Роботэм Майкл. Пропавшая

   – Так поведай мне, Говард, что, по-твоему, случилось с Микки Карлайл. Наверняка ты об этом думал. Все остальные только над этим и размышляют. Ты полагаешь, что она все-таки вышла из дому незамеченной или же на нее напали? Может, думаешь, что ее похитили инопланетяне? Последнюю неделю я выслушивал самые причудливые теории, какие только можно вообразить.
   Говард нахмурился и провел по губам кончиком языка. На карниз снаружи, рядом с кондиционером, опустился голубь, и Говард уставился на птицу, словно она принесла ему какую-то весть.
   – Сначала я решил, что она прячется. Понимаете, она любила прятаться под лестницей и играть в бойлерной. Так я думал на прошлой неделе, но теперь… теперь не знаю. Может, она пошла продавать печенье.
   – Этой возможности я, признаться, не учел.
   – Нет, я не хотел говорить так легкомысленно, – неуклюже поправился он. – Я просто так с ней познакомился. Она постучалась ко мне в дверь – продавала печенье для скаутов, но на ней не было формы, да и печенье было домашнего приготовления.
   – И ты купил?
   – Больше никто не купил бы – оно все сгорело дотла.
   – А ты почему купил?
   Он пожал плечами:
   – Ну, она проявила инициативу. У меня есть племянники и племянницы… – Он не закончил фразы.
   – Думаю, ты сладкоежка. Как насчет конфет, пирожных и сластей всевозможных ^[43], а?
   Бледно-розовая волна залила его щеки, шея напряглась. Он не мог понять, намек ли это.
   Сменив тему, я начал сначала, попросив его дать отчет о своих перемещениях в течение нескольких часов до и после исчезновения Микки. В тот понедельник шторы на его окнах были опущены. Его коллеги не видели, чтобы он косил крытую лужайку в Примроуз-хилл ^[44]. В час дня полиция обыскала его квартиру. Он не вернулся на работу. Вместо этого Говард провел целый день возле дома, фотографируя.
   – Ты не пошел на работу и во вторник?
   – Нет. Я хотел помочь. Я напечатал фотографии Микки, чтобы сделать листовки.
   – В своей студии?
   – Да.
   – А что ты сделал потом?
   – Постирал.
   – Это ведь было во вторник утром? Весь дом вышел на поиски, а ты устраиваешь постирушку?
   Он неуверенно кивнул.
   – На полу у тебя в гостиной был ковер. – Я протянул ему фотографию, им же и сделанную. – Где он сейчас?
   – Я его выкинул.
   – Почему?
   – Он был грязным. Я не смог его отчистить.
   – Почему он был грязным?
   – Я уронил на него компост. Я делал висячие горшки.
   – Когда ты его выбросил?
   – Не помню.
   – После исчезновения Микки?
   – Думаю, да. Возможно.
   – Куда ты его выбросил?
   – В контейнер у Эджвер-роуд.
   – А что, поближе не нашел?
   – Они были переполнены.
   – Но ты ведь работаешь на муниципалитет. Ты мог найти десяток урн.
   – Я… я не подумал…
   – Видишь ли, как это выглядит со стороны. Ты прибрал квартиру, выбросил ковер, у тебя пахло известкой – кажется, будто ты пытался что-то спрятать.
   – Нет. Я просто немного прибрался. Я хотел, чтобы все было симпатично.
   – Симпатично?
   – Да.
   – А это ты раньше видел, Говард? – Я показал ему детские трусики в полиэтиленовом пакете. – Их нашли в твоей бельевой корзине.
   Его голос напрягся.
   – Они принадлежат одной моей племяннице. Они постоянно у меня останавливаются – племянницы и племянники…
   – Они остаются ночевать?
   – В комнате для гостей.
   – А Микки когда-нибудь была в твоей комнате для гостей?
   – Да… Нет… Может быть.
   – Ты хорошо знаешь миссис Карлайл?
   – Просто здороваюсь, встретив ее на лестнице.
   – Она хорошая мать?
   – Пожалуй.
   – Привлекательная женщина.
   – Не в моем вкусе.
   – Почему?
   – Она немного резкая, понимаете, не очень приветливая. Не говорите ей, что я так сказал, я не хочу задевать ее чувства.
   – А ты предпочитаешь?…
   – Мм, понимаете, дело тут не в сексе. Не знаю, право. Трудно сказать.
   – У тебя есть подружка, Говард?
   – Сейчас нет.
   Он сказал это так, как будто утром за кофе она у него была.
   – Расскажи мне о Даниэлле.
   – Я не знаю никакой Даниэллы.
   – У тебя в компьютере хранятся фотографии девочки по имени Даниэлла. На ней трусики от бикини.
   Он моргнул – раз, два, три.
   – Это дочь моей бывшей девушки.
   – На ней не надет топ. Сколько ей?
   – Одиннадцать.
   – Еще на одной фотографии есть девочка, с полотенцем на голове, она лежит на кровати. На ней только шорты. Кто она?
   Он помедлил:
   – Микки и Сара играли. Они разыгрывали пьесу. Это была просто забава.
   – Да, так я и думал, – успокоительно улыбнулся я.
   Волосы Говарда прилипли ко лбу, капли пота то и дело стекали ему в глаза, отчего он моргал. Открыв большой желтый конверт, я вытащил из него пачку фотографий и стал выкладывать их рядами на стол, одну за другой. Это все были снимки Микки – двести семьдесят штук: вот она загорает с Сарой в саду, вот они играют со шлангом, едят мороженое, борются на его кушетке.
   – Это просто фотографии, – защищаясь, сказал он. – Она была очень фотогеничной.
   – Ты сказал «была», Говард. То есть ты не думаешь, что она жива.
   – Я не это хотел сказать… то есть… вы… вы пытаетесь придумать, что я… я…
   – Ты же фотографируешь, Говард, это очевидно. Некоторые из снимков очень хороши. А еще поешь в церковном хоре и работаешь мальчиком в алтаре.
   – Служителем.
   – И преподаешь в воскресной школе.
   – Я просто помогаю.
   – Возишь детей на экскурсии – на пляж или в зоопарк.
   – Да.
   Я заставил его повнимательнее взглянуть на фотографию.
   – Кажется, ей не очень-то нравится позировать в бикини? – Я выложил перед ним еще одну фотографию… и еще одну.
   – Это была просто забава.
   – Где она переодевалась?
   – В комнате для гостей.
   – Ты фотографировал, как она переодевалась?
   – Нет.
   – Микки оставалась у тебя на ночь?
   – Нет.
   – Ты оставлял ее одну в квартире?
   – Нет.
   – И не уводил ее из дома без разрешения?
   – Нет.
   – Ты не водил ее в зоопарк или на экскурсии?
   Он покачал головой.
   – Это хорошо. То есть я о том, что было бы безответственно оставить без присмотра такого маленького ребенка или разрешить ей играть с химикатами и острыми инструментами, так?
   Он кивнул.
   – А если бы она порезалась, тебе пришлось объясняться с ее матерью. Уверен, миссис Карлайл поняла бы. Несчастные случаи иногда происходят. Но, с другой стороны, ты не захотел бы, чтобы она рассердилась и запретила Микки встречаться с тобой. Значит, возможно, ты и не сказал бы, а сохранил бы это в тайне.
   – Нет, я ей сказал бы.
   – Конечно сказал бы. Если бы Микки поранилась, тебе пришлось бы сообщить об этом ее матери.
   – Да.
   Взяв синюю папку, я извлек из нее лист бумаги, пробежал глазами по строчкам и постучал по нужной указательным пальцем.
   – Очень хорошо, Говард, но я вот чего не могу понять. Видишь ли, в твоей гостиной обнаружили следы крови Микки, а также у тебя в ванной и на полотенцах.
   Говард открывал и закрывал рот, его голос напрягся.
   – Вы думаете, я это сделал, но я не делал.
   – Тогда расскажи мне, откуда взялась кровь.
   – Она порезала палец. Они с Сарой мастерили телефон из консервных банок, и у одной был острый край. Я должен был проверить. Но порез был неглубоким. Я заклеил его пластырем. Она была очень смелой. Даже не плакала…
   – И ты сказал ее матери?
   Он смотрит вниз, на свои руки.
   – Я попросил Микки не говорить. Я боялся, что миссис Карлайл прекратит наше общение, если решит, что я за ней не слежу.
   – Там было слишком много крови для царапины на пальце. Ты пытался прибраться, но ковер все равно был весь в пятнах. Поэтому ты его и выбросил.
   – Это была не кровь. Это была земля из цветочных горшков.
   – Земля?
   Он с энтузиазмом закивал.
   – Ты сказал, что никогда не брал Микки на экскурсии. Но в твоем фургоне мы нашли волокна ее одежды.
   – Нет. Нет.
   Я позволил паузе затянуться. В глазах Говарда отражались страх и сожаление. Внезапно он удивил меня, заговорив первым.
   – Вы помните миссис Касл… из школы? Она водила нас на уроки танцев.
   Я ее помнил. Она была похожа на Джулию Эндрюс в «Звуках музыки» ^[45](сразу после того, как она уходит из монастыря) и фигурировала в эротических снах каждого мальчика, кроме разве что Найджела Брайанта и Ричарда Койла, у которых были иные интересы.
   – При чем здесь она?
   – Однажды я видел ее в душе.
   – Иди ты!
   – Нет, правда. Она принимала душ у директора, а старый Арчи, наш физрук, послал меня в помещение руководства за стартовым пистолетом. Она вышла из душа, вытирая волосы, и заметила меня слишком поздно. Она разрешила мне посмотреть. Стояла там и позволяла наблюдать, как вытирает груди и бедра. А потом взяла с меня слово, что я никому не скажу. Я мог бы стать самым знаменитым ребенком в школе. Мне нужно было только рассказать об этом. Я избежал бы десятка побоев и всех этих издевок и подколов. Я мог бы стать легендой.
   – Так почему же ты не сказал?
   Он грустно посмотрел на меня.
   – Потому что я был в нее влюблен. И не имело значения, что она в меня не влюблена. Яее любил. Это была моялюбовь. Я не надеюсь, что вы поймете, но это правда. Не обязательно, чтобы тебя любили. Можно любить и без этого.
   – При чем здесь Микки?
   – Я и Микки любил. Я никогда не причинил бы ей боль… нарочно, никогда.
   Его светло-зеленые глаза наполнились слезами. Когда он больше не мог смаргивать их, он принялся вытирать их руками. Я чувствовал жалость к нему. Я всегда ее чувствовал.
   – Говард, теперь ты должен меня выслушать. Ты сможешь высказаться позже. – Я придвинул стул ближе, так, что наши колени соприкоснулись. – Ты человек средних лет, ты никогда не был женат, живешь один, проводишь все свободное время с детьми, фотографируешь их, покупаешь им мороженое, вывозишь их на прогулки…
   Его щеки еще больше покраснели, но сжатые губы оставались бледными.
   – У меня есть племянники и племянницы. Я их тоже фотографирую. В этом нет ничего плохого.
   – И ты собираешь детские журналы и каталоги детской одежды?
   – Это законно. Они не порнографические. Я хочу стать фотографом, детским фотографом…
   Я встал со стула и переместился так, чтобы оказаться у него за спиной.
   – Говард, я только одного не понимаю. Что ты находишь в маленьких девочках? Ни бедер, ни груди, ни опыта. Они же плоские вдоль и поперек. Нет, я понимаю: «из конфет и пирожных и сластей всевозможных» ^[43], и все дела – девочки пахнут лучше, чем мальчишки, но у Микки не было даже намека на какие-то формы. Добрая фея отрочества еще не посыпала волшебным порошком ее глаза, отчего у нее затрепетали бы веки, а тело стало бы развиваться. Что ты находишь в маленьких девочках?
   – Они невинны.
   – И ты хочешь отнять это у них?
   – Нет. Ни за что.
   – Ты хочешь их обнять… прикоснуться к ним.
   – Не так. Не в дурном смысле.
   – Наверное, Микки смеялась над тобой. Неуклюжий старик-сосед.
   На этот раз его голос звучит громче:
   – Я не прикасался к ней!
   – Ты помнишь «Убить пересмешника» ^[46]?
   Он промолчал, с недоумением глядя на меня.
   – Страшила Рэдли, живший через дорогу, был жутким типом с изуродованным лицом. Его боялись все дети. Они кидали камни в крышу его дома и подбивали друг друга залезть к нему во двор. Но в конце именно Страшила спасает Глазастика и Джима от настоящего злодея. Он становится героем. Ты этого ждал, Говард, – возможности спасти Микки?
   – Вы меня не знаете. Вы ничего обо мне не знаете.
   – Да нет, знаю. Я точно знаю, кто ты такой. Для таких, как ты, есть название: преступник-педофил. Ты выбираешь жертву. Выделяешь ее из толпы. Знакомишься с родителями. Постепенно проникаешь в ее жизнь, пока она не начинает тебе доверять…
   – Нет.
   – Что ты сделал с Микки?
   – Ничего. Я к ней не прикасался.
   – Но хотел.
   – Я просто делал снимки. Я никогда бы не обидел ее.
   Он хотел сказать что-то еще, но я поднял руку и перебил его:
   – Знаю, ты не из тех парней, которые подобные вещи планируют. Ты не такой. Но иногда случается непредвиденное. К такому не готовятся. Просто ситуация выходит из-под контроля. Ты видел ее в тот день?
   – Нет. Я не прикасался к ней.
   – Мы нашли отпечатки пальцев и волокна одежды.
   Он отчаянно трясет головой.
   – Они были у тебя в фургоне, Говард. И в твоей спальне.
   Перегнувшись через его плечо, я тычу пальцами в разные фотографии.
   – Мы обязательно найдем твоих «моделей», Говард, эту, и эту, и эту. И мы спросим всех этих девочек, что ты с ними сделал. Мы узнаем, прикасался ли ты к ним и какие еще фотографии делал…
   Мой голос стал низким и хриплым. Я наклоняюсь и, упершись в плечо Горварда, выталкиваю его со стула.
   – Я не оставлю тебя, Говард. Мы оказались здесь вместе – как сиамские близнецы, у которых одно бедро на двоих, но только вот здесь разное. – Я стучу себя по голове. – Помоги мне понять.
   Он медленно повернулся, ища сочувствия в моих глазах. И вдруг попятился, забился угол и упал на колени, прикрывая голову руками.
   –  Не бейте меня! Не бейте меня! – закричал он. – Я скажу вам все, что вы хотите…
   – Что ты устраиваешь? – прошипел я.
   –  Только не по лицу! Не бейте меня по лицу!
   – Поднимайся. Прекрати это!
   –  Пожалуйста! Не надо! А-а-а!..
   Я открыл дверь, чтобы позвать дежурных. Двое уже бежали по коридору.
   – Поднимите его. Усадите его обратно.
   Говард словно растекся по полу. Это было все равно что собирать желе. Едва его поднимали и усаживали на стул, он тут же соскальзывал обратно, дрожа и стеная. Дежурные переглянулись, потом посмотрели на меня. Я знал, о чем они думали.
   В конце концов мы оставили его лежать под столом. В дверях я обернулся. Я хотел кое-что сказать. Хотел предупредить его, что это только начало.
   – Вы меня не запугаете, – тихо произнес он. – Я специалист. Меня запугивали всю жизнь.
 
   Я сижу в той самой комнате спустя три года, но история еще не закончена. Звонит мобильный. В голосе профессора сквозит облегчение:
   – Как ваши дела?
   – Нормально, но мне нужно, чтобы вы приехали за мной. Меня хотят опять отправить в больницу.
   – Может, это неплохая мысль?
   – Вы поможете мне или нет?
   В участке пересменка. На дежурство заступают новые группы. Кэмпбелл сидит где-то наверху, перебирая бумажки или другим сходным образом отрабатывая свою зарплату. Проскользнув по коридору мимо гардероба, я добираюсь до выхода на парковку. Порыв ветра выносит меня на улицу.
   Электрические ворота приходят в движение. Спрятавшись в тени, я наблюдаю, как на территорию въезжает «скорая». Это за мной. Ворота закрываются. В последний момент я проскальзываю в узкую щель. Поворачиваю направо, иду по тротуару и, еще дважды свернув в ту же сторону, возвращаюсь на Харроу-роуд.
   На этой улице есть паб под названием «Гончая» – прокуренное место с музыкальным автоматом и непременным пьянчужкой в углу. Я занимаю столик и глотаю еще одну капсулу с морфином. К приезду профессора я уже парю в синтетических облаках. У греков был бог по имени Морфей – повелитель снов. Кто сказал, что в изучении мифологии нет смысла?
   Джо просовывает голову в дверь и нервно озирается. Вероятно, он забыл, как выглядели настоящие английские пабы до тех пор, пока континентальная культура кафе не превратила их в светлые помещения, где подают непомерно дорогое пиво.
   – Вы принимали лекарство?
   – У меня болела нога.
   – И сколько приняли?
   – Недостаточно.
   Он дожидается более подробного объяснения.
   – Я начал с двухсот миллиграммов, но в последнее время глотаю их, как «Тик-Так». Боль все не проходит. От меня гораздо больше толку, если я не думаю о боли.
   – О боли? – Он не верит своим ушам. – До чего вы дошли! Переживаете и нервничаете. Не едите и не спите.
   – Со мной все в порядке.
   – Вам нужна помощь.
   – Нет! Мне нужно найти Рэйчел Карлайл.
   Мои слова звучат отрывисто и резко. Джо отгоняет какие-то неприятные мысли и меняет тему. Я рассказываю ему о том, как повидал Говарда и арестовал Алексея Кузнеца.
   – Он так и не рассказал мне о выкупе.
   – О каком выкупе?
   Джо не знает о бриллиантах, и я не собираюсь ему рассказывать. Ему это ничего не даст, а я и так уже поставил под угрозу жизнь Али. За последние несколько часов ничего не прояснилось, но по крайней мере у меня появилась цель – отыскать Рэйчел.
   – Как Алексей вас нашел?
   – Не знаю. От больницы он за мной не следил, и никто не знал, что я поеду в «Уормвуд-Скрабз». Возможно, кто-то позвонил ему из тюрьмы.
   Я закрываю глаза и мысленно воспроизвожу недавние события. У меня кружится голова, но я в состоянии мыслить трезво. Ко мне возвращаются обрывки разговоров.
   «Господь освободит меня», – сказал Говард.
   Если Говард потребовал выкуп, то почему он так долго ждал? Он мог бы подбросить эту фальшивку во время процесса или в любой другой момент. Ему бы потребовалась помощь извне. Кто это был?
   В главном офисе хранятся записи обо всех визитах в тюрьмы ее величества. Старшая сестра Говарда навещает его раз в несколько месяцев, приезжая из Уоррингтона и останавливаясь в местной гостинице. А кроме нее приходит только Рэйчел.
   В первые несколько месяцев заключения он получил кучу писем. Многие из них пришли от женщин, которых тронуло его одиночество и его преступление. Одна из них, Беттина Галлахер, судебный секретарь из Кардифа, особенно популярна у отбывающих пожизненное заключение. Она посылает им свои порнографические фото и дважды вступала в переписку со смертниками из Алабамы и Оклахомы.
   Говарду разрешено отправлять одно бесплатное письмо в неделю, но он может купить сколько угодно марок и конвертов. Каждому заключенному дается индивидуальный телефонный код, который они должны вводить при каждом звонке. Педофилам и растлителям малолетних разрешается звонить лишь по заранее определенным номерам. За звонками и перепиской следят.
   Эти детали грохочут в пустоте. Я не понимаю, как Говард мог бы организовать передачу выкупа – особенно из камеры.
   – Дай шанс глазам, – говаривал мой отчим, когда морозной ночью мы искали новорожденных ягнят. Очень трудно увидеть белое на белом. Иногда приходится заглянуть за грань, прежде чем по-настоящему что-то увидишь.
   Был один хороший комик, который называл себя Носмо Кинг. Я годами смотрел его выступления, прежде чем до меня дошло, откуда взялось его имя ^[47]. Вот почему всегда надо держать глаза открытыми. Ответ может быть прямо перед тобой.
 
   Профессор открывает портфель и вытаскивает фотоальбом. Его обложка в лохмотьях, корешок поела моль. Я его смутно припоминаю.
   – Я навестил вашу мать, – говорит он.
   – Что вы сделали?!
   – Я ее навестил.
   Стиснув зубы, я вглядываюсь в его невозмутимое лицо.
   – Вы не имели права.
   Не обращая на меня внимания, он поглаживает пальцами альбом. Вот опять началось: восстановить мое прошлое, изучить мое детство, семью, отношения. Что это доказывает? Ничего. Как чужой человек сможет оценить мою жизнь и обстоятельства, сформировавшие мою личность?
   – Вы не хотите об этом говорить?
   – Нет.
   – Почему?
   – Потому что вы суете свой нос в мои дела и копаетесь в моей голове.
   И тут я понимаю, что кричу на него. К счастью, поблизости нет никого, кроме бармена и спящего пьянчужки.
   – Кажется, ваша мама не очень счастлива в богадельне.
   – Это не богадельня, а пансионат.
   Он открывает альбом. На первой фотографии изображен мой отчим, Джон Фрэнсис Руиз. Сын фермера из Ланкашира, он одет в форму ВВС и стоит на крыле бомбардировщика «Ланкастер». Он уже начал лысеть, и из-за высокого лба его глаза кажутся более широкими и живыми.
   Я помню эту фотографию. Она двадцать лет стояла на камине рядом со снимком «Сильвер Джубили» ^[48]в рамке и дешевым стеклянным шаром, внутри которого был собор Святого Павла ^[49].
   Джон Руиз пропал без вести в небе над Бельгией 15 июля 1943 года, вылетев на бомбардировку моста в Генте. Его самолет был подбит немецкими силами ПВО и, взорвавшись в воздухе, рухнул, как огненная комета.
   «Не вернулся из боя. Вероятно, погиб», – было сказано в телеграмме. Только он не погиб. Он пережил немецкий лагерь для военнопленных, вернулся домой и обнаружил, что будущее, за которое он так отчаянно сражался, сбежало, выйдя замуж за американского сержанта интендантской службы и переехав в Техас. Никто не винил ее, и он меньше всех.
   А потом он встретил Софию Эйснер (или Джамилю Пуррум), «портниху-еврейку» с маленьким сыном. Она шла по холму из Голден-грин под ручку с двумя подружками и смеялась.
   – Не забудьте, – закричала старшая из них, – сегодня мы встретим тех, за кого нам суждено выйти замуж.
   Возле кинотеатра у подножия холма стояли в очереди несколько молодых людей. На одном из них был однобортный пиджак с V-образным воротником, застегнутым на все три пуговицы.
   Джамиля прошептала подругам:
   – Который из них мой?
   Джон Руиз улыбнулся ей. Через год они поженились.
   Джо перелистывает страницы. Старые фотографии словно въелись в бумагу. Вот снимок фермы – коттедж с маленькими окошками и такой низкой дверью, что отчиму приходилось наклоняться, чтобы пройти. Мама набивала комнаты всякими безделушками и сувенирами, убеждая себя в том, что они достались ей в наследство от погибшей семьи.
   Снаружи простирались вспаханные поля цвета молочного шоколада, дым, выходивший из трубы, трепетал, словно белый флаг. В конце лета на склонах холма, подобно маленьким замкам, поднимались стога сена.
   Иногда я до сих пор вспоминаю, как там пахло утро: подгоревшими тостами, крепким чаем, тальком, которым отчим посыпал ноги, прежде чем надеть сапоги. Когда он выходил во двор, собаки поднимали лай и прыгали у его ног.
   На ферме я узнал все о жизни и смерти. Я кастрировал новорожденных ягнят, пережимая им яички. Засовывал руку глубоко в брюхо кобылы, нащупывая матку. Я убивал телят и хоронил собак, которые были для меня скорее родственниками, чем рабочими животными.
   Фотографии не запечатлели повседневной жизни фермы. Альбом хранит только особые случаи: свадьбы, рождения, крестины, первое причастие.
   – Кто это? – Джо показывает на фотографию Люка в матросском костюмчике, сидящего на крыльце. Его непослушный светлый вихор трепещет на ветру, как стрелка на счетчике старого такси.
   У меня в горле встает комок. Зажав рот ладонью, я пытаюсь помешать алкоголю и морфину говорить, но слова будто вытекают через поры.
   Люк всегда был мелковат для своего возраста, но зато не в меру шумен и надоедлив. Я проводил большую часть жизни в школе, поэтому видел его только на каникулах. Даж всегда просила меня присматривать за братом, а ему наказывала не мешать мне, потому что он все время тащил меня играть или смотреть мои футбольные карточки.
   В самый разгар зимы, когда выпадал снег, я катался на санках с холма, стартуя от крыльца и останавливаясь у пруда. Люк был слишком мал, поэтому катался со мной. Когда санки подскакивали на бугорках, он пищал от смеха, цепляясь за мои колени.
   Дорожка спускалась и упиралась в забор из сетки, провисший на столбах из-за того, что в него многократно въезжали ботинками.
   Отчим поехал в город за термостатом для котла. Даж пыталась перекрасить мои простыни в более темный цвет, чтобы не были видны следы спермы. Я не помню, что делал я. Не странно ли? Все остальные детали я помню так отчетливо, словно несколько раз просматривал кассету.
   Когда пришла пора мыться, мы заметили, что его нет. Заведя мотор трактора и включив прожектор, осмотрели пруд, но пролом во льду уже затянулся.
   Я не спал всю ночь, пытаясь усилием воли вернуть Люка к жизни. Я хотел, чтобы он оказался спящим в своей кровати, сопя и ворочаясь, как собака, которой снятся блохи.
   Утром его обнаружили подо льдом. Его лицо посинело, а губы посинели еще больше. На нем были мои старые штаны и мои старые ботинки.
   Из окна в спальне я смотрел, как его уложили на одеяло и укрыли другим. Стояла «скорая» – заляпанная грязью, с открытыми дверями. Когда они подняли носилки, я вылетел из дома и заорал на них, чтобы они оставили моего брата в покое. Отчим поймал меня у ворот. Он поднял меня в воздух и обнял так крепко, что я чуть не задохнулся. Его лицо посерело и вытянулось. В глазах стояли слезы.
   – Его больше нет, Винс.
   – Я хочу, чтобы он вернулся.
   – Мы его потеряли.
   – Дай мне посмотреть.
   – Возвращайся в дом.
   – Дай мне посмотреть.
   Подбородок отчима упирался мне в голову. Даж упала на колени рядом с Люком. Она кричала, раскачивалась, гладила его волосы и целовала в закрытые веки.
   Теперь она будет меня ненавидеть. Я это знал. Она будет ненавидеть меня вечно. Это я виноват. Я должен был за ним присматривать. Я должен был помогать ему пересчитывать футбольные карточки и играть в его детские игры. Меня никто никогда не упрекнул – никто, кроме меня самого. Я знал правду. Это была моявина. Ябыл в ответе за это.
   «Мы его потеряли», – сказал мне отчим.
   Потеряли? Можно потерять вещь за спинкой дивана или из-за дыры в кармане, можно потерять нить рассуждений и счет времени, можно даже потерять надежду. Но ребенка потерять нельзя.
   Все это я произнес вслух. Я вытираю мокрые глаза и смотрю на профессора. Зачем он начал этот разговор? Разве он знает о том, что такое вина? Ему не приходится каждый день видеть ее в зеркале, соскребать щетину с ее намыленной кожи, видеть ее отражение в глазах матери. Я превратил Даж в алкоголичку. Она стала пить с призраками своих родных и своего сына. Она пила до тех пор, пока у нее не начали трястись руки, а мир не расплылся, подобно пятну от помады на краю ее стакана. У алкоголиков нет близких – только заложники.