О господи, нет".
Мы как раз доехали до Кэнал-стрит. Я знал, где находятся "Коттеджи Лафреньер". Мы с Линелль три раза заглядывали в маленькое французское бистро, где готовили очень вкусно.
"Мона, Мона, Мона, – забормотал я. – Мы должны во что бы то ни стало раздобыть кондомы! Но где?"
"Нет нужды, – сказала она. – В моей сумочке их целая тонна".
"Мона все поймет, – пробормотал я вслух, – и тот добрый человек, Стирлинг Оливер, он тоже все поймет, а ведь у меня еще есть Нэш, добрее и лучше учителя не найти, именно Нэш дал мне надежду, что я переживу это странное время и вновь обрету спокойствие".
Но когда я вошел в вестибюль, то был огорошен видом багажа, сложенного у двери, а Нэш в синем костюме и галстуке протянул руку к моему плечу.
"Я не могу остаться, Квинн, но, прежде чем поговорить с тобой, я должен побеседовать с твоей тетушкой Куин. Позволь мне поговорить с ней несколько минут с глазу на глаз".
Я был опустошен.
"Нет, ты должен сказать мне. Это все из-за вчерашних моих откровений? Ты считаешь меня безумцем и думаешь, что это продлится и дальше, но я клянусь..."
"Нет, Квинн, я не считаю тебя безумцем, – возразил он. – Но, пойми, я должен уехать. А теперь позволь мне поговорить с мисс Куин. Обещаю обязательно сказать тебе все перед отъездом".
Я позволил им пройти в гостиную, а сам отправился в кухню, чтобы поесть. Жасмин как раз рассказывала Большой Рамоне, что они теперь богаты. Мне очень не хотелось портить им радость своим мрачным видом, поэтому я сослался на голод. Кроме того, Жасмин всегда была богатой, как и Большая Рамона. Они просто не хотели уезжать из Блэквуд-Мэнор – это все знали.
А так как поесть я готов в любое время, я жадно проглотил тарелку воскресного цыпленка с клецками.
В конце концов ожидание стало невыносимым. Я направился в гостиную и, подойдя к двери, увидел, что тетушка Куин жестом подзывает меня.
"В общем, дорогой, у Нэша сложилось такое впечатление, что со временем тебя будет беспокоить один факт. Видишь ли, Нэш не столько сам выбрал для себя жизнь холостяка, сколько был к ней предрасположен".
"Обо всем этом я написал в письме к тебе, Квинн", – добавил Нэш, как всегда по-доброму, но в то же время властно.
"Ты хочешь сказать, что ты голубой?" – спросил я.
Тетушка Куин пришла в шок.
"Что ж, если быть откровенным, именно это я и намеревался тебе сообщить", – ответил Нэш.
"Я понял это еще прошлой ночью, – сказал я. – Только не волнуйся, пожалуйста, ты не выдал себя ни одним жестом, ни манерой говорить. Я просто почувствовал это потому, что, скорее всего, сам такой. Во всяком случае, я бисексуал, в этом нет сомнения".
Ответом мне послужило молчание Нэша и тихий приятный смех тетушки Куин. Конечно, своим маленьким признанием я, наверное, причинил ей боль, но то, что Нэша я никак не оскорбил, в этом я был абсолютно уверен.
"Вот оно, последствие раннего развития, – сказала тетушка. – Ты никогда не перестаешь меня очаровывать. Бисексуал – ни больше, ни меньше. Совсем в байроническом стиле, как очаровательно. Разве это не удваивает твои шансы на любовь? Я в восторге".
Нэш продолжал молча смотреть на меня, словно не мог подобрать слов, и тогда я понял, что случилось.
Нэш отказался от своего поста вовсе не потому, что он голубой, – он ведь и до приезда сюда был таким. Он оставлял свой пост из-за того, что разглядел во мне, из-за моей собственной предрасположенности! Это было совершенно очевидно, а я, как последний болван, сразу этого не понял. Мне следовало бы с самого начала отпустить его с крючка.
"Послушай, Нэш, – сказал я, – ты должен остаться. Ты хочешь остаться, и я хочу, чтобы ты остался. Давай теперь же поклянемся, что между нами никогда не будет никаких эротических отношений. То есть ничего неприличного. Ты для меня идеальный учитель потому, что я не должен ничего от тебя скрывать".
"Вот это весомый аргумент, – сказала тетушка Куин. – Я серьезно, Нэш. Квинн дело говорит. – Она снова беззаботно рассмеялась. – Боже мой, по всей стране в школах преподают гомосексуалы – мужчины и женщины – из них получаются превосходные учителя, которые понимают своих учеников и сочувствуют им. Так что вопрос решен. – Она поднялась, чтобы уйти. – Нэш Пенфилд, вы должны распаковать свои чемоданы, по крайней мере, пока мы не соберемся в Нью-Йорк, а тебе, Квинн, не мешало бы поспать. А теперь разойдемся до ужина".
Нэш, по-видимому, все еще пребывал в состоянии шока, но я пожал ему руку и добился от него обещания остаться, которое он пробормотал едва слышно, так и не придя в себя. Я не посмел его обнять, а сразу направился в свою комнату, где вынул из бюро триста долларов (я всегда хранил там мелкие суммы), убедился, что на мне лучший из моих костюмов, и надел счастливый галстук от Версаче, который специально не надевал для встречи с нашим юристом.
Спускаясь по лестнице вниз, я почувствовал, как кто-то потянул меня за руку. Интуиция мне подсказывала, что это не Гоблин. Судя по тому, какие чувства на меня нахлынули, это была Ревека. Мне даже показалась, что она промелькнула на секунду и сразу исчезла.
"Маленькая рыжеволосая сучка... черная сучка!"
Выйдя на боковую лужайку, я медленно пересек устланную плиткой террасу, обходя плетеную мебель, и мне казалось, что Ревекка где-то рядом. Ревекка ждала, что я усну. Ревекка затаилась, чтобы поговорить со мной. Да, я сидел на этом самом диване, а она – напротив в этом самом кресле, и на этом столе стоял кофе. У меня все поплыло перед глазами, как в тот день на болоте, но я понимал, что должен побороть головокружение. "Жизнь за мою жизнь. Смерть за мою смерть..."
Что я здесь делал, на боковой лужайке? Вижу, плетеную мебель подновили, как я и велел. Мне нужно было идти. Я направился к гаражу и уже через несколько минут катил в старом "мерседесе" Милочки, седане, которым я всегда восхищался, хотя лет ему было, наверное, не меньше, чем мне.
Совсем скоро я уже мчался в направлении к перекрестку двух улиц – Первой и Честнат. У меня оставалось время завернуть к цветочнику и купить Моне красивый букет роз на длинных стеблях.
После этого я поехал в центр города, Риверсайд. Разумеется, дом не стоял возле реки. Река протекала очень далеко. Просто за этим районом Нового Орлеана укрепилось такое название.
Архитектура дома показалась мне неброской, но сказочной. Особняк был лишен величественного и высокомерного блеска Блэквуд-Мэнор. Скорее, он напоминал городской дом в духе классицизма; боковая дверь, четыре колонны в два этажа, оштукатуренные стены светло-сиреневого тона и сад, наполовину скрытый правым крылом. К входу вели шесть ступеней из белого мрамора.
Я припарковал машину за перекрестком и пересек улицу на негнущихся ногах с огромным букетом в руках, не зная, как ей его подарить.
Железная ограда была невысокой. Я сразу увидел звонок и задумался. Что я скажу тому, кто ответит? Например, я отчаянно хочу видеть Мону.
Но мне не пришлось справляться с этой трудностью. Не успел я подойти к воротам, как раскрылись огромные белые двери дома, оттуда вышла Мона и, быстро прикрыв за собою створки, помчалась к воротам. Один поворот ключа – и мы уже стоим друг против друга за оградой, и мне чудится, что я сейчас умру.
Она оказалась в сто раз прелестнее, чем я ее помнил. Зеленые глаза были гораздо больше, а ее губы, тронутые помадой естественного цвета, мне сразу захотелось поцеловать. У нее были ярко-рыжие волосы, и, чтобы приглушить их оттенок, она надела ослепительно белую хлопковую блузку с расстегнутым довольно низко воротом и плотно облегающие белые джинсы, красиво подчеркивавшие ее стройные округлые бедра. Я влюбился даже в ее пальчики на ногах. На ней были сандалеты на толстой подошве, так что я разглядел каждый красный ноготок. Я обожал эту девушку.
"Господи, Мона", – сказал я и, набросившись на нее, схватил узкие запястья и впился губами в ее губы.
Она мягко отстранилась со словами:
"Где твоя машина, Квинн? Нам нужно как можно скорее отсюда убраться".
Мы бежали по улице, как новобрачные, удирающие от рисового дождя. Через секунду мы уже мчались по Первой улице в сторону реки.
"Куда же нам поехать? Господи, я даже не представляю, куда здесь можно поехать", – сказал я.
"Зато я представляю, – сказала Мона. – Ты знаешь, как добраться до Французского квартала?"
"Еще бы не знать".
Она дала мне адрес.
""Коттеджи Лафреньер", – сказала Мона. – Я сегодня утром туда звонила".
"Но откуда ты знала, что я приеду? Я, конечно, в восторге, что ты им позвонила, но откуда ты знала?"
"Я ведьма, – ответила Мона. – Я знала, когда именно ты выехал с фермы Блэквуд. Точно так я знаю, что Гоблин сейчас вместе с нами в машине. Он сидит за тобой. А ты ведь даже об этом не догадывался, да? Но я этого не добивалась. Я хотела лишь, чтобы ты приехал".
"Ты меня околдовала, – сказал я. – Я не сплю с тех пор, как увидел тебя, ночью я брежу тобой, умираю от желания прийти к тебе. – Я едва мог следить за дорогой. – Мне помешали только юристы и завещания, рассказы о неверности и детях-сиротах, старая мебель, с которой связано одно привидение, и новая связь, такая же крепкая, какая будет у нас с тобой".
"Господи, ну и лексикончик у тебя, – сказала она – А может быть, все дело в твоей манере. Тебе давно следовало прийти ко мне. Я вечная Офелия, плывущая в ручье среди цветов. Мне так нужен твой поэтический слог. Ты сможешь вести, если я расстегну тебе брюки?"
"Нет, не нужно, иначе мы куда-нибудь врежемся. Мне кажется, это какая-то галлюцинация".
"Нет, все происходит наяву. Ты захватил с собою кондомы?"
"О господи, нет".
Мы как раз доехали до Кэнал-стрит. Я знал, где находятся "Коттеджи Лафреньер". Мы с Линелль три раза заглядывали в маленькое французское бистро, где готовили очень вкусно.
"Мона, Мона, Мона, – забормотал я. – Мы должны во что бы то ни стало раздобыть кондомы! Но где?"
"Нет нужды, – сказала она. – В моей сумочке их целая тонна".
24
"Коттеджи Лафреньер" располагались вокруг главного двора, выложенного кирпичом, где теснились пальмы и банановые деревья, а в центре бил фонтан-желание, который когда-то, возможно, и служил каким-то целям. Сейчас он был простым украшением, и люди пристрастились швырять в него всевозможную мелочь, загадывая желания.
Мона получила номер легко, словно каждый день регистрировалась в отеле, и даже велела мне убрать деньги: счет отправят ее семейству. Я запротестовал, и тогда она прошептала:
"Покажи свою силу, когда мы окажемся в постели".
Мы сразу направились в маленький коттедж, чтобы сделать именно это – залечь в современную кровать металлической конструкции с очаровательным балдахином в виде металлической виноградной лозы с листьями и плодами и воздушной тканью, слегка подхваченной по четырем углам.
Как только дверь была заперта на ключ, мы скинули с себя одежду без всякого стеснения, и когда я увидел Мону обнаженной, когда я увидел ее розовые соски и маленькое пламя рыжих волос между ног, я чуть не помешался.
Мона помогла мне надеть кондом, именно Моне, а не мне хватило здравого смысла стащить с кровати покрывало, чтобы не запачкать. Покрывало полетело на пол, а мы набросились друг на друга, как маленькие зверьки в джунглях.
Что бы там ни происходило в моей жизни, я вдруг понял, что исполнил свою самую дикую мечту – и не важно, что мечта была совсем новой, она была дикая, она шла от сердца, и я никогда-никогда этого не забуду. Я никогда не забуду лицо Моны, как оно раскраснелось от последнего спазма, погрузившего меня в чистейшую нирвану.
Когда все было кончено, мы лежали обнявшись, такие теплые, удовлетворенные, и нежно, даже игриво целовали друг друга.
"Ну, слава богу, – прошептала она мне на ухо и помогла освободиться от использованного кондома, потом сходила за полотенцем и вытерла меня. Снова поцеловав, сказала: – Я хочу взять его в рот. Идем, я вымою тебя в ванне, а потом сделаю это".
Я галантно запротестовал. Мне вовсе не требовалось такое жертвенное обожание!
"Но я хочу, Тарквиний, – сказала она. – Мне хотелось это сделать еще в машине. Ужасно хотелось. Я никогда раньше этого не делала. Идем же!" – и меня повели, как раба, в отделанную кафелем ванную, где она провела возбуждающее омовение, а потом мы вернулись в кровать на смятые простыни, и она сразу взяла его в рот и принялась ласкать языком, и лизать самый кончик, а потом я умер, когда кончил. Из меня ушли все силы, вся энергия, все мечты.
"Тебе никогда раньше так не делали?" – проворковала она мне в ухо, укладываясь рядом.
"Нет, – только и мог ответить я. – Мы можем сейчас поспать, вот так, прижавшись друг к другу?"
В ответ я почувствовал теплую тяжесть одеяла, и ее прохладную руку у меня на спине, и губы, целующие меня в веки. От ее груди и лобка шел влажный жар. А от легкого ветерка кондиционера, остужавшего комнату, нам стало еще уютнее.
"Тарквиний, ты очень красивый мальчик, – прошептала Мона – Знаешь, а твой призрак здесь. Наблюдает за нами".
"Уходи, Гоблин, – сказал я. – Оставь меня сейчас, или, клянусь, я долго не буду с тобой разговаривать. – Потом я повернулся и оглядел комнату. – Ты все еще видишь его?" – спросил я у Моны.
"Нет, – ответила она. – Он ушел. – Она откинулась на подушки рядом со мной. – Я снова Офелия. Я плыву по воде, и меня поддерживают только "крапива, лютик, ирис, орхидеи"[24], и я никогда не погружусь «в трясину смерти». Ты даже не представляешь, каково мне".
"Отчего же? – возразил я. – Я вижу, что ты родилась на свет для вечной жизни, такая сладостная, очаровательная." – Я старался не заснуть, мне хотелось слушать ее.
"Поспи. Мужчины всегда хотят спать после этого. А женщины хотят болтать, по крайней мере, иногда. Я Офелия, плывущая в "рыдающем потоке", такая легкая, такая уверенная, словно "создание, рожденное в стихии вод". Меня не найдут до вечера, а может быть, и дольше. Я очень щедро расплачиваюсь со служащими отелей. Думаю даже, что они на моей стороне".
"Ты хочешь сказать, что и раньше это делала? Приходила сюда с другими?" – Сон у меня как рукой сняло. Я приподнялся на локте.
"Тарквиний, у меня большая семья, – сказала Мона, глядя на меня, ее волосы разметались по подушке изумительно красиво. – Одно время я задалась целью сойтись с каждым из своих кузенов. Мне это удалось столько раз, что без компьютера и не сосчитать. Конечно, это происходило не всегда в отеле. Чаще всего мы встречались ночью на кладбище..."
"На кладбище! – изумился я. – Ты серьезно?"
"Тебе придется понять, что я живу не как все. Большинство Мэйфейров не стремятся к нормальной жизни. Моя жизнь ненормальна даже по меркам Мэйфейров. А что касается этой цели – переспать со всеми кузенами – то я давно этим не занимаюсь. – Взгляд ее внезапно опечалился, и она с мольбой посмотрела на меня. – Ну да, признаюсь, я была здесь, в этой самой комнате со своим кузеном Пирсом, но это не имеет значения, Тарквиний, с тобой все по-другому – вот что важно. И с Пирсом я никогда не была Офелией. Я выйду за Пирса замуж, но никогда не буду Офелией".
"Ты не можешь выйти замуж за Пирса, ты должна выйти за меня. Моя жизнь тоже ненормальна, Мона, – сказал я. – Ты даже не представляешь, насколько она странная, так что мы с тобой, несомненно, рождены друг для друга".
"Нет, я представляю. Я знаю, что твой призрак повсюду ходит с тобой. Я знаю, ты всю свою жизнь прожил среди взрослых. Ты по-настоящему не знаешь детей. Вот что рассказал мне о тебе отец Кевинин. По крайней мере, это то, что я сумела из него вытянуть. Мне почти удалось затащить отца Кевинина в постель, но на последнем этапе он оказался непобедим. Таких, как он, называют хорошими священниками, хотя у него есть один недостаток – он любит посплетничать. Впрочем, конечно, тайна исповеди для него свята".
Глаза у нее были такие зеленые, что я едва ее слушал.
"Так это он предостерег тебя на мой счет? – спросил я. – Он сказал, что я ненормальный?"
Мона мило рассмеялась, а потом прикусила нижнюю губку, словно задумалась.
"Все как раз наоборот. Родственники задумали защитить тебя от меня. При этом они не хотят держать меня под замком. Вот почему я оказалась у парадных дверей дома, когда ты подъехал. Я теперь для них неуемная шлюшка. Мне нужно было увидеть тебя раньше, чем они. И я не единственная ведьма в нашем семействе".
"Мона, о чем ты? Что значит "ведьма"?"
"Ты хочешь сказать, что никогда о нас не слышал?"
"Слышал, конечно, но только хорошее – например, как доктор Роуан воплотила свою мечту, создав Мэйфейровский медицинский центр, или как отец Кевинин приехал на Юг, чтобы вновь поселиться в Ирландском квартале, где когда-то родился. Ну и далее в том же духе. Мы посещаем церковь Успения Богоматери, все время встречаемся с отцом Кевинином".
"Я расскажу тебе, почему отец Кевинин вернулся на Юг, – сказала Мона. – Он приехал сюда потому, что понадобился нам. Мне так много хотелось бы тебе рассказать, но я не могу. А когда я увидела тебя в "Гранд-Люминьер", когда я увидела, как ты разговариваешь с Гоблином и обнимаешь его, я подумала: Господи, ты ответил на мои молитвы, ты дал мне того, у кого есть собственные тайны! Только теперь я понимаю, что для меня это ничего не меняет. Не может изменить. Потому что я не могу рассказать тебе обо всем".
Она расплакалась.
"Мона, ты можешь рассказать все! Доверься мне полностью. – Я расцеловал ее мокрые щеки. – Не плачь, Мона, – взмолился я. – Мне невыносимо видеть, что ты плачешь".
"Я не сомневаюсь в тебе, Квинн, – сказала она, садясь в кровати. Тогда я тоже сел. – Я даже не уверена, что Офелия плачет в пьесе. Возможно, плач – это то, что не позволяет людям сходить с ума. Просто есть какие-то вещи, о которых нельзя говорить, – продолжила она, – и есть то, что никто не в силах изменить".
"А я всегда все говорю, – сказал я. – Поэтому ты и видела, как я обнимаю Гоблина. В определенном возрасте мне было бы очень легко больше никогда не обнимать Гоблина. Я мог бы отослать Гоблина прочь, туда, откуда он пришел. Но я никогда не делал из него тайны. Кроме него меня преследует одно привидение, а еще есть некто, кто поколотил меня. Таким образом я оказался в больнице. Я просто говорю то, что есть, и верю, мы все должны так делать".
Я потянулся к коробке с бумажными салфетками, что стояла на тумбочке, вынул одну и передал Моне, а второй салфеткой сам принялся промокать ей слезы.
"Я знаю, что женюсь на тебе, Мона, – внезапно произнес я. – Я знаю. Ты моя судьба".
"Квинн, – сказала Мона, промокая глаза, – этого никогда не будет. Мы можем провести вместе какое-то время, поговорить, побыть вдвоем, как сейчас, но по-настоящему соединить наши судьбы мы никогда не сумеем".
"Но почему?" – возмутился я. Мне было ясно, что если я ее потеряю, то буду потом жалеть всю жизнь. Гоблин тоже это понимал. Потому он и ушел без всяких споров. Он знал, что это сильнее меня, и не сказал мне ни слова.
Мона получила номер легко, словно каждый день регистрировалась в отеле, и даже велела мне убрать деньги: счет отправят ее семейству. Я запротестовал, и тогда она прошептала:
"Покажи свою силу, когда мы окажемся в постели".
Мы сразу направились в маленький коттедж, чтобы сделать именно это – залечь в современную кровать металлической конструкции с очаровательным балдахином в виде металлической виноградной лозы с листьями и плодами и воздушной тканью, слегка подхваченной по четырем углам.
Как только дверь была заперта на ключ, мы скинули с себя одежду без всякого стеснения, и когда я увидел Мону обнаженной, когда я увидел ее розовые соски и маленькое пламя рыжих волос между ног, я чуть не помешался.
Мона помогла мне надеть кондом, именно Моне, а не мне хватило здравого смысла стащить с кровати покрывало, чтобы не запачкать. Покрывало полетело на пол, а мы набросились друг на друга, как маленькие зверьки в джунглях.
Что бы там ни происходило в моей жизни, я вдруг понял, что исполнил свою самую дикую мечту – и не важно, что мечта была совсем новой, она была дикая, она шла от сердца, и я никогда-никогда этого не забуду. Я никогда не забуду лицо Моны, как оно раскраснелось от последнего спазма, погрузившего меня в чистейшую нирвану.
Когда все было кончено, мы лежали обнявшись, такие теплые, удовлетворенные, и нежно, даже игриво целовали друг друга.
"Ну, слава богу, – прошептала она мне на ухо и помогла освободиться от использованного кондома, потом сходила за полотенцем и вытерла меня. Снова поцеловав, сказала: – Я хочу взять его в рот. Идем, я вымою тебя в ванне, а потом сделаю это".
Я галантно запротестовал. Мне вовсе не требовалось такое жертвенное обожание!
"Но я хочу, Тарквиний, – сказала она. – Мне хотелось это сделать еще в машине. Ужасно хотелось. Я никогда раньше этого не делала. Идем же!" – и меня повели, как раба, в отделанную кафелем ванную, где она провела возбуждающее омовение, а потом мы вернулись в кровать на смятые простыни, и она сразу взяла его в рот и принялась ласкать языком, и лизать самый кончик, а потом я умер, когда кончил. Из меня ушли все силы, вся энергия, все мечты.
"Тебе никогда раньше так не делали?" – проворковала она мне в ухо, укладываясь рядом.
"Нет, – только и мог ответить я. – Мы можем сейчас поспать, вот так, прижавшись друг к другу?"
В ответ я почувствовал теплую тяжесть одеяла, и ее прохладную руку у меня на спине, и губы, целующие меня в веки. От ее груди и лобка шел влажный жар. А от легкого ветерка кондиционера, остужавшего комнату, нам стало еще уютнее.
"Тарквиний, ты очень красивый мальчик, – прошептала Мона – Знаешь, а твой призрак здесь. Наблюдает за нами".
"Уходи, Гоблин, – сказал я. – Оставь меня сейчас, или, клянусь, я долго не буду с тобой разговаривать. – Потом я повернулся и оглядел комнату. – Ты все еще видишь его?" – спросил я у Моны.
"Нет, – ответила она. – Он ушел. – Она откинулась на подушки рядом со мной. – Я снова Офелия. Я плыву по воде, и меня поддерживают только "крапива, лютик, ирис, орхидеи"[24], и я никогда не погружусь «в трясину смерти». Ты даже не представляешь, каково мне".
"Отчего же? – возразил я. – Я вижу, что ты родилась на свет для вечной жизни, такая сладостная, очаровательная." – Я старался не заснуть, мне хотелось слушать ее.
"Поспи. Мужчины всегда хотят спать после этого. А женщины хотят болтать, по крайней мере, иногда. Я Офелия, плывущая в "рыдающем потоке", такая легкая, такая уверенная, словно "создание, рожденное в стихии вод". Меня не найдут до вечера, а может быть, и дольше. Я очень щедро расплачиваюсь со служащими отелей. Думаю даже, что они на моей стороне".
"Ты хочешь сказать, что и раньше это делала? Приходила сюда с другими?" – Сон у меня как рукой сняло. Я приподнялся на локте.
"Тарквиний, у меня большая семья, – сказала Мона, глядя на меня, ее волосы разметались по подушке изумительно красиво. – Одно время я задалась целью сойтись с каждым из своих кузенов. Мне это удалось столько раз, что без компьютера и не сосчитать. Конечно, это происходило не всегда в отеле. Чаще всего мы встречались ночью на кладбище..."
"На кладбище! – изумился я. – Ты серьезно?"
"Тебе придется понять, что я живу не как все. Большинство Мэйфейров не стремятся к нормальной жизни. Моя жизнь ненормальна даже по меркам Мэйфейров. А что касается этой цели – переспать со всеми кузенами – то я давно этим не занимаюсь. – Взгляд ее внезапно опечалился, и она с мольбой посмотрела на меня. – Ну да, признаюсь, я была здесь, в этой самой комнате со своим кузеном Пирсом, но это не имеет значения, Тарквиний, с тобой все по-другому – вот что важно. И с Пирсом я никогда не была Офелией. Я выйду за Пирса замуж, но никогда не буду Офелией".
"Ты не можешь выйти замуж за Пирса, ты должна выйти за меня. Моя жизнь тоже ненормальна, Мона, – сказал я. – Ты даже не представляешь, насколько она странная, так что мы с тобой, несомненно, рождены друг для друга".
"Нет, я представляю. Я знаю, что твой призрак повсюду ходит с тобой. Я знаю, ты всю свою жизнь прожил среди взрослых. Ты по-настоящему не знаешь детей. Вот что рассказал мне о тебе отец Кевинин. По крайней мере, это то, что я сумела из него вытянуть. Мне почти удалось затащить отца Кевинина в постель, но на последнем этапе он оказался непобедим. Таких, как он, называют хорошими священниками, хотя у него есть один недостаток – он любит посплетничать. Впрочем, конечно, тайна исповеди для него свята".
Глаза у нее были такие зеленые, что я едва ее слушал.
"Так это он предостерег тебя на мой счет? – спросил я. – Он сказал, что я ненормальный?"
Мона мило рассмеялась, а потом прикусила нижнюю губку, словно задумалась.
"Все как раз наоборот. Родственники задумали защитить тебя от меня. При этом они не хотят держать меня под замком. Вот почему я оказалась у парадных дверей дома, когда ты подъехал. Я теперь для них неуемная шлюшка. Мне нужно было увидеть тебя раньше, чем они. И я не единственная ведьма в нашем семействе".
"Мона, о чем ты? Что значит "ведьма"?"
"Ты хочешь сказать, что никогда о нас не слышал?"
"Слышал, конечно, но только хорошее – например, как доктор Роуан воплотила свою мечту, создав Мэйфейровский медицинский центр, или как отец Кевинин приехал на Юг, чтобы вновь поселиться в Ирландском квартале, где когда-то родился. Ну и далее в том же духе. Мы посещаем церковь Успения Богоматери, все время встречаемся с отцом Кевинином".
"Я расскажу тебе, почему отец Кевинин вернулся на Юг, – сказала Мона. – Он приехал сюда потому, что понадобился нам. Мне так много хотелось бы тебе рассказать, но я не могу. А когда я увидела тебя в "Гранд-Люминьер", когда я увидела, как ты разговариваешь с Гоблином и обнимаешь его, я подумала: Господи, ты ответил на мои молитвы, ты дал мне того, у кого есть собственные тайны! Только теперь я понимаю, что для меня это ничего не меняет. Не может изменить. Потому что я не могу рассказать тебе обо всем".
Она расплакалась.
"Мона, ты можешь рассказать все! Доверься мне полностью. – Я расцеловал ее мокрые щеки. – Не плачь, Мона, – взмолился я. – Мне невыносимо видеть, что ты плачешь".
"Я не сомневаюсь в тебе, Квинн, – сказала она, садясь в кровати. Тогда я тоже сел. – Я даже не уверена, что Офелия плачет в пьесе. Возможно, плач – это то, что не позволяет людям сходить с ума. Просто есть какие-то вещи, о которых нельзя говорить, – продолжила она, – и есть то, что никто не в силах изменить".
"А я всегда все говорю, – сказал я. – Поэтому ты и видела, как я обнимаю Гоблина. В определенном возрасте мне было бы очень легко больше никогда не обнимать Гоблина. Я мог бы отослать Гоблина прочь, туда, откуда он пришел. Но я никогда не делал из него тайны. Кроме него меня преследует одно привидение, а еще есть некто, кто поколотил меня. Таким образом я оказался в больнице. Я просто говорю то, что есть, и верю, мы все должны так делать".
Я потянулся к коробке с бумажными салфетками, что стояла на тумбочке, вынул одну и передал Моне, а второй салфеткой сам принялся промокать ей слезы.
"Я знаю, что женюсь на тебе, Мона, – внезапно произнес я. – Я знаю. Ты моя судьба".
"Квинн, – сказала Мона, промокая глаза, – этого никогда не будет. Мы можем провести вместе какое-то время, поговорить, побыть вдвоем, как сейчас, но по-настоящему соединить наши судьбы мы никогда не сумеем".
"Но почему?" – возмутился я. Мне было ясно, что если я ее потеряю, то буду потом жалеть всю жизнь. Гоблин тоже это понимал. Потому он и ушел без всяких споров. Он знал, что это сильнее меня, и не сказал мне ни слова.