Раздался стук в дверь. На пороге стояла Изабель.
– Входи, – пригласил я. – Хочешь пива?
Она мотнула головой. Я снова направился к балкону.
– Поразительно красиво, – вздохнул я.
– Да, Рио действительно красив. А работая в Dekker, ты можешь смотреть на него из окна лучшего номера в лучшем отеле города.
На ней было летнее платье. Нагнувшись, она облокотилась на балконные перила. В горле у меня мгновенно пересохло. Я отхлебнул пива прямо из бутылки.
– Пробовала связаться с Лэнгтоном. Пока безуспешно. Попросила передать, чтобы завтра он позвонил мне.
– Понятно.
– Вечером у меня встреча. Ты справишься один?
– Легко.
– Если решишь прогуляться, не бери с собой много денег. А если твои деньги кому-то понадобятся, то просто отдай. Не вступая в разговоры.
– Да, мамочка.
Чуть покраснев, она улыбнулась.
– Прости. Но этот город бывает опасным для иностранцев.
– Я пошутил. Не беспокойся, я буду вести себя осмотрительно.
Она уже собралась уходить, когда, заколебавшись на мгновение, снова повернулась ко мне:
– В субботу у меня ланч с отцом. Хочешь пойти со мной? Он обожает русскую литературу. Думаю, вам будет о чем поговорить.
Я постарался скрыть удивление.
– Спасибо. Я с удовольствием к вам присоединюсь.
– Значит, договорились, – сказала она и вышла.
Я сидел на балконе до тех пор, пока на пляж не опустился вечер. Потом сунул в карман несколько купюр и отправился на прогулку по Авенида Атлантика.
В пятницу встреча с представителями рейтинговых агентств прошла на ура. Они, похоже, были сами рады, не обнаружив в проекте никаких изъянов. Вот только из ВФР так никто и не позвонил. Во время перерыва на ланч Изабель попыталась связаться с фондом, но ей сказали, что Джека Лэнгтона не будет весь день и что он позвонит ей в понедельник.
В субботу утром я позвонил в офис Педру Хаттори – наудачу, без всякой уверенности, что он будет на месте. Он, однако, был там. Мои «аргентинки» упали еще на один пункт из-за неподтвержденных слухов о всеобщей забастовке на следующей неделе. Педру попытался успокоить меня, мол, это пустяки и что волноваться не стоит. Но я все-таки волновался.
Остаток утра я провел, болтаясь по Рио. Я влюбился в него. Это был самый красивый – невообразимо красивый – город из тех, где я побывал. Немыслимый коллаж из красок, моря, пляжа, лесов и гор, которые были настолько близко, что казалось невозможным втиснуть город между ними. Где бы ты ни оказался, перед тобой обязательно расстилался океан, а за спиной высились горы. Здания, однако, не впечатляли – здесь все очень быстро ветшает. Даже сверкающие ультрасовременные небоскребы неизбежно проигрывали буйной красоте природы, окружавшей их.
В отель я вернулся к часу. Изабель уже ждала меня. Мы взяли такси до Ипанемы, где жил ее отец. Пляж был и похож, и не похож на Копакабану. Тот же белый песок, те же горы, поросшие буйной зеленью. Однако жилые районы были относительно новыми и ухоженными, да и гулявшие по пляжу люди выглядели несколько иначе. Группки телефонных будок, похожих на гигантские желто-оранжевые мотоциклетные шлемы, встречались через каждую сотню метров. Большинство из них было занято девушками в шортах или бикини, смеявшихся и весело болтавших по телефону.
Те, что встретились мне вечером на Копакабане, очень напоминали проституток. Тутошние, однако, скорее напоминали весело развлекающихся старшеклассниц. В Ипанеме было солнце, море, песок – и деньги.
У дальнего конца пляжа, за коробкой одного из отелей, я вдруг увидел груду странных жилищ, маленьких коробок, прилепившихся к краю горы. Казалось, они в любую минуту могут рухнуть вниз, в море. Домишки теснились, налезали друг на друга – ни одной прямой линии, ни одного завершенного строения. Favela.
– Диковато смотрится, – сказал я. – Блеск и нищета. Глаз режет.
– Режет, – эхом откликнулась Изабель.
Мы свернули с главной дороги и вскоре остановились у металлических ворот, снабженных небольшой видеокамерой и электронным замком. За ними высилась стена кондоминиума. Ворота, зажужжав, открылись, и наше такси подъехало прямо к входным дверям из темного стекла.
Мы вошли в прохладный холл. Швейцар, увидев Изабель, расплылся в улыбке. Мальчишка-лифтер пропустил нас в украшенную деревянными панелями кабину, и лифт двинулся вверх, остановившись на пятнадцатом этаже. Мы вышли в коридор.
– Изабель! – радостно произнес глубокий голос. Высокий, слегка сутулящийся мужчина в очках раскрыл дочери объятия.
– Papai! – воскликнула она и бросилась ему на шею.
У него был такой же, как у дочери, римский аристократический нос. Отец Изабель взглянул на меня поверх очков и протянул руку.
– Луис. Добро пожаловать.
Мы обменялись рукопожатием. Росту, при всей своей сутулости, он был очень внушительного. Я смотрел на него снизу вверх, а ведь во мне как-никак метр девяносто. Приятное, дружелюбное лицо – в морщинках от солнца и улыбки.
– Прошу, прошу. Проходите.
Он провел нас в обширную гостиную. Низкая плетеная и деревянная мебель, большие и яркие картины на стенах. Из окон, выходивших на балкон, струился солнечный свет. Вдали, как я и ожидал, расстилалось сияющее голубизной море.
Внезапно из прихожей донеслись торопливые гулкие шаги. "Изабель!" – прокричал кто-то хрипловатым голосом, и полная негритянка в переднике поверх темного форменного платья влетела в комнату. Заграбастав мою спутницу в охапку, она, пыхтя, начала целовать ее. Изабель самозабвенно щебетала по-португальски. Тут негритянка заметила меня. Она тут же что-то шепнула Изабель, отчего та покраснела и с деланой обидой шлепнула женщину по плечу.
– Мария была моей няней, – объяснила она, – и до сих пор считает своим долгом меня воспитывать.
Я протянул руку.
– Tudo bem? – сказал я, выложив целых пятьдесят процентов своего португальского словаря. Улыбка Марии стала еще шире, и на меня обрушился поток незнакомых слов. Мое неуклюжее "Obrigado"[1], вызвало у нее взрыв хохота.
Луиса, похоже, эта сценка развлекла.
– Хотите что-нибудь выпить? Вы уже пробовали caipirinha?
– Как вы сказали? Кайпериньо? Еще не успел.
– Тогда вы просто обязаны это сделать, и сейчас же. – Он что-то сказал второй служанке, стоявшей у двери, и та исчезла.
Луис пригласил нас на балкон. Хотя стол и стулья были в тени, но сияние полуденного солнца, отражавшееся от соседних зданий с белой облицовкой, слепило глаза. За силуэтами жилых кварталов виднелся залив поразительной синевы с разбросанными там и сям зелеными островками. Яркие тропические растения в кадках оплетали террасу, буйно лиловели цветы бугенвилии. Вместе с бризом до нас долетали далекое урчание машин, шум моря и отзвуки голосов. Прямо под нами, на огороженной территории, была пара теннисных кортов и плавательный бассейн. Похоже на частный клуб.
Служанка внесла напитки. Caipirinha оказалась коктейлем. Терпкая сладость рома, кислый вкус лайма, холод кубиков льда и крепость алкоголя вместе создавали восхитительный букет.
Луис посмотрел на меня и улыбнулся.
– Нравится?
– Само скользит – из горла прямо в желудок.
– Поосторожнее, – предостерегла Изабель. – К caipirinha надо относиться аккуратно.
Луис хохотнул.
– Да, после всего этого к Лондону будет тяжело привыкать, – сказал я, обведя взглядом залив.
Изабель улыбнулась.
– Это точно. А уж нам, бразильцам, приходится собирать в кулак все свое мужество, чтобы пережить лондонские зимы.
– Вы с моей дочерью вместе работаете?
– Совершенно верно. Мой финансовый стаж составляет уже почти неделю. А вы, если не ошибаюсь, банкир?
– Да. Все в моей семье были и остаются землевладельцами в штате Сан-Паулу. Из поколения в поколение мои предки умудрялись благополучно превращать солидные состояния в фикцию. Кажется, я первым нарушил эту семейную традицию. – Он взглянул на Изабель. – Теперь у нас это уже семейное.
Изабель вспыхнула.
– Papai, мне нравится моя работа! Я умею делать то, что делаю, и мне это нравится.
– Конечно, конечно, – с добродушной снисходительностью согласился Луис. Изабель нахмурилась. – Раньше вы преподавали русский?
– Преподавал. На факультете русистики в Лондоне.
– Ах, как я хотел бы знать этот язык. На слух он так поэтичен. Я прочитал множество русских романов – во всяком случае, всех классиков, – но, думаю, в оригинале это еще прекраснее.
– Так и есть. Русская проза – истинное чудо. Она звучит как поэзия. Оттенки, нюансы, которых умели добиваться писатели уровня Толстого и Достоевского, – это невероятно. И прекрасно.
– А ваш любимый автор?
– О, конечно же, Пушкин. Именно по этой причине. С языком он работал так, как не удавалось никому ни до него, ни после. И его сюжеты всегда великолепны.
– Мне часто кажется, что Бразилия и Россия во многом похожи.
– Серьезно?
– Да. Огромные пространства – у них и у нас. Оба народа живут одним днем. Оба привыкли к бедности и коррупции, к огромному потенциалу, которым все никак не удается воспользоваться. О Бразилии говорят, что это страна будущего – и такой останется всегда. – Он усмехнулся. – Но мы не сдаемся. Мы пьем, танцуем, наслаждаемся жизнью – и умираем на следующий день.
Я задумался. Он абсолютно точно описал ту странную смесь разгула и меланхолии, которая изначально очаровала меня при первом знакомстве с русской литературой.
– Возможно, вы правы. Я, к сожалению, практически не знаю Бразилию. Подозреваю, однако, что климат здесь лучше российского.
Луис рассмеялся.
– Это уж точно. И потому нам проще наслаждаться жизнью.
– Ваша страна просто очаровывает. Хотел бы я познакомиться с ней поближе.
Луис взял меня за руку.
– Вы читали когда-нибудь Толстого "Хозяин и работник"?
Я улыбнулся.
– Не далее как три недели назад рассказывал о нем студентам.
– Очень, очень бразильская тема.
– О чем это, Papai? – спросила Изабель.
– Расскажите ей, – сказал Луис.
– Помещик и его работник застигнуты в дороге метелью. Помещик пробует спастись, оседлав единственную лошадь и оставив работника идти пешком. По дороге лошадь сбрасывает седока. Пробираясь через сугробы, помещик размышляет о том, насколько бессмысленным было его существование: одиночество, эгоизм, жестокость – наверное, столь же бессмысленной будет и его смерть. Он возвращается и видит, что работник замерзает на снегу. Помещик накрывает его своим телом. Утром, когда вьюга кончилась, их находят. Работник выжил, но хозяин умер.
Изабель, не отрывая от меня темных глаз, ловила каждое слово.
– Какая прекрасная история.
– Толстой выразил в ней то, что считал долгом высшего сословия.
– Бразильцам стоило бы почитать этот рассказ, – проронил Луис.
– К сожалению, современники Толстого не слишком склонны были его усваивать. Потому-то спустя сорок лет и произошла революция.
– Здесь революции не будет. Будет просто анархия, взрыв насилия и нищета.
– Ваша дочь рассказала вам, чем мы тут занимаемся? – спросил я.
Изабель заметно смутилась.
– Она не любит говорить со мной о работе, – сказал Луис. – Наверное, так оно и лучше. Наши банки слишком часто оказываются на конкурирующих позициях.
Я бросил взгляд на Изабель. Она пожала плечами. И тогда я рассказал о проекте favela. Луис внимательно слушал, время от времени посматривая на дочь, но та старательно избегала встречаться с ним глазами.
Когда я закончил, воцарилось молчание. Потом Луис поинтересовался:
– Так когда же будут выпущены облигации?
– Мы надеемся, что в ближайшие две недели, – ответила Изабель.
– В таком случае пусть ваши люди свяжутся со мной. Я хочу приобрести пакет для нашего банка.
– Papai, ты ведь никогда не имеешь дела с Dekker!
– Не имею. Но это совсем другая ситуация. Я считаю, что Banco Horizonte должен поддержать такую инициативу.
Изабель растерялась и не смогла этого скрыть.
– Что-то не так, детка?
– Papai, ты просто хочешь сделать мне приятное?
– Нисколько. Это действительно хорошая идея, и она заслуживает поддержки. Я рад, что у вас все идет хорошо. А, вот и ланч.
Мы сели к столу, нам подали бифштексы и салат. Мясо оказалось нежным и гораздо более проперченным, чем то, к которому мы привыкли в Англии. Салат был приготовлен из овощей, добрая половина которых мне была неизвестна. Но все выглядело очень аппетитно.
Мы усердно принялись за еду, и на какое-то время за столом воцарилось молчание. Его нарушил Луис:
– Я думал вот о чем, Изабель… Отчего бы тебе не перейти в мой банк?
– И чем же, по-твоему, я там занималась бы? – возмущенно вскинулась девушка.
– Ну, не знаю. Уж, наверное, что-нибудь мы для тебя придумали бы. Опыта ты уже набралась достаточно, и найти ему приложение – не проблема.
– Papai…
– Тебе все это пошло бы только на пользу. Вернулась бы в Рио, пустила корни…
– Papai! – Изабель бросила быстрый взгляд на меня, потом резко повернулась к отцу, разразившись эмоциональной речью по-португальски. Луис пытался было возражать, но не смог вставить ни слова. В конце концов оба смолкли.
Я с преувеличенным вниманием занимался бифштексом.
– Прошу простить мою дочь… – начал Луис.
– А что, собственно, произошло? – возразил я. – Близкие люди потому и близкие, что с ними можно разговаривать, ничего не стесняясь. И кстати, – мне показалось, что лучше сменить тему, – а нельзя ли посмотреть на фавелы поближе?
Я сказал это просто для того, чтобы как-то разрядить возникшее напряжение. Но меня и в самом деле интересовали эти поселения, о которых я уже столько слышал.
– Ты могла бы отвести его к Корделии, – сказал Луис.
Изабель все еще хмурилась, но при этих словах отца оживилась.
– Это можно. – Она посмотрела на меня. – Хочешь?
Я откашлялся.
– Конечно. А кто такая Корделия?
– Моя сестра. Она работает в приюте для бездомных детей в одной из фавел. Сегодня она тоже там. После ленча мы могли бы туда отправиться.
– Отлично, – воодушевился я.
– Кстати, у Корделии кое-какие новости. – Луис искоса посмотрел на Изабель.
Она на секунду задумалась, потом радостно ахнула.
– Неужели беременна?
Луис с деланным безразличием пожал плечами, но не смог сдержать улыбку.
– Спроси у нее сама.
Изабель сделала большие глаза.
– Но это же чудесно! Представляю, как она счастлива, да и ты тоже. Из тебя выйдет великолепный дедушка!
По лицу Луиса было понятно, что эта роль ему явно нравится.
– Теперь мы просто обязаны повидать ее, сегодня же, – обратилась Изабель ко мне.
– Я не хотел бы вам мешать. Может быть, тебе стоит пойти туда самой?
– Ни в коем случае. Я очень хочу, чтобы вы познакомились. – Меня это слегка удивило. Почему Изабель так хочет познакомить меня со своей сестрой? – Я хотела сказать, что тебе было бы полезно увидеть один из этих приютов.
– Что ж, прекрасно. Я готов.
6
Я буквально истекал потом, взбираясь по пыльной тропинке в лучах палящего послеполуденного солнца. Я едва дышал, с каждым вдохом втягивая в легкие отвратительный запах человеческих экскрементов, к которому примешивался аромат гнилых продуктов и алкоголя. В Англии я был высоким, смуглым и худощавым человеком весьма среднего достатка. Здесь же, продираясь сквозь грязь и вонь, я казался себе непристойно белым и непристойно жирным богачом-европейцем.
Машина Луиса вместе с водителем осталась далеко внизу. Большинство фавел располагается на холмах, увы, совершенно неприспособленных для того, чтобы строить на них нормальные дома. Наскоро сколоченные хижины лепились одна к другой по обе стороны тропинки. Построены они были из всех мыслимых и немыслимых материалов, хотя, похоже, преобладали кирпич и фанера. Крошечные дыры в стенах заменяли окна, и из темноты, царившей внутри, до меня доносились какие-то непонятные звуки. Пестрое белье, переброшенное через подоконники, оживляло монотонность красного кирпича и серых кое-как оштукатуренных стен. Повсюду были дети. В основном полуголые, но попадались и просто нагишом. Одни гоняли обруч, другие с азартом играли в футбол, что на таком склоне было нелегким занятием. С громким плачем ковылял на нетвердых ножках светловолосый ребенок лет двух. Какая-то негритянка подбежала к нему и взяла на руки.
Мы прошли мимо рядов с фруктами и овощами, выставленными на продажу. За одним из лотков стоял шоколадного цвета мужчина в желтой майке с надписью по-английски "Who dies with the most toys wins". "Побеждает тот, кто умрет, собрав больше всего игрушек". Чертовщина какая-то.
Группа ребят постарше проводила нас презрительными взглядами. Из рук в руки они передавали друг другу пластиковый пакет. Каждый по очереди делал глубокий вдох, после чего пакет продолжал свое движение по кругу.
– Ты уверена, что здесь не опасно? – спросил я.
– Абсолютно не уверена, – ответила Изабель, шедшая чуть впереди.
– Значит, опасно?
– Да.
– Вот как…
Дождя не было уже несколько дней, но под ногами там и сям вместо песка попадались лужи. Вдоль тропинки текла сточная канава. Я предпочел не думать о том, куда наступаю.
Вскоре мы добрались до небольшого относительно ровного плато, на котором стояла крошечная, наспех сколоченная церквушка и какое-то квадратное строение со стенами, изукрашенными яркими граффити. Я остановился, чтобы перевести дыхание и, обернувшись, посмотрел вниз. Под нами расстилался фантастический вид. Белые здания города змеились, огибая зеленые холмы, по направлению к сияющей глади океана. Я поискал глазами статую Христа, которая видна в Рио отовсюду. Сейчас ее закрывало облако, наползшее на макушку горы.
– За то, чтобы жить здесь, многие выложили бы бешеные деньги.
– Поверь мне, за то, чтобы жить здесь, выкладывают. И не только деньги.
Мы подошли к входу в здание, осторожно пробравшись через маленький, но ухоженный сад. Вид красных, голубых, желтых и белых цветов приятно радовал глаз после унылой кирпично-коричневой грязи поселка.
Дверь распахнулась, и появившаяся на пороге женщина, кинувшись к Изабель, крепко обняла ее. Сходство было несомненным, хотя Корделия была старше и крупнее. Ранние морщинки на лице говорили о стойкости и способности сопереживания.
Мы пожали друг другу руки.
– Кора, это мой коллега, Ник Эллиот, – заговорила по-английски Изабель. – Я хотела показать ему, чем ты здесь занимаешься. Ты не против?
– Нисколько. Чем больше людей это увидят, тем лучше.
Изабель, глядя на живот Корделии, о чем-то спросила по-португальски. Та расплылась в улыбке, сестры обнялись. Пару минут они оживленно болтали, потом вспомнили обо мне. Изабель смутилась.
– Извини, Ник.
– Все хорошо. Я же понимаю, что вам хочется поговорить. – Я тоже улыбался. Было невозможно не заразиться их настроением. Я слегка поклонился Корделии. – Поздравляю.
– Спасибо, – откликнулась она. – Изабель уже рассказала вам, чем мы тут занимаемся? – Ее английский был неторопливым, но правильным, хотя акцент и чувствовался.
– Разве что в общих чертах. Кажется, что-то вроде приюта для бездомных детей?
– Верно. Здесь они могут поесть, поговорить, почувствовать, что где-то есть место и для них.
– Здесь же они и ночуют?
– Спальных мест у нас совсем мало – всего на несколько человек. Для тех, кто всерьез опасается за свою жизнь.
– А что им может угрожать?
– В основном полиция. Или эскадроны смерти. Это настоящие бандиты, владельцы магазинов нанимают их для того, чтобы очистить город от малолетних бродяг. Их избивают или убивают.
Голос Корделии звучал на удивление буднично.
– За что?!
– За все. В основном за воровство. Хотя и воришкой быть не обязательно. Сюда часто ходил Патрисио, мальчонка лет девяти. В прошлом месяце его убили. Задушили. Тело нашли на пляже вместе с запиской: "Я убил тебя потому, что ты не ходишь в школу и у тебя нет будущего".
У меня по спине побежали мурашки. Я изо всех сил всматривался в лицо Корделии, неужели это правда? И, честно говоря, мне очень не хотелось верить ей – я предпочел бы думать, что она преувеличивает. Но лицо ее оставалось спокойным и бесстрастным. Она просто излагала факты.
– И убийцам это сходит с рук? Почему же полиция ничего не предпримет?
– Убийцы в основном полицейские. В форме или без нее.
– А люди, обычные люди? Почему они это терпят?
– Игнорируют. Делают вид, что ничего не происходит. А нередко и одобряют: ведь улицы становятся чище.
Я поморщился.
– Не могу в это поверить.
Она пожала плечами.
– Хотите посмотреть?
Вслед за Корделией мы вошли в здание. Там было темно, чисто и прохладно, особенно после пыльного пекла. Мы шли по коридору, стараясь не задеть никого из детей. На стенах висели неумелые, но яркие детские рисунки. Мы вошли в класс, где ребята играли, болтали или просто сидели, уставившись в одну точку.
– Где их родители?
– Большинство вообще не знает, кто их отцы. Обычно у них дюжина братьев и сестер, спящих вповалку в одной-единственной тесной и темной комнате. Отчимы регулярно избивают их, а то и насилуют. Матери проводят дни в пьяном полузабытьи. Для этих детей жизнь на улице – не худший вариант. Они спускаются в город, чтобы клянчить милостыню или украсть что-нибудь, а с наступлением вечера либо остаются в городе, либо поднимаются сюда.
Мы перешли в другую комнату, где группа мальчишек беседовала о чем-то с учительницей. Я так и не понял, был ли это урок или просто дружеский разговор. Паренек лет двенадцати оживился при нашем появлении.
– Эй, ми-и-истер, – нараспев протянул он. – У тебя есть доллар?
Я взглянул на Корделию, которая едва заметно мотнула головой.
– Извини, нет.
– А как тебя зовут?
Мальчонка улыбался, сверкая зубами, но глаза оставались серьезными. Он внимательно изучал меня, потом его взгляд быстро метнулся по сторонам, словно в поисках какой-то неожиданной опасности. Левую ногу покрывали бесчисленные ссадины.
Мальчишка вызывающе задрал подбородок.
– Ник, – ответил я. – А тебя?
– Эуклидис. Пистолет у тебя есть, ми-и-истер?
– Нет.
– А у меня есть. – Он расхохотался. Остальные дети последовали его примеру.
Мы вышли из класса.
– Он сказал правду? – спросил я.
– Мы не разрешаем приносить сюда ни пистолеты, ни ножи. Эуклидис сейчас прячется, говорит, что полиция ищет его, чтобы убить. Якобы за то, что он украл курицу. Но похоже, он врет. Сюзанна подозревает, что он кого-то убил. За деньги.
– Двенадцатилетний киллер?!
– Да.
– Но что-то ведь вы собираетесь с этим делать?
– Оставим его здесь. Эти дети должны знать, что мы дадим им приют независимо от того, что они натворили. Иначе они перестанут нам доверять. Мне хотелось бы верить, что наши дети – ангелы, но это, увы, не так. Мы пытаемся вырвать их из порочного круга насилия, но у нас слишком мало возможностей. – Корделия тяжело вздохнула. – Знаете, кем хочет стать Эуклидис, когда вырастет?
Я мотнул головой.
– Полицейским.
Когда мы добрались до машины, я умирал от жары, пота, грязи и усталости. И черной, гнетущей депрессии. Меня мутило.
– Весь этот проект, все планы, они ничего не изменят, – буркнул я. – Пара дорог и несколько банок краски ничем не помогут этим детям.
Изабель вздохнула.
– Я знаю. Но это хоть какое-то начало. А начинать с чего-то приходится. – Через затемненные стекла она посмотрела вверх, в сторону лачуг. – В глубинах нашей народной души скрывается болезнь. Имя ей – насилие. Это как вирус. Он передается от поколения к поколению, от наркоторговца – полицейскому, от полицейского – ребенку. Корделия сражается с симптомами. Мне хочется верить, что проекты вроде Favela Bairro нацелены на искоренение причин. Но когда видишь ребят вроде Эуклидиса, руки опускаются. Порой я думаю: может, лучше стоит просто игнорировать проблему, не замечать ее – как это делают все остальные? Но… надо пытаться. Обязательно надо пытаться.
Я в деталях вспомнил жесткие глаза и улыбающуюся рожицу маленького, видавшего виды человечка и попытался представить: кем он станет, когда вырастет? Если успеет вырасти.
– Эуклидис… Странноватое имя для ребенка, тебе не кажется?
– Бразильцы по этой части очень изобретательны, – ответила Изабель, – особенно в фавелах. В приюте есть тощенький грязный малыш лет пяти, его зовут Маркос Аурелиу.
Я невольно улыбнулся, но улыбка тотчас же исчезла. Фавела нагнала на меня дикую тоску и – одновременно – разозлила. Как такое может существовать в, казалось бы, цивилизованной стране? Самих бразильцев вряд ли можно винить – ведь многие, как Корделия и Изабель, делают все, что в их силах. И все же я был зол на них – и зол на себя, словно я соучастник творившегося здесь произвола. А что я мог сделать? Да, сейчас бы мне пригодились простые ответы из моего наивного прошлого.
Фавела осталась позади, мы въезжали в зеленые кварталы, где за высокими стенами и железными воротами с системами электронного наблюдения прятались дома здешних богачей.