– Нет.
   – Сколько у нее было моторов?
   – Один.
   – Это была краденая лодка?
   – Да.
   – Мотор работал?
   – Нет.
   – Вы стояли на якоре или плыли?
   – Плыли.
   – Вы были вооружены?
   – Да.
   – Вы стреляли?
   – Нет.
   Это просто смешно! Какой во всем этом смысл? Я просто отвечаю первое, что приходит в голову.
   Внезапно меня осеняет. Они думают, что я симулирую амнезию. Этот тест нужен вовсе не для того, чтобы понять, что я помню, – нет, они проверяют истинность моих симптомов. Они заставляют меня выбирать ответ, чтобы потом подсчитать процент вопросов, на которые я ответил правильно. Если я не притворяюсь, то ответы наугад будут правильными процентов на пятьдесят. Если же результат будет существенно больше или меньше пятидесяти, это может означать, что я пытаюсь повлиять на него, нарочно давая правильные или неправильные ответы.
   Мне известно о статистике достаточно, чтобы понять их цель. Шанс, что человек, потерявший память, ответит правильно на десять вопросов из пятидесяти, меньше пяти процентов.
   Доктор Уикхэм записывал мои ответы. Без сомнения, он изучает распределение результатов, строит графики, которые подтвердили бы, что это не случайная выборка.
   Я прерываю его и спрашиваю:
   – Кто составлял эти вопросы?
   – Не знаю.
   – А вы сделайте выбор.
   Он недоуменно смотрит на меня, внезапно почувствовав себя неловко.
   – Да ладно вам, док, отвечайте: да или нет? Меня устроит простая догадка. Это тест, чтобы проверить, не симулирую ли я потерю памяти?
   – Не понимаю, о чем вы, – бормочет он.
   – Раз уж я могу угадать ответ, так и вы можете. Кто вас на это подвиг: отдел внутренних расследований или Кэмпбелл Смит?
   Вскочив на ноги, он захлопывает папку и поворачивается к двери. Жаль, что мы не встретимся с ним на поле для регби. Я окунул бы его мордой в грязь.
 
   Я спускаю ноги с кровати на пол. Линолеум холодный и слегка липкий. Задыхаясь от боли, просовываю руки в пластиковые ручки костылей.
   Мне полагается пользоваться инвалидным креслом, но я слишком самолюбив. Не собираюсь я кататься в хромированной клетке, как какой-нибудь старикан, занимающий очередь на почте. Заглянув в шкаф, обнаруживаю, что одежды там нет. Пусто.
   Знаю, что рассуждаю как параноик, но чего-то они недоговаривают. Кто-то должензнать, что я делал на реке. Кто-то ведь слышал выстрелы и что-то видел. Почему они не обнаружили тел?
   В коридоре я вижу Кэмпбелла, беседующего с доктором Уикхэмом. Рядом с ними двое следователей. Одного я знаю: это Джон Кибел. Я работал с ним раньше, пока он не перешел в отряд по борьбе с коррупцией, так называемую призрачную команду, и не начал охотиться за своими.
   Кибел – из тех копов, которые всех геев называют педерастами, а азиатов – цветными. Он громогласен, пристрастен и всецело предан работе. Когда в Темзе затонул катер «Маркиза» [10], Кибел уже к ланчу посетил тринадцать человек и сообщил им, что их ребятишки погибли. Он точно знает, что говорить и когда замолчать. Таким образом, это человек, который иногда бывает полезным.
   – И куда ты направляешься? – спрашивает Кэмпбелл.
   – Решил подышать свежим воздухом.
   Кибел тут же встревает:
   – Да, в самом деле, полезно немного проветриться.
   Я проталкиваюсь мимо них к лифту.
   – Вы не можете уйти, – говорит доктор Уикхэм. – Вам нужно каждый день менять повязки. И принимать обезболивающие.
   – Положите все мне в карман, и я сам за собой присмотрю.
   Кэмпбелл хватает меня за руку:
   – Не сходи с ума.
   Легко сказать. Меня уже трясет от него.
   – Вы что-нибудь нашли? Трупы?
   – Нет.
   – Я ведь не симулирую, понимаешь? Я действительно ничего не помню.
   – Я верю.
   Он отводит меня в сторону.
   – Но ты же знаешь порядок. Отдел внутренних расследований должен разобраться.
   – Что здесь делает Кибел?
   – Хочет поговорить с тобой.
   – Мне потребуется адвокат?
   Кэмпбелл смеется, но это не производит на меня должного впечатления. Не дав мне разобраться в своих чувствах, Кибел уводит меня по коридору в больничный холл – пустую комнату без окон, где стоят выгоревшие оранжевые диваны и на плакатах красуются здоровые люди.
   – Я слышал, к тебе приходила старушка-смерть.
   – Да, и предложила мне апартаменты с роскошным видом.
   – А ты ей отказал?
   – Не люблю путешествовать.
   Еще минут десять мы треплемся об общих знакомых и о тех временах, когда оба работали в Западном Лондоне. Он спрашивает о моей матери, и я говорю ему, что она в пансионате для престарелых.
   – Некоторые подобные заведения очень дороги.
   – Точно.
   – А ты где сейчас живешь?
   – Да прямо здесь.
   Приносят кофе, и Кибел продолжает болтать. Он высказывает мне свои мысли об увеличении числа пожарных бригад, случаях проявления жестокости и бессмысленных преступлениях. Полицейские становятся одновременно легкими мишенями и страшилками. Я знаю, чего он добивается. Он хочет завоевать мое доверие речью о хороших парнях, которые должны держаться вместе.
   Кибел принадлежит к тому типу полицейских, которые исповедуют особую, военную мораль, словно что-то отделяет их от остального общества. Они слышат, как политики говорят о войне с преступностью, о борьбе с наркотиками и терроризмом, и начинают представлять себя солдатами, которые сражаются за безопасность на наших улицах.
   – Сколько раз ты рисковал своей жизнью, Руиз? И думаешь, этим подлецам есть до этого дело? Левые называют нас свиньями, а правые – нацистами. Sieg, sieg, хрю-хрю! Sieg, sieg, хрю-хрю! – Он вскидывает правую руку в нацистском приветствии.
   Я смотрю на печатку у него на мизинце и вспоминаю «Скотный двор» Оруэлла [11]. Кибел уже завелся:
   – Мы живем в неидеальном мире, и поэтому у нас нет идеальных полицейских, так? А чего они ожидают? У нас нет этих чертовых ресурсов, и нам противостоит система, которая отпускает преступников на свободу быстрее, чем мы их ловим. А вся эта новомодная слезливо-сопливая хрень, которую они называют работой по профилактике преступлений, ничем не помогла ни тебе, ни мне. И ничем не помогла несчастным ребятишкам, которые, поддавшись дурному влиянию, встали на кривую дорожку. Я тут недавно был на одной конференции, и какой-то придурок-криминалист с американским акцентом заявил, что у полицейских, мол, нет врагов. «Наш враг не преступники, а преступление», – сказал он. Господи! Ты слышал когда-нибудь подобную глупость? Я чуть не съездил ему по морде. – Кибел наклоняется ко мне. У него изо рта пахнет арахисом. – Я не виню полицейских за то, что иногда они заводятся. И я понимаю, почему они кое-что для себя откладывают, – лишь бы не торговали наркотиками и не измывались над детьми, так? – Он опускает руку мне на плечо. – Я могу тебе помочь. Просто расскажи мне, что случилось той ночью.
   – Не помню.
   – То есть я не ошибусь, предположив, что ты не можешь опознать человека, который в тебя стрелял?
   – Твое предположение будет абсолютно справедливым.
   От моего сарказма Кибел подскакивает, как ошпаренный. Ему становится ясно, что я не купился на его бред о том, что мы-де одни против всех.
   – Где бриллианты? – Вопрос вырывается у него как будто против воли.
   – Какие бриллианты?
   Он пытается сменить тему.
   – Нет-нет, постой-ка. Какие такие бриллианты?
   Кибел орет на меня:
   – Палуба той лодки была залита кровью. Погибли люди, но мы не нашли тел и не поступило заявлений о пропавших. О чем это тебе говорит?
   Он заставляет меня задуматься. Возможно, у жертв не было близких и родственников или же те, кто оказался в лодке, занимались чем-то незаконным. Я хочу вернуться к бриллиантам, но у Кибела свои планы.
   – На днях прочитал интересные статистические данные. Тридцать пять процентов из тех, кого признали виновными в убийстве, утверждают, что забыли об этом событии.
   Опять эта чертова статистика.
   – Думаешь, я вру?
   – Думаю, привираешь.
   Я беру костыли и поднимаюсь на ноги.
   – Раз уж ты знаешь все ответы, Кибел, тогда сам и расскажи мне, что произошло. Хотя да – тебя ведь там не было. Впрочем, так всегда и бывает. Когда настоящие копы рискуют жизнью, ты валяешься в постели и смотришь повтор очередной серии «Участка» [12]. Ты ничем не рискуешь, преследуя честных полицейских за то, на что сам не способен. Проваливай. И в следующий раз, когда захочешь со мной поговорить, лучше приходи в сопровождении вооруженных полицейских, с ордером на арест и наручниками.
   Кибел краснеет, словно ему дали пощечину. Уходя, он нервно поправляет одежду и кричит мне через плечо:
   – Только этот невролог и дал себя обмануть. А больше никто тебе не верит. Скоро ты пожалеешь, что та пуля не сделала свою работу.
   Я пытаюсь догнать его, ковыляя на костылях по коридору и кроя последними словами. Двое чернокожих санитаров хватают меня и заламывают руки за спину.
   Наконец я успокаиваюсь, и меня отводят в палату. Мэгги дает мне маленький стаканчик с каким-то сиропом, и вскоре я чувствую себя, как Алиса в стране чудес. Я словно уменьшаюсь, и белые лоскуты постельного белья кажутся мне арктическими льдами.
   Во сне меня преследует клубничный запах блеска для губ, и я ощущаю мятное дыхание пропавшей девочки в оранжево-розовом купальнике. Ее зовут Микки Карлайл, и она вбита в мою память, как в скалы – обломок корабля, выбеленный солнцем, – белый, как ее кожа и волоски у нее на руках. Ее рост – четыре фута. Она хватает меня за рукав и говорит: «Почему ты меня не нашел? Ты ведь обещал моей подруге Саре, что найдешь меня».
   Она говорит это тем же тоном, каким говорила Сара, когда просила у меня стаканчик мороженого: «Вы мне обещали. Вы сказали, что угостите меня, если я расскажу, что случилось».
   Микки пропала недалеко отсюда. Из окна, возможно, видно Рэндольф-авеню. Это ряд крепких кирпичных домов, когда-то бывший дешевым викторианским кварталом, где теперь квартиры стоят сотни тысяч фунтов. Я мог бы копить десять лет или двести – все равно мне было бы не по карману купить там квартиру.
   Я до сих пор вижу лифт, старомодную металлическую клетку, дребезжавшую и лязгавшую между этажами. Шахту огибала лестница. Микки выросла, играя на этой лестнице, а после школы давала там импровизированные концерты, так как акустика была великолепной. Она пела пришепетывая: у нее выпал передний зуб.
   С тех пор прошло три года. Мир забыл ее историю, потому что надо было обсуждать новые проблемы и ужасаться другим преступлениям, переживать гибель королевы красоты, войну с терроризмом, плохое поведение спортсменов… Но Микки не исчезла. Она все еще здесь. Она – призрак, сидящий напротив меня на каждом празднике, голос, звучащий у меня в голове, когда я ложусь спать. Я знаю, что она жива. Я чую это нутром. Я знаю, но ничего не могу доказать.
   Три года назад, когда она вошла в мою жизнь, была первая неделя школьных каникул. Восемьдесят пять ступенек, и потом тьма – она исчезла. Как может пропасть ребенок в доме, где всего пять этажей и одиннадцать квартир?
   Мы обыскали каждую из них – каждую комнату, каждый шкаф, каждый закуток. Я осматривал одни и те же места снова и снова, почему-то ожидая, что она вдруг обнаружится там, несмотря на все предыдущие поиски.
   Микки было семь лет, у нее были светлые волосы, голубые глаза и беззубая улыбка. В тот последний день многие видели ее одетой в купальник и красные полотняные туфли; ее волосы украшала белая лента Алисы [13], а в руках она держала полосатое пляжное полотенце.
   Полицейские машины перекрыли улицу, соседи организовали поисковые группы. Кто-то быстро соорудил столик с кувшинами холодной воды и бутылочками с сердечными средствами. В девять часов утра температура поднялась до тридцати градусов, в воздухе стоял запах раскаленного асфальта и выхлопных газов.
   Толстый парень в мешковатых зеленых шортах фотографировал. Сначала я не узнал его, хотя сразу понял, что где-то его встречал. Где?
   Потом я вспомнил, как вспоминаю всегда. «Коттслоу-парк» – англиканская школа-пансионат в Уоррингтоне [14]. Этого злосчастного, неудачливого персонажа звали Говард Уэйвелл, и он учился на три класса младше меня. Моя память одержала очередную победу.
   Я знал, что Микки не выходила из здания. У меня был свидетель. Ее звали Сара Джордан, и ей было всего девять лет, но она «знала то, что знала». Сидя на верхней ступеньке, она потягивала лимонад из банки и убирала с глаз тонкие русые волосы. Спутанные прядки прилипли к ее ушам, как кусочки серебряной фольги.
   На Саре были сине-желтый купальник, белые шорты, коричневые сандалии и бейсболка. У нее были бледные ноги, покрытые расцарапанными следами комариных укусов. Слишком маленькая, чтобы думать о своем теле, она то сводила, то раздвигала коленки, прижимаясь щекой к холодным перилам.
   – Меня зовут инспектор Руиз, – сказал я, присаживаясь рядом с ней. – Расскажи мне еще раз, что случилось.
   Она вздохнула и вытянула ноги.
   – Я уже говорила, я нажала на кнопку.
   – Какую кнопку?
   – Одиннадцатой квартиры, где живет Микки.
   – Покажи мне, на какую кнопку ты нажала.
   Она снова вздохнула и пошла через фойе к большой парадной двери, возле которой снаружи был прикреплен домофон. Там Сара указала на верхнюю кнопку.
   – Вот на эту! Я знаю, как пишется цифра «одиннадцать».
   Мой главный свидетель с облупившимся розовым лаком на ногтях…
   – Конечно знаешь. А что было потом?
   – Мама Микки сказала, что та сейчас спустится.
   – Что она точно сказала? Слово в слово.
   Девочка нахмурила брови, сосредоточиваясь.
   – Не так. Сперва она сказала «здравствуй», и я сказала «здравствуйте». Потом я спросила, можно ли Микки спуститься поиграть. Мы собирались позагорать в саду и поиграть со шлангом. Мистер Мерфи разрешает нам включать разбрызгиватель. Он говорит, что так мы помогаем ему поливать лужайку.
   – А кто такой мистер Мерфи?
   – Микки говорит, что он владелец здания, но я думаю, что он только комендант.
   – И Микки не спустилась.
   – Нет.
   – Сколько ты ждала?
   – Лет сто. – Она обмахивает лицо руками. – Можно мне мороженое?
   – Через минуту. А пока ты ждала, мимо тебя кто-нибудь проходил?
   – Нет.
   – И ты не сходила с крыльца? Например, чтобы купить попить.
   Она покачала головой.
   – Или поговорить с другом? Или погладить собаку?
   – Нет.
   – А что было потом?
   – Мама Микки вышла выносить мусор. И спросила: «Что ты тут делаешь? Где Микки?» А я сказала: «Я ее жду». Тогда она сказала, что Микки спустилась очень давно. Но она не спускалась, потому что я была здесь все время…
   – И что ты тогда сделала?
   – Мама Микки велела мне подождать. Она сказала, чтобы я не двигалась, вот я и села на ступеньки.
   – Мимо тебя кто-нибудь проходил?
   – Только соседи, помогавшие искать Микки.
   – Ты знаешь, как их зовут?
   – Некоторых. – Она перечислила их, загибая пальцы. – Это тайна?
   – Думаю, можно и так сказать.
   – А куда пошла Микки?
   – Не знаю, милая, но мы ее найдем.

3

   Меня приехал навестить профессор Джозеф О'Лафлин. Я вижу, как он идет по больничной парковке, странно раскачиваясь, словно на его левую ногу наложена шина. Его губы шевелятся: улыбаются, приветствуют людей, произносят шутки о том, какой коктейль он предпочитает: «взболтать, но не смешивать» [15]. Только этот человек может сделать болезнь Паркинсона поводом для шуток.
   Джо клинический психолог и обладает типичной для своей профессии внешностью: высокий, худой, с копной темных волос – ни дать ни взять рассеянный академик, сбежавший с лекции.
   Мы познакомились несколько лет назад в ходе расследования убийства. Я тогда долго подозревал О'Лафлина, но оказалось, что виновен был один из его пациентов [16]. Не думаю, что профессор упоминает об этой истории в своих лекциях.
   Тихонько постучав в дверь, Джо открывает ее и неловко улыбается. У него приветливое лицо и влажные карие глаза, словно у детеныша тюленя, пока того не стукнули прикладом по голове.
   – Я слышал, у вас проблемы с памятью.
   – Да кто вы такой, черт возьми?
   – Очень хорошо. Приятно видеть, что вы не утратили чувство юмора.
   Он долго оглядывается, решая, куда поставить портфель. Потом берет блокнот, придвигает стул и садится, упираясь коленями в кровать. Наконец устроившись, он смотрит на меня и молчит, словно я сам попросил его прийти.
   Вот что я ненавижу в психологах. Они играют в молчанку и заставляют тебя усомниться в том, что ты нормален. Я не обещал, что буду что-то рассказывать. Я помню свое имя. Помню, где живу. Помню, куда положил ключи и где оставил машину. Я в полном порядке.
   – Как вы себя чувствуете?
   – Какой-то мерзавец меня подстрелил.
   Неожиданно его рука начинает дрожать и подергиваться, но он усилием воли заставляет ее не шевелиться.
   – Как ваш Паркинсон?
   – Я перестал заказывать суп в ресторанах.
   – Очень мудро. А как Джулиана?
   – Прекрасно.
   – А девочки?
   – Растут.
   В наших отношениях никогда не было места светским беседам и семейным темам. Обычно я напрашиваюсь к Джо на обед, пью его вино, заигрываю с его женой и бесстыдно выдаиваю из него мысли о нераскрытых преступлениях. Джо, конечно, это знает – и не потому, что он чертовски умен, а потому, что я – открытая книга.
   Мне нравится О'Лафлин. Он учился в частной школе и принадлежит к среднему классу, но это не страшно. И мне нравится Джулиана, его жена, которая почему-то считает, что может снова женить меня, несмотря на мой прискорбный послужной список.
   – Как я понимаю, вы встречались с моим начальником.
   – С главным суперинтендантом.
   – И что вы о нем думаете?
   Джо пожимает плечами:
   – Он производит впечатление профессионала.
   – Перестаньте, профессор, вы способны на большее. Скажите, что вы думаете на самом деле.
   Джо коротко шикает на меня. Он знает, что я его дразню.
   Откашлявшись и глядя на свои руки, он начинает:
   – Главный суперинтендант – типичный карьерист и на хорошем счету у начальства. Он переживает из-за своего второго подбородка и красит волосы. Страдает астмой. Пользуется лосьоном после бритья от Кельвина Кляйна. Женат, у него три дочери, которые так крепко прибрали папу к своим маленьким ручкам, что его осталось только посеребрить и выгравировать на нем надпись, как на трофее. Они вегетарианки и не разрешают ему есть мясо дома, поэтому он ест его в служебной столовой. Он читает романы Филлис Дороти Джеймс и любит воображать себя Адамом Далглишом, хотя и не пишет стихи и вообще не слишком чувствителен [17]. И у него есть очень раздражающая привычка не слушать людей, а читать им лекции.
   Я восхищенно присвистываю.
   – Вы следили за этим парнем?
   Профессор неожиданно смущается. Другой на его месте поражал бы своим талантом знакомых, а Джо всегда искренне удивляется, что угадал хотя бы половину. И он берет факты не из воздуха. Я мог бы попросить его обосновать каждое утверждение, и он не медлил бы с ответом. Джо, видимо, заметил, как Кэмпбелл отдувается, унюхал его лосьон, наблюдал за тем, как ест главный суперинтендант, увидел фото его детей…
   Вот что пугает меня в Джо. Он как будто способен влезть человеку в голову и читать там, как в открытой книге. Не хочется слишком сближаться с человеком, который в один прекрасный день поставит перед тобой зеркало, где ты увидишь свою судьбу.
   Джо рассматривает мою медицинскую карту, изучает результаты тестов и рентгеновские снимки. Потом закрывает папку.
   – Итак, что случилось?
   – Пуля, ружье – обычная история.
   – Очнулись здесь? Что помните последним?
   Я не отвечаю: я ломаю мозги уже два дня, с тех самых пор, как пришел в себя, но вспоминаю только пиццу.
   – Каково ваше эмоциональное состояние?
   – Подавлен. И зол.
   – Из-за того, что не можете вспомнить?
   – Никто не знает, что я делал на реке. Это не была полицейская операция. Я действовал в одиночку. Я не бунтарь. Я не бросаюсь в дело сломя голову, словно панкующий подросток с татуировкой «Рожденный проигрывать» на груди… Они обращаются со мной, как с преступником.
   – Врачи?
   – Полицейские.
   – Вероятно, это потому, что вы не можете вспомнить. Вы чувствуете себя не таким, как все. Вы думаете, что все, кроме вас, посвящены в какую-то тайну.
   – Вы полагаете, у меня паранойя?
   – Нет. Это обычный симптом амнезии. Вам кажется, что от вас что-то скрывают.
   Что ж, пусть так, хотя это и не объясняет поведения Кибела, заявлявшегося ко мне уже три раза с ложными обвинениями и дикими заявлениями. Чем дольше я отказываюсь говорить, тем в большую ярость он приходит.
   Джо вертит в руках ручку.
   – Однажды у меня был пациент, мужчина тридцати пяти лет, у которого в прошлом не было никаких нервных или психических расстройств. Он поскользнулся на обледеневшей тропинке, упал и ударился головой. Он не терял сознания… ничего такого. Поднявшись, он просто пошел дальше…
   – В этой истории будет мораль?
   – Он не помнил, что упал. И больше не знал, куда идет. Он совершенно забыл то, что случилось с ним в предыдущие двенадцать часов, хотя помнил свое имя и узнавал жену и детей. Это называется обширная преходящая амнезия. Из памяти исчезают минуты, часы или дни. Самосознание не страдает, и больные ведут себя в целом нормально, но не могут вспомнить какое-то событие или период времени.
   – Но ведь память возвращается?
   – Не всегда.
   – Что случилось с вашим пациентом?
   – Сначала мы подумали, что он забыл только падение, но он недосчитался и других воспоминаний. Он не помнил своего предыдущего брака, не помнил дома, который однажды построил. И он не знал, что Джон Мейджор был премьер-министром.
   – Выходит, он не так уж сильно пострадал.
   Джо улыбается:
   – Пока еще рано говорить, будет ли ваша амнезия постоянной. Возможно, ее причиной стала травма головы. Большинство зафиксированных случаев сопровождалось физической или эмоциональной травмой. Огнестрельная рана вполне подходит. Приступы могут быть спровоцированы сексуальным контактом или погружением в холодную воду…
   – Больше не буду заниматься сексом в бассейне.
   Мой сарказм не встречает сочувствия. Джо продолжает:
   – Вследствие травматических событий наш мозг радикально изменяет химический состав крови и количество гормонов. Это своеобразный механизм выживания, который заставляет нас драться или убегать. Иногда, после того как угроза миновала, мозг работает в этом режиме еще какое-то время – на всякий случай. Мы должны убедить ваш мозг, что можно расслабиться.
   – А как это сделать?
   – Мы разговариваем. Анализируем. Обращаемся к дневникам и фотографиям, чтобы пробудить воспоминания.
   – Когда вы видели меня в последний раз? – неожиданно спрашиваю я.
   Мгновение он размышляет.
   – Мы обедали месяца четыре назад. Джулиана хотела, чтобы вы познакомились с ее подругой.
   – Редактором из издательства.
   – Да, с ней. Почему вы спрашиваете?
   – Я у всех спрашиваю. Звоню и спрашиваю: «Привет, что нового? Здорово! Слушай, а когда ты видел меня в последний раз? Да, прошло много времени. Надо встретиться…»
   – И что вы выяснили?
   – Я недостаточно активно поддерживаю отношения.
   – Ясно. Но сама идея хорошая. Нам нужно найти недостающие фрагменты.
   – А вы не можете меня просто загипнотизировать?
   – Нет. И если стукнуть вас по голове, это тоже не поможет.
   Джо тянется к портфелю, и его рука дрожит. Он вытаскивает папку и достает картонный квадратик, обтрепанный по краям.
   – Снимок нашли у вас в кармане. Пострадал от воды.
   Он поворачивает квадратик, и у меня пересыхают губы.
   Это фото Микки Карлайл. На ней школьная форма, она улыбается в камеру, демонстрируя отсутствие переднего зуба, словно ее рассмешило что-то, не попавшее в кадр.
   Вместо замешательства я чувствую огромное облегчение. Я не схожу с ума. Это происшествие действительно имеет отношение к Микки.
   – Вы не удивлены.
   – Нет.
   – Почему?
   – Вы сочтете меня сумасшедшим, но мне снились сны.
   Я вижу, как психолог в нем начинает обрабатывать информацию.
   – Вы помните расследование и суд?
   – Да.
   – Говарда Уэйвелла посадили в тюрьму за ее убийство.
   – Да.
   – Вы думаете, он ее не убивал?
   – Я не думаю, что она мертва.
   Наконец-то я дождался реакции. Профессор явно удивлен. Оказывается, не такой уж он непрошибаемый.
   – А как же улики?
   Я поднимаю руки. Моя забинтованная ладонь сойдет за белый флаг. Я знаю все аргументы. Я сам передавал дело в суд. Все улики указывали на Говарда Уэйвелла, включая волокна ткани, пятна крови и отсутствие алиби. Присяжные сделали свое дело, и справедливость восторжествовала, справедливость, помещенная на один день в сердца двенадцати людей.
   Закон взялся за дело Микки и довел его до конца. Умом я соглашаюсь, но мое сердце не может смириться. Я просто не могу представить себе мира, в котором нет Микки.
   Джо снова смотрит на фотографию.
   – Вы помните, как положили ее в бумажник?
   – Нет.
   – А можете предположить, почему вы это сделали?
   Я качаю головой, хотя интуитивно понимаю, что, вероятно, взял с собой снимок, чтобы была возможность опознать ее.
   – А что еще при мне было?
   Джо читает по списку: