Страница:
Он коснулся своих голых плеч затянутыми в перчатку пальцами. Закрыв глаза, ощупал знакомые черты своего лица.
Вдруг он заметил, что синьора Бьянка отошла от него подальше, чтобы оценить со стороны результат своих трудов. Она и раньше иногда так делала, но сейчас, похоже, сама была потрясена результатом. А потом, когда он медленно повернулся к ней, у него создалось впечатление, что портниха его боится.
Откуда-то издалека послышался рев толпы. Старый Нино сказал, что это зажгли большую люстру. Театр уже переполнен, а ведь еще остается немало времени...
Тонио смотрел на маленькую синьору Бьянку. На ее лице не было ни тени удовольствия, раскосые глазки глядели на него с тревогой. Казалось, она хочет спрятаться.
— Что? — прошептал он. — Почему вы так смотрите на меня?
— Милый, — произнесла она каким-то неестественным голосом. — Ты великолепен. Ты смог бы одурачить даже меня...
— Нет, нет! Почему вы так смотрите на меня? — повторил он тем же шепотом, про который, он был в этом уверен, ни один человек не смог бы сказать, что этот шепот принадлежит не женщине.
Она не ответила.
И тогда он двинулся на нее, как нечто механическое, как кукла, — заскользил по полу, и она резко попятилась от него и даже вскрикнула.
А он свирепо смотрел на нее.
— Тонио, прекрати это! — крикнула она, закусив губу.
— Тогда говорите, в чем дело! — потребовал он снова.
— Ну, хорошо. Понимаешь, ты похож на дьявола. Совершенная женщина, но такая огромная, какой не может быть женщина! Да, ты изящен и красив, но ты слишком, слишком большой! И ты пугаешь меня, потому что мне кажется, что в комнату залетел сам ангел Господень и занял всю комнату своими крыльями, из которых выпадают перья и кружатся в воздухе, и я даже слышу, как эти крылья скребут по потолку! И голова у него такая огромная... И руки... Вот что ты такое! Ты совершенный, ты красивый, но при этом ты...
— Чудовище, моя дорогая, — закончил он. И, поддавшись порыву, взял ее лицо в ладони и снова крепко поцеловал.
У нее перехватило дыхание, и она застыла, закрыв глаза и раскрыв губы. А потом ее тяжелые груди колыхнулись от вздоха.
— Ты принадлежишь иному миру... — пробормотала синьора Бьянка и открыла глаза.
Сначала она просто смотрела на него не отрываясь, а потом лицо ее расплылось от удовольствия и гордости, и она обвила руками его талию.
— Так вы любите меня? — спросил он.
— Ах! — Она сделала шаг назад. — Какое тебе дело до меня! Весь Рим скоро будет любить тебя, весь Рим будет готов пасть к твоим ногам! А ты еще спрашиваешь, люблю ли я тебя. Да кто я такая?
— Да, да, но я хочу, чтобы вы любили меня, здесь, в этой комнате, сейчас.
— Тебе пора на сцену. — Портниха улыбнулась, подняла руки и погладила белые волны волос, поправила драгоценную булавку. — Бесконечное тщеславие, — вздохнула она. — И такая же бесконечная алчность.
— Это так называется? — мягко спросил он.
— Ты боишься, — прошептала она.
— Немного, синьора. Чуть-чуть. — Он улыбнулся.
— Но, милый... — начала она.
Но тут дверь распахнулась и, задыхаясь, с мокрой, растрепанной головой, в комнату вбежал Паоло.
— Тонио, ты бы только слышал их, эту шваль! Они говорят, что Руджерио заплатил тебе больше, чем Беттикино, и они жаждут драки! А еще тут полно венецианцев, Тонио! Они приехали только ради того, чтобы услышать, как ты поешь. Конечно, драки не избежать, но они не хотят оставить тебе никакого шанса!
14
15
Вдруг он заметил, что синьора Бьянка отошла от него подальше, чтобы оценить со стороны результат своих трудов. Она и раньше иногда так делала, но сейчас, похоже, сама была потрясена результатом. А потом, когда он медленно повернулся к ней, у него создалось впечатление, что портниха его боится.
Откуда-то издалека послышался рев толпы. Старый Нино сказал, что это зажгли большую люстру. Театр уже переполнен, а ведь еще остается немало времени...
Тонио смотрел на маленькую синьору Бьянку. На ее лице не было ни тени удовольствия, раскосые глазки глядели на него с тревогой. Казалось, она хочет спрятаться.
— Что? — прошептал он. — Почему вы так смотрите на меня?
— Милый, — произнесла она каким-то неестественным голосом. — Ты великолепен. Ты смог бы одурачить даже меня...
— Нет, нет! Почему вы так смотрите на меня? — повторил он тем же шепотом, про который, он был в этом уверен, ни один человек не смог бы сказать, что этот шепот принадлежит не женщине.
Она не ответила.
И тогда он двинулся на нее, как нечто механическое, как кукла, — заскользил по полу, и она резко попятилась от него и даже вскрикнула.
А он свирепо смотрел на нее.
— Тонио, прекрати это! — крикнула она, закусив губу.
— Тогда говорите, в чем дело! — потребовал он снова.
— Ну, хорошо. Понимаешь, ты похож на дьявола. Совершенная женщина, но такая огромная, какой не может быть женщина! Да, ты изящен и красив, но ты слишком, слишком большой! И ты пугаешь меня, потому что мне кажется, что в комнату залетел сам ангел Господень и занял всю комнату своими крыльями, из которых выпадают перья и кружатся в воздухе, и я даже слышу, как эти крылья скребут по потолку! И голова у него такая огромная... И руки... Вот что ты такое! Ты совершенный, ты красивый, но при этом ты...
— Чудовище, моя дорогая, — закончил он. И, поддавшись порыву, взял ее лицо в ладони и снова крепко поцеловал.
У нее перехватило дыхание, и она застыла, закрыв глаза и раскрыв губы. А потом ее тяжелые груди колыхнулись от вздоха.
— Ты принадлежишь иному миру... — пробормотала синьора Бьянка и открыла глаза.
Сначала она просто смотрела на него не отрываясь, а потом лицо ее расплылось от удовольствия и гордости, и она обвила руками его талию.
— Так вы любите меня? — спросил он.
— Ах! — Она сделала шаг назад. — Какое тебе дело до меня! Весь Рим скоро будет любить тебя, весь Рим будет готов пасть к твоим ногам! А ты еще спрашиваешь, люблю ли я тебя. Да кто я такая?
— Да, да, но я хочу, чтобы вы любили меня, здесь, в этой комнате, сейчас.
— Тебе пора на сцену. — Портниха улыбнулась, подняла руки и погладила белые волны волос, поправила драгоценную булавку. — Бесконечное тщеславие, — вздохнула она. — И такая же бесконечная алчность.
— Это так называется? — мягко спросил он.
— Ты боишься, — прошептала она.
— Немного, синьора. Чуть-чуть. — Он улыбнулся.
— Но, милый... — начала она.
Но тут дверь распахнулась и, задыхаясь, с мокрой, растрепанной головой, в комнату вбежал Паоло.
— Тонио, ты бы только слышал их, эту шваль! Они говорят, что Руджерио заплатил тебе больше, чем Беттикино, и они жаждут драки! А еще тут полно венецианцев, Тонио! Они приехали только ради того, чтобы услышать, как ты поешь. Конечно, драки не избежать, но они не хотят оставить тебе никакого шанса!
14
Времени больше не было. Позади осталось двадцать пять лет напряженного труда и медленного продвижения к главному моменту. Это время сократилось сначала до двух лет, а потом таяло месяц за месяцем, день за днем, пока не вышло совсем.
Гвидо слышал, как настраивается оркестр. Синьора Бьянка сказала ему, что Тонио готов, но он не хотел беспокоить юношу. Сегодня днем маэстро и Тонио, крепко, с самыми нежными словами обнявшись, договорились, что в эти последние мгновения ни один из них не будет смущать другого собственными сомнениями.
Гвидо в последний раз привычно оглядел себя в зеркале. Гладкий белый парик выглядел великолепно, камзол из расшитой золотом парчи после нескольких примерок у портнихи сидел наконец достаточно свободно и не сковывал движения рук. Гвидо поправил кружевную манишку, встряхнул манжеты и чуть ослабил пояс, надеясь, что никто этого не заметит. После этого он собрал ноты.
Но перед тем как спуститься в яму, он остановился перед занавесом и выглянул в зал.
Огромная люстра только что исчезла в потолке, забрав с собой яркий, почти дневной свет.
Наступившая тьма только усилила дикий рев публики. На галерке топали ногами, со всех сторон раздавались грубые выкрики.
Как он и ожидал, аббаты занимали всю переднюю часть партера, а ложи были совершенно переполнены. Повсюду втиснули дополнительные стулья. Прямо над собой, справа, Гвидо увидел с десяток венецианцев — он был уверен в том, что это венецианцы, — а среди них одного знакомого, того великана-евнуха из собора Сан-Марко, что был наставником и другом Тонио.
В полном составе присутствовали здесь и неаполитанцы: графиня Ламберти и Кристина Гримальди сидели в первом ряду ложи, спиной к столу, за которым уже шла оживленная игра в карты. В ложе находился и маэстро Кавалла, уже приславший за сцену свои приветствия.
Кардинал Кальвино был лишь одним из многих присутствовавших в зале кардиналов. Его окружала группа молодых дворян, которые, с бокалами вина в руках, кивали головами и переговаривались друг с другом.
Неожиданно по проходу между рядами в сторону оркестра устремился какой-то человек и, сложив руки рупором, прокричал что-то насмешливое. Гвидо напрягся, злясь, что не может разобрать слова, и тут вдруг откуда-то сверху, с балок, посыпался снег из белых бумажек, и люди начали вскакивать с мест и хватать эти бумажки.
Поднялись улюлюканье и топот. Гвидо понял, что пора выходить.
Он закрыл глаза и прислонился головой к стене. И вдруг почувствовал, что кто-то трясет его за плечи. Он заскрипел зубами, готовый потребовать для себя последнего мгновения покоя.
— Посмотрите на это!
Перед ним, потрясая одной из свалившихся с потолка листовок, стоял Руджерио.
Гвидо выхватил из его рук бумажку и развернул ее к свету. Это оказался грубоватый сонет, в котором утверждалось, что у себя на родине Тонио был всего лишь жалким гондольером и у него теперь одна дорога: катиться к себе назад и распевать баркаролу на каналах.
— Это ужасно, это ужасно! — бормотал Руджерио. — Я знаю, когда публика в таком состоянии, она может закрыть театр! Они не будут ничего слушать! Для них это только забава. Теперь они хотят одного — поглумиться над венецианским патрицием, попавшим в их лапы. А Беттикино их фаворит! И они нас закроют!
— Где Беттикино? — вопросил Гвидо. — Он в ответе за все! — Он повернулся, сжимая кулак.
— Маэстро, уже нет времени! А кроме того, они не получают приказы от Беттикино. Все, что они знают, — так это то, что театры открыты, а ваш мальчик своим претенциозным поведением дал им в руки оружие! Если бы он только взял псевдоним, если бы он не был так помешан на аристократизме и прочем...
— Заткнись! — крикнул Гвидо и оттолкнул импресарио от себя. — Какого черта ты говоришь мне это сейчас!
Он был вне себя. Все давние истории о несправедливых решениях и провалах тут же всплыли в его памяти: как был несчастен Лоретти в ту ночь, когда Доменико испытал триумф, а композитор потерпел провал, и как страшно был огорчен Перголези, который после того поражения так и не вернулся в Рим.
Внезапно он почувствовал себя полным идиотом, а это было самое неприятное чувство на свете. С какой стати он решил, что его ждет трибунал, который должен вынести благородное и справедливое решение? Он шагнул к лестнице.
— Маэстро, не теряйте головы, — шепнул Руджерио. — Если в вас начнут кидать чем попало, ни в коем случае не отвечайте тем же!
Гвидо громко расхохотался. Бросил на импресарио последний презрительный взгляд и, спустившись в оркестровую яму, направился к клавесину. Музыканты встретили его поспешными поклонами.
Музыка заполнила собой пространство, на миг заглушив все страхи, и Гвидо показалось, что это не он поддерживает ее быстрый темп, а сама музыка уносит его с собой.
Занавес взмыл вверх. Грянули аплодисменты, зрители приветствовали стоявшего наверху, на сцене, Беттикино. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что певец являл собой совершенный образ божества: его светлые волосы блестели при свете рампы, а бледная кожа была великолепно подсвечена белой пудрой. Гвидо понял, что сейчас мужчины кланяются ему из лож, потому что уголком глаза видел, как Беттикино возвращает поклоны. Потом на сцену вышел Рубино, а затем, а затем... Гвидо поднял глаза и увидел Тонио.
Даже музыка не смогла заглушить ахи и охи, прокатившиеся по всему залу. Они напоминали рокот, сопровождавший предыдущее зрелище — зажигание люстры.
И в самом деле, это было зрелище. На сцене перед рампой стояла изящная женщина в алом атласном платье, украшенном золотым кружевом с вышивкой. Глаза Тонио, обведенные черным, были похожи на два сверкающих бриллианта. Он приковывал к себе внимание, хотя был недвижен, как манекен. Луч прожектора красиво подчеркивал черты его лица.
Гвидо кинул наверх еще один взгляд, однако не получил от Тонио никакого ответного знака. Казалось, что он безмятежно разглядывает зал. Лишь после того, как Беттикино завершил свою небольшую прогулку по сцене, Тонио ответил на адресованные ему приветствия. Медленно переводя взгляд справа налево, он присел в глубоком дамском реверансе. А когда поднялся, самые легкие его движения были исполнены восхитительного изящества. Конечно же, все глаза тут же устремились на него.
Между тем опера продолжалась и момент вступления в нее Гвидо неумолимо приближался. Уже была позади половина вступительного речитатива. Голос Беттикино был полон силы.
И тут он запел первую арию. Теперь Гвидо должен был быть готов к малейшему изменению. Звучание струнных стихло до слабого непрерывного треньканья, сопровождавшего клавесин.
Певец вышел на авансцену. Голубой цвет длинного камзола так оттенял его глаза, что они сверкали еще ярче. А его голос между тем звучал все сильнее, все громче, словно доказывая всю бессмысленность предстоящего спора.
Закончив вторую часть арии, он начал повторять первую, что было стандартной формой для любой арии, но, как и полагалось, начат ее варьировать, медленно увеличивая силу звука, хотя Гвидо прекрасно понимал, что это было ничто в сравнении с его истинной мощью, которую ему предстояло продемонстрировать позже. Но дойдя до последней ноты, он начал великолепное крещендо, все наращивая и наращивая звук, и все это на одном длинном-предлинном дыхании, посредине которого публика замерла в молчании. И Гвидо тоже замолчал. И скрипки смолкли. А певец, стоя совершенно неподвижно, выпускал в воздух бесконечный поток звука без малейшего признака напряжения, а потом, когда все уже думали, что он должен или смолкнуть, или умереть, вдруг стал наращивать силу снова, доведя звучание до еще более высокого пика, и лишь тогда остановился.
Аплодисменты грянули отовсюду. Аббаты кричали: «Браво, Беттикино!», и такие же крики раздавались с галерки, с задних рядов партера и из лож. Певец покинул сцену — как должен был поступить любой после окончания своей арии. А Гвидо дал знак музыкантам продолжать.
Он чувствовал, как пылает его лицо, и не осмеливался смотреть на сцену. Когда он заиграл, его пальцы оказались такими мокрыми от пота, что начали скользить по клавишам. А ведь это было вступление к первой арии Тонио. И он, испугавшись, что подведет Тонио, обуздал свой страх и поднял глаза на сцену, на стоявшую там женскую фигуру.
Тонио не видел его, по крайней мере так казалось. Выразительные черные глаза были устремлены на первый ярус, он как будто внимательно рассматривал сидящих там зрителей. И вот он запел самым чистым и абсолютно прозрачным голосом, который когда-либо слышал от него Гвидо.
Но уже отовсюду послышался шум, поднялся топот ног, сзади зашипели, сверху засвистели.
А с самой верхней галерки раздался скрипучий крик:
— Катись назад в Венецию, на каналы!
Кое-кто из аббатов повскакивал с мест и, показывая кулаки галерке, кричал:
— Эй, вы там, тише! А ну замолчите!
Но Тонио, не шелохнувшись, продолжал петь. Он не напрягал голос, пытаясь перекричать шум, что все равно было бы невозможно. Стиснув зубы, Гвидо, сам того не замечая, просто барабанил по клавишам, словно пытался извлечь из них больше звука.
Пот градом катился с его лица на руки. Теперь он вообще перестал слышать Тонио. Он не мог слышать даже собственный инструмент.
Тонио закончил арию, поклонился и с тем же спокойным видом удалился в кулисы.
Весь первый ярус разразился аплодисментами, которые не добавили к шиканью, улюлюканью и воплям остального зала ничего, кроме шума.
Самая сильная ария Беттикино предшествовала ей. Но Беттикино будет услышан, а Тонио нет! Гвидо чувствовал, что сходит с ума.
Как только Тонио снова появился на сцене, Гвидо краем глаза заметил, что с потолка снова посыпался снег из бумажек. Наверняка это очередной пасквиль или злобный стишок!
Беттикино вышел на авансцену. Ему предстояло исполнить речитатив с аккомпанементом — один из самых завораживающих и оригинальных среди всего написанного Гвидо. Это была единственная часть оперы, где соединялись действие и пение, ибо здесь певец повествовал о самой истории, составлявшей сюжет оперы, причем пел, а не просто произносил текст, и притом пел с чувством.
Именно для этого места Гвидо написал лучшую партию струнных, однако сейчас он не слышал почти ничего, совсем не мог думать и почти не понимал, что играет. Шиканье и улюлюканье смолкли, когда Беттикино начал петь, а потом он перешел от речитатива к самой грандиозной из своих арий.
Он выдержал паузу, прежде чем дать знак. Аплодисменты, полученные Беттикино за речитатив, впервые встретили бурный отпор, и Гвидо затаил дыхание. Это означаю, что у Тонио, слава Богу, были и собственные поклонники и теперь они сражались с поклонниками Беттикино их же методами — свистом и криками протеста.
Гвидо увидел, что певец дал ему знак начинать, и заиграл вступление к этой нежнейшей арии. Ни одна ария во всей опере не могла сравниться с ней, за исключением той, которую Тонио предстояло спеть сразу после Беттикино. Гвидо аккомпанировал ему один.
Беттикино замедлил темп, и Гвидо немедленно последовал за ним. И тогда даже Гвидо смог оценить мастерство гладкого и точного вступления Беттикино. Его голос начат раскручиваться так плавно и в то же время сильно, точно был тонкой и необыкновенно прочной проволокой.
Он слегка откинул голову назад. Повторяя первую часть арии, выдал замечательную трель на первой ноте, не отклоняясь от нее ни вверх, ни вниз, а просто мягко ударяя по ней снова и снова. Потом он соскользнул на более нежные фразы, великолепно их артикулируя, а в конце снова исполнил трюк с изменением силы звука, когда нота была взята на пике громкости, а потом звук стал постепенно уменьшаться, замирать, и это столь нежное диминуэндо вызвало в конце самую глубокую печаль.
Затихающий, замирающий звук, словно растворяющийся в собственном эхе, был окутан просто гробовой тишиной. И вдруг певец стал снова наращивать мощь, пока наконец не довел звучание до полной силы, и тогда остановился, решительно тряхнув головой.
Поклонники Беттикино взревели от восторга. Но им не было необходимости подливать масло в огонь: аббаты и сами вознаградили певца оглушительным топотом ног и неистовыми возгласами «браво!».
Беттикино совершил круг по сцене и вновь вышел на авансцену, чтобы спеть на бис.
Никто, конечно, не ожидал, что он повторит все точь-в-точь: обязательным условием являлись вариации, и Гвидо за клавишами был готов к самым незначительным изменениям, однако, вне сомнения, все ожидали демонстрации тремоло, трелей и тех потрясающих трюков с крещендо и диминуэндо, которые казались выходящими за пределы человеческих возможностей. И эти-то виртуозные трюки и заняли в конце концов почти целый час.
Беттикино исполнил свою арию в третий и последний раз, а затем удалился со сцены с видом победителя, которому никто не посмеет бросить вызов.
Что ж, Гвидо не собирался огорчаться по этому поводу или досадовать, что зрители готовы были вскочить с мест от восторга. Вот если бы только этим негодяям хватило ума понять, что их певец испытал момент триумфа и никакое выступление Тонио не приуменьшит значение этой минуты. Но разве конкуренты когда-либо соблюдают правила вежливости? Им было недостаточно того, что их идол только что продемонстрировал свою неуязвимость. Теперь им нужно было еще сокрушить Тонио.
И вот опять к рампе вышла роскошная молодая женщина с гладким лицом, задумчивая, безмятежная, будто ничто на свете не способно потрясти ее.
Как и в первый раз, крики раздались сначала с галерки, но потом их подхватили в партере.
— Катись назад, на свои каналы! — вопили оттуда, — Не смей стоять на одной сцене с певцом!
Но взбешенные аббаты отвечали на это своими криками:
— Пусть мальчишка споет! Боитесь, что он обойдет вашего фаворита?
Это была война, и сверху полетели первые снаряды: гнилые груши и огрызки яблок. В проходах между рядами появились жандармы. На миг установилась тишина, а потом снова поднялись свист и улюлюканье.
Гвидо прекратил играть, положив руки на клавиши.
Он хотел уже встать со скамьи, когда вдруг увидел, как Тонио повернулся к нему и решительным жестом велел ему прекратить протест. Потом последовал маленький, но резкий кивок: «Продолжай!»
Гвидо начал играть, хотя не мог ни слышать, ни даже чувствовать, что делает. Струнные на мгновение перекрыли крики, но тем самым лишь вызвали еще более громкий рев.
Однако голос Тонио тоже поднимался все выше, и, казалось, ничто не могло его потрясти. Он выпевал самые первые пассажи с той уверенностью и красотой, о которой и мечтал Гвидо. А маэстро был готов разразиться слезами.
Но внезапно зал театра сотряс совершенно невообразимый шум.
Кто-то выпустил в партер собаку, и теперь она с воем и лаем неслась прямо к оркестру.
Казалось, весь первый ярус вскочил на ноги и взревел от гнева. Кардинал Кальвино яростно призывал всех к порядку.
Гвидо остановился.
Оркестр смолк. Пока аббаты с обеих сторон прохода осыпали собаку бранью, галерку и партер заполонили жандармы, повсюду начались потасовки, раздались крики; нескольких зачинщиков выволокли на улицу, чтобы там выпороть, после чего они могли вернуться в театр.
Гвидо не шелохнувшись сидел на скамье и смотрел прямо перед собой. Он знал, что через несколько секунд зал будет очищен, и не жандармами, не властями, а просто примером знатных дам и господ, которые начнут покидать свои кресла, раздосадованные происходящим. Он чувствовал, что его оставили и силы, и способность что-либо соображать.
Вопли аббатов слились в его ушах в один мощный рев. Сквозь пелену горьких слез он взглянул еще раз на этот зал, похожий на огромную подкову, состоящую из яростных, взбешенных лиц.
Но что-то происходило. Что-то менялось. Собака продолжала еще взлаивать, но ее уже волокли прочь, и неожиданно взрыв дружных аплодисментов заглушил улюлюканье, топот и смех.
На сцену вернулся Беттикино. И вскинул вверх руки, призывая к порядку.
Лицо его было искажено гневом. Покраснев до корней волос, он крикнул во весь голос:
— Тихо!
Его призыв был встречен одобрительным гулом, в котором потонули последние крики и брань.
— Пусть мальчик споет! — прокричал Беттикино.
В тот же миг весь первый ярус разразился громкими аплодисментами, выражая свое согласие. И вслед за аббатами, которые дружно уселись, достали партитуры и привели в порядок свечи, вся остальная публика начала занимать свои места.
Беттикино смотрел на это, грозно сверкая очами.
Зал полностью затих.
И тогда, перекинув плащ через плечо, Беттикино придал своему лицу более спокойное выражение и медленно повернулся в сторону Тонио. Самая невинная улыбка расцвела на лице певца. Он протянул руку к Тонио и поклонился ему.
Совершенно обомлев, Гвидо смотрел на Тонио, который стоял один-одинешенек под безжалостными лучами прожекторов, среди абсолютной тишины.
Беттикино сомкнул руки за спиной и принял позу человека, застывшего в ожидании.
Гвидо закрыл глаза. Выразительно кивнув, выставил вперед руки и услышал, как музыканты вокруг него зашуршали нотами. А потом дружно заиграли вступление к арии.
Тонио был спокоен, как и прежде. Остановив взгляд не на ком-то среди публики, а на стоявшей поодаль фигуре певца-мастера, он открыл рот и, как всегда, вовремя вступил.
«Медленней, медленней!» — мысленно заклинал Гвидо, а Тонио между тем перешел уже ко второй части, где начинались самые сложные пассажи, с движением назад и вперед, вверх и вниз, с медленным построением трелей, и он спел их легко и свободно, а потом, вернувшись к первой части, приступил к ее настоящему украшению.
Гвидо считал, что был готов к этому, но вдруг ему пришлось перестраиваться: Тонио выбрал ту самую трель на одной ноте, которую перед этим с таким совершенством спел Беттикино, и теперь исполнял ее с ритмическим рисунком арии Беттикино, а не своей собственной, хотя, вероятно, постороннему уху это изменение было незаметно. Звук, чистый, прозрачный, искрометный, становился все сильнее и сильнее, потому что, не прекращая трели, Тонио начал усиливать его, а потом ослаблять. Таким образом, он одновременно и притом совершенно блестяще исполнял оба коронных трюка Беттикино и делал это так, что, казалось, не будет конца этому звуку, устремленному в бесконечность. У Гвидо перехватило дыхание, и он почувствовал, что волосы дыбом встали у него на затылке, когда он увидел, как Тонио, чуть запрокинув голову, без всякой остановки перешел к самому изумительному пассажу и стал подниматься вверх и вверх, пока не взял ту же самую ноту, что и раньше, но только октавой выше.
И медленно, очень медленно он начал раздувать звук, и тот стал пульсировать на выходе из его горла, на самом верхнем пределе, на который только способен человеческий голос. И в то же время звук этот оставался бархатистым и мягким, как невероятно красивый печальный вздох, длившийся и длившийся так долго, что это уже становилось просто невыносимым.
Если Тонио сейчас и сделал вздох, то никто этого не заметил, никто этого не услышал; все поняли лишь, что в той же самой замедленной манере он спустился вниз и более низким голосом, звучавшим теперь как чувственное, трепетное контральто, нежно-нежно пропел слова грусти и боли, а потом, еле заметно тряхнув головой, прекратил петь и застыл.
Гвидо склонил голову. Доски под его ногами сотрясались от оглушительного рева, раздавшегося изо всех уголков зала. Никакие прежние вопли неистовствовавшей толпы не могли сравниться по силе звука с тем громом, в каком выражалось теперь общее восхищение двух тысяч женщин и мужчин, собравшихся в этом зале. И все же Гвидо еще ждал, ждал, пока не услышал, как с разных мест партера раздались наконец те голоса, которые он обязательно должен был услышать, — голоса самих аббатов, их крики: «Браво, Тонио! Браво, Тонио!» А потом, когда он уже сказал себе, что это такая прекрасная победа, что стоит ли, право, думать о себе, — и второй крик, тут же подхваченный всем залом: «Браво, Гвидо Маффео!»
Один, два, сотню раз услышал он эти восклицания, сливающиеся друг с другом. А потом, уже собираясь встать, чтобы поклониться публике, поднял глаза на Тонио и увидел, что тот по-прежнему стоит неподвижно и вообще не глядит в зал, за пределы раскрашенного мира декораций. Он молча смотрел на Беттикино.
Глаза певца были прищурены, лицо казалось отстраненным. И вдруг Беттикино медленно раздвинул губы в улыбке и кивнул. И, когда это произошло, в зале грянула новая буря восторженных аплодисментов.
Гвидо слышал, как настраивается оркестр. Синьора Бьянка сказала ему, что Тонио готов, но он не хотел беспокоить юношу. Сегодня днем маэстро и Тонио, крепко, с самыми нежными словами обнявшись, договорились, что в эти последние мгновения ни один из них не будет смущать другого собственными сомнениями.
Гвидо в последний раз привычно оглядел себя в зеркале. Гладкий белый парик выглядел великолепно, камзол из расшитой золотом парчи после нескольких примерок у портнихи сидел наконец достаточно свободно и не сковывал движения рук. Гвидо поправил кружевную манишку, встряхнул манжеты и чуть ослабил пояс, надеясь, что никто этого не заметит. После этого он собрал ноты.
Но перед тем как спуститься в яму, он остановился перед занавесом и выглянул в зал.
Огромная люстра только что исчезла в потолке, забрав с собой яркий, почти дневной свет.
Наступившая тьма только усилила дикий рев публики. На галерке топали ногами, со всех сторон раздавались грубые выкрики.
Как он и ожидал, аббаты занимали всю переднюю часть партера, а ложи были совершенно переполнены. Повсюду втиснули дополнительные стулья. Прямо над собой, справа, Гвидо увидел с десяток венецианцев — он был уверен в том, что это венецианцы, — а среди них одного знакомого, того великана-евнуха из собора Сан-Марко, что был наставником и другом Тонио.
В полном составе присутствовали здесь и неаполитанцы: графиня Ламберти и Кристина Гримальди сидели в первом ряду ложи, спиной к столу, за которым уже шла оживленная игра в карты. В ложе находился и маэстро Кавалла, уже приславший за сцену свои приветствия.
Кардинал Кальвино был лишь одним из многих присутствовавших в зале кардиналов. Его окружала группа молодых дворян, которые, с бокалами вина в руках, кивали головами и переговаривались друг с другом.
Неожиданно по проходу между рядами в сторону оркестра устремился какой-то человек и, сложив руки рупором, прокричал что-то насмешливое. Гвидо напрягся, злясь, что не может разобрать слова, и тут вдруг откуда-то сверху, с балок, посыпался снег из белых бумажек, и люди начали вскакивать с мест и хватать эти бумажки.
Поднялись улюлюканье и топот. Гвидо понял, что пора выходить.
Он закрыл глаза и прислонился головой к стене. И вдруг почувствовал, что кто-то трясет его за плечи. Он заскрипел зубами, готовый потребовать для себя последнего мгновения покоя.
— Посмотрите на это!
Перед ним, потрясая одной из свалившихся с потолка листовок, стоял Руджерио.
Гвидо выхватил из его рук бумажку и развернул ее к свету. Это оказался грубоватый сонет, в котором утверждалось, что у себя на родине Тонио был всего лишь жалким гондольером и у него теперь одна дорога: катиться к себе назад и распевать баркаролу на каналах.
— Это ужасно, это ужасно! — бормотал Руджерио. — Я знаю, когда публика в таком состоянии, она может закрыть театр! Они не будут ничего слушать! Для них это только забава. Теперь они хотят одного — поглумиться над венецианским патрицием, попавшим в их лапы. А Беттикино их фаворит! И они нас закроют!
— Где Беттикино? — вопросил Гвидо. — Он в ответе за все! — Он повернулся, сжимая кулак.
— Маэстро, уже нет времени! А кроме того, они не получают приказы от Беттикино. Все, что они знают, — так это то, что театры открыты, а ваш мальчик своим претенциозным поведением дал им в руки оружие! Если бы он только взял псевдоним, если бы он не был так помешан на аристократизме и прочем...
— Заткнись! — крикнул Гвидо и оттолкнул импресарио от себя. — Какого черта ты говоришь мне это сейчас!
Он был вне себя. Все давние истории о несправедливых решениях и провалах тут же всплыли в его памяти: как был несчастен Лоретти в ту ночь, когда Доменико испытал триумф, а композитор потерпел провал, и как страшно был огорчен Перголези, который после того поражения так и не вернулся в Рим.
Внезапно он почувствовал себя полным идиотом, а это было самое неприятное чувство на свете. С какой стати он решил, что его ждет трибунал, который должен вынести благородное и справедливое решение? Он шагнул к лестнице.
— Маэстро, не теряйте головы, — шепнул Руджерио. — Если в вас начнут кидать чем попало, ни в коем случае не отвечайте тем же!
Гвидо громко расхохотался. Бросил на импресарио последний презрительный взгляд и, спустившись в оркестровую яму, направился к клавесину. Музыканты встретили его поспешными поклонами.
* * *
Театр затих. А если кто и порывался еще кричать, то его, кажется, тут же одергивали. Гвидо заиграл первую триумфальную тему, и струнные жизнерадостно подхватили ее.Музыка заполнила собой пространство, на миг заглушив все страхи, и Гвидо показалось, что это не он поддерживает ее быстрый темп, а сама музыка уносит его с собой.
Занавес взмыл вверх. Грянули аплодисменты, зрители приветствовали стоявшего наверху, на сцене, Беттикино. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что певец являл собой совершенный образ божества: его светлые волосы блестели при свете рампы, а бледная кожа была великолепно подсвечена белой пудрой. Гвидо понял, что сейчас мужчины кланяются ему из лож, потому что уголком глаза видел, как Беттикино возвращает поклоны. Потом на сцену вышел Рубино, а затем, а затем... Гвидо поднял глаза и увидел Тонио.
Даже музыка не смогла заглушить ахи и охи, прокатившиеся по всему залу. Они напоминали рокот, сопровождавший предыдущее зрелище — зажигание люстры.
И в самом деле, это было зрелище. На сцене перед рампой стояла изящная женщина в алом атласном платье, украшенном золотым кружевом с вышивкой. Глаза Тонио, обведенные черным, были похожи на два сверкающих бриллианта. Он приковывал к себе внимание, хотя был недвижен, как манекен. Луч прожектора красиво подчеркивал черты его лица.
Гвидо кинул наверх еще один взгляд, однако не получил от Тонио никакого ответного знака. Казалось, что он безмятежно разглядывает зал. Лишь после того, как Беттикино завершил свою небольшую прогулку по сцене, Тонио ответил на адресованные ему приветствия. Медленно переводя взгляд справа налево, он присел в глубоком дамском реверансе. А когда поднялся, самые легкие его движения были исполнены восхитительного изящества. Конечно же, все глаза тут же устремились на него.
Между тем опера продолжалась и момент вступления в нее Гвидо неумолимо приближался. Уже была позади половина вступительного речитатива. Голос Беттикино был полон силы.
И тут он запел первую арию. Теперь Гвидо должен был быть готов к малейшему изменению. Звучание струнных стихло до слабого непрерывного треньканья, сопровождавшего клавесин.
Певец вышел на авансцену. Голубой цвет длинного камзола так оттенял его глаза, что они сверкали еще ярче. А его голос между тем звучал все сильнее, все громче, словно доказывая всю бессмысленность предстоящего спора.
Закончив вторую часть арии, он начал повторять первую, что было стандартной формой для любой арии, но, как и полагалось, начат ее варьировать, медленно увеличивая силу звука, хотя Гвидо прекрасно понимал, что это было ничто в сравнении с его истинной мощью, которую ему предстояло продемонстрировать позже. Но дойдя до последней ноты, он начал великолепное крещендо, все наращивая и наращивая звук, и все это на одном длинном-предлинном дыхании, посредине которого публика замерла в молчании. И Гвидо тоже замолчал. И скрипки смолкли. А певец, стоя совершенно неподвижно, выпускал в воздух бесконечный поток звука без малейшего признака напряжения, а потом, когда все уже думали, что он должен или смолкнуть, или умереть, вдруг стал наращивать силу снова, доведя звучание до еще более высокого пика, и лишь тогда остановился.
Аплодисменты грянули отовсюду. Аббаты кричали: «Браво, Беттикино!», и такие же крики раздавались с галерки, с задних рядов партера и из лож. Певец покинул сцену — как должен был поступить любой после окончания своей арии. А Гвидо дал знак музыкантам продолжать.
Он чувствовал, как пылает его лицо, и не осмеливался смотреть на сцену. Когда он заиграл, его пальцы оказались такими мокрыми от пота, что начали скользить по клавишам. А ведь это было вступление к первой арии Тонио. И он, испугавшись, что подведет Тонио, обуздал свой страх и поднял глаза на сцену, на стоявшую там женскую фигуру.
Тонио не видел его, по крайней мере так казалось. Выразительные черные глаза были устремлены на первый ярус, он как будто внимательно рассматривал сидящих там зрителей. И вот он запел самым чистым и абсолютно прозрачным голосом, который когда-либо слышал от него Гвидо.
Но уже отовсюду послышался шум, поднялся топот ног, сзади зашипели, сверху засвистели.
А с самой верхней галерки раздался скрипучий крик:
— Катись назад в Венецию, на каналы!
Кое-кто из аббатов повскакивал с мест и, показывая кулаки галерке, кричал:
— Эй, вы там, тише! А ну замолчите!
Но Тонио, не шелохнувшись, продолжал петь. Он не напрягал голос, пытаясь перекричать шум, что все равно было бы невозможно. Стиснув зубы, Гвидо, сам того не замечая, просто барабанил по клавишам, словно пытался извлечь из них больше звука.
Пот градом катился с его лица на руки. Теперь он вообще перестал слышать Тонио. Он не мог слышать даже собственный инструмент.
Тонио закончил арию, поклонился и с тем же спокойным видом удалился в кулисы.
Весь первый ярус разразился аплодисментами, которые не добавили к шиканью, улюлюканью и воплям остального зала ничего, кроме шума.
* * *
Гвидо казалось, что для него не могло быть худшего ада, чем последовавшие вслед за этим мгновения. На подмостках уже собиралась группа для следующей сцены, а именно для нее, для завершающей сцены первого акта Гвидо написал самую великолепную арию. Мелодии в ней были мастерски подобраны так, чтобы продемонстрировать во всей красе голос Тонио, но одновременно это была самая ударная часть композиции, которая могла остановить тех знатных римлян и римлянок, что в антракте собирались с безразличным видом покинуть ложи.Самая сильная ария Беттикино предшествовала ей. Но Беттикино будет услышан, а Тонио нет! Гвидо чувствовал, что сходит с ума.
Как только Тонио снова появился на сцене, Гвидо краем глаза заметил, что с потолка снова посыпался снег из бумажек. Наверняка это очередной пасквиль или злобный стишок!
Беттикино вышел на авансцену. Ему предстояло исполнить речитатив с аккомпанементом — один из самых завораживающих и оригинальных среди всего написанного Гвидо. Это была единственная часть оперы, где соединялись действие и пение, ибо здесь певец повествовал о самой истории, составлявшей сюжет оперы, причем пел, а не просто произносил текст, и притом пел с чувством.
Именно для этого места Гвидо написал лучшую партию струнных, однако сейчас он не слышал почти ничего, совсем не мог думать и почти не понимал, что играет. Шиканье и улюлюканье смолкли, когда Беттикино начал петь, а потом он перешел от речитатива к самой грандиозной из своих арий.
Он выдержал паузу, прежде чем дать знак. Аплодисменты, полученные Беттикино за речитатив, впервые встретили бурный отпор, и Гвидо затаил дыхание. Это означаю, что у Тонио, слава Богу, были и собственные поклонники и теперь они сражались с поклонниками Беттикино их же методами — свистом и криками протеста.
Гвидо увидел, что певец дал ему знак начинать, и заиграл вступление к этой нежнейшей арии. Ни одна ария во всей опере не могла сравниться с ней, за исключением той, которую Тонио предстояло спеть сразу после Беттикино. Гвидо аккомпанировал ему один.
Беттикино замедлил темп, и Гвидо немедленно последовал за ним. И тогда даже Гвидо смог оценить мастерство гладкого и точного вступления Беттикино. Его голос начат раскручиваться так плавно и в то же время сильно, точно был тонкой и необыкновенно прочной проволокой.
Он слегка откинул голову назад. Повторяя первую часть арии, выдал замечательную трель на первой ноте, не отклоняясь от нее ни вверх, ни вниз, а просто мягко ударяя по ней снова и снова. Потом он соскользнул на более нежные фразы, великолепно их артикулируя, а в конце снова исполнил трюк с изменением силы звука, когда нота была взята на пике громкости, а потом звук стал постепенно уменьшаться, замирать, и это столь нежное диминуэндо вызвало в конце самую глубокую печаль.
Затихающий, замирающий звук, словно растворяющийся в собственном эхе, был окутан просто гробовой тишиной. И вдруг певец стал снова наращивать мощь, пока наконец не довел звучание до полной силы, и тогда остановился, решительно тряхнув головой.
Поклонники Беттикино взревели от восторга. Но им не было необходимости подливать масло в огонь: аббаты и сами вознаградили певца оглушительным топотом ног и неистовыми возгласами «браво!».
Беттикино совершил круг по сцене и вновь вышел на авансцену, чтобы спеть на бис.
Никто, конечно, не ожидал, что он повторит все точь-в-точь: обязательным условием являлись вариации, и Гвидо за клавишами был готов к самым незначительным изменениям, однако, вне сомнения, все ожидали демонстрации тремоло, трелей и тех потрясающих трюков с крещендо и диминуэндо, которые казались выходящими за пределы человеческих возможностей. И эти-то виртуозные трюки и заняли в конце концов почти целый час.
Беттикино исполнил свою арию в третий и последний раз, а затем удалился со сцены с видом победителя, которому никто не посмеет бросить вызов.
Что ж, Гвидо не собирался огорчаться по этому поводу или досадовать, что зрители готовы были вскочить с мест от восторга. Вот если бы только этим негодяям хватило ума понять, что их певец испытал момент триумфа и никакое выступление Тонио не приуменьшит значение этой минуты. Но разве конкуренты когда-либо соблюдают правила вежливости? Им было недостаточно того, что их идол только что продемонстрировал свою неуязвимость. Теперь им нужно было еще сокрушить Тонио.
И вот опять к рампе вышла роскошная молодая женщина с гладким лицом, задумчивая, безмятежная, будто ничто на свете не способно потрясти ее.
Как и в первый раз, крики раздались сначала с галерки, но потом их подхватили в партере.
— Катись назад, на свои каналы! — вопили оттуда, — Не смей стоять на одной сцене с певцом!
Но взбешенные аббаты отвечали на это своими криками:
— Пусть мальчишка споет! Боитесь, что он обойдет вашего фаворита?
Это была война, и сверху полетели первые снаряды: гнилые груши и огрызки яблок. В проходах между рядами появились жандармы. На миг установилась тишина, а потом снова поднялись свист и улюлюканье.
Гвидо прекратил играть, положив руки на клавиши.
Он хотел уже встать со скамьи, когда вдруг увидел, как Тонио повернулся к нему и решительным жестом велел ему прекратить протест. Потом последовал маленький, но резкий кивок: «Продолжай!»
Гвидо начал играть, хотя не мог ни слышать, ни даже чувствовать, что делает. Струнные на мгновение перекрыли крики, но тем самым лишь вызвали еще более громкий рев.
Однако голос Тонио тоже поднимался все выше, и, казалось, ничто не могло его потрясти. Он выпевал самые первые пассажи с той уверенностью и красотой, о которой и мечтал Гвидо. А маэстро был готов разразиться слезами.
Но внезапно зал театра сотряс совершенно невообразимый шум.
Кто-то выпустил в партер собаку, и теперь она с воем и лаем неслась прямо к оркестру.
Казалось, весь первый ярус вскочил на ноги и взревел от гнева. Кардинал Кальвино яростно призывал всех к порядку.
Гвидо остановился.
Оркестр смолк. Пока аббаты с обеих сторон прохода осыпали собаку бранью, галерку и партер заполонили жандармы, повсюду начались потасовки, раздались крики; нескольких зачинщиков выволокли на улицу, чтобы там выпороть, после чего они могли вернуться в театр.
Гвидо не шелохнувшись сидел на скамье и смотрел прямо перед собой. Он знал, что через несколько секунд зал будет очищен, и не жандармами, не властями, а просто примером знатных дам и господ, которые начнут покидать свои кресла, раздосадованные происходящим. Он чувствовал, что его оставили и силы, и способность что-либо соображать.
Вопли аббатов слились в его ушах в один мощный рев. Сквозь пелену горьких слез он взглянул еще раз на этот зал, похожий на огромную подкову, состоящую из яростных, взбешенных лиц.
Но что-то происходило. Что-то менялось. Собака продолжала еще взлаивать, но ее уже волокли прочь, и неожиданно взрыв дружных аплодисментов заглушил улюлюканье, топот и смех.
На сцену вернулся Беттикино. И вскинул вверх руки, призывая к порядку.
Лицо его было искажено гневом. Покраснев до корней волос, он крикнул во весь голос:
— Тихо!
Его призыв был встречен одобрительным гулом, в котором потонули последние крики и брань.
— Пусть мальчик споет! — прокричал Беттикино.
В тот же миг весь первый ярус разразился громкими аплодисментами, выражая свое согласие. И вслед за аббатами, которые дружно уселись, достали партитуры и привели в порядок свечи, вся остальная публика начала занимать свои места.
Беттикино смотрел на это, грозно сверкая очами.
Зал полностью затих.
И тогда, перекинув плащ через плечо, Беттикино придал своему лицу более спокойное выражение и медленно повернулся в сторону Тонио. Самая невинная улыбка расцвела на лице певца. Он протянул руку к Тонио и поклонился ему.
Совершенно обомлев, Гвидо смотрел на Тонио, который стоял один-одинешенек под безжалостными лучами прожекторов, среди абсолютной тишины.
Беттикино сомкнул руки за спиной и принял позу человека, застывшего в ожидании.
Гвидо закрыл глаза. Выразительно кивнув, выставил вперед руки и услышал, как музыканты вокруг него зашуршали нотами. А потом дружно заиграли вступление к арии.
Тонио был спокоен, как и прежде. Остановив взгляд не на ком-то среди публики, а на стоявшей поодаль фигуре певца-мастера, он открыл рот и, как всегда, вовремя вступил.
«Медленней, медленней!» — мысленно заклинал Гвидо, а Тонио между тем перешел уже ко второй части, где начинались самые сложные пассажи, с движением назад и вперед, вверх и вниз, с медленным построением трелей, и он спел их легко и свободно, а потом, вернувшись к первой части, приступил к ее настоящему украшению.
Гвидо считал, что был готов к этому, но вдруг ему пришлось перестраиваться: Тонио выбрал ту самую трель на одной ноте, которую перед этим с таким совершенством спел Беттикино, и теперь исполнял ее с ритмическим рисунком арии Беттикино, а не своей собственной, хотя, вероятно, постороннему уху это изменение было незаметно. Звук, чистый, прозрачный, искрометный, становился все сильнее и сильнее, потому что, не прекращая трели, Тонио начал усиливать его, а потом ослаблять. Таким образом, он одновременно и притом совершенно блестяще исполнял оба коронных трюка Беттикино и делал это так, что, казалось, не будет конца этому звуку, устремленному в бесконечность. У Гвидо перехватило дыхание, и он почувствовал, что волосы дыбом встали у него на затылке, когда он увидел, как Тонио, чуть запрокинув голову, без всякой остановки перешел к самому изумительному пассажу и стал подниматься вверх и вверх, пока не взял ту же самую ноту, что и раньше, но только октавой выше.
И медленно, очень медленно он начал раздувать звук, и тот стал пульсировать на выходе из его горла, на самом верхнем пределе, на который только способен человеческий голос. И в то же время звук этот оставался бархатистым и мягким, как невероятно красивый печальный вздох, длившийся и длившийся так долго, что это уже становилось просто невыносимым.
Если Тонио сейчас и сделал вздох, то никто этого не заметил, никто этого не услышал; все поняли лишь, что в той же самой замедленной манере он спустился вниз и более низким голосом, звучавшим теперь как чувственное, трепетное контральто, нежно-нежно пропел слова грусти и боли, а потом, еле заметно тряхнув головой, прекратил петь и застыл.
Гвидо склонил голову. Доски под его ногами сотрясались от оглушительного рева, раздавшегося изо всех уголков зала. Никакие прежние вопли неистовствовавшей толпы не могли сравниться по силе звука с тем громом, в каком выражалось теперь общее восхищение двух тысяч женщин и мужчин, собравшихся в этом зале. И все же Гвидо еще ждал, ждал, пока не услышал, как с разных мест партера раздались наконец те голоса, которые он обязательно должен был услышать, — голоса самих аббатов, их крики: «Браво, Тонио! Браво, Тонио!» А потом, когда он уже сказал себе, что это такая прекрасная победа, что стоит ли, право, думать о себе, — и второй крик, тут же подхваченный всем залом: «Браво, Гвидо Маффео!»
Один, два, сотню раз услышал он эти восклицания, сливающиеся друг с другом. А потом, уже собираясь встать, чтобы поклониться публике, поднял глаза на Тонио и увидел, что тот по-прежнему стоит неподвижно и вообще не глядит в зал, за пределы раскрашенного мира декораций. Он молча смотрел на Беттикино.
Глаза певца были прищурены, лицо казалось отстраненным. И вдруг Беттикино медленно раздвинул губы в улыбке и кивнул. И, когда это произошло, в зале грянула новая буря восторженных аплодисментов.
15
Уже перевалило за полночь. Театр вибрировал от движения толп, выплескивавшихся на улицу, от смеха и криков людей, спускавшихся по черным колодцам лестниц.
Тонио захлопнул за собой дверь гримерной и быстро задвинул щеколду. Стащил с головы позолоченный картонный шлем и, прислонившись затылком к двери, уставился на синьору Бьянку.
Почти тут же в дверь начали колотить.
Он стоял, переводя дыхание, и чувствовал, как на него накатывает изнеможение. Четыре часа подряд они с Беттикино соперничали друг с другом, превращая каждую следующую арию в очередное состязание и наполняя каждый выход на «бис» новыми триумфами и сюрпризами. Он не мог поверить в то, что произошло. Ему хотелось, чтобы другие сказали ему, что все было именно так, как он сам чувствовал. И в то же время хотелось остаться одному, чтобы никого не было рядом, когда волны сна готовы были унести его прочь из этой комнаты и прочь от всех тех, кто так неистово сейчас в нее ломился.
Тонио захлопнул за собой дверь гримерной и быстро задвинул щеколду. Стащил с головы позолоченный картонный шлем и, прислонившись затылком к двери, уставился на синьору Бьянку.
Почти тут же в дверь начали колотить.
Он стоял, переводя дыхание, и чувствовал, как на него накатывает изнеможение. Четыре часа подряд они с Беттикино соперничали друг с другом, превращая каждую следующую арию в очередное состязание и наполняя каждый выход на «бис» новыми триумфами и сюрпризами. Он не мог поверить в то, что произошло. Ему хотелось, чтобы другие сказали ему, что все было именно так, как он сам чувствовал. И в то же время хотелось остаться одному, чтобы никого не было рядом, когда волны сна готовы были унести его прочь из этой комнаты и прочь от всех тех, кто так неистово сейчас в нее ломился.