Райс Энн. Черная камея

   По правде говоря, было еще одно важное дело. Пока оставался нерешенным вопрос, кто будет в наше отсутствие управлять фермой Блэквуд. И это действительно было очень важно. После многочисленных сетований было решено, что за дело возьмется Жасмин; но, чтобы как-то умерить ее страхи, было также решено, что ей не придется принимать новые заказы, а исполнять только уже сделанные плюс обслуживать тех случайных клиентов, которые приедут взглянуть на то место, где когда-то состоялась их помолвка или свадьба, или просто посетить красивый дом, о котором они прочли в путеводителе.
   Жасмин, надо сказать, была очень расстроена. Ей не хотелось этим заниматься. Но тетушка Куин была уверена, что Жасмин справится. Я тоже. А самое главное, в ней не сомневались Большая Рамона и Клем. Жасмин была образованна. Жасмин была умна. Жасмин прекрасно владела речью и отличалась утонченностью.
   Лишь одного Жасмин не хватало – уверенности.
   Так что последний час нашего пребывания в Блэквуд-Мэнор мы пытались убедить Жасмин, что она прекрасно справится с задачей, нужно лишь только взяться, – хотя она и без того выполняла девяносто девять процентов всей работы. Что касается зарплаты, то она будет получать в три раза больше. Тетушка Куин была готова отчислять ей процент с выручки, но такая система отчислений пугала Жасмин, не желавшую взваливать на себя еще и эти расчеты.
   Наконец было решено, что наш поверенный Грейди Брин возьмет всю бухгалтерию на себя, чтобы Жасмин занималась только общим руководством и приемом гостей. Последнее решение вроде бы успокоило Жасмин. При таком раскладе она могла бы получать свой процент, не боясь, что заключила сделку с дьяволом. А тем временем мы все в один голос твердили, как она красива, как воспитанна, уверяли, что она знает гораздо больше, чем нужно для этой работы. Однако все наши старания, вопреки надеждам, принесли мало результатов.
   Клем и Большая Рамона пообещали во всем ее поддерживать и после долгих поцелуев, объятий и слезных (со стороны Жасмин) прощаний мы наконец выехали в Новый Орлеан на длинном лимузине тетушки Куин.
   Мы сделали короткую остановку в отеле, где заняли фантастические номера, и сразу отправились в "Гранд-Люминьер". Заметив меня, Мона вскочила из-за стола и бросилась в мои объятия, так что мне позавидовал каждый мужчина, видевший это. На ней была одна из ее свободных белых блузок, вся в оборочках и бантиках на запястьях, но я все равно разглядел на воспаленной правой руке пластырь с прикрепленной под ним трубочкой для внутривенного вливания.
   Я сел за ее столик, присоединившись к компании Мэйфейров, и поведал вполголоса о том, что доктор предупредил тетушку Куин – это будет ее последняя поездка в Европу.
   "Я абсолютно не против, чтобы ты ехал, наоборот, я полностью за, – сказала Мона. – Ты должен, просто должен поехать. У меня все хорошо. Состояние стабильное. Смотри, сегодня меня вновь подключат к аппаратуре. – Она подняла забинтованную руку. – Не хочешь пройти в мою палату? Должна тебя предупредить, зрелище не очень приятное..."
   "Я пойду. Никогда еще не занимался любовью с кем-то, подключенным к аппаратуре".
   "Хорошо, – сладостно прошептала Мона, – потому что я приготовила три или четыре детских одеяльца, чтобы их испортить, а потом мы почитаем друг другу "Гамлета". У меня здесь режиссерская копия Кеннета Брана со всеми его пометками, так что мы сможем притвориться, будто заново смотрим картину. Ты прочтешь монолог Гертруды, где она рассказывает, как утонула Офелия, а я вытянусь на подушке как мертвая. Я успела раскидать цветы по всей кровати. Я навсегда останусь Офелией", – вздохнула Мона.
   "Нет, ты моя Бессмертная Офелия, – сказал я, – я так и стану обращаться к тебе в своих письмах из Европы. Это будет твое имя для электронного адреса на компьютере. Мне кажется, лучшего имени я и не слышал".
   Я рассказал Моне, как совсем недавно пересмотрел этот фильм по телевизору только ради одной сцены с Офелией.
   "Как здорово, что нам обоим это нравится, – сказал я, – но ты будешь Бессмертной Офелией потому, что никогда не утонешь, ты ведь сама это понимаешь? Ты Офелия, которая "почует беду" и всегда будет плыть по ручью, напевая "обрывки песен"".
   Мона рассмеялась и ласково поцеловала меня.
   "Ты действительно знаешь все слова, – сказала она. – Как я тебя люблю за это. И насчет электронной почты – почему я сама не додумалась? Конечно, мы будем переписываться по электронной почте, а еще посылать обычные письма Нам придется печатать наши послания, и тогда наша переписка станет такой же знаменитой, как послания Элоизы и Абеляра^[28]".
   "Вот именно, – сказал я, слегка содрогнувшись. – Но я бы не хотел, чтобы это была такая же долгая и невинная переписка, моя любовь. Я вернусь домой, ты вылечишься, и мы скоро окажемся в объятиях друг друга. – Я тут же рассмеялся. – Кстати, ты знаешь, что за любовь к Элоизе Абеляра кастрировали? Мы ведь не хотим, чтобы со мной случилось что-нибудь столь же ужасное".
   "Это метафора для твоего обуздания, Квинн, ты ведь понимаешь, что нам не быть с тобой Офелией и Гамлетом при других обстоятельствах, – если представить, что его отца не убили".
   Я снова и снова целовал ее с огромной нежностью.
   ""Как род людской хорош! Прекрасен мир таких людей!"^[29] – процитировал я. – В целом мире не найти второй такой юной девушки, которая знала бы так много", – сказал я.
   "Ты должен поговорить со мной о фондовой бирже, – заявила Мона, сверкнув прекрасными зелеными глазами. – Я просто обалдеваю от того, что "Мэйфейр и Мэйфейр" настаивают, что и впредь будут управлять моими миллиардами. Я знаю про акции и облигации больше, чем кто-либо в их фирме".
   В это время к столику подошел Стирлинг. Только тут до меня дошло, что я даже не поздоровался с красавицей Роуан и здоровяком Майклом. Я поспешно исправил оплошность, наслаждаясь теплотой, с которой мы все обменялись приветствиями, а затем я поспешил объяснить Стирлингу, что семейство покинуло Блэквуд-Мэнор, так что если Петронии захочется отыскать нас, то ей придется проделать путь до отеля "Виндзорский двор".
   "А черноголовый маленький джентльмен, сидящий вон там, – это Томми?"
   "Совершенно верно. Вскоре он станет Томми Блэквудом. Мы отправимся в Европу сразу, как только получим его паспорт. Если удастся, попробую изменить его имя в паспортном бюро. Посмотрим, что можно сделать с небольшим увещеванием".
   "Дайте мне знать, если что-то не получится, – сказал он. – Таламаска способна помочь".
   Обед прошел для нас за разными столами, мы не стали объединяться. Я решил, что так будет лучше. Мне хотелось, чтобы Нэш и тетушка Куин получше узнали Томми, тем более что парнишка отлично держался в новой обстановке. Не дичился, не был перевозбужден и проявил тот незаурядный ум, который я в нем заподозрил при нашей первой встрече. Слава богу, любимыми его предметами оказались литература и история. Математика у него шла хуже, но все равно и в ней он делал успехи. В общем, католическое обучение дало свои плоды, и Нэш с тетушкой Куин оба были в восторге от мальчика – впрочем, я на это и надеялся.
   После того как все мы полакомились "обалденными" десертами, я подвел Томми к столику Мэйфейров и Стирлинга, чтобы представить его, и мальчишка вел себя безукоризненно. Потом мы договорились, что моя дорогая компания вернется в гостиницу, а я отправлюсь с Моной в ее палату.
   Но прежде я обнял Гоблина и прошептал ему на ухо:
   "Ступай с ними. Не отходи от них ни на шаг. И сразу возвращайся ко мне, если появится Петрония".
   Гоблин удивился, но, покорно кивнув, сразу исчез.
   У Моны была палата люкс, очень похожая на ту, в которой когда-то лежал я, – с огромной больничной кроватью и смежной гостиной. Мона действительно набросала поверх кровати белые детские одеяльца, как говорила. При мне она убрала все засохшие лилии и маргаритки и, собирая пригоршнями свежие цветы из корзин, расставленных по всей комнате, заново украсила ложе.
   Потом она прыгнула на кровать и откинулась на огромную гору подушек, игриво мне улыбаясь. Тут мы оба зашлись хохотом.
   Доктор Уинн Мэйфейр, стоявший тут же и наблюдавший с серьезным видом за всем происходящим, произнес своим мягким уважительным голосом, который, в свою очередь, у других тоже вызывал уважение:
   "Хорошо, Офелия, теперь ты готова, чтобы я включил контакт?"
   "Действуйте, доктор, – ответила она. – А потом, без сомнения, можете закрыть за собой эту дверь. Квинн знает, что электрический контакт – единственный контакт, который здесь разрешен, правда, Квинн?"
   Кажется, я тогда покраснел.
   "Да, доктор", – сказал я.
   "Вы полностью сознаете риск, Квинн?" – спросил доктор Уинн.
   "Да, сэр", – ответил я.
   Мне тяжело было смотреть на иглу в ее руке, на покрасневшую кожу и пластырь, крепивший всю конструкцию, но я чувствовал, что должен, просто обязан вытерпеть все это вместе с ней, и проследил взглядом, как прозрачная жидкость течет по трубке из пластикового мешка, подвешенного на металлическом крючке. Где-то на стыке был установлен крошечный компьютер, издававший писк и сыпавший какими-то цифрами. Рядом стоял агрегат побольше, готовый для более сложных исследований, но, к счастью, сейчас в этом, видимо, не было необходимости.
   Мне хотелось о многом расспросить доктора Уинна Мэйфейра, но я был не вправе задавать вопросы – пришлось положиться на заверения Моны, что ее состояние действительно стабильно. Тем более что я знал: завтра придется покинуть Мону, утешаясь только ее словом, что здоровье тетушки Куин сейчас самое для меня главное.
   Как только доктор ушел, мы сразу оказались в объятиях друг друга, не забывая о священных трубочках, и я осыпал ее поцелуями, называя вечной любовью, стараясь доставить ей удовольствие, какое она доставляла мне.
   Это была длинная ночь нежных поцелуев и любви – на одеялах, наверное, до сих пор сохранились тому свидетельства.
   Наступил рассвет, мутный и розоватый, какой бывает в городе, и тогда я попрощался с Моной. Если бы кто-то в тот момент сказал мне, что я больше никогда не увижу ее – эту милую сонную девочку среди кружев и цветов, в ореоле чудесных растрепанных волос, – я бы ему не поверил. Впрочем, я бы тогда многому не поверил.
   Впереди меня ожидали хорошие времена. Из больничной палаты, где я оставил Мону сонной, красивой и такой же свежей, как цветы, окружавшие ее в увлажненных корзинах, я прямиком отправился за билетами на самолет, а потом за паспортом Томми (в бюро мы с тетушкой Куин оба подтвердили, что "знаем этого мальчика как Томми Блэквуда"), после чего мы вылетели самолетом в Ньюарк, и Гоблин сидел рядом, сильный и видимый, на собственном дорогом месте первого класса, и уже из Ньюарка мы полетели в Рим.

35

   Кто может сказать, прошли бы мои несколько дней в Новом Орлеане по-другому, знай я тогда, что мы отправляемся в наше европейское турне на полных три года?
   Никто из нашей компании не предполагал, что праздник продлится так долго, и в самом деле нас поддерживало ощущение сиюминутности происходящего – мы постоянно проверяли тетушкино давление и общее самочувствие, обращаясь к ее любимым врачам в Париже, Риме, Цюрихе и Лондоне, – когда мы разъезжали по странам, посещая все замки, музеи, соборы и города, которые тетушка Куин показывала мне с такой любовью и энтузиазмом, а Нэш снабжал мудрыми сведениями, из которых я постоянно черпал неугасаемый стимул ехать дальше; мы все время поддавались на уговоры тетушки Куин задержаться в Европе "еще на несколько месяцев", заехать еще в одну "маленькую страну" или посетить очередные великолепные "развалины", которые я "никогда не забуду".
   Тетушка Куин сдавала, в этом не было сомнения, или, если говорить более откровенно, она была слишком стара для подобных путешествий, но никак не хотела этого признавать.
   Синди, наша великолепная сиделка, присоединилась к нам по первому зову, и всем сразу стало немного легче, так как Синди могла правильно отреагировать на тревожные признаки и своевременно дать нужное лекарство, а еще она принадлежала к тому сорту прирожденных сиделок, которые не чураются всякого рода личных поручений, а потому вскоре превратилась также и в секретаря тетушки.
   Нэш тоже исполнял эти функции для нас обоих – рассылал факсы консьержам различных великолепных отелей, где мы останавливались, оплачивал счета, раздавал чаевые и занимался прочими делами, так что мы и горя не знали. А еще Нэш, виртуозно владевший своим портативным компьютером, писал под диктовку тетушки письма ее друзьям.
   Что касается его комментариев по поводу того, что мы видели, и тех мест, которые посещали, то Нэш очень серьезно относился к подобным экскурсиям, всегда готовился к ним заранее, так что его наблюдения были свежи и неизбиты и он всегда мог ответить на любой наш вопрос.
   А еще он прекрасно справлялся и с физической работой: помогал тетушке Куин сесть и выйти из лимузина, подняться и спуститься по лестнице, и даже не считал для себя зазорным ослабить или затянуть ремешки ее туфель на убийственно высоких шпильках.
   Но самое главное, чем больше мы путешествовали, чем больше наслаждались, чем больше мы с Томми радовались всему происходящему – мы с ним наравне считались младшими членами группы, – тем невыносимее для меня становилась мысль сказать тетушке Куин: "Да, ты должна все это прекратить, это твоя последняя поездка во все эти чудесные места, которые ты так любила. Не видать тебе больше ни Парижа, ни Лондона, ни Рима".
   Нет, я не мог этого вынести, и не важно, как сильно я любил Мону, не важно, как сильно мое сердце страдало по ней, не важно, как сильно я боялся, что все ее факсы, и письма, и сообщения по электронной почте со словами о "стабильном состоянии" не отражают правды.
   Итак, на протяжении более чем трех лет мы славно бродяжничали по свету, и я не стану теперь даже пытаться пересказать все наши приключения, остановлюсь только на определенных вещах.
   Позволь мне сейчас для полноты картины отметить, что Томми действительно оказался гениальным ребенком, что я сразу в нем заподозрил; он, как взрослый, впитывал всю окружавшую его красоту и знания, а потом без всякого понукания с нашей стороны отдавал на проверку мне или Нэшу свои эссе, написанные живо и ярко.
   Тот факт, что он так сильно был на меня похож, очевидно льстил моему самолюбию, не сомневаюсь, но я все равно любил бы мальчика, даже если бы он выглядел иначе. Мне особенно импонировала его любознательность. В нем не было и малой доли того мрачного высокомерия, которое отличает невежество; он без конца забрасывал Нэша вопросами и покупал всевозможные сувениры для всех своих родных, и мы отсылали их из каждого отеля ночным экспрессом.
   Я, разумеется, знал, не обмолвившись об этом ни словом мальчику, что никогда не отдам его Терри Сью, если только он сам не станет горячо настаивать – хотя я с трудом себе такое представлял; теперешнее его поведение не давало ни малейшего повода мне так думать. Наоборот, на второй год он не исправил меня и даже не затих, когда я брякнул: "Когда ты будешь жить с нами в Блэквуд-Мэнор", – что лично меня порадовало.
   Конечно, тетушка Куин баловала его как могла, покупая одежду, из которой он почти мгновенно вырастал, и ничто не доставляло ей такого удовольствия, как видеть, что люди, когда мы входили в вестибюли отелей или рестораны, оборачиваются, чтобы еще раз посмотреть на этого маленького джентльмена в черном костюмчике с галстуком.
   Меня так часто захлестывали чувства, что тебя утомит, если я начну перечислять, по каким поводам. Достаточно сказать, что меня радовало все увиденное, начиная с крошечной деревушки в Англии и заканчивая блеском побережья Амальфи.
   Был, правда, один визит во время нашего продолжительного турне, о котором я хочу рассказать. Случилось это, когда мы посещали развалины Помпеи недалеко от Неаполя.
   Но позволь сначала отвлечься на другой предмет – мистерии с Гоблином, ибо, как он и предсказывал, я потерял его в какой-то момент, когда мы пересекали океан. Я даже не могу точно сказать, как это случилось и когда. Я сидел с ним рядом в роскошном салоне новой модели огромного авиалайнера, где каждое сиденье вращалось во все стороны и у каждого пассажира был свой телевизор и где потрясающий уровень изолированности от остальных позволил мне разговаривать с Гоблином и крепко держать его за руку. Так я и делал, успокаивая его, отгоняя его страхи, обещая сделать все, что в моих силах, лишь бы он остался со мной, и убеждая, что люблю его...
   ...а потом, очень медленно, он начал исчезать. Его голос звучал все слабее и в конце концов замолк совсем, но в последние секунды я успел сказать:
   "Гоблин, дождись меня. Гоблин, я вернусь домой. Гоблин, посторожи дом вместо меня от того таинственного незнакомца. Мне нужно, чтобы ты это сделал. Удостоверься, что с дорогими мне людьми – Жасмин, Большой Рамоной, Клемом и Алленом все в порядке".
   Я не переставая твердил ему это с самого взлета, но теперь я говорил с большей убедительностью, а в следующую секунду он исчез.
   Чувство разрыва, чувство одиночества и пустоты, образовавшейся вокруг, было ужасным – словно кто-то сорвал с меня всю одежду и бросил одного в пустыне. Целый час, а может, и больше, я не говорил никому ни слова Я лежал, откинувшись в кресле, надеясь, что это чувство угнетенности пройдет. Я отчаянно старался осознать, что освободился от Гоблина, а потому не должен жаловаться. Я мог свободно выполнять все задачи Возмужания, быть для Томми преданным родственником, приносить радость тетушке Куин и учиться у Нэша. Меня ждал буквально весь мир!
   Но я остался без Гоблина. Совершенно один. И меня терзали те муки, которых я прежде не испытывал.
   Странно, но именно в этот затянувшийся период, когда я лежал, откинувшись в роскошном кресле, и прелестнейшая стюардесса принесла мне второй бокал вина, когда, казалось, даже умолкли двигатели самолета, когда я не мог слышать голосов Томми и тетушки Куин и даже был не способен увидеть ни их, ни Нэша с его книгой, – именно в эту неожиданно долгую и холодную паузу я понял, что так и не попрощался с Пэтси.
   Я даже не пытался ее отыскать. Никто из нас, насколько мне известно, не пытался отыскать Пэтси. Мы даже не вспомнили о ней. И Клем не спросил, что ему делать, если она потребует лимузин. И Большая Рамона не сказала: "Что делать, если она привезет в дом своих певцов и барабанщиков?"
   Ни один не вспомнил о ней ни по-хорошему, ни по-плохому, и теперь я сокрушался, что даже не попробовал связаться с ней по телефону и попрощаться. По мне пробежал холодок. Неужели мне ее не хватало? Нет, мне не хватало Гоблина. Мне казалось, что с меня содрали кожу и выставили на холодный ветер.
   Пэтси, моя Пэтси. Хватило ли ей здравого смысла заняться медицинским лечением, так ей необходимым? Я вдруг обессилел настолько, что уже не мог утруждаться этой проблемой; разумеется, сыграла свою роль и моя отдаленность.
   И тут меня охватил страх, и не просто страх, а уверенность в чем-то плохом.
   Сообразив, что в этом самолете никто не мог до меня дозвониться, зато я мог позвонить в Блэквуд-Мэнор, я впервые воспользовался своей новой кредитной карточкой и набрал домашний номер.
   Прежде чем в трубке послышался голос Жасмин, до меня донесся звон бьющегося стекла.
   "Слава богу, это ты, – сказала она. – Знаешь, что он сейчас творит? Разбивает в доме все стекла подряд. Он разбуянился!"
   "Расскажи поподробнее, – попросил я. – Ты его видишь?"
   "Нет, не вижу. Просто из окон вылетают все стекла. Начал он с гостиной. Со стороны выглядит, будто стекла разбивают кулаком, одно за другим".
   "Послушай меня, он не настолько силен, как ты думаешь. Что бы ты ни делала, не смотри туда, где он сейчас бьет стекла. Тебе не нужно его видеть, а то он черпает от этого силы, а они скоро должны иссякнуть, судя по тому, как он действует".
   Жасмин что-то еще говорила, но я едва мог понять. Видимо, он разбил все стекла в столовой. Как раз в эту минуту он находился в кухне, откуда разговаривала Жасмин, но там он не натворил бед, и уже через секунду она услышала звон стекла на втором этаже. Постояльцы бегом ринулись вниз по лестнице.
   "Так он ничего не тронул в кухне?"
   Жасмин подтвердила.
   "Значит, он не хотел поранить тебя. Беги к гостям, выведи их из дома. Пусть они разъезжаются, не оплатив счетов, поторопись. Но не поднимайся наверх, туда, где он сейчас, если только там не остались постояльцы. И запомни, что бы ты ни делала, старайся не смотреть в его сторону. Он от этого станет только сильнее".
   Я отключил трубку. Слышимость была плохой из-за рева двигателей, и все же через тысячи миль до меня донесся звон бьющихся окон, которые он крушил, давая выход своей одинокой ярости. Я начал лихорадочно прикидывать, что теперь делать. Мне хотелось найти решение, прежде чем обращаться к Стирлингу, – ведь как-никак теперь я глава дома.
   Прошла целая вечность, прежде чем в телефонной трубке снова зазвучал голос Жасмин.
   "Он успокоился, – сказала она. – Постояльцы все разъехались. Видел бы ты, в каком они были восторге. Пережить такое приключение и не заплатить за удовольствие ни цента! Можешь не сомневаться, сегодня вечером пойдут разговоры и в городе, и в Мейплвилле".
   "Ты цела? Никто не пострадал?"
   "Нет, осколки все попадали на пол, – ответила она. – Квинн, нам придется закрыть гостиницу".
   "Черта с два, Жасмин, – сказал я. – Ты ведь не думаешь, что у него хватит сил и впредь безобразничать?– спросил я. – Так вот, не хватит. Меня ведь рядом нет, чтобы я его видел, понимаешь? Он выдохся. Он выместил зло как мог".
   "Кто знает, может быть, завтра с утра он затеет что-нибудь новенькое, – сказала она. – Жаль, ты не видишь, во что превратился дом!"
   Мне пришлось подождать немного, пока она громко спорила с Клемом и Алленом. Один хотел вставить стекла немедленно, а второй утверждал, что Гоблин тут же их опять разобьет. Тогда в разговор ввязалась Большая Рамона, решительно заявившая, что окна следует починить, так как собирается гроза.
   "Послушайте, я здесь хозяин, – вступил в разговор я, сидя в самолете. – Отремонтируйте окна немедленно. Пусть доставят стекло лучшего качества. Бог свидетель, в некоторых окнах стекла держались довольно слабенько. – Жасмин передала им мои слова. – А сейчас я хочу, чтобы ты, Жасмин, положила трубку рядом с телефоном, поднялась ко мне в комнату и взяла трубку на моем компьютерном столе".
   На это у нее ушло много времени – я даже устал ждать. Наконец, когда она отозвалась, я велел ей включить компьютер.
   "А он уже включен, – сказала Жасмин. – Хотя я уверена, что ты выключал его перед отъездом".
   "Что там на экране?"
   ""КВИНН, ВЕРНИСЬ ДОМОЙ". Набрано большими буквами", – ответила Жасмин.
   "Хорошо, я хочу, чтобы ты напечатала ответ: "Гоблин, я люблю тебя. Но пока я не могу оставить тетушку Куин. Ты знаешь, как я люблю тетушку Куин. – Я услышал постукивание клавиш. Через секунду продиктовал дальше: – Пожалуйста, защити тех, кого я люблю, от Петронии. – (Имя пришлось продиктовать по буквам.) – "Гоблин, жди меня. Люби меня. С любовью, Квинн"".
   Я подождал минуту, слушая, как она печатает. И тут меня осенила идея, которая показалась тогда удачной. Теперь, годы спустя, я спрашиваю себя, не была ли эта идея катастрофой. Хотя теперь вся моя любовь к Гоблину кажется пронизанной катастрофическими идеями.
   "Жасмин, я хочу, чтобы ты напечатала еще одно послание, – сказал я. – "Дорогой Гоблин, я могу общаться с тобой через компьютер, посылая письма по электронной почте. Буду писать регулярно на свой почтовый ящик, открытый на имя Царя Тарквиния. Отправлять письма я буду под другим именем. А ты сможешь мне отвечать, как только я пришлю это другое имя. Компьютер ты знаешь не хуже меня, Гоблин. Жди мои послания"".
   Жасмин долго провозилась с этим письмом, но наконец и оно было напечатано, после чего я проинструктировал ее, чтобы отныне компьютер не выключался. Жасмин должна была прикрепить на видное место записку со строгим приказом не трогать компьютер.
   "Вот теперь и посмотрим, обрадуется ли Гоблин, – сказал я. – И очень скоро ты сможешь связаться с нами в отеле "Хасслер" в Риме".
   Я дал отбой. Как хозяин Блэквуд-Мэнор я не видел причин сообщать моим спутникам, что в доме выбиты почти все стекла. Я откинулся в кресле, думая, что мое новое имя для электронной переписки будет Благородный Абеляр, и еще я упрошу Мону использовать имя Бессмертная Офелия, а Гоблин пусть так и остается Гоблином.
   Так все и получилось.
   К тому времени, как мы покинули Вечный Город, я, Мона и Гоблин установили канал связи по компьютеру. Все мои впечатления о путешествиях попадали в любовные письма к моему сокровищу, Бессмертной Офелии, и эти же самые послания, только слегка подредактированные, получал Возлюбленный Гоблин. От Моны я получал письма, полные страсти и юмора, а от Гоблина поступали маловразумительные сообщения – в основном признания в любви.
   Как только мы попадали в отель с хорошим компьютерным оборудованием, я распечатывал всю эту переписку, так что она стала мои своеобразным дневником путешествий. У меня хватило ума не записывать все свои эротические устремления к Моне, а прибегнуть к шекспировской интонации, хотя и весьма приблизительной, – получилось довольно забавно.