Ну, хорошо. Среди бела дня меня, скорее всего, убивать не будут. Или будут? Стеньку бы спрятать куда-нибудь пока что… Да некуда — кругом домики неказистые, и люди в них живут, тоже неказистые, даром что астрене свободолюбивые… Линке надо будет объяснить… неизвестно что объяснить, и неизвестно как. Вот стоит этот наш внедорожник. В кармане у меня ключи.
   Он в панике схватился за карман. Нет, есть ключи. А то — шуровать под стеклом линейкой, соединять под рулем провода — занимает время и привлекает внимание. Ключи лучше.
   — Стой, — сказал он.
   Стенька послушно остановился.
   Эдуард прислушался. Нет, никаких подозрительных движений. Нигде. Гостиницы, правда, путают, притупляют инстинкты. Но, вроде, все тихо. Убийцы ушли спать. Если они вообще в гостинице. Никто нас не встречает.
   — Встань за мою спину, — велел он.
   — Я…
   — Встань! Полшага назад. Молодец. Образовалась колонна. Колонна вперед — шагом марш.
   Он на ходу вытащил из кармана пиджака пистолет, снял с предохранителя, и спрятал руку за спину. Они подошли вплотную к вертящейся двери.
   — Планировщики, — проворчал Эдуард. — Чтобы как у взрослых всё. Козлы. Встань справа от входа. Я войду, считай до пяти, если не услышишь выстрелов, входи, только очень быстро. Уяснил?
   — Я… ты…
   — Некогда, Стенька. Уяснил?
   — Да.
   — Вперед.
   Он вошел в вестибюль и оглядел помещение. Тихо, спокойно. Нинка, которую он давеча вспугнул, с тех пор управилась прикорнуть на ковре рядом с конторкой, свернувшись калачиком — спит себе. Что ж. Пойдем теперь за нашей блядью, бляди пора обратно в Питер. Отвезем ее тайком, а потом вернемся и разберемся во всем. Никому ничего не говоря. По тихому.
   Стенька быстро вошел в вестибюль и налетел на Эдуарда. Эдуард отскочил.
   — Идиот, — сказал он.
   — Извини, — сказал Стенька.
   — Ладно. В колонну по одному, как раньше. Надо проверить бар на всякий случай.
   Они вошли колонной в бар. Приподняв сзади пиджак, Эдуард сунул пистолет за ремень. Аделина сидела у столика возле окна. У того же столика, на таком расстоянии от нее, что не очень понятно было, кто они друг другу в данный момент, сидел негр. А у центрального столика восседала в чопорной позе Марианна с какой-то книжкой. Эдуард глянул мельком, идя мимо — женский детектив — и на вопрос Марианны, поднявшей на него глаза, но не улыбнувшейся:
   — Скажите, здесь подают завтрак?
   … ответил исконно-питерским:
   — У нищих слуг нет.
   И, подтянув от пустого столика два стула — один для себя, другой для Стеньки — сел на стул верхом, более или менее вплотную к Аделине.
   — Good morning, — сказал негр. — Would you like some breakfast? I know I would. I wish I knew how you're supposed to ask for anything around here. There seems to be no room service, or maybe they operate on an intermittent basis, I've no idea. I don't even know why I should bother asking you. You don't strike me as a particularly intelligent young man.
   — Хау ду ю ду, — мрачно сказал Эдуард. — Ни бельмес твоя моя не понимай. Аделина, нам пора, а то ты опоздаешь на репетицию.
   Стенька, последовав примеру Эдуарда, тоже сел на стул верхом, и чуть не упал вместе со стулом. Но не упал, и утвердился на стуле.
   — Не спешите, храбрый воин, — сказал негр. — Спешка к хорошему не приводит.
   Эдуард вперился в него глазами. Стенька открыл рот от удивления.
   — И не надо на меня так смотреть. А то я рассержусь. Я видел тоже самое, что только что видели вы и ваш друг. С той лишь разницей, что я видел это полтора часа назад. В момент свершения.
   — Что ты видел?
   — На вы, пожалуйста. Рабство в моей стране отменили в то же время, что в России. Я вас старше — и по возрасту, и по званию. Страны наши являются союзниками. Посему. Далее. Вы знаете, что я видел. Поэтому, как ни странно, возможно у нас с вами здесь общие дела и цели.
   — Вы… — сказала Аделина.
   — Вы задремали, я выходил, — объяснил негр. — Не беспокойтесь.
   — Что случилось? — спросила Аделина.
   — Это не важно, — сказал негр, глядя на Эдуарда.
   — Э… — начал Стенька.
   — Не важно, — подтвердил Эдуард. — Стенька, заткнись. Как вас зовут?
   — Седрик Милн. Я здесь, как и вы, по приглашению Трувора Демичева.
   — Ну да? — удивился Эдуард.
   — Да, представьте себе. Мы с ним давние друзья.
   — Седрик?
   — Да, несколько необычное, по большей части французское, имя. Мы с вами в некотором роде коллеги, хотя полномочия у наших организаций разные. Нам нужно поговорить, но сперва мне очень хотелось бы позавтракать. Аделина, вы ведь голодны, не так ли?
   — У меня такое ощущение, — сказала Аделина, — что меня все считают дурой и все время используют.
   — Вот же стерва, — начал было Эдуард, но Милн его перебил.
   — Дурой вас никто не считает, Аделина. Насчет же использования — все мы друг друга так или иначе используем.
   — Философ, — отметил Эдуард, делая уважительное лицо.
   Милн улыбнулся.
   — Вам свойственно чувство юмора? — спросил он.
   — Еще как, — Эдуард закивал. — Очень свойственно. Особенно по утрам.
   — А знаете что? — предложил вдруг Стенька. — А давайте, раз тут никого нет… то есть, повара нет… давайте сами попробуем завтрак приготовить. Наверняка там в кухне чего-нибудь…
   — Протухло, наверное, когда свет отключали, — заметил Эдуард.
   — Не, не протухло. Если холодильник все время закрыт, он целые сутки может холод держать, проверено, — по-хозяйски сообщил Стенька.
   Марианна, отвлекшись от детектива, с недоумением смотрела, как эти четверо встали и направились в служебное помещение.
* * *
   Вадим в хаки, с папкой под мышкой, с дымящейся сигаретой в руке, присоединился к математику и экономисту в небольшом конференц-зале на втором этаже гостиницы. Экономист, скучая, просматривал московский журнал, в котором утверждалось, что на прошлой неделе в России началось новое наступление на инфляцию, ибо Центральный Банк представил правительству проект основных направлений единой денежно-кредитной политики. Экономист раздумывал, стоит ли ему вдаваться в смысл статьи, стоит ли она, статья, ее автор, основные направления, и прочее — внимания умного человека. Математик же, положив ногу на ногу, развлекался электронной игрушкой с экраном. Нужно было загнать светящийся шарик в крайнюю правую лузу, а шарик все не загонялся, и иногда вспыхивал и исчезал, и нужно было начинать все снова. Экономист иногда бросал на математика взгляды, прикидывая, что скучнее — журнал или математик.
   — Э… — сказал математик, неодобрительно глядя на сигарету. — Вы бы это затушили бы. Вы извините конечно, но в присутствии некурящих дымить некрасиво.
   Вадим молча затушил сигарету в роскошной хрустальной пепельнице и раскрыл папку.
   — Некрасов, у вас готов план интервью?
   Экономист пожал плечами.
   — Готов или нет?
   — Готов.
   — Где он?
   — У меня в номере.
   — Почему вы не принесли его?
   — Лень.
   — Понятно. Герштейн, а ваш план готов?
   — План чего?
   — План интервью.
   — Какого интервью?
   — Телевизионного. Вы будете давать интервью, не так ли?
   — Может и буду, — возмутился Герштейн, — но нельзя ли переменить тон? Я извиняюсь, конечно, но что за тон? План интервью. Глупое какое выражение. Я даю интервью постоянно, и никакие планы при этом мне не нужны. И любому умному человеку они не нужны.
   Вадим некоторое время молчал, задумчиво глядя на Герштейна.
   — Вопрос очень деликатный, — сказал он. — Без плана нельзя.
   — Какой вопрос?
   — О кризисе в современной науке.
   — Каком еще кризисе! — Герштейн рассмеялся, глядя на Некрасова, и, очевидно, предполагая, что и Некрасову тоже смешно, но Некрасов отвернулся и уткнулся в журнал, где было написано «Правительство готовит законопроект, который позволит президенту страны утверждать в должности президента Академии наук». — О каком кризисе речь! Столько светлых умов, столько открытий! Впрочем, вы, возможно, в этом не разбираетесь.
   — Это не в моей компетенции.
   — Тогда и молчали бы. А то говорите о том, в чем ничего не понимаете. Доказана теорема Пуанкаре, в квантовой механике открытие за открытием…
   — Простите, какая теорема?
   — Ну, вы не знаете, конечно же. Теорема Пуанкаре.
   — Объясните вкратце, в чем она состоит.
   — Зачем? Вы не поймете. Нет, занимайтесь своим делом, и не лезьте в то, чего вам не дано понять.
   Вадим бросил взгляд на Некрасова. Некрасов неожиданно повеселел и смотрел на Герштейна с одобрением. Посмотрев на часы, Вадим встал.
   — Я сейчас вернусь, — сказал он. — Пожалуйста, никуда не отлучайтесь.
   Просматривая на ходу списки, он почти бегом прибыл в коридор, идущий вдоль спортзала, и, пройдя его насквозь, вошел в предбанник.
   — Эх, хорошо-то как! Хорошо ведь? — донеслось из парной.
   Вадим распахнул парную.
   Трувор, голый, охаживал веником молодого парня, лежащего на полке, тоже совершенно голого.
   — Щедрин, почему не на посту? — спросил Вадим резко.
   Щедрин повернул голову, завозился, и сел на полке.
   — Да перестань ты… — начал было Трувор.
   — Щедрин, быстро одеться и на пост. Выполняйте!
   — Слушаюсь.
   Щедрин слез с полка и осторожно, боком пройдя мимо Вадима, побежал в раздевалку, придерживая одной рукой член.
   — Вадим, перестань, в такую рань…
   — Кого ты нам приволок? Кто этот Герштейн?
   — Герштейн? Дружок мой, давнишний. В школе вместе учились. Хороший мужик.
   — Я не знаю, может он и хороший мужик, но ты мне сказал, что у тебя в НИИ есть знакомый еврей, математик, который нам подходит. И Олег это подтвердил.
   — Ну и?
   — Он нам не подходит.
   — Почему?
   — Потому что он дурак.
   — Ну, Вадим, — Трувор поморщился. — Вовсе он не дурак. Резковат в суждениях бывает, эмоциональный он…
   — Он дурак и обыкновенный бюрократ. Он даже не понял, что происходит. Он думает, мы его сюда в гости пригласили.
   — Ты согласился, чтобы был еврей.
   — Мне до лампочки, еврей он или готтентот. То есть, конечно, еврея иметь в команде полезно. Но нам нужен умный еврей.
   — Умные евреи наукой не занимаются, — попытался пошутить Трувор, но было видно, что он слегка растерян. — Умные евреи занимаются бизнесом…
   — Черт, как не ко времени! — пробормотал Вадим, стоя в дверях парной и ведя пальцем по списку. — Ну ты смотри, научно-исследовательский… институт… и никаких евреев! Скрываются, что ли, фамилии поменяли?…
   — В Новгороде вообще евреев мало.
   — Хмм… да, верно… О! Пушкин, Лев Борисович.
   — Пушкин? Знаю. Забавный парень, молодой совсем. Клоун по призванию. Но он не еврей.
   — Разве?
   — Ну а как же. Я его хорошо знаю. Морда совершенно русская у него. А что Лев, так…
   — Он математик?
   — Биохимик.
   — Точно! Он и есть. Олег упоминал биохимика. Ну, попарься, потом приходи в бар, позавтракаем вместе.
   — Да, жрать охота.
   Вадим быстрым шагом вошел в раздевалку. Щедрин был уже почти совсем одет, и, встав навытяжку, отдал честь командиру.
   — Ремень застегнуть. Хорошо тебя попарили?
   — Так точно.
   — Даешь мне десять человек через пять минут у входа. Я передам вам математика, отвезете его по месту… нет, прямо в институт отвезете. А из института заберете биохимика, Льва Борисовича Пушкина.
   — Слушаюсь.
   — Запомнил?
   — Так точно.
   — Повтори, как зовут биохимика.
   — Лев Борисович Пушкин.
   — И кто он по профессии?
   — Э… биохимик?
   — Правильно. Чтобы вернулись через… — Вадим взглянул на часы… — полтора часа даю, максимум. Если еще раз увижу вас в парной, по любой причине, расстреляю.
   — Мне Трувор Викторович…
   — Я ваш командир, а не Трувор Викторович. Приказ усвоили?
   — Так точно.
   Вадим ждал. Секунд через десять до Щедрина дошло.
   — Разрешите выполнять?
   — Выполняйте.
   Щедрин бегом выскочил из раздевалки. Вадим пошел за ним.
   Через пять минут серого цвета внедорожник повлек в направлении Новгорода пять человек в хаки и математика, который возмущался базарным голосом, уверяя равнодушного к его доводам шофера, что Пушкин — подонок и болван. За внедорожником последовал газик.
* * *
   Марианну накормили своевольно приготовленным завтраком, и она слегка потеплела, и только иногда бросала полные недоверия взгляды на Милна. Эдуард предложил честной компании вина.
   — В такую рань! — притворно удивилась и также притворно возмутилась Марианна.
   — Я только глоток выпью, — пообещал ей Эдуард, — а им можно.
   — Я не буду, — отказался вдруг Стенька, когда Эдуард, выудив из бара бутылку, штопор, и пять бокалов, вернулся к столику.
   — С омлетом, ты что, — Эдуард укоризненно на него посмотрел. — Французы всегда запивают омлет красным вином. Поэтому они такие прогрессивные и нам дружественные.
   Аделина улыбнулась кривовато. Милн благосклонно наклонил голову.
   — Дело не во французах, а в том, что вино это не наше, — заметил Стенька.
   — Наше, — заверил его Эдуард, разливая вино по бокалам. — Здесь в данный момент все наше, все включено в общий счет.
   — Нет, не наше.
   — Не упрямься, Стенька. Ты ведь в этой гостинице ночь провел, и ничего не заплатил — стало быть, воспользовался тем, что не твое. И не считаешь это… чем?
   — Нарушением заповеди, — подсказал Стенька. — Нет, не считаю. Считаю, что меня приютили. Но вина мне здесь хозяева не предлагали. Предложат — выпью.
   — Ничего страшного, молодой человек, — сказала Марианна. — Не такая уж большая утрата для гостиницы — бутылка вина. Ай, пахнет хорошо! Где же Славка? Вот ведь соня какой. Пора бы ему уже проснуться. Ай, нет, мне много, мне столько нельзя.
   — Ничего, ничего, — Эдуард наполнил ее бокал, поставил бутылку, хотел было откусить кусок поджаренного хлеба, но не откусил, а сперва сел, затем взял в руки нож и вилку, отрезал край омлета, поддел, съел, положил нож, а затем и вилку, откусил хлеб прожевал, проглотил, и только после этого взялся за бокал.
   — … а я давно уже никакие серьезные книжки не читаю, — призналась Марианна. — Лет пятнадцать уже. Если серьезные, то только по работе. А так — чтиво всякое. Очень успокаивает. Детективы всякие, и тому подобное.
   — Это правильно, — согласился Милн, в очередной раз шокируя Марианну чистым русским произношением. — Серьезные книги, книги идей — это на самом деле просто игры для тех, кому скучно. Для бездельников и псевдо-патриотов.
   — Все идеи, высказанные после опубликования Библии, ничего не стоят, — заявил Стенька, так и не притронувшийся к вину. — На поверку они все оказываются лишь повторением того, что уже есть в Библии. Я берусь это доказать. Предложите идею.
   — Ну, вы переоцениваете Библию, молодой человек, — возразила Марианна. — Это по молодости. Вы еще подучитесь, подумаете, и поймете, что Библия давно устарела. На дворе век материализма.
   Аделине снова стало тоскливо. Она взглянула на электронные часы на стене. В театре — репетиция.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ТЕЛЕБЕСЕДА С ФОКУСАМИ, ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Благодушная Марианна все-таки собралась с духом — возможно, в ней проснулись материнские инстинкты — и спросила у Стеньки:
   — Что же у вас с лицом, скажите?
   Стенька, давеча уже рассказавший Аделине во время приготовления завтрака что у него с лицом (дрался с какими-то двумя уродами — и она на это сказала, сразу потеряв интерес, «Ааа… ну, какие сволочи…») просто помотал головой.
   — Это я его пытал, — объяснил Эдуард. — В подвале. Недолго он выдержал, минут двадцать всего, и все рассказал, как миленький.
   — Хмм, — неопределенно сказала Марианна, делая вид, что шутка, хоть и диковатая, все же всего лишь шутка.
   Вскоре к утреннему застолью присоединился священник — Эдька и Милн подтащили еще один столик, услужливые — и с явным удовольствием съел свою порцию омлета, при этом не чавкая и не роняя крошки себе на бороду. И тоже выпил вина — не кокетничая при этом, не пожимая плечом, не произнеся принятых в случаях ранневременного потребления алкоголя пошлостей.
   Появился бармен и быстро сварил кофе на всех.
   — А душистый-то какой! — восхитилась Марианна, и Аделина подумала — что именно это старое бревно имеет в виду, кофе или одеколон бармена.
   Кофе, тем не менее, был отменный. Бармен свое дело знал.
   — Когда я только получил свой первый приход, — сказал священник, — у нас в церкви, а это во Пскове было, меня тогда во Псков послали, был такой дьякон, так он какие-то специальные зерна доставал, и как-то по-особому их жарил, причем не одним заходом — а поджарит, потом даст остыть слегка, потом еще раз, уже на большом огне. И молол очень мелко, и всегда сразу перед варкой. Так кофе тот больше одной чашки пить было нельзя — люди по две ночи не спали. Но зато на всенощную были все бодрые.
   — Здравствуйте.
   Все подняли головы.
   — Позвольте к вам присоединиться, — попросил экономист Некрасов. — Душевная у вас компания.
   Это еще кто, подумала Аделина. Народ все прибывает. Похоже, местная интеллигенция — одет под чикагского клерка в выходной день, спину держит прямо, и развязен. Сам подошел.
   Он присоединился, и представился — и попросил, чтобы его называли не по имени, и не по имени-отчеству, а просто по фамилии — Некрасов.
   Марианна, проявляя недюжинные познания вне своей специализации, предположила полушутливо, что он родственник литератора, а Некрасов, не смущаясь, подтвердил, что именно так, именно родственник, хотя и очень дальний.
   Бармен тут же предложил Некрасову кофе, и тот согласился. Затем Некрасов заспорил о чем-то со священником, и все, кроме Аделины, приняли участие в споре. Аделина просто рассматривала их и прикидывала, как каждый из них выглядел десять лет назад, и как будет выглядеть через десять лет, и насколько богат этот Некрасов — вовсе не экономист, как оказалось, а адвокат. Просто он написал однажды несколько статей об экономике.
   — Да, да! — выкрикнул вдруг Стенька. — Я читал одну вашу статью! В инетной перепечатке из какого-то журнала. Мне очень понравилось, я помню.
   — Не знаю, хорошо это или плохо, — вежливо ответил ему Некрасов.
   — Почему же? — Стенька слегка обиделся.
   — Ну, это вроде как сказать, что вам понравился репортаж о том, как две тысячи человек накрыло цунами, — подал голос невозмутимый Милн, успокоитель истерикующих по ночам оперных певиц.
   — Я не об этом, — возразил Стенька.
   — А я вот ничего не понимаю в экономике, — заметил священник. — Все эти финансовые перипетии для меня чаща непроходимая — процентные ставки, акции, и прочее.
   — Да, сейчас это все очень модно, — с неодобрением, и слегка невпопад, выразила Марианна, думая, что в глубине души все согласны с ее отношением к этому делу. — Очень мало духовного осталось в жизни. При Советской Власти гораздо меньше думали о деньгах и набитии желудка…
   Аделина снова отвлеклась от разговора и стала изучать бармена. Он шуровал себе привычно за стойкой, мыл рюмки, протирал стаканы, чего-то перемещал, и время от времени прикладывался к прозрачной пластмассовой бутылке, содержащей, если верить этикетке, родниковую воду французских Альп.
   — … да только о материализме! — взвился петухом Стенька. — Большевики отменили духовность целиком и сразу. Главным было объявлено именно набитие желудка и обогащение всех подряд. Все эти стройки, пятилетки, целина, ударники, производство — что они, духовные ценности производили, что ли? Жратву, одежду, материалы — то же, что и все. Но это воспевалось — впервые в истории искусство стало воспевать материальное. Какая еще духовная жизнь в СССР!
   — Вы не жили, не знаете, — парировала Марианна. — Воспевалось вовсе не это, а люди были добрее. А материальное воспевалось для дураков. Люди умные понимали, что к чему.
   Аделина положила ногу на ногу. Чуткий к нуждам клиентов бармен тут же подошел к ней.
   — Нет ли у вас апельсинового сока? — спросила она у него.
   — Есть. Сейчас.
   Она встала и последовала за ним, и села за стойку. Бармен нырнул в угол, к холодильнику, выволок здоровенный контейнер, и плеснул из него в стакан. Незаметно, между делом, он включил телевизор, висящий над стойкой. По московскому каналу передавали новости. Молодая, плотно накрашенная дикторша заканчивала читать вслух комментарий к аресту отца Аделины. Затем показали спонтанную демонстрацию у Смольного, стихийные лидеры которой не требовали немедленного освобождения из-под ареста главы Тепедии, но просто красноречиво возмущались беззаконием, для чего и прибыли в рабочее время к этому зданию. Потом дикторша коротко сообщила об аварии в Новгородской Области, оставившей большинство жителей без электричества. После чего последовали рекламы туристического агентства, банка, и средства для полоскания рта, которое очень успешно боролось с бактериями, вызывающими парадантос (показали пятнадцатисекундный мультфильм с симфонической музыкой на эту тему). Снова новости — интервью с известной русской теннисисткой, говорящей с легким английским акцентом и живущей во Флориде. Теннисистка была симпатичная и очень мило щебетала о чем-то девичьем, о каких-то своих устремлениях вне тенниса.
   — Курите? — спросила Аделину незаметно подошедшая и усевшаяся на соседний стул Амалия.
   — Нет.
   — Не возражаете?
   — Нисколько.
   Аделина снова стала слушать, как болтает теннисистка.
   — Симпатичная девушка, — сказала она. — Глаза такие невинные. Смешная.
   — Это у нее маскировка такая, — заверила ее Амалия, затягиваясь едким дымом. — Себе на уме барышня, своего не упустит. Миллионный контракт давеча отхватила, будет рекламировать наручные часы.
   — Ну, подумаешь контракт, — Аделина пожала плечом. — Всем спортсменам такие контракты дают.
   — Сняли ее в такой специальной позе, как в порножурналах обычно снимают, призывная такая поза, — продолжала, морща армянский нос, Амалия. — Расклеят на стенах домов, как она там лежит, в этих часах. С бизнесменами путается все время.
   — Ну, не надо так, вы ведь ее не знаете совсем, зачем же так зло, — возразила Аделина.
   — Почему же, знаю неплохо. — Амалия пустила три кольца, а сквозь них струйку дыма. — Это моя дочь.
   Такие ревеляции среди бела дня — ошарашивают даже если тебе все равно.
   — Вот как? — нашлась наконец Аделина.
   Приглядевшись к экранному изображению, она обнаружила в блондинистой девчушке явные армянские черты. И, да, сходство.
   — А как же вы… в разных странах…
   — Профессии у нас разные, — объяснила Амалия. — Теннисистам хорошо платят в Америке. А фокусники больше ценятся в России. Русские люди любят фокусы, это очень старая традиция, тысячелетняя. На всех распространяется, и на малых, и на великих, и на политиков. Если, например, Россия в чем-то участвует, все знают — без фокусов не обойдется.
   — Это в фигуральном смысле?
   — Нет, в прямом.
   — А в Америке фокусы менее популярны?
   — На десятом или одиннадцатом месте. Впрочем, я точно не помню.
   — А как же Копперфилд?
   — Копперфилд не фокусник, — наставительно объяснила Амалия, и в руках у нее появилась неизвестно откуда взявшаяся мурлыкающая кошка, серая с белыми пятнами на лапах, похожими на спортивные носки. — Копперфилд — шарлатан и мещанский угодник. Как все последователи Худини.
   — Гудини?
   — Худини.
   Кошка спрыгнула с колен Амалии и побежала в вестибюль по каким-то своим нуждам. Бармен переключил канал на новгородский и убавил звук. Лицо дамы, берущей интервью у какого-то деятеля в галстуке, показалось Аделине знакомым.
   — Эту женщину я где-то видела, — сказала она.
   — Какую? — Амалия глянула на экран. — А, это Люська. Труворова нынешняя жена.
   — А, понятно, — Аделина кивнула. — Пристроил жену на телевидение?
   — Нет, женился на ведущей. Очевидно из соображений престижа. Некрасов-то все публику развлекает, — задумчиво добавила Амалия. — Уши все развесили, даже священник. Надо бы узнать, как зовут священника, а то как-то неудобно. Не знаете?
   — Нет…
   Амалия соскочила со стула и подошла к священнику.
   — Доброе утро. Как вас зовут?
   — Доброе утро, — он повернулся к ней всем телом и посмотрел неодобрительно. Остальные замолчали и тоже посмотрели на Амалию. Некрасов слегка побледнел и даже чуть отвернулся. — Отец Михаил меня зовут. Что это вы, дочь моя, отдельно от всех? Присоединяйтесь.
   Амалия улыбнулась, повела головой, повернулась изящно, и ушла обратно к стойке, прищелкнув пальцами. Все посмотрели ей вслед, а когда отвернулись, чтобы обменяться недоуменными взглядами, перед Некрасовым на столе лежала алая роза.
   — Приветствую вас, друзья мои! — Трувор Демичев прошел через бар, на ходу подцепив лишний стул. За Демичевым плелся с большой сумкой из толстого пластика, до краев наполненной яблоками, внук Бабы Светы (мастерицы орлеанских салатов) Федька. — Ну вот мы все и вместе. Почти. Доброе утро. Позвольте мне сказать, что я рад вас всех здесь видеть. Очень, очень рад.
   Я беззаботна и шаловлива, подумала Аделина.
   — Я схожу за Славкой, — сказала Марианна, поднимаясь. — Заспался совсем Славка. Здравствуй, малыш, — по-учительски обратилась она к Федьке. — Какие у тебя красивые яблоки, наверное очень вкусные, — с фальшивым энтузиазмом добавила она, улыбаясь, обнажая асимметричные коронки.