Страница:
И она изучающим взглядом посмотрела ему в лицо:
– А не лучше продать ферму?
Губы Пэйса сжались в одну тонкую, мрачную линию.
– Нет.
У них еще нашлось, что обсудить из домашних дел. Легче было рассуждать, что надо бы купить в лавке еще ткани на пеленки, чем осведомиться, как соседи отнеслись к известию о поражении Юга. И легче было согласиться насчет того, что в колыбельку надо постелить новый матрасик, чем рассуждать о возможных акциях федеральной армии против сочувствующих делу Юга. Дора не смела также задать Пэйсу вопрос о его ночных наездах. И она еще не успела забыть, что Хомер мертв. Умер человек, и она не сомневалась, что за это был в ответе Пэйс. Ей было трудно представить, что вот этот человек, склонившийся над колыбелью дочери, прикасающийся к ручкам новорожденного младенца как к святыне, – тот же самый, что терроризировал округу горящими факелами и петлями.
Но она видела обе стороны его характера и знала, что склонность к насилию никуда не исчезла. Она вышла за него замуж, зная об этом. Она просто еще не знала, как справиться с этой его чертой.
Дора знала также, что если хоть однажды он замахнется на нее или ребенка, она немедленно уедет – и так далеко и так быстро, что он больше никогда ее не найдет. Она обнаружила в себе силу духа, которая была неизвестна ее матери.
Странно, подумала Дора, что этой силой наделил ее Пэйс.
Глава 27
Детское хныканье потревожило сумрак затененной комнаты. Дора вытащила себя из густого тумана сна, пожалев, что не поддалась искушению брать с собой в постель и Фрэнсис. Но она питала глупые надежды, что постель с ней станет делить Пэйс. Однако он не приходил, и простыни, лежащие рядом с ней, остались холодными.
Она не успела высвободиться из-под одеял и принудить еще болящее тело сесть, как в углу комнаты раздался какой-то звук. Дора не ожидала помощи ни от кого. И дверь не открывалась, однако кто-то шепотом успокаивал плачущего младенца.
Она еще не совсем очнулась от сна, чтобы закричать, но около постели уже стояла тень и протягивала ей извивающийся, жалобно мяукающий сверток:
– Она мокрая.
Пэйс. Дора едва не рассмеялась от радости. Она взяла влажное дитя из его рук и потянулась к стопке пеленок возле постели. Он здесь с ней, он не рыщет в ночи. Дору охватило ощущение счастья, на которое она не имела права.
– Я не слышала, как ты вошел.
– Ну, ты спала как бревно. И я не хотел тебя беспокоить.
И Пэйс отодвинулся от постели, в то время как она ловко развернула промокшую пеленку, омыла скулящее дитя и завернула в сухое.
– Но это и твоя постель. Ты имеешь все основания в ней спать.
Дора старалась говорить обыденным, прозаичным тоном, не позволяя проявить страх, любопытство или что бы она ни чувствовала в данный момент. Все, что между ними происходило, раздражало ее и ранило. Она опасалась сказать что-нибудь не то, разрушить более нежные чувства и заставить его снова уехать в ночь или, что еще хуже, вновь отдаться порыву дремлющей злобы. Ей очень хотелось, чтобы все наладилось, но как же этого достичь?
– Тебе нужно выспаться, – пробормотал он, но не отодвинулся подальше, когда Дора расстегнула халат и подставила грудь ищущему ротику ребенка.
Если она и смутилась, то темнота надежно скрывала смущение от того, как зачмокала дочь. Дора поправила подушку за спиной и откинулась назад, наслаждаясь их сиюминутной близостью. Она никогда ни с кем не испытывала такого чувства близости, как с Пэйсом, а он так долго держал ее на расстоянии, что Дора с жадностью ловила каждое проявление человечности с его стороны. Быть рядом с Пэйсом и держать своего ребенка на руках было райским блаженством.
Она осторожно заметила:
– Но ты мне не помешаешь, Пэйс. Ложись и немного отдохни.
Пэйс заколебался, но затем подошел к свободной половине постели и сел, чтобы снять сапоги.
– Я положу ребенка в колыбель, когда кончишь кормить. Тебе еще не надо вставать, но я не посмел беспокоить Энни, у нее и так забот полон рот с матерью и по хозяйству.
– Но я не инвалид и сама могу ее положить. Ты теперь без помощи Солли совсем замучился. Ложись и поспи, Пэйс.
Она услышала в темноте шорох снимаемой одежды, он больше не мог противиться усталости, хотя и возражал. Ей хотелось видеть его, но она удовлетворилась сознанием, что он здесь, с ней. На сегодня этого достаточно.
– Почему ты теперь говоришь не как прежде? – спросил он с любопытством, опускаясь на постель.
Более заинтересованная широтой его плеч и мощью бицепсов, чем словами, которые он только что произнес, Дора тем не менее задумалась. Она не знала, что отвечать.
– Ты имеешь в виду строй речи, как у квакеров, и их обращение ко всем на «ты»?
Он ждал.
– Не знаю. Я говорю чаще, как все остальные. У меня же квакерская речь не от рождения. И, наверное, ты тоже оказываешь на меня дурное влияние.
Она подняла младенца, чтобы он срыгнул; Пэйс продолжал пристально ее рассматривать, повернувшись к ней лицом и опираясь на локоть. Дора ощутила его непреодолимое желание дотронуться до нее. Ей хотелось того же и так же.
– Смайты умерли. Ты больше не посещаешь собраний. Никто и не узнает, что ты изъясняешься, как все прочие. Зачем ты все еще держишься за свою манеру?
Ребенок отрыгнул. Дора потерла спинку девочки пальцем и дала ей другую грудь, поморщившись, когда Фрэнсис больно схватила воспаленный сосок. Однако нахлынувшее вслед за этим удовольствие смягчило боль. А когда Пэйс погладил темный пушок на головке ребенка, Дора ощутила теплую волну нежности. Так и должно быть. Этого она и хотела.
– Хочешь, чтобы я перестала говорить, как квакеры? – спросила Дора с любопытством.
Его пальцы погладили младенца по щеке, затем, словно сравнивая гладкость кожи, грудь Доры и неохотно вернулись восвояси.
– Нет, мне нравится твоя манера разговаривать. И голос у тебя успокаивающий. Дело даже не в том, как ты говоришь, а что. Вот это имеет для меня значение. Просто мне кажется, ты не должна чувствовать себя обязанной говорить, как квакеры.
Он лег, откинулся на подушку и стал смотреть в потолок.
А его краткое прикосновение показало, как податливы ее чувства. Дора отчаянно хотела Пэйса как мужа, как любовника, как лучшего друга. Она же играет сейчас с дьяволом в поддавки, но все равно она хочет быть с ним. До боли, так сильно, что вообразила, будто он чувствует то же самое.
– Но мне будет не легче – все время помнить, что надо говорить, как все остальные.
– Да, это понятно. – И Пэйс опять вопросительно взглянул на Дору. – А ты не хочешь опять посещать собрания?
– Я не могу.
Дора уже привычным жестом снова подняла вверх почти спящего ребенка.
– Я вышла замуж не за квакера, без одобрения старейшин.
Пэйс пробормотал неразборчивое проклятие и опять прикоснулся к ребенку.
– Да, есть одна область, в которой я преуспел: портить жизнь другим людям.
Потом свесил ноги с постели, взял Фрэнсис и отнес ее в колыбель. Девочке это не понравилось, и Пэйс стал качать ее, пока она не успокоилась.
– Но мою жизнь ты не испортил, Пэйс Николлз, – ответила Дора, вздохнув с облегчением и удобно устроившись в постели, натянув на себя одеяло.
– Я сама сделала выбор и ни о чем не жалею. А теперь иди и ложись в постель.
Он опять поколебался, затем лег, осторожно, стараясь ее не задеть.
– Значит, ты еще безумнее, чем я думал.
– Благодарствую, – ответила Дора и повернулась к нему спиной.
Через несколько дней Дора уже встала, но еще не решалась спускаться вниз. Харриет как-то решила выйти из своей спальни взглянуть на ребенка, и сегодня Дора решила вернуть ей визит. Пожилая женщина, казалось, несколько помолодела и стала живее, чем когда-либо, но комнату свою все еще покидала неохотно.
Глядя, как Дора укачивает хныкающего младенца, Харриет сказала, надувшись:
– Это очень эгоистично со стороны Джози уехать и забрать с собой Деллу, ведь она же знает, что ты нуждаешься в помощи. Как ты еще что-то успеваешь делать, не спуская ребенка с рук?
Втайне Дора только радовалась, что ей не приходится оставлять дочку на попечение беззаботной и небрежной Деллы, но она не хотела раздражать свекровь, высказывая нежелательные возражения. Дора улыбнулась, похлопала ребенка по задку и ответила:
– Я все гадаю, что бы придумать. У нас осенью был хороший урожай яблок. И те, что в мешках, подвяли. Что, если я сделаю яблочный соус? Я смогу его продать в городе. На вырученные деньги я куплю банки, а когда соберу клубнику и, может, чернику, то сварю джем. За мои джемы всегда хорошо платили.
Харриет фыркнула и бросила на Дору язвительный взгляд:
– Надеюсь, ты не строишь планы работы на табачной плантации, словно ты цветная. Не знаю, куда идет мир.
– Мир меняется, Харриет, – тихо ответила Дора. – Я не могу взваливать только на Пэйса необходимость содержать семью. Он платит Эрнестине и ее старшему сыну за работу на плантации. Да, работа трудная, хотя и не труднее, чем в моем огороде. И работают они, чтобы купить кое-что из одежды. Однако у Пэйса деньги будут, только когда он продаст табак. Что-то надо делать и нам. Джо Митчелл теперь явно не позволит нам взять из банка кредит.
– Этот парень пошел по стопам папаши. Но, полагаю, Пэйс знает, откуда взять деньги, – ответила Харриет мрачно, и мрачность была вызвана отвращением к источнику получения денег.
Дора знала, что Пэйс уже посылал запрос относительно реквизирования лошадей, но когда ему ответили, что их реквизировала армия, выше не обращался. Она должна была сказать также, что все деньги истратила на уплату налогов, а также о путанице, явившейся следствием этого, но Пэйс тогда был не в подходящем настроении. Каждый раз в его присутствии она чувствовала, словно идет по туго натянутому канату. Он мог быть нежен и внимателен, если хотел, но по большей части ходил мрачный как туча, что ее просто-напросто ужасало. Со дня рождения ребенка он все ночи оставался дома, но бурные насильственные чувства только накапливались в его душе, не находя отдушины. И она не хотела, чтобы он по этой причине срывал на ней зло.
Стук во входную дверь и знакомый голос внизу у лестницы, вывел Дору из состояния задумчивости. Увидев посетительницу и выражение ее лица, Дора замерла от страха:
– В чем дело? Что-нибудь случилось?
– Пришла телеграмма. Линкольн умер. Его застрелили. Что же будет с нами, Господи помилуй!
Пораженная ужасом, Дора не желала верить. Слишком нелепая, невероятная весть. Война же окончилась. Президента несколько недель назад переизбрали, он приступил к выполнению своих обязанностей. Нет, то, что говорит Салли, бессмысленно. Дора даже не могла вообразить себе подобного несчастья. Это не укладывается в голове. Лишь с прозорливостью и силой Линкольна можно было с честью выйти из этой ужасной войны. Без его зрелого ума и таланта вряд ли удалось бы покончить с братоубийственными распрями, разорвавшими страну надвое. Без такого лидера, без его умелого руководства в стране начнется анархия. И никогда не настанет мир.
Дора неотвязно думала об этом, пока Харриет и Салли ахали и обменивались тревожными замечаниями. Дора пыталась в одиночку справиться с мрачными предчувствиями, когда услышала, как, стуча сапогами по веранде, в дом вошел Пэйс. И она поспешила ему навстречу, чтобы еще больше укрепиться в своих страхах. Пронзительный похоронный вопль черных слуг раздался с задней половины дома. Хлопнула дверь спальни, и вошел Пэйс. Проснулась Фрэнсис и залилась яростным плачем. Увидев Салли, он заорал:
– Это правда? Я сейчас видел одного из хауэрдовских черных…
Салли кивнула.
– Я сама видела телеграмму из Вашингтона. Они стреляли в него вчера вечером. Он умер сегодня рано утром.
Дора опасливо наблюдала, как взгляд Пэйса загорается бешенством. Он сжал кулаки, желвак заходил на щеке. Она боялась взять Фрэнсис на руки. Все взгляды обратились к Пэйсу.
А потом что-то в нем словно лопнуло и осело. Ярость ушла, он сгорбился, повернулся и ушел, не сказав ни слова.
Слезы жгли глаза Доры. Это было хуже, чем гнев и махание кулаками. Разрываясь между дочерью и мужем, Дора взяла девочку на руки, укачала ее и подала Салли, стоявшей ближе всех.
Пробормотав какое-то извинение, она вышла и отправилась на поиски Пэйса. Он прибивал траурный венок на дверь.
– Я не мог этого сделать для Чарли, – ровно объяснил он, – а Чарли не было здесь, чтобы таким образом выразить скорбь, когда умер отец.
Да, у них тогда не было времени для выражения скорби. Тогда они были озабочены только одним – выжить. Но теперь, глядя на черные шелковые ленты, развевающиеся по ветру, глядя на искаженное скорбью лицо Пэйса, Дора разрешила слезам печали смочить засохшую землю пустыни безразличия.
Они горевали о смерти великого человека. Но также и о тех, кто умер прежде, сражаясь за или против него. Они все умерли. Пэйс и Дора не торжествовали по поводу смерти врагов и не задумывались над тем, как несправедлива смерть Линкольна. Да и вообще смерть. Она всегда жестока и несправедлива, и они только плакали, и слезы были так под стать этому серому дню и моросящему дождю. Дора не смела искать у Пэйса утешения и от этого горевала еще сильнее. Лицо у него ожесточилось при виде ее слез, и он отвернулся, чтобы поправить траурные ленты, как бы отгораживаясь от нее в своем личном горе.
Слуги пришли в дом, выпрашивая полоски черной ткани, чтобы повесить траурные банты на собственные жалкие двери. За годы войны Линкольн стал для них богом, якорем спасения и надежды. Его смерть пугала и вносила в их души смятение, они не могли взять в толк, что же произошло. Со временем надо будет им объяснить, но сейчас Дора сама ничего не понимала.
Она очень устала к концу дня, а надо переодеться к обеду и спуститься вниз. Ей невыносимо было выражение боли в ничего не видящих глазах Пэйса. И ей не хотелось, чтобы он на ночь куда-нибудь уехал. Может быть, если она все-таки спустится вниз, он останется дома. Это, конечно, вряд ли, но Дора не знала, что бы еще такое придумать.
Пэйс сидел за столом в одиночестве, все еще в грязной рабочей одежде. Он удивленно взглянул на Дору, но затем торопливо встал и предложил ей стул.
– Что, черт возьми, ты делаешь, почему не лежишь? – спросил он раздраженно.
– Хочу составить тебе компанию, – ответила она осторожно, заранее зная его ответ.
– Не делай этого ради меня. Я уже привык есть в одиночестве.
Пэйс снова сел и принялся за еду, а старший ребенок Эрнестины принес тарелку для Доры.
– Тебе не должно есть в одиночестве, ты мог бы подняться и поесть вместе со мной.
– Не читай мне проповедей, Дора, я не в настроении их слушать.
– Ты никогда не пребываешь в подобном настроении, так что это я буду слушать за тебя. Как ты думаешь, мы в этом году соберем достаточный урожай?
– Если я не дам волю сорнякам, то животным еды хватит, – мрачно ответил Пэйс.
Дора неизящно фыркнула, совсем как Харриет.
– Две лошади, мула и три свиньи будет нетрудно прокормить. Ты нашел ту свиноматку, которая убежала прошлой осенью?
– Да, и она супоросая. Я держу ее в загоне. Наверное, из меня вышел бы прекрасный специалист по разведению свиней.
И Пэйс злобно пронзил вилкой кусок мяса.
– Если бы ты мог продать одну свинью и нанять хорошего работника, я бы смогла продержаться своими силами. А ты мог бы отправляться на все четыре стороны. Идти своим путем. Я не желаю удерживать тебя против твоей воли.
Она сказала это напряженным, ненатуральным тоном, и Пэйс пронзительно на нее посмотрел:
– Очевидно, твое мнение обо мне столь же высоко, как остальных окружающих. Я не благодарю тебя за это предложение.
Дора смотрела вниз на тарелку. Она не чувствовала голода. Все внутри сжалось от боли. Не хотела она, чтобы обед проходил в таком вот настроении, но что бы она ни говорила, все обращалось против нее. Сцепив пальцы на коленях, она прошептала:
– Тогда что же я могу тебе предложить?
– Ничего, Дора, – ответил Пэйс устало, – ничего я не хочу ни от тебя, ни от кого-нибудь другого. Я хочу только одного, чтобы меня оставили в покое.
– Понимаю…
Но она не понимала. Отодвинувшись на стуле от стола, Дора хотела бы проникнуть в мысли Пэйса, понять, о чем он думает, но то нежное понимание, что существовало между ними в прошлом, давно исчезло. У нее было такое ощущение, будто она висит в воздухе, беспомощно, отчаянно стараясь уцепиться за кого-то или за что-то, но хватает лишь воздух. Она опять шла ко дну, и теперь уже никто ее не спасет.
Она стала подниматься из-за стола. Пэйс тоже отодвинул свой стул и встал:
– Дора, подожди!
Но Дора не остановилась. Она устала всем потакать и прислуживать, она устала стремиться и ничего не достигать, она просто-напросто действительно очень устала.
Уже поставив ногу на первую ступеньку лестницы, Дора услышала выстрелы и крики.
Глава 28
– Дора, поднимись наверх! – Опрокинув стул, Пэйс ринулся в кабинет за ружьем.
Дора перевела взгляд с него на входную дверь. Ее изнеможение сменилось яростным гневом. Пренебрегая приказом Пэйса, она обратила свои стопы к выходу. Ей претило, ей надоело быть объектом набегов и запугивания. Дора почти не видела разницы между ночными перестрелками и жестокостью отца. Чтобы суметь жить дальше, она должна положить конец угрозам.
– Пэйсон Николлз, давай не прячься, черт тебя побери.
Голос Дора не узнала, но это все равно. Все равно надо поучить здешний народ хорошим манерам.
Распахивая входную дверь, Дора слышала предостерегающий выкрик Пэйса, но опять пренебрегла. Всю жизнь ей угрожали и предъявляли требования – брат, отец, религия, жители города. Они говорили ей, что надо делать и как делать, и наказывали, если она плохо, по их мнению, выполняла приказания. Хватит, она устала. Дора хотела, чтобы ее оставили в покое и предоставили ей право жить так, как она находит лучшим. Она не так уж глупа, она знает, как выжить в трудных для нормальной жизни обстоятельствах, она знает, что это не означает нападать на других людей, которые больше и сильнее ее. Тем не менее, придется пойти на это. И еще: она устала жить только для того, чтобы выжить.
Всадники во дворе удивились, когда на освещенном лампой пороге появилась маленькая женская фигура. Дора заметила, как они поражены, и узнала в лицо одного-двух. Это Рэндолф и его брат Сэм. Она вспомнила, как они толкали ее от одного к другому на дороге, когда Дора так спешила за врачом для папы Джона. Мужчину впереди женщина не узнала, но он был похож на свинью и этим напоминал Хомера. Наверное, его двоюродный брат. На вид он был довольно пьян. Дора зло оглядела его расстегнутый жилет и запятнанный подливкой галстук. Положив руки на бедра, она потребовала: – Что тебе надобно? Здесь люди спят, и твои вопли могут их разбудить.
То, что Пэйс не высунулся вперед и не затолкал ее обратно в дверь, удивило Дору. Она этого ожидала и приготовилась к отпору. Бушующая в ее душе ярость была направлена больше на Пэйса, чем на этих незнакомцев. Но, очевидно, у него достало здравого смысла не мешать ей.
– Нам нужен Пэйс, Дора. Позови его, или он такой трус, что решился спрятаться за женской юбкой?
– Твоя мать должна была научить тебя более пристойно вести себя, Рэндолф. Если ты желаешь видеть Пэйса, тогда постучи в дверь, как полагается порядочному человеку. И оружие надо при этом оставить за дверью. Это уважаемый почтенный дом, а не салун.
– Рэндолф, проверь амбар. Сэм, ты возьми на себя хижины рабов. Я этого ублюдка вздерну, даже если это будет последнее мое дело в жизни.
Дора заметила раньше других, как из-за угла веранды появилась тень. Она не опасалась этих великовозрастных грубиянов, но она боялась Пэйса и его бешеного характера. Дора знала, что при нем его смертоносное ружье, она знала также, что каждый раз, нажимая на курок, он поступался частью своей души. Дора знала это инстинктивно, но видела и понимала это ясно, как никогда. Целясь в других, Пэйс убивал самого себя.
С яростным криком она бросилась вниз по ступенькам и схватила плетку у свинообразного вожака, а затем стегнула ею по крупу лошади. Медлительное животное попятилось прочь, несмотря на окрики всадника.
– Это мой дом, мой домашний очаг, и ты не смеешь сюда врываться! Удались, прежде чем я позволю Пэйсу продырявить твою никчемную шкуру.
Удивленные ее натиском, трое мужчин приникли к шеям своих лошадей и уставились на Дору. Хлопок, раздавшийся с веранды, заставил их обратить внимание на тени, мелькающие за вьющимся виноградом.
– Джентльмены, я еще никогда не видел свою жену в таком гневе, а я ее знаю очень давно. Она сейчас просто взорвется от злости и сделает нечто, о чем утром пожалеет, если вы сейчас же не удалитесь. Вы же знаете, на что способны женщины-матери, защищающие своих малышей. Они в уме несколько тронутые, если можно так выразиться. Так почему бы вам не убраться отсюда подобру-поздорову и не проспаться? А если у вас хватит смелости посчитаться со мной, так вы сможете это сделать утром, когда протрезвеете, в компании шерифа.
Толстяк ответил потоком ругательств, что вызвало очередь выстрелов. Пули Пэйса взрыли землю у копыт лошади. Она попятилась, встала на дыбы, и наездник тяжело шлепнулся на землю.
Дора стегнула колонну у порога плеткой и вызверилась на Пэйса:
– Немедленно прекрати! Я больше не потерплю твоих перестрелок с разными идиотами. Они все не стоят того ущерба, который ты нанесешь своей бессмертной душе.
Носком туфли она сильно пнула лежащего стонущего мужчину.
– И тебя это тоже касается. Уберите его отсюда. Не желаю больше слышать ни слова, раз он мелет чепуху.
Всадники посмотрели на мощную фигуру Пэйса, лениво прислонившегося к колонне, потом на крошечную разъяренную женщину, храбро стоящую у самых морд лошадей. Очевидно, решив, что все происходящее напоминает сцену в Бедламе и перед ними вовсе не запуганные обитатели дома, всадники спешились, подняли своего спутника, перебросили его через седло лошади и, проворчав несколько угроз насчет сведения счетов, отбыли.
Дора была все еще распалена. Бросив на праздного мужа гневный взгляд, она повернулась, зашагала в дом и громко хлопнула дверью. Пэйс последовал за ней, в свою очередь хлопнув дверью. От двойного удара в окнах зазвенели стекла.
– Дора, спусти свою задницу, прежде чем я до тебя добрался! – заревел он, глядя, как жена поднимается по лестнице.
Дора гневно обернулась:
– Ты больше не посмеешь меня притеснять и наскакивать на меня, Пэйс Николлз! И если ты хоть пальцем меня тронешь, я тебя тоже попотчую вот этим!
И она взмахнула плеткой.
Пэйс остолбенел. И смотрел, не отрываясь на плетку. Затем взглянул на свое ружье. Потом на свои кулаки. И, наконец, с искаженным болью лицом посмотрел на Дору, а потом молча повернулся, отнес ружье в кабинет и закрыл за собой дверь.
Дора чуть не расплакалась. Подавленное рыдание, казалось, надрывает грудь. Запал ярости внезапно исчез, словно ее и не было и никогда еще в жизни она не чувствовала такой усталости. И душевной пустоты. Все напрасно, все зря. Она просто-напросто себя же унизила таким поведением, себя же одурачила.
Посмотрев на закрывшуюся дверь, она устало повернула к лестнице. Теперь помочь Пэйсу она уже не сможет. Дора и себе-то ничем не сможет помочь.
Насилие порождает насилие. Так однажды сказал папа Джон. И сейчас, наверное, оно убило ее душу.
Пэйс прислушался к ее удаляющимся шагам, затем положил ружье на место. Он понятия не имел, что же происходит. В жизни он не думал чем-то обидеть Дору, причинить ей боль. Пэйс хотел, наоборот, быть ей защитником, заботиться о ней, дать все, чего ни пожелает. Но будь он проклят, если знает, чего она хочет. И никогда в жизни Дора не вела себя так.
Случалось, еще маленькой девочкой она прибегала, напротив, чтобы защитить его. Она была ловкая, понятливая и немного надоедливая. Но Дора выросла и стала тихой, скромной девушкой, которая говорила почти шепотом и никогда ничем не давала понять, что сердится, разве только неодобрительным взглядом. Гневная женщина, набросившаяся на вооруженных всадников, совсем не походила на Дору, которую он знал. Неужели ее так изменило рождение ребенка?
Но и его собственное поведение казалось Пэйсу странным. Вместо того чтобы втащить Дору обратно в дом и под угрозой оружия выгнать всех этих ублюдков со своего двора, он позволил ей неистовую выходку. И почти что восхищался тем, как Дора на них набросилась и поставила в дурацкое положение. Впрочем, они и так дураки. Но, что главное, ей для этого и ружья не потребовалось. Да он просто гордился ею, пока она не дала отпор и ему, гордо удалившись.
Он знал – почему. И ему это не нравилось. Пэйс положил ноги в сапогах на стол и посмотрел на стену, где висели ружья. Он прошел долгий путь с тех пор, как его единственным оружием были кулаки и вилы. Пэйс уже давно не был мальчишкой, уступавшим сверстникам в силе и росте. Он мог избить нахалов до полусмерти даже своей изувеченной рукой. Но на войне он хорошо научился стрелять и пользоваться менее эффективным оружием казалось ему глупым. Слишком много дел ожидает его сейчас, чтобы расслабляться и пренебрегать умением.
– А не лучше продать ферму?
Губы Пэйса сжались в одну тонкую, мрачную линию.
– Нет.
У них еще нашлось, что обсудить из домашних дел. Легче было рассуждать, что надо бы купить в лавке еще ткани на пеленки, чем осведомиться, как соседи отнеслись к известию о поражении Юга. И легче было согласиться насчет того, что в колыбельку надо постелить новый матрасик, чем рассуждать о возможных акциях федеральной армии против сочувствующих делу Юга. Дора не смела также задать Пэйсу вопрос о его ночных наездах. И она еще не успела забыть, что Хомер мертв. Умер человек, и она не сомневалась, что за это был в ответе Пэйс. Ей было трудно представить, что вот этот человек, склонившийся над колыбелью дочери, прикасающийся к ручкам новорожденного младенца как к святыне, – тот же самый, что терроризировал округу горящими факелами и петлями.
Но она видела обе стороны его характера и знала, что склонность к насилию никуда не исчезла. Она вышла за него замуж, зная об этом. Она просто еще не знала, как справиться с этой его чертой.
Дора знала также, что если хоть однажды он замахнется на нее или ребенка, она немедленно уедет – и так далеко и так быстро, что он больше никогда ее не найдет. Она обнаружила в себе силу духа, которая была неизвестна ее матери.
Странно, подумала Дора, что этой силой наделил ее Пэйс.
Глава 27
…гнездится скорбь внутри,
А горестные жалобы мои
Лишь признаки невидимого горя,
Созревшего в истерзанной душе.
У. Шекспир «Ричард II»[9]
Детское хныканье потревожило сумрак затененной комнаты. Дора вытащила себя из густого тумана сна, пожалев, что не поддалась искушению брать с собой в постель и Фрэнсис. Но она питала глупые надежды, что постель с ней станет делить Пэйс. Однако он не приходил, и простыни, лежащие рядом с ней, остались холодными.
Она не успела высвободиться из-под одеял и принудить еще болящее тело сесть, как в углу комнаты раздался какой-то звук. Дора не ожидала помощи ни от кого. И дверь не открывалась, однако кто-то шепотом успокаивал плачущего младенца.
Она еще не совсем очнулась от сна, чтобы закричать, но около постели уже стояла тень и протягивала ей извивающийся, жалобно мяукающий сверток:
– Она мокрая.
Пэйс. Дора едва не рассмеялась от радости. Она взяла влажное дитя из его рук и потянулась к стопке пеленок возле постели. Он здесь с ней, он не рыщет в ночи. Дору охватило ощущение счастья, на которое она не имела права.
– Я не слышала, как ты вошел.
– Ну, ты спала как бревно. И я не хотел тебя беспокоить.
И Пэйс отодвинулся от постели, в то время как она ловко развернула промокшую пеленку, омыла скулящее дитя и завернула в сухое.
– Но это и твоя постель. Ты имеешь все основания в ней спать.
Дора старалась говорить обыденным, прозаичным тоном, не позволяя проявить страх, любопытство или что бы она ни чувствовала в данный момент. Все, что между ними происходило, раздражало ее и ранило. Она опасалась сказать что-нибудь не то, разрушить более нежные чувства и заставить его снова уехать в ночь или, что еще хуже, вновь отдаться порыву дремлющей злобы. Ей очень хотелось, чтобы все наладилось, но как же этого достичь?
– Тебе нужно выспаться, – пробормотал он, но не отодвинулся подальше, когда Дора расстегнула халат и подставила грудь ищущему ротику ребенка.
Если она и смутилась, то темнота надежно скрывала смущение от того, как зачмокала дочь. Дора поправила подушку за спиной и откинулась назад, наслаждаясь их сиюминутной близостью. Она никогда ни с кем не испытывала такого чувства близости, как с Пэйсом, а он так долго держал ее на расстоянии, что Дора с жадностью ловила каждое проявление человечности с его стороны. Быть рядом с Пэйсом и держать своего ребенка на руках было райским блаженством.
Она осторожно заметила:
– Но ты мне не помешаешь, Пэйс. Ложись и немного отдохни.
Пэйс заколебался, но затем подошел к свободной половине постели и сел, чтобы снять сапоги.
– Я положу ребенка в колыбель, когда кончишь кормить. Тебе еще не надо вставать, но я не посмел беспокоить Энни, у нее и так забот полон рот с матерью и по хозяйству.
– Но я не инвалид и сама могу ее положить. Ты теперь без помощи Солли совсем замучился. Ложись и поспи, Пэйс.
Она услышала в темноте шорох снимаемой одежды, он больше не мог противиться усталости, хотя и возражал. Ей хотелось видеть его, но она удовлетворилась сознанием, что он здесь, с ней. На сегодня этого достаточно.
– Почему ты теперь говоришь не как прежде? – спросил он с любопытством, опускаясь на постель.
Более заинтересованная широтой его плеч и мощью бицепсов, чем словами, которые он только что произнес, Дора тем не менее задумалась. Она не знала, что отвечать.
– Ты имеешь в виду строй речи, как у квакеров, и их обращение ко всем на «ты»?
Он ждал.
– Не знаю. Я говорю чаще, как все остальные. У меня же квакерская речь не от рождения. И, наверное, ты тоже оказываешь на меня дурное влияние.
Она подняла младенца, чтобы он срыгнул; Пэйс продолжал пристально ее рассматривать, повернувшись к ней лицом и опираясь на локоть. Дора ощутила его непреодолимое желание дотронуться до нее. Ей хотелось того же и так же.
– Смайты умерли. Ты больше не посещаешь собраний. Никто и не узнает, что ты изъясняешься, как все прочие. Зачем ты все еще держишься за свою манеру?
Ребенок отрыгнул. Дора потерла спинку девочки пальцем и дала ей другую грудь, поморщившись, когда Фрэнсис больно схватила воспаленный сосок. Однако нахлынувшее вслед за этим удовольствие смягчило боль. А когда Пэйс погладил темный пушок на головке ребенка, Дора ощутила теплую волну нежности. Так и должно быть. Этого она и хотела.
– Хочешь, чтобы я перестала говорить, как квакеры? – спросила Дора с любопытством.
Его пальцы погладили младенца по щеке, затем, словно сравнивая гладкость кожи, грудь Доры и неохотно вернулись восвояси.
– Нет, мне нравится твоя манера разговаривать. И голос у тебя успокаивающий. Дело даже не в том, как ты говоришь, а что. Вот это имеет для меня значение. Просто мне кажется, ты не должна чувствовать себя обязанной говорить, как квакеры.
Он лег, откинулся на подушку и стал смотреть в потолок.
А его краткое прикосновение показало, как податливы ее чувства. Дора отчаянно хотела Пэйса как мужа, как любовника, как лучшего друга. Она же играет сейчас с дьяволом в поддавки, но все равно она хочет быть с ним. До боли, так сильно, что вообразила, будто он чувствует то же самое.
– Но мне будет не легче – все время помнить, что надо говорить, как все остальные.
– Да, это понятно. – И Пэйс опять вопросительно взглянул на Дору. – А ты не хочешь опять посещать собрания?
– Я не могу.
Дора уже привычным жестом снова подняла вверх почти спящего ребенка.
– Я вышла замуж не за квакера, без одобрения старейшин.
Пэйс пробормотал неразборчивое проклятие и опять прикоснулся к ребенку.
– Да, есть одна область, в которой я преуспел: портить жизнь другим людям.
Потом свесил ноги с постели, взял Фрэнсис и отнес ее в колыбель. Девочке это не понравилось, и Пэйс стал качать ее, пока она не успокоилась.
– Но мою жизнь ты не испортил, Пэйс Николлз, – ответила Дора, вздохнув с облегчением и удобно устроившись в постели, натянув на себя одеяло.
– Я сама сделала выбор и ни о чем не жалею. А теперь иди и ложись в постель.
Он опять поколебался, затем лег, осторожно, стараясь ее не задеть.
– Значит, ты еще безумнее, чем я думал.
– Благодарствую, – ответила Дора и повернулась к нему спиной.
Через несколько дней Дора уже встала, но еще не решалась спускаться вниз. Харриет как-то решила выйти из своей спальни взглянуть на ребенка, и сегодня Дора решила вернуть ей визит. Пожилая женщина, казалось, несколько помолодела и стала живее, чем когда-либо, но комнату свою все еще покидала неохотно.
Глядя, как Дора укачивает хныкающего младенца, Харриет сказала, надувшись:
– Это очень эгоистично со стороны Джози уехать и забрать с собой Деллу, ведь она же знает, что ты нуждаешься в помощи. Как ты еще что-то успеваешь делать, не спуская ребенка с рук?
Втайне Дора только радовалась, что ей не приходится оставлять дочку на попечение беззаботной и небрежной Деллы, но она не хотела раздражать свекровь, высказывая нежелательные возражения. Дора улыбнулась, похлопала ребенка по задку и ответила:
– Я все гадаю, что бы придумать. У нас осенью был хороший урожай яблок. И те, что в мешках, подвяли. Что, если я сделаю яблочный соус? Я смогу его продать в городе. На вырученные деньги я куплю банки, а когда соберу клубнику и, может, чернику, то сварю джем. За мои джемы всегда хорошо платили.
Харриет фыркнула и бросила на Дору язвительный взгляд:
– Надеюсь, ты не строишь планы работы на табачной плантации, словно ты цветная. Не знаю, куда идет мир.
– Мир меняется, Харриет, – тихо ответила Дора. – Я не могу взваливать только на Пэйса необходимость содержать семью. Он платит Эрнестине и ее старшему сыну за работу на плантации. Да, работа трудная, хотя и не труднее, чем в моем огороде. И работают они, чтобы купить кое-что из одежды. Однако у Пэйса деньги будут, только когда он продаст табак. Что-то надо делать и нам. Джо Митчелл теперь явно не позволит нам взять из банка кредит.
– Этот парень пошел по стопам папаши. Но, полагаю, Пэйс знает, откуда взять деньги, – ответила Харриет мрачно, и мрачность была вызвана отвращением к источнику получения денег.
Дора знала, что Пэйс уже посылал запрос относительно реквизирования лошадей, но когда ему ответили, что их реквизировала армия, выше не обращался. Она должна была сказать также, что все деньги истратила на уплату налогов, а также о путанице, явившейся следствием этого, но Пэйс тогда был не в подходящем настроении. Каждый раз в его присутствии она чувствовала, словно идет по туго натянутому канату. Он мог быть нежен и внимателен, если хотел, но по большей части ходил мрачный как туча, что ее просто-напросто ужасало. Со дня рождения ребенка он все ночи оставался дома, но бурные насильственные чувства только накапливались в его душе, не находя отдушины. И она не хотела, чтобы он по этой причине срывал на ней зло.
Стук во входную дверь и знакомый голос внизу у лестницы, вывел Дору из состояния задумчивости. Увидев посетительницу и выражение ее лица, Дора замерла от страха:
– В чем дело? Что-нибудь случилось?
– Пришла телеграмма. Линкольн умер. Его застрелили. Что же будет с нами, Господи помилуй!
Пораженная ужасом, Дора не желала верить. Слишком нелепая, невероятная весть. Война же окончилась. Президента несколько недель назад переизбрали, он приступил к выполнению своих обязанностей. Нет, то, что говорит Салли, бессмысленно. Дора даже не могла вообразить себе подобного несчастья. Это не укладывается в голове. Лишь с прозорливостью и силой Линкольна можно было с честью выйти из этой ужасной войны. Без его зрелого ума и таланта вряд ли удалось бы покончить с братоубийственными распрями, разорвавшими страну надвое. Без такого лидера, без его умелого руководства в стране начнется анархия. И никогда не настанет мир.
Дора неотвязно думала об этом, пока Харриет и Салли ахали и обменивались тревожными замечаниями. Дора пыталась в одиночку справиться с мрачными предчувствиями, когда услышала, как, стуча сапогами по веранде, в дом вошел Пэйс. И она поспешила ему навстречу, чтобы еще больше укрепиться в своих страхах. Пронзительный похоронный вопль черных слуг раздался с задней половины дома. Хлопнула дверь спальни, и вошел Пэйс. Проснулась Фрэнсис и залилась яростным плачем. Увидев Салли, он заорал:
– Это правда? Я сейчас видел одного из хауэрдовских черных…
Салли кивнула.
– Я сама видела телеграмму из Вашингтона. Они стреляли в него вчера вечером. Он умер сегодня рано утром.
Дора опасливо наблюдала, как взгляд Пэйса загорается бешенством. Он сжал кулаки, желвак заходил на щеке. Она боялась взять Фрэнсис на руки. Все взгляды обратились к Пэйсу.
А потом что-то в нем словно лопнуло и осело. Ярость ушла, он сгорбился, повернулся и ушел, не сказав ни слова.
Слезы жгли глаза Доры. Это было хуже, чем гнев и махание кулаками. Разрываясь между дочерью и мужем, Дора взяла девочку на руки, укачала ее и подала Салли, стоявшей ближе всех.
Пробормотав какое-то извинение, она вышла и отправилась на поиски Пэйса. Он прибивал траурный венок на дверь.
– Я не мог этого сделать для Чарли, – ровно объяснил он, – а Чарли не было здесь, чтобы таким образом выразить скорбь, когда умер отец.
Да, у них тогда не было времени для выражения скорби. Тогда они были озабочены только одним – выжить. Но теперь, глядя на черные шелковые ленты, развевающиеся по ветру, глядя на искаженное скорбью лицо Пэйса, Дора разрешила слезам печали смочить засохшую землю пустыни безразличия.
Они горевали о смерти великого человека. Но также и о тех, кто умер прежде, сражаясь за или против него. Они все умерли. Пэйс и Дора не торжествовали по поводу смерти врагов и не задумывались над тем, как несправедлива смерть Линкольна. Да и вообще смерть. Она всегда жестока и несправедлива, и они только плакали, и слезы были так под стать этому серому дню и моросящему дождю. Дора не смела искать у Пэйса утешения и от этого горевала еще сильнее. Лицо у него ожесточилось при виде ее слез, и он отвернулся, чтобы поправить траурные ленты, как бы отгораживаясь от нее в своем личном горе.
Слуги пришли в дом, выпрашивая полоски черной ткани, чтобы повесить траурные банты на собственные жалкие двери. За годы войны Линкольн стал для них богом, якорем спасения и надежды. Его смерть пугала и вносила в их души смятение, они не могли взять в толк, что же произошло. Со временем надо будет им объяснить, но сейчас Дора сама ничего не понимала.
Она очень устала к концу дня, а надо переодеться к обеду и спуститься вниз. Ей невыносимо было выражение боли в ничего не видящих глазах Пэйса. И ей не хотелось, чтобы он на ночь куда-нибудь уехал. Может быть, если она все-таки спустится вниз, он останется дома. Это, конечно, вряд ли, но Дора не знала, что бы еще такое придумать.
Пэйс сидел за столом в одиночестве, все еще в грязной рабочей одежде. Он удивленно взглянул на Дору, но затем торопливо встал и предложил ей стул.
– Что, черт возьми, ты делаешь, почему не лежишь? – спросил он раздраженно.
– Хочу составить тебе компанию, – ответила она осторожно, заранее зная его ответ.
– Не делай этого ради меня. Я уже привык есть в одиночестве.
Пэйс снова сел и принялся за еду, а старший ребенок Эрнестины принес тарелку для Доры.
– Тебе не должно есть в одиночестве, ты мог бы подняться и поесть вместе со мной.
– Не читай мне проповедей, Дора, я не в настроении их слушать.
– Ты никогда не пребываешь в подобном настроении, так что это я буду слушать за тебя. Как ты думаешь, мы в этом году соберем достаточный урожай?
– Если я не дам волю сорнякам, то животным еды хватит, – мрачно ответил Пэйс.
Дора неизящно фыркнула, совсем как Харриет.
– Две лошади, мула и три свиньи будет нетрудно прокормить. Ты нашел ту свиноматку, которая убежала прошлой осенью?
– Да, и она супоросая. Я держу ее в загоне. Наверное, из меня вышел бы прекрасный специалист по разведению свиней.
И Пэйс злобно пронзил вилкой кусок мяса.
– Если бы ты мог продать одну свинью и нанять хорошего работника, я бы смогла продержаться своими силами. А ты мог бы отправляться на все четыре стороны. Идти своим путем. Я не желаю удерживать тебя против твоей воли.
Она сказала это напряженным, ненатуральным тоном, и Пэйс пронзительно на нее посмотрел:
– Очевидно, твое мнение обо мне столь же высоко, как остальных окружающих. Я не благодарю тебя за это предложение.
Дора смотрела вниз на тарелку. Она не чувствовала голода. Все внутри сжалось от боли. Не хотела она, чтобы обед проходил в таком вот настроении, но что бы она ни говорила, все обращалось против нее. Сцепив пальцы на коленях, она прошептала:
– Тогда что же я могу тебе предложить?
– Ничего, Дора, – ответил Пэйс устало, – ничего я не хочу ни от тебя, ни от кого-нибудь другого. Я хочу только одного, чтобы меня оставили в покое.
– Понимаю…
Но она не понимала. Отодвинувшись на стуле от стола, Дора хотела бы проникнуть в мысли Пэйса, понять, о чем он думает, но то нежное понимание, что существовало между ними в прошлом, давно исчезло. У нее было такое ощущение, будто она висит в воздухе, беспомощно, отчаянно стараясь уцепиться за кого-то или за что-то, но хватает лишь воздух. Она опять шла ко дну, и теперь уже никто ее не спасет.
Она стала подниматься из-за стола. Пэйс тоже отодвинул свой стул и встал:
– Дора, подожди!
Но Дора не остановилась. Она устала всем потакать и прислуживать, она устала стремиться и ничего не достигать, она просто-напросто действительно очень устала.
Уже поставив ногу на первую ступеньку лестницы, Дора услышала выстрелы и крики.
Глава 28
Легко впасть в ярость, на это способен каждый,
но сердиться на того, на кого нужно сердиться,
сердиться в должной мере, в должное время,
по должной причине и должным образом —
не легко и не каждый способен на это.
Аристотель «Этика»
– Дора, поднимись наверх! – Опрокинув стул, Пэйс ринулся в кабинет за ружьем.
Дора перевела взгляд с него на входную дверь. Ее изнеможение сменилось яростным гневом. Пренебрегая приказом Пэйса, она обратила свои стопы к выходу. Ей претило, ей надоело быть объектом набегов и запугивания. Дора почти не видела разницы между ночными перестрелками и жестокостью отца. Чтобы суметь жить дальше, она должна положить конец угрозам.
– Пэйсон Николлз, давай не прячься, черт тебя побери.
Голос Дора не узнала, но это все равно. Все равно надо поучить здешний народ хорошим манерам.
Распахивая входную дверь, Дора слышала предостерегающий выкрик Пэйса, но опять пренебрегла. Всю жизнь ей угрожали и предъявляли требования – брат, отец, религия, жители города. Они говорили ей, что надо делать и как делать, и наказывали, если она плохо, по их мнению, выполняла приказания. Хватит, она устала. Дора хотела, чтобы ее оставили в покое и предоставили ей право жить так, как она находит лучшим. Она не так уж глупа, она знает, как выжить в трудных для нормальной жизни обстоятельствах, она знает, что это не означает нападать на других людей, которые больше и сильнее ее. Тем не менее, придется пойти на это. И еще: она устала жить только для того, чтобы выжить.
Всадники во дворе удивились, когда на освещенном лампой пороге появилась маленькая женская фигура. Дора заметила, как они поражены, и узнала в лицо одного-двух. Это Рэндолф и его брат Сэм. Она вспомнила, как они толкали ее от одного к другому на дороге, когда Дора так спешила за врачом для папы Джона. Мужчину впереди женщина не узнала, но он был похож на свинью и этим напоминал Хомера. Наверное, его двоюродный брат. На вид он был довольно пьян. Дора зло оглядела его расстегнутый жилет и запятнанный подливкой галстук. Положив руки на бедра, она потребовала: – Что тебе надобно? Здесь люди спят, и твои вопли могут их разбудить.
То, что Пэйс не высунулся вперед и не затолкал ее обратно в дверь, удивило Дору. Она этого ожидала и приготовилась к отпору. Бушующая в ее душе ярость была направлена больше на Пэйса, чем на этих незнакомцев. Но, очевидно, у него достало здравого смысла не мешать ей.
– Нам нужен Пэйс, Дора. Позови его, или он такой трус, что решился спрятаться за женской юбкой?
– Твоя мать должна была научить тебя более пристойно вести себя, Рэндолф. Если ты желаешь видеть Пэйса, тогда постучи в дверь, как полагается порядочному человеку. И оружие надо при этом оставить за дверью. Это уважаемый почтенный дом, а не салун.
– Рэндолф, проверь амбар. Сэм, ты возьми на себя хижины рабов. Я этого ублюдка вздерну, даже если это будет последнее мое дело в жизни.
Дора заметила раньше других, как из-за угла веранды появилась тень. Она не опасалась этих великовозрастных грубиянов, но она боялась Пэйса и его бешеного характера. Дора знала, что при нем его смертоносное ружье, она знала также, что каждый раз, нажимая на курок, он поступался частью своей души. Дора знала это инстинктивно, но видела и понимала это ясно, как никогда. Целясь в других, Пэйс убивал самого себя.
С яростным криком она бросилась вниз по ступенькам и схватила плетку у свинообразного вожака, а затем стегнула ею по крупу лошади. Медлительное животное попятилось прочь, несмотря на окрики всадника.
– Это мой дом, мой домашний очаг, и ты не смеешь сюда врываться! Удались, прежде чем я позволю Пэйсу продырявить твою никчемную шкуру.
Удивленные ее натиском, трое мужчин приникли к шеям своих лошадей и уставились на Дору. Хлопок, раздавшийся с веранды, заставил их обратить внимание на тени, мелькающие за вьющимся виноградом.
– Джентльмены, я еще никогда не видел свою жену в таком гневе, а я ее знаю очень давно. Она сейчас просто взорвется от злости и сделает нечто, о чем утром пожалеет, если вы сейчас же не удалитесь. Вы же знаете, на что способны женщины-матери, защищающие своих малышей. Они в уме несколько тронутые, если можно так выразиться. Так почему бы вам не убраться отсюда подобру-поздорову и не проспаться? А если у вас хватит смелости посчитаться со мной, так вы сможете это сделать утром, когда протрезвеете, в компании шерифа.
Толстяк ответил потоком ругательств, что вызвало очередь выстрелов. Пули Пэйса взрыли землю у копыт лошади. Она попятилась, встала на дыбы, и наездник тяжело шлепнулся на землю.
Дора стегнула колонну у порога плеткой и вызверилась на Пэйса:
– Немедленно прекрати! Я больше не потерплю твоих перестрелок с разными идиотами. Они все не стоят того ущерба, который ты нанесешь своей бессмертной душе.
Носком туфли она сильно пнула лежащего стонущего мужчину.
– И тебя это тоже касается. Уберите его отсюда. Не желаю больше слышать ни слова, раз он мелет чепуху.
Всадники посмотрели на мощную фигуру Пэйса, лениво прислонившегося к колонне, потом на крошечную разъяренную женщину, храбро стоящую у самых морд лошадей. Очевидно, решив, что все происходящее напоминает сцену в Бедламе и перед ними вовсе не запуганные обитатели дома, всадники спешились, подняли своего спутника, перебросили его через седло лошади и, проворчав несколько угроз насчет сведения счетов, отбыли.
Дора была все еще распалена. Бросив на праздного мужа гневный взгляд, она повернулась, зашагала в дом и громко хлопнула дверью. Пэйс последовал за ней, в свою очередь хлопнув дверью. От двойного удара в окнах зазвенели стекла.
– Дора, спусти свою задницу, прежде чем я до тебя добрался! – заревел он, глядя, как жена поднимается по лестнице.
Дора гневно обернулась:
– Ты больше не посмеешь меня притеснять и наскакивать на меня, Пэйс Николлз! И если ты хоть пальцем меня тронешь, я тебя тоже попотчую вот этим!
И она взмахнула плеткой.
Пэйс остолбенел. И смотрел, не отрываясь на плетку. Затем взглянул на свое ружье. Потом на свои кулаки. И, наконец, с искаженным болью лицом посмотрел на Дору, а потом молча повернулся, отнес ружье в кабинет и закрыл за собой дверь.
Дора чуть не расплакалась. Подавленное рыдание, казалось, надрывает грудь. Запал ярости внезапно исчез, словно ее и не было и никогда еще в жизни она не чувствовала такой усталости. И душевной пустоты. Все напрасно, все зря. Она просто-напросто себя же унизила таким поведением, себя же одурачила.
Посмотрев на закрывшуюся дверь, она устало повернула к лестнице. Теперь помочь Пэйсу она уже не сможет. Дора и себе-то ничем не сможет помочь.
Насилие порождает насилие. Так однажды сказал папа Джон. И сейчас, наверное, оно убило ее душу.
Пэйс прислушался к ее удаляющимся шагам, затем положил ружье на место. Он понятия не имел, что же происходит. В жизни он не думал чем-то обидеть Дору, причинить ей боль. Пэйс хотел, наоборот, быть ей защитником, заботиться о ней, дать все, чего ни пожелает. Но будь он проклят, если знает, чего она хочет. И никогда в жизни Дора не вела себя так.
Случалось, еще маленькой девочкой она прибегала, напротив, чтобы защитить его. Она была ловкая, понятливая и немного надоедливая. Но Дора выросла и стала тихой, скромной девушкой, которая говорила почти шепотом и никогда ничем не давала понять, что сердится, разве только неодобрительным взглядом. Гневная женщина, набросившаяся на вооруженных всадников, совсем не походила на Дору, которую он знал. Неужели ее так изменило рождение ребенка?
Но и его собственное поведение казалось Пэйсу странным. Вместо того чтобы втащить Дору обратно в дом и под угрозой оружия выгнать всех этих ублюдков со своего двора, он позволил ей неистовую выходку. И почти что восхищался тем, как Дора на них набросилась и поставила в дурацкое положение. Впрочем, они и так дураки. Но, что главное, ей для этого и ружья не потребовалось. Да он просто гордился ею, пока она не дала отпор и ему, гордо удалившись.
Он знал – почему. И ему это не нравилось. Пэйс положил ноги в сапогах на стол и посмотрел на стену, где висели ружья. Он прошел долгий путь с тех пор, как его единственным оружием были кулаки и вилы. Пэйс уже давно не был мальчишкой, уступавшим сверстникам в силе и росте. Он мог избить нахалов до полусмерти даже своей изувеченной рукой. Но на войне он хорошо научился стрелять и пользоваться менее эффективным оружием казалось ему глупым. Слишком много дел ожидает его сейчас, чтобы расслабляться и пренебрегать умением.